Шапир Ольга Андреевна - Авдотьины дочки

я гадость! Некоторые дамочки умеют, по крайней мере, как-то жантильно разделывать, а Катя всегда черт знает на что похожа делается.

   Девушка закинула голову и поглядела на брата через лоб; но в висок так сильно кольнуло, что она тихонько охнула.

   -  Лежи, лежи! - крикнула сострадательно мать.

   -  Извини, я не знал, что к тебе нельзя. Покурить пойти!

   И юноша выскользнул в дверь, прежде чем ему успели возразить.

   Мать нагнулась над кушеткой, скрипнув тугим корсетом.

   -  Как же с обедом, котик? Сюда прислать или ты встать попробуешь?

   -  Не хочу...

   -  Нет, бога ради, только ты не капризничай! Сама знаешь, тебе всегда лучше, если ты покушаешь...

   -  Я не могу...

   -  Это так только кажется. Сегодня телятина чудесная, я сама видела - белая, как сливки!

   По тому, каким вкусным голоском генеральша повторила выражение бойкого разносчика и при этом слегка облизнула свои полные губы, видно, что она, от скуки, не раз уже вспомнила про эту многообещающую телятину.

   Больная девушка тоскливо передвинула на подушке голову и ничего не ответила. Ее худенькое лицо с мелкими чертами действительно казалось совсем серым в полусвете. Волосы отброшены со лба и развились от примочки; глаза в темных кольцах кажутся больше, но совсем тусклые.

   В такие дни Кате можно дать все тридцать лет. Она закрыла глаза. Мать молча сидела рядом и изредка вздыхала с томительным чувством бессилия перед злом, которого нельзя избежать. Мигрени Кати с годами все усиливаются, становятся одним из главных элементов их существования и служат поводом для постоянных столкновений...

   Как все больные, Катя старается забыть о мигрени в здоровые промежутки. Как все близкие, имеющие больного на своем попечении, мать всегда хочет предупреждать и заставляет думать об этом постоянно. И каждый раз повторяются одни и те же слова, раздражающие уже потому, что их вперед ждешь...

   .....................................................................................................................

   -  Ариша, подай мне спичку!

   Виктор Николаевич откинул полу сюртука на светлой подкладке, вынул из кармана небольшой изящный портсигар и, вытянув улыбающиеся губы, нежно захватил зубами папироску. Зубами своими он любил щеголять.

   Ариша продолжала раскладывать ножи у приборов; ножи стали задевать за тарелки.

   -  Н-ну? Что же?

   -  Вон спички. Возле вас на камине лежат.

   -  Подай мне, если я говорю.

   Он должен был посторониться, чтобы она могла взять спички за его плечом.

   -  Разве это все? А прощенья просить?!

   Он схватил ее руку у кисти и начал больно вертеть пальцами.

   -  Во-первых, я по твоей милости ткнулся носом в мамашину ротонду. Во-вторых, у пальто лопнула вешалка. Это что еще за обычай?

   Ариша краснела, сжимая от боли челюсти.

   -  Пустите...

   -  Пустить? Ха! Ладно, справляй пока свои дела - после сочтемся!

   Он отпустил ее руку и принялся чиркать спичкой. Горничная опрометью бросилась в кухню.

   Целый день Ариша дичится и бегает. И на игру не похоже - чуть что, сейчас слезы... Гордая - ни одной жалобы. Впрочем, на что жаловаться? Греха на его совести никакого. Положим... может быть, и не по его заслугам... но, в конце-то концов, разве это меняет дело?..

   .....................................................................................................................

   За стол мать и сын уселись вдвоем. Генеральша сейчас же стала жаловаться на скуку. Если б сегодня Виктор почему-нибудь не мог приехать, ей пришлось бы одной заседать за этим унылым столом. Николай Викторович, слава богу, если раза два в неделю пообедает дома - по воскресеньям никогда! В Петербурге мудрено поддерживать знакомства, если хозяина никогда нельзя застать. Хотя бы в оперу абонироваться опять - просто ведь нелепо жить затворницей, имея взрослую дочь.

   Господи, до чего Виктору надоели все подобные разговоры! Того впечатления, какого мать добивается - впечатления их обделенности,- они почему-то никогда не вызывают в сыне. И он находит, что они сами во всем тяготятся, и нельзя хорошенько понять, чего, собственно, им нужно? Кресла в опере были несколько сезонов кряду; тогда надоело ездить далеко - точно повинность отбывали; да и музыки никто не понимает.

   Скука всех сезонов: скука осенняя, зимняя, весенняя и летняя. Летом - деревня, там скука, по крайней мере, по законному положению. Впрочем, они ухитрились скучать даже и в курортах, куда Катю возили лечиться.

   - Все эти ее мигрени, малокровия, нервы - все это от скуки, от одной только скуки! Я в этом сотни раз убеждалась - меня никто не разуверит. Помилуй, можно же наконец и вылечиться во столько лет! У нее нет никакой болезни...

   Генеральша восклицала все запальчивее, хоть ее никто не опровергал. Ей надоело целый день молчать, она торопилась отвести душу, не заботясь о том, что ему нечего сказать ей. Она с увлечением развивает целые здравые теории. Казалось бы, остается только принять их к руководству и в один прекрасный день перевернуть собственную жизнь с самого основания. Но сыну давно известно, что из пламенных разговоров ровно ничего не выходит. В следующий раз он найдет все точь-в-точь по-прежнему: услышит те же жалобы, те же "вернейшие средства", то же неуловимое зло, разъедающее их жизнь.

   Почему? Кто виноват? Что же мешает, чтобы было иначе?

   Двадцатидвухлетний поручик, конечно, не ответил бы на эти вопросы, но Виктор даже и не ставил их себе. Он слушал вполуха, вставляя случайные замечания, и развлекался наблюдениями за Аришей, сумрачно прислуживавшей им. Обратить  на  себя  ее  внимание  ему никак  не  удавалось.

   Девушка держала перед ним блюдо с рыбой. Виктор Николаевич накладывал себе на тарелку и вдруг, будто нечаянно, мазнул мокрой ложкой по руке горничной. Блюдо качнулось - что-то полетело на пол.

   - Что это с вами, Ариша?- спрашивал молодой барин с участием.

   А генеральша тем временем с прежним жаром громила уже на новую тему: о несправедливости. Это вторая семейная тема.

   ...Она всегда говорит, что молодежь в Петербурге катается как сыр в масле, а бедные барышни должны погибать со скуки, если они не бегают на какие-нибудь курсы, не готовятся в певицы или актрисы. Ухаживать нынче принято только за артистками или за замужними дамами, жениться на ком попало в двадцать лет. На благовоспитанных барышень никто внимания не обращает, их боятся! Каким же образом при этом выходить замуж?

   В этом сквозит страх, что Катя замуж не выйдет. Все будет всегда идти так же, как идет теперь... Они будут болтаться, точно в пустой склянке, в этой прекрасной огромной квартире, которая прежде была нужна.

   Раздраженный подобными жалобами, минутами Виктор чувствует во всем этом какую-то нелепость; нет, нет, быть не может, чтобы ничего нельзя было придумать! Надо дать себе труд поломать серьезно голову. Но в том-то и беда, что голова всегда переполнена чем-нибудь своим, и мгновенное желание потухает в приливе досады на их беспомощность и упорство.

   А скучному воскресному обеду суждено было закончиться еще более плачевным образом. Совершенно напрасно генеральша уговаривала свою больную скушать хоть кусочек соблазнительной телятины: случилось так, что ей и самой не пришлось ее попробовать.

   В кухне Авдотья, багровая от ужаса, переложила жаркое с противня прямо на стол и ножом поспешно снимала губительные следы своей беседы на лестнице с Афанасием Ивановичем. Разумеется, обрезать ведь можно что угодно!

   Только жаркое, лишенное своего естественного румяного покрова, выглядело страшно неаппетитно и даже комично.

   Арише противно видеть, как мать возится, раскладывая на все лады жирными пальцами нарезанные ломти, в нелепой надежде что-то скрыть.

   - Ах, да давайте сюда, ради господа! Ведь уж застыло все - еще того лучше сделали!

   Девушка схватила жаркое и мужественно понесла в столовую с таким видом, как будто ей совершенно неизвестно - все ли у нее благополучно на блюде.

   Это была последняя капля, переполнившая чашу драматического настроения генеральши. Раз десять Виктор выслушал, что, заплативши тридцать пять копеек за фунт мяса, еще нельзя быть уверенной, что его можно будет есть... Но телятина в тридцать пять копеек не может не быть хороша, это всякому ясно! С ней можно сделать только одну непростительную оплошность: пережарить, пережарить, пережарить - ничего больше! Если ее чуть-чуть недодержать - она от этого только будет сочнее и может "дойти" потом; и будет особенно сочна холодная. Нужно всего полчаса внимания - но этому народу разве жаль чужого? Сжечь, перепортить, расколотить - все нипочем! Эту чудную, белую, как сливки, телятину сожгли в уголь...

   Кухарка, и без того сожженная стыдом, должна была предстать в столовую, чтобы объяснить барыне, что могла она сделать с телятиной? Но она предпочла ничего не объяснять. Она глядела отчаянными глазами, не сморгнув, прямо в разгневанное лицо с видом человека, который не шевельнется, если сейчас ему отрубить голову.

   Виктор давал себе слово целый год не спрашивать нигде телятины, так ему набило слух это гнусное слово. Он пробовал на все лады уговаривать, старался зашутить, припоминая и присочиняя кулинарные анекдоты... Но получил в ответ, что ему отчего же и не балаганить: ведь не он заплатил совершенно напрасно четыре рубля за жаркое! Каждый день такой роскоши они не могут себе позволить.

   Сын предложил наконец поехать сейчас дообедывать во французский ресторан: это будет оригинально - avec sa noblemХre ]Вместе со славной маменькой! (франц.)[! В конце концов Виктор добился того, что мать рассмеялась, назвала его шалопаем и отослала к сестре, а сама ушла к себе полежать полчаса.

    

    

   Катя встретила брата унылым взглядом. Виктор потянул носом.

   -  Какой противный запах! Ну кто нынче употребляет допотопные примочки? У нас дома от всего затхлостью несет.

   -  Вовсе запах не противный. Просто тебе с нами скучно. Ты, конечно, сейчас исчезнешь?

   Катя проговорила это покорно и закинула худенькую руку, чтобы поправить подушку. Брат хотел ей помочь, но зацепил шпорой за ковер и толкнул стол. Флакон упал, а из-под кушетки выкатилась маленькая лохматая собачонка и запрыгала на него с комическим хриплым лаем

   -    Дружок, Дружок, какой стыд! Ты барина не узнал? Дружок!

   Катя старалась успокоить собачонку, приподнявшись на локте без всякой предосторожности; на худых щеках показалась краска.

   -  Ты испугал  его,- сказала  она  с  упреком  Виктору.

   Офицер злобно разглядывал уродливое создание с вытертой тусклой шерстью, мутными глазами и мокрой беззубой мордой.

   -  Скажи на милость, когда с этим красавцем будет покончено?.. Я распоряжусь, чтоб за ним прислали из лечебницы. Я подарю тебе, какую хочешь, молодую собачку, чтобы только не видеть больше этого безобразия!

   Катя, ничего не возражая, помогла собачонке взобраться на кушетку и укладывала ее около себя, удерживаясь, чтобы не поцеловать перед Виктором. А самой ей пришлось при этом задвинуться совсем в угол. На лице было виновато-упрямое выражение человека, которому приходится постоянно отстаивать что-то свое, дорогое, против общих и справедливых нападок; она шептала едва внятно какие-то нежные слова. Дружок ворчал и вертелся, не находя сразу положения для своих старых костей.

   -  Неужели тебе это не противно?- донимал Виктор.- Оттого у тебя и голова болит - он отравляет здесь воздух. Нет, матушка, сколько ни изводи на него духов, все равно не поможет... Старая гниль!..

   На глазах девушки навернулись слезы. Весь день, лежа с головной болью, она вспоминала радостно: "Сегодня Витя придет!.." Так каждое воскресенье: с утра они с мамой ждут его, ни за что ни одна не выйдет из дома; ведь Виктор может собраться домой и пораньше! Этого никогда не случается, но каждый раз почему-то кажется, что может случиться именно сегодня.

   ...И что за охота Виктору так мучить ее из-за Дружка? Знает, как она любит, и точно на это злится. Вечно эти отвратительные разговоры про собачью лечебницу, точно она может позволить уморить бедного верного Дружка... такая низость!

   Правда, Дружок стал гадок и бестолков от старости, стал злой. Но Катя безропотно терпит все неудобства; любовь ее точно растет с ними вместе. Ссорится из-за него с матерью и Виктором, прислугу преследует. Обещанная молодая и красивая собачка ничуть не кажется ей привлекательнее ее старого уродца.

   Катя лежала, неудобно согнувшись, и смотрела, как мерно вздымается у нее под боком комок желто-серой тусклой шерсти, и боялась шевельнуться, чтобы не потревожить. Теперь хорошо бедному старому Дружку!

   Генеральша пришла к детям хмурая, кислая. Одну щеку она отлежала - совсем стала розовая. Она куталась, ее поводила томительная зевота сонного человека, которому не удалось выспаться.

   Только заведешь глаза - точно толкнет кто-то: "Нельзя, нельзя спать..." А в сущности, для чего нужно тянуться в корсет, бояться растолстеть, беречь фигуру? Для кого?

   Иной раз мысленно махнешь рукой в ответ и уже беспрепятственно погрузишься в набегающие бархатные волны дремоты. Но гораздо чаще инстинктивный внутренний отпор поднимает ее на ноги, хмурую и капризную...

   -  Темно как у тебя со свечами! Виктор, вели, пожалуйста, лампу зажечь. Ариша ни о чем вовремя не думает, это решительно несносно!

   Мать долго и шумно усаживалась в кресле. Катя сейчас же поддержала ее: просто невыносимо, до чего Ариша становится небрежна! Все забывает.

   -  Совершенно непонятно, о чем она думает! Авдотья сегодня отличилась: мою чудную телятину сожгла, так что никто и не попробовал. Это только с нами возможно! Чем им лучше живется, тем они делаются бессовестнее. Только и можно чего-нибудь добиться строгостью.

   -  Ариша стала такая обидчивая, что ей слова нельзя сказать, каждую минуту вспыхивает...

   Катерина Николаевна не могла кончить - в комнату входила горничная.

   -  Скажи, пожалуйста, милая, ты, верно, когда-нибудь слыхала, что в порядочных домах лампы заправляются с утра, а не в ту минуту, когда их надо зажигать?

   Точно барыня с нетерпением ждала минуты, чтобы уничтожить ее этим вопросом.

   -  Я сто раз говорила, но это ни к чему не ведет,- прибавила бесстрастно барышня.

   -  Ну, так почему же такая неисправность? Ответь же, наконец, что-нибудь!

   Ариша с недоумением подняла глаза: чего от нее теперь добиваются?

   -  Слушаю-с,- сказала она неожиданно.

   -  До чего это несносно - иметь вечно перед глазами надутую физиономию! -услыхала девушка за своей спиной раздосадованный возглас.

   "И до этого вам дело - улыбаться заставьте!" - думала она. Горло сжималось все сильнее.

   Нельзя миновать столовой. Господи, воля твоя, чего он опять привязался к ней сегодня?! С самого лета дулся, показывал, что ему дела нет до нее. Ей только того и хотелось.

   Ариша в волнении сделала всего несколько шагов. Сильные руки захватили ее обе руки - в один миг она очутилась притиснутой к стене, в углу около буфета. Офицер целовал ее, куда случится, приговаривая:

   -  Вот, вот... это тебе за ложку! Разозлилась? У-у-у, какая злюка! Люблю тебя злить, знаешь... Злишься и не смеешь - ну, что? что? Крикнуть небось хочется, а нельзя?

   И правда, он любил, когда она злится. Вся сделается белая, губы белые, а глаза выпрыгнуть хотят. Движения красивые, резкие: ничего подобного нельзя увидеть в гостиных.   Он   называл   это   genre   femme   de   schambres...]стилем горничных... (франц.)[

   Ариша без звука отбивалась от него в углу.

   -  Глупая, зачем ты такая глупая? Говори скорее - когда придешь ко мне?.. Будет, надоело!! Слушай: нарочно забуду здесь свой портсигар, ты завтра принеси его ко мне. Довольно ты меня за нос водишь! Придешь?

   -  Стыда в вас нет!.. Знаете сами - вовек этого не будет, вовек! Виктор Николаевич, я крикну сейчас - не боюсь...

   -   Кричи...

   Он зажал  ей рот рукой и стал  шептать прямо в ухо,   пока  почувствовал,  как что-то теплое смочило ему  руку.

   -  Ну, заревела! Всегда была глупая - сама ведь любишь, точно я не знаю! Трусиха! Успокойся - и смотреть-то больше на тебя не хочу!

   Он оставил ее и сердито зашагал из столовой.

   Она бессознательно закружилась по комнате.

   ...Куда? Куда теперь спрятаться? Угла своего нет нигде! Крикнуть бы громко, закричать во весь голос от обиды. Ноги подкашиваются.

   Ариша вдруг бросилась по коридору, распахнула маленькую дверку и скользнула в темноту. В темноте она пошарила рукой, не нашла стула и опустилась на край цинковой ванны.

   Выплакаться на воле хоть первую минуту: не справиться с собой!.. Она забрала в комок белый передник и сунула в него лицо, захватив зубами складки. Плечи судорожно дергались, стянутый стан мерно раскачивался круговым движением.

   "Сама любишь - точно я не знаю... трусиха"... Неправда, врет он! Пятнадцать лет было... Что она понимала? Барин красивый, в пажах учился. Ухаживать начал не как теперь, грубостей не позволял себе. Ждешь, бывало, субботы, точно рая небесного! Летом в деревне пораньше утречком сойдутся в роще - шалят, болтают... Вот тогда... любила его, правда! Целовались... так разве могла она помешать?.. Ну что ж из того - не обещалась ведь она ему никогда, нет его власти над ней. Кто ей поверит?! Вот он и знает, да не верит! Все еще в голове держит, добивается...

   Теперь Арише кажется, что она ненавидит Виктора Николаевича. Нахальный стал - облапит насильно, где только может, будто своего требует! Знает, что ей податься некуда... Не начнешь ведь кричать и в самом деле!

   "Уйти... уйти от них!" - думала она, затихая от усталости.

   Вдруг Ариша услыхала шаги; вся похолодела и перестала дышать. Шаги прошлись по коридору мимо ванной и вернулись назад в столовую.

   -  Ариша!..

   ...Вот! Что хочет он, может сделать с ней, а позвал, и она должна идти к нему. Она не двигалась.

   -  Ариша!..

   "Увидит, что не иду,- уймется, может быть".

   Но шаги опять завернули в коридор, и девушка испуганно кинулась в дверь, но было уже поздно: Виктор загородил ей дорогу и оттеснил ее назад, в темноту.

   -  А-а-а!.. Мы вот где прячемся? - зашептал он ласково, как будто ничего не произошло между ними.

   -  Пустите меня, бога ради, Виктор Николаевич! У меня еще и со стола не убрано! - взмолилась покорно Ариша.

   -  Не бойся, не съем тебя.

   - Вам говорят же - посуда немытая стоит! И чего вам надо от меня? Мне и без вас тошно - на свет божий не глядела бы...

   Они стояли близко друг подле друга в совершенной темноте. Виктор осторожно обнял ее за плечи, но целовать не стал; и Ариша, забывшись, не вырывалась от него.

   -  Оттого и тошно, что ты глупая! Уж если любишь меня, значит, такая твоя судьба! - выговорил офицер резонным тоном.- Ну, чего ты боишься? Никто не будет знать. Теперь гораздо хуже, потому что ты, ты выводишь меня из терпенья...

   Он стиснул ей талию. Сейчас же Ариша метнулась от него и ударилась ногой о ванну; металлический гул заставил их замереть от испуга.

   -  Вот видишь, как ты глупишь! - хихикнул Виктор и внезапно поцеловал ее в шею.

   Тогда Ариша сильно схватила его за обе руки.

   -  Я вам скажу... скажу! Виктор Николаевич, я... я замуж иду! Меня отличный жених сватает, своим домом жить буду... Оставите вы меня теперь?

   Виктор тихонько протяжно свистнул.

   -  Вот тебе на! Так бы и говорила, глупенькая. Замуж?.. Что ж!.. Это весьма недурно придумано - это даже превосходно устраивает наши дела... Хорошо, хорошо, орудуй, мой друг, как знаешь! Вас, баб, учить не надо...

   Ариша плохо понимала, что он говорит. Она ждала совершенно другого приема своим словам. Как и ответить ему, не нашлась.

   -  А ты боялась, что я стану мешать тебе судьбу устроить? Глупая! Разве я такой эгоист?

   Ариша вспыхнула.

   -  Ничему вы не можете помешать - с какой стати? Не по вас же плакать весь век!

   Он опять рассмеялся своим дразнящим смехом.

   -  Я разве прошу тебя плакать? Любовь не для слез нужна. Сделай милость, выходи замуж, да только поскорее! Будешь, стало быть, свободная д-д-дама?!

   Он засмеялся и вдруг схватил ее в охапку - начал так обнимать, целовать так...

   Не помня себя, дрожа с головы до ног, Ариша едва выскочила в столовую. Бросилась к столу, плеснула в стакан воды, разливая по скатерти, и с трудом проглотила стиснутым горлом. Тяжелая волна медленно откатывалась от сердца...

   Виктор Николаевич мерными шагами прошел через столовую. У камина он остановился; вынул из кармана портсигар и положил, пристукнув им по мраморной доске.

   -  До свиданья! - выговорил он раздельно.

    

   Всю ночь до зари Ариша не смыкала глаз. С вечера мать крикнула на нее несколько раз:

   -  Чего ты все ворочаешься да пыхтишь? Живот, что ли, болит?

   Девушка примолкла.

   -  Экий характер подлый! Матери слово ответить и то трудно!

   Авдотья натянула на голову ватное одеяло и задышала тяжело.

   Теперь дочь могла свободно вздыхать и метаться на сундуках, постланных тонким тюфячком. Сегодня она чувствует, как жестко лежать, и сундук один чуточку выше другого - а то заснешь коли сразу - и хоть бы что!

   "...Душно!.. Как это мать может, ватным одеялом накрывшись, спать.

   ...Я вот что сделаю - я ванну накрою досками, да и стану там себе на ночь стелить. Одна там буду".

   Не может Ариша  оторвать своих  мыслей  от  ванной...

   Встала вся разбитая; голова точно свинцом налита. Барышня позвонила ее раньше вчерашнего.

   Глаза у Катерины Николаевны и сегодня тусклые, лицо желтое, но она стала одеваться. Ходит - еле-еле двигается. Руки поднимет и опять опустит... Сидит, сидит... Час целый прическу делала.  Ариша  подает то то,  то другое.

   "Небось с моей-то головой и не выползла бы..." - думает она, с каким-то злорадством вслушиваясь в собственную боль.

   Глазами ворочать больно, во рту горечь; через силу чашку чаю проглотила.

   -  Дружка кормили? - спросила барышня.

   -  Кормила.

   -  Хорошо он ел?

   -   Ел.

   -  Вы всегда ему кое-как приготовляете. Он сейчас есть бросит, если не довольно тепло согреть, как он любит...

   Ариша не помнит ничего, что с утра делала. Как всегда, так и делаешь - уж разве думать вовсе не об чем, тогда можно замечать пустяки всякие.

   -  Какая погода сегодня?

   В семь часов утра горничная в одном платке бегала, по обыкновению, в булочную, но какая погода - она не знает. Послали в столовую посмотреть на градусник.

   -  Потеплело, значит,- вчера было четырнадцать. Хорошо бы прокатиться после завтрака от головы... Может быть, Леля зайдет, так я с нею поеду. А не ветрено? Сходи, взгляни, какой дым сегодня. С крыш не метет ли?

   Катерина Николаевна любит так болтать все, что на ум приходит. Прежде, бывало, Ариша гордилась такими интимными разговорами и принимала живое участие; но за последние два года ее отношения к Катерине Николаевне совершенно изменились.

   Теперь это была уже не "наша барышня", дружески шутившая с девочками, подраставшими на кухне, когда они попадались ей на глаза, дарившая им свои старые платья и заступавшаяся за них, если Авдотья принималась трепать дочек за косички, отучая от баловства.

   Все изменилось. Теперь Ариша - прислуга, получающая десять рублей жалованья, которых ей не хватает на ее нужды. Теперь Екатерина Николаевна - барышня, как и все, одна из господ. Из тех, кто наполняет существование Ариши от утра до ночи своими приказаниями, фантазиями, придирками... Господское все важно! Тряпочку какую-нибудь и ту не смей забыть. Живи и держи каждую минуту в уме чужое. Пустяки последние и те важнее, чем бог знает что свое!

   Целый день все только пустяки разные,- а для тебя оно и есть важное, чтобы и не было ничего важней!.. Что ни будь на душе: все равно, коли голова кругом идет, сердце болит. Беда ли у тебя, обида, никому не видная... Если решается твоя судьба... Все равно! Каждая вещь в доме ждет тебя. Дружок любит сливки с кипятком, чтобы ни слаще, ни холоднее. Коли не угодить собачонке, раскричится, и пойдет история на несколько дней.

   Зато коли у господ веселье - гости какие-нибудь желанные - ну уж тут всякая провинность с рук сойдет нипочем, и не замечают даже ничего! Деньги летят, ничего не жалко. Прислуга сбивается с ног ласковыми просьбами; иной раз ноги не держат от их веселья, а все-таки приятнее так. Только это у других кого-нибудь; у них в доме веселье - все равно что солнышко зимнее. Все неприятности яйца выеденного не стоят.

   С грехом пополам шло как-нибудь, пока Саша не поступила в акушерки. С тех пор Ариша заняла воинственную позицию; с тех пор "горничное житье" гложет ее, словно хворь какая,- и выедает последние следы невольной привязанности к дому, где она выросла.

   Барышня оделась и перебралась в столовую. А горничная открыла форточку и принялась быстро убирать комнату; все так и летает - и попадает как раз на свое место от ее энергичных движений. Зато Ариша, погруженная в свои думы, и не слыхала, что барышня кличет ее из столовой.

   ...Катерина Николаевна точно как предчувствовала! И что всего хуже - ничего не стоит солгать! Вон - чашка и сейчас полнехонька. Разумеется, Дружок не станет есть вчерашнего холодного молока! Неужели это такой труд, что она добиться не может, чтобы ее собаку накормили как следует?

   Голос патетически шел все вверх.

   Ариша, красная, с недоумением смотрела на плоскую чашку с молоком. Неужели она не кормила Дружка?! Она была совершенно уверена, что кормила, как всегда. С утра все так уже и идет колесом, одно за другим... Сама не замечаешь половины, как делаешь.

   Но улика налицо, и Ариша не пытается оправдываться. Что забыла - не велика бы беда, а только ей тошно, что она как будто солгала: сказала, что кормила, а сама не кормила. И не солгала! Вот мученье-то...

   Барышня докричалась до слез. Дружок взирал довольно флегматично на то, как она собственноручно, дрожащими руками, начала приготовлять для него завтрак.

   Горничная вернулась убирать спальню. Ненавидит она паршивую собачонку - ругает, толчками награждает где можно,- но не покормить эту гадину вовремя только себя же самое наказать.

   Господи, воля твоя... не до собак ей вчера и сегодня! Все волнения вчерашнего дня бродили в ее душе. Когда свое, важное, горит на сердце - этот бессмысленный мир вещей и пустячных обязанностей тянет тебя, точно камень на шее. Нет угла в огромной квартире, куда бы горничная не должна была заглянуть каждый день. Вещей везде понапихано - зачем нужно столько?! Половины не нужно! А все только накупают, нашивают нового. Накупят от нечего делать, а сами потом и в руки не возьмут... А ты потом помни, береги, чисти да переставляй с места на место!

   Тупое однообразие мелочных обязанностей придает им унылую безнадежность. Сегодня старайся, сколько хочешь, чтобы завтра точь-в-точь сначала начинать. Для нетерпеливого характера Ариши в этом было что-то невыразимо нудное.

   Поднимется генеральша и поползла для моциона перед завтраком владения свои оглядывать. Во всякую щелку нос сунет: убрано ли? Только затем ведь и нужно, чтобы уличить, если горничная забыла или не поспела, кое-как сделала. А не погляди хоть неделю - все так же будет стоять на своем месте, бессмысленное, ненужное!

   Энергичные пальцы Ариши часто дрожат от злорадного желания раздавить, пихнуть, швырнуть какую-нибудь хрупкую игрушку, к которой не знаешь, как и притронуться. Точно как у маленькой девочки, барышнина комната всяким хламом заставлена.

   Передохнуть хоть бы сколько-нибудь! Без помехи в своих мыслях разобраться. Надо решить, скорее, сейчас решить, как жить дальше?

   Отсюда уходить надо. С Виктором Николаевичем не встречаться после вчерашнего - теперь с ним все наново завязалось, помимо воли! Чего же дожидаться еще? До воскресенья - неделя. Только он раньше придет! Нарочно придет посмотреть, как она поведет себя с ним. Никакой в нем жалости нет, никогда не было...

   "Уйти! уйти!" - твердила Ариша в смятении. Однако про Афанасия Ивановича она при этом даже и не вспомнила ни разу. Вчера барину неожиданно сказала, чтобы отвязаться как-нибудь. А он еще хуже того напугал ее!

   ....................................................................................................................

   В тот же день вечером Ариша поджидала сестру на площадке черной лестницы огромного казенного здания. Пошла за булками к чаю и сама прямехонько на Надеж-динскую побежала.

   Служанка в полосатом платье обещалась вызвать Сашу; Ариша не захотела в коридоре у них ждать. Ей страшно хотелось повидаться с Сашей. Ну как и вправду она вчера обиделась на нее? Саша знает про Виктора Николаевича и очень хвалила за то, что Ариша отвадила барина. Обидно теперь признаваться во вчерашнем... ну да только чтобы поняла Саша, что ей невозможно дольше оставаться с матерью! Главное-то, о другом потолковать хочется.

   Саша выскочила на лестницу, розовая и веселая, как всегда. На ней надет был длинный белый фартук с рукавами, закрывающий всю фигуру от горла до ног. Вокруг плеч пришита широкая вышитая оборка, а по подолу большой кусок зашит маленькими складочками; Ариша на машинке складки строчила. Недавно Саша справила себе этот щегольской собственный фартук. Ее цветущая, улыбающаяся головка необыкновенно миловидно выделялась из всей этой белизны.

   Сестры поцеловались.

   -  Ты зачем это прибежала? Да для чего ты тут-то стоишь - холодно ведь!

   Ариша отказалась войти. Она на одну только минуточку - за булками бежать надо. Поговорить надо бы; нельзя ли Саше отпроситься ночевать домой сегодня?

   -  А ты, никак, вчера обиделась на меня? Чего убежала-то вдруг? - спросила Ариша, перемогая себя.

   Она не смотрела в глаза Саше и вертела в руках кончик вышитой оборки на ее груди. Лицо даже потемнело от напряжения.

   Саша пододвинулась к ней ближе и вдруг звонко чмокнула ее в щеку.

   -  Вот глупости, стану я обижаться! Ушла - так у меня работа есть: хочу юбку зеленую переделывать. Не носят больше таких складок.

   -  Н-ну-у? Когда тебе шить-то - давай я на машинке сделаю,- предложила с облегчением Ариша.

   -  Ну вот! Довольно у тебя и без меня шитья всякого. Сама сделаю помаленьку.

   -  А ночевать-то ждать тебя или нет? Ты не дежурная сегодня?

   -  Скажешь тоже! Кабы была дежурная, так не растабарывала бы тут с тобой. Навряд отпустят - скажут, вчера воскресенье было.

   -  Мало бы что!.. Мать зовет...- учила Ариша. Саша зорко поглядела ей в лицо.

   -  Разве случилось  что-нибудь,  что тебе  не  терпится. Ариша на секунду подняла хмурые глаза.

   -  Коли  и  случилось,  так не  в том дело... Давно бы другое сказать надо, о чем я думала... Думала да бросила - куда уж мне такие дела затевать!..

   -  Ну, ну? - поощряла ее любопытно Саша, поеживаясь от холода в своем беленьком балахоне.

   -  Ну, а теперь, хочешь не хочешь, станешь думать, коли жить дольше нельзя. Вот приди - узнаешь...

   -  Приду! - сказала Саша решительно.

   Сестры опять поцеловались. Ариша побежала было по лестнице, да что-то вспомнила и бегом поднялась назад наверх.

   -  Знаешь, Сашка, мы с тобой спать-то как будем сегодня - чудо! Я нам спальню собственную приготовлю... Ха-ха-ха!

   Редко Ариша смеется так весело.

   -  Это у вас-то? В мышкиной норке, должно быть? - засмеялась и Саша с презрительной гримаской.

   -  Я уж придумала. Вот увидишь! - повторяла весело Ариша.

   -  Чудачка! Да что ты придумать могла?

   -  А на ванной постелю, на досках... поняла? Там хоть до утра болтай себе, никто не услышит.

   Саша фыркнула.

   -  Ну, там уж и вовсе просторно - хоть на потолок карабкайся! Одну руку в стенку, другую в другую - и поехала!

   Ариша нетерпеливо дернула ее за рукав.

   -  Вот дура-то! Да зато ведь одни мы там будем! Разве можно у нас какой-нибудь серьезный разговор вести? Мать нарочно представится, будто спит, а назавтра и начнет выкладывать.

   -  Хорошо, хорошо! Погляжу, как ты смастеришь.

   Девушки в последний раз расцеловались, и Ариша побежала вниз. Саша скользнула в дверь, приотворив ее сначала чуточку, чтобы посмотреть, нет ли кого в коридоре.

   ...У-у-у - простор какой! Хоть в горелки бегать!

   Саша за год с лишком все еще не может привыкнуть к этому простору. Он как-то странно возбуждает ее, точно она всю и жизнь видеть стала из этого простора.

   Ариша с облегченным сердцем, чуть не бегом, понеслась в булочную. На сердце у нее совсем переменилось. И всегда так! С Сашей спокойной нельзя быть: либо всю тебя досада охватит на ее бесстрашность - самой точно боязно станет прозевать что-то, прогадать,- а не то так и сама вдруг такая же смелая сделаешься. Чем она хуже Саши?  Еще старше ее, степеннее. Можно же, стало быть, из ихнего житья выбиться - рук только не вешать!

   И Виктор Николаевич сразу на свое место станет: барин как барин - ей-то с какой стати думать о нем? Глупая была, девчонка, справиться с ним сразу не умела. Все они такие бессовестные! Пробуют... Теперь Арише самой досадно, что вчера она могла до такой степени растеряться от его приставаний.

   Крепчайший мороз пощипывал ей руки, засунутые в карманы короткого пальто, и ноги в стареньких сапожках без калош; но она бежала все веселее. Ничего ей Саша не может сказать, потому что тут деньги нужны, а не разговоры,- но вера в Сашину изобретательность, удачу все-таки безотчетно бодрит ее...

   Дома Авдотья выскочила на площадку, как только заслышала Аришу на лестнице.

   -  Да ты вправду рехнувши сегодня? Куда тебя носило час битый?! - заорала она пронзительно.

   Ариша остановилась перед ней, запыхавшаяся, красная.

   -  Саша ночевать прибежит - обещалась! - выговорила она, улыбаясь.

   -  Ну-у? Не врешь? Это ты туда, полоумная, бегала... Ах ты господи боже мой! Давай булки-то скорее. Два раза уже  самовар  спрашивали,  точно  как  назло  все  сегодня!

   Авдотья выхватила мешок с булками. Гнев ее сразу упал.

   Ариша сорвала с себя пальто, кинула куда попало и стала подвязывать белый передник.

   -  Стол-то накрыт у вас, что ли? - спросила она не улегшимся еще голосом.

   -  Накрыт, накрыт давно. На вот, неси, а я самовар подаю.

   Авдотья сунула ей в руки корзинку с высыпанными из мешка, еще совсем холодными булками,- и Ариша влетела в столовую, не соразмерив стремительных движений, вся розовая, с блестящими глазами  и  красными  руками.

   И первое, что она увидела,- Виктор Николаевич, прохаживавшийся с папироской вдоль накрытого стола...

    

    

   Ариша покрыла ванну досками от обеденного стола и устроила отличную постель. Ровно-то как - не то что на сундуках! На угольной полочке она зажгла крошечную лампочку; корзину в углу прикрыла ковриком и приставила к ней стул. Вот уж столика так никуда не примостишь!

   Ариша увлечена своими веселыми приготовлениями. Только мать ругается: увидит барыня - задаст ей хорошо!

   -  Не за что задавать-то!

   -  Да, что ли, это твоя комната?!

   -  Так где же моя комната? Дайте мне тогда свою комнату, как в других домах. Ничья это комната. Дрянь всякую суют...

   -  А ты все-таки не смеешь без спроса. Поди, спросись у барыни, тогда и хозяйничай.

   -  Вот еще, очень нужно! Стану я у них спрашиваться,- озорничала Ариша, перетаскивая в ванную, что только могла найти мягкого в подстилку.

   Саша пришла в одиннадцать часов. Авдотья собрала ужинать и сразу смягчилась. Нет для нее лучше радости, когда Саша прибежит со своими нескончаемыми рассказами про школу, акушерок, фельдшеров, больных, докторов. Глядит, не сводя глаз, старая кухарка на свою красивую, веселую дочку-барышню - и чувствует себя при этом точно как не совсем по-настоящему. Вот-вот разлетится все, случится что-нибудь.

   Саша рассказывала, как ей завидуют, сплетни всякие про нее распускают. "Рожа, мол, у тебя смазливая - вот и позвал директор к себе в кабинет..." Другие когда еще прошения подали о стипендии, есть и сироты круглые,- а она и попросить не успела, как ей награда вышла!

   -  Погоди... загрызут еще тебя,- пророчит мрачно Авдотья.

   -  Не загрызут, я сама с зубами! - смеется Саша.

   -  Ты одна, а их много. Как накинутся все на одну, так немного поделаешь.   

   -  За что на меня накидываться? Всякий за себя старается. Я даже и не знала, что всех лучше экзамен выдержала. Чем же я виновата перед ними?

   Но старая Авдотья знает, что не всегда нужна действительная вина для того, чтобы оказаться виноватой. Дочки молодые не хотят этого знать. Она вздыхает своими унылыми, покорными вздохами...

   Девушки не обращают на нее внимания и трещат с таким азартом, что матери никак и не угнаться за ними. Того не дослышит, другого не поймет; переспрашивает, спорит, а им досадно! Минуточки каждой жалко - долго ли в кухне насидишь спокойно? Сейчас эта проклятая трещотка над головой зальется.

   Ариша несколько раз уходила в комнаты и запрещала рассказывать без нее. Бегала проворно взад и вперед с кувшинами; Дружка гулять водила на двор, а только вернулась - барыня опять погнала письмо опустить в почтовую кружку.

   Только в первом часу сестры заперлись в ванной.

   Колодец, как есть колодец!

   Саша в миг один разделась и к стенке забралась; двоим зараз и повернуться нельзя. Саша уверяла, что к утру в колодце нечем будет дышать, но Ариша так раздражалась, что она перестала; только вентилятор открыла сейчас же.

   Право, можно подумать, что ее легкие стали дышать иначе, с тех пор как в уме укоренились известные понятия. Бывало, также ни о какой духоте не думала, высиживая до поздней ночи в мастерской, битком набитой людьми