Потапенко Игнатий Николаевич - Секретарь его превосходительства

div align="justify">   Это было для меня новостью. Ведь до комиссии оставалось меньше недели. Я зашел к Николаю Алексеевичу. Он в сильном нервном напряжении бегал по комнате.

   - Что с вами? - спросил я.

   - Ах, голубчик, что мне делать? научите! Я сел наконец за этот дурацкий отчет. Вот посмотрите, написал десять строчек и дальше ни шагу. Ничего нет в голове, решительно ничего... Только обмакну перо в чернильницу и приставлю его к бумаге - сейчас в голове мелькает мысль: коломенский дом уже два дня без дворника - как тут быть? Ах, вы не можете себе представить, что делается в моей голове! Прочитайте, пожалуйста, вступление.

   Я прочитал: "Прежде чем приступить к детальному изложению данных, добытых ревизией, я считаю своим долгом предпослать общие положения, характеризующие то состояние, в котором, по мнению моему, в настоящее время обретается дело, составляющее предмет настоящего отчета..."

   - Дальше ничего не могу написать. Извольте высечь меня - ни слова не напишу... Ни общих положений, ни детального изложения, ни данных, никакого черта в голове моей нет... Голубчик, не можете ли вы?..

   - Я? Что же я могу?

   - Написать отчет!..

   Он смотрел на меня, я на него. Ему достаточно было моего согласия, чтобы он поверил в мою способность. Мне же это показалось невозможным. Выполнял я на своем веку всякие работы, но не считал себя способным подъять это бремя. Ведь там, в комиссии, заседают все солидные государственные мужи, сановники, привыкшие к основательным докладам, написанным точным языком, и. вдруг им преподнесут нечто, изображенное легкомысленным и неопытным пером человека без определенных занятий.

   Впрочем, минуты через две мне показалось, что хотя это и не легкое дело, но мыслимое и взяться за него можно. Николай Алексеевич между тем продолжал умолять:

   - Возьмитесь, вы сможете, вы отлично напишете!.. Вы приспособитесь, недаром же вы гений приспособляемости!..

   Надо было еще только две минуты, чтобы эта работа показалась мне сущими пустяками. "Почему же нет? - подумал я.- Если бы Николай Алексеевич писал сам на основании нашей статистической чепухи, то правда от этого ничего не выиграла бы".

   - Хорошо, я согласен! - объявил я.

   Погонкин бросился ко мне, схватил мои руки и принялся бешено трясти их.

   - Ах, вы не поверите, как я вам благодарен! Ведь у меня сил не хватает, просто нет физической возможности! Да еще в последнее время как-то так скверно работается... Такое состояние духа неподходящее.

   - Что же с вами?

   - Право, я сам не могу определить! Нервы, знаете... По ночам не спится, аппетит скверный, на все злость берет, все противно. Иной раз мне кажется, что я вот сейчас с ума сойду. Нет, не то - а словно сию минуту голова развалится на части. Мысли, чуждые одна другой, распирают ее во все стороны. Ах, боже мой, боже мой! Сколько я дал бы, чтобы избавиться от этой жизни и устроить другую!.. Скажите, вы давно были у Здыбаевских?

   Он действительно в последние дни стал еще беспокойнее, лицо сделалось дряблым и зеленым, только глаза постоянно горели и светились блеском. Я сообщил ему, что у Здыбаевских был накануне, что у них все по-старому, вспоминали о нем, занимались музыкой.

   - Что за прелестные люди! - восторженно воскликнул он.- Что за чудная девушка Лизавета Федоровна!..

   Этот восторженный отзыв, повторявшийся слишком часто, начал наводить меня на подозрения: неужели он имеет виды? Но достаточно мне было взглянуть на его непрезентабельную фигуру, вспомнить, чему посвящает этот человек свою жизнь, чтобы всякие подозрения рассеялись. Где ему!

   С следующего дня управление "канцелярией" было передано Рапидову, я же поместился в кабинете Погонкина и там писал отчет. Первые две-три страницы шли у меня туго, но я очень скоро освоился, и дело пошло как по маслу. Я вполне проникся ролью государственного человека, вдавался в важные рассуждения, цитировал цифры и заполнял ведомостями целые страницы.

   Приближался день заседания комиссии. Я оканчивал первую часть. В квартире Погонкина кипела страшная горячка. В канцелярии с неимоверной быстротой фабриковались ведомости. Когда мне их приносили, в качестве материала, я только разводил руками. Рапидов, очевидно, не успевал проверять барышню, а медицинский студент Криницкий деятельно применял свой метод из высшей математики. Но так как все это приводилось, в конце концов, к ста процентам, то можно было примириться.

   Я пачкал страницу за страницей; отчет вырастал. Перед моими глазами ежеминутно мелькали неугомонные клиенты Николая Алексеевича, с которыми он торговался, внушал, платил. Иногда он садился на краю стола и набрасывал какой-нибудь доклад. Но тут явилась новая забота: надо было сыскать переписчиков для моего произведения.

   - Я могу вам порекомендовать переписчика! - сказал я, вспомнив еще об одном приятеле без определенных занятий, которому тоже не мешало дать пищу.

   - А кто он такой?

   - Кто? Да так себе... Гражданин Российской империи!..

   Николай Алексеевич улыбнулся и отрицательно покачал головой.

   - Нет, это невозможно. Подобные вещи должны быть переписываемы специалистами.

   Последовало надавливание кнопки и появление Ивана Иваныча.

   - Сходите к Мусину и Паршикову и передайте им от моего имени покорнейшую просьбу пожаловать сюда для переписки отчета!..

   Вечером того же дня я увидел обоих "специалистов", Мусина и Паршикова. Это были в высшей степени приличные люди, которых по внешнему виду можно было принять, по крайней мере, за начальников отделений. У обоих были великолепные бороды - у Мусина черная на манер перевернутой пирамиды, у Паршикова посветлее - в форме четырехугольника, обе тщательно расчесанные. У Мусина к тому же еще водились густые кудрявые волосы, а у Паршикова просвечивала лысина. Оба они были примерно в подсорокалетнем возрасте и имели чин коллежского советника. Весь их талисман заключался в необычайно красивом почерке, за который им платили весьма солидное жалованье и давали чины. Они с полною уверенностью рассчитывали умереть статскими советниками с пенсией.

   - Садитесь, господа, пожалуйста, прошу вас, очень рад вас видеть! Очень, очень рад! - рассыпался перед ними Николай Алексеевич, и они принимали это с солидной любезностью, садились в позах вежливых, но далеко не робких, и вообще вели себя хотя и сдержанно, но самостоятельно. Николай Алексеевич познакомил их с моей работой и объяснил, для какой важной цели она предназначается.

   Они посмотрели на меня крайне недоверчиво, очевидно, чутьем угадав, что я, с канцелярской точки зрения, в высшей степени несовершенное существо.

   - Очень мы заняты, Николай Алексеевич! - говорили они.- Не знаем, как и быть...

   - Уж как там хотите, господа... Как-нибудь уж постарайтесь для его превосходительства...- Одно только напоминание о его превосходительстве совершенно излечило их от нерешительности; они приняли работу и даже обещали ночей не спать.

   Таким образом моему сомнительному отчету предстояло вступить в очень важный фазис: перенесение на слоновую бумагу руками "специалистов", коллежских советников, существующих для экстренно важных бумаг, Мусина и Паршикова.

   Настал и канун заседания комиссии.

  

   В одиннадцать часов вечера, когда мы напрягали все силы, чтобы привести весь материал первой части в порядок, подбирая подходящие ведомости, в виде приложения к отчету, и еще раз зорко следя за тем, чтобы везде цифры говорили одно и то же, а главное, чтобы проценты составляли сто, Николай Алексеевич был экстренно вызван к его превосходительству. В ожидании его мы отдыхали и пили чай. Иван Иваныч по каким-то неуловимым признакам, вроде особого оттенка телефонного звонка, которым был вызван Погонкин, предсказывал какую-нибудь катастрофу.

   - Уж это непременно что-нибудь этакое... особенное, неожиданное!.. Уж это, поверьте, у меня предчувствие...

   И действительно, когда Николай Алексеевич вернулся, то по первым его приемам можно было догадаться о какой-нибудь неприятности. Крайне впечатлительный, не умевший ни минуты таить то, что у него было в душе, он, в случае неприятности, тотчас же разражался негодованием, которое, в конце концов, переходило в покорность судьбе. Но на этот раз он молча переоделся, сказал мне каких-то не относящихся к делу два слова, сел в кресло, закурил папиросу и погрузился в думы.

   Так он сидел добрых десять минут, и это его необычайное молчание сильно интриговало меня. Должно быть, что-нибудь очень уж сильное преподнес ему его превосходительство, если он сделался способным так долго сидеть на одном месте и молчать.

   - Как вы думаете, Николай Алексеевич,- начал я для того, чтобы напомнить ему о себе,- если купцы составляют одну пятую всего состава думы...

   Вдруг мой патрон вскочил с своего места и замахал на меня руками.

   - Бросьте, пожалуйста, ваших купцов! Я совсем забыл вам сказать: комиссии завтра не будет...

   - Как не будет?

   - Так, не будет, да и только... Это обыкновенная судьба всех комиссий. Они семь раз отменяются и только на восьмой заседают... Она отсрочена на шесть недель...

   - Однако!.. А как же мы-то все будем?

   - О, это пустяки! Все останутся по-прежнему... Работа найдется. Теперь мы имеем возможность еще более тщательно обработать материал...

   И он с мрачно опущенной головой заходил по комнате.

   - Странно, однако, что это в сущности приятное навестив так опечалило вас! - сказал я.

   Он остановился и горько усмехнулся.

   - Вы думаете; это? Нет, не это...

   - А что же?

   Он молча раза три прошелся по комнате.

   - Послушайте, Владимир Сергеич, я вам скажу... Надо же мне кому-нибудь сказать это... Только, прошу вас, никому не передавайте... Это пакость и мерзость!.. Да, пакость и мерзость!

   Это он сказал чрезвычайно выразительно и сел против меня с совершенно подавленным видом.

   - Я не могу отказаться... Что ж, это значило бы отказаться от всего... Но вы не можете себе представить, как это меня мучит, как это мне несвойственно, противно... А впрочем,- прибавил он с саркастической усмешкой,- на практическом языке это называется коммерческой сделкой... Можно на этом успокоиться...

   - В чем же дело?

   - Ах, дело в том, дело в том... Одним словом, пакость... Видите ли, его превосходительство изволил облюбовать одно именьице в Тульской губернии... Именьице недурненькое, тысяч восемьсот стоит... Но при известной обстановке его можно купить за пятьсот... С одной стороны, умеючи дать тому, другому, третьему отступного, а с другой - требуются подставные лица, которые будут торговаться якобы от своего имени... Но вы понимаете, что для всего этого необходимо соглашение с некоторыми местными деятелями. Словом сказать, для всего этого надобно затратить такую массу мерзости, какой не у всякого хватит...

   - Да что же вам-то от всего этого?

   - Мне? Да ведь я же секретарь!.. Следовательно, на моей обязанности лежит обделать все это дело, для каковой цели я завтра же должен ехать в Тульскую губернию... Да-с, завтра. Я еще не знаю, чем я буду: подставным лицом или покупателем по доверенности... Это решится на месте. Но не все ли равно? Черт возьми!.. Я, с своими идеально-благородными стремлениями, я, интеллигентный человек, министерский чиновник не без видной карьеры, я - подставное лицо на торгах! Можно ли этому поверить? Но послушайте, Владимир Сергеич, я прошу вас, не говорите об этом никому, никому, особенно Здыбаевским... Ведь это загрязнит мою репутацию. Ведь никому нет охоты вникать в мое положение...

   - Откровенно говоря,- заметил я,- я в вашем положении не вижу ничего, вынуждающего вас так поступать...

   - Как-с! Отказаться? Бросить секретарство? Да меня тогда сейчас же забудут, затрут, забросят, а может быть, и выбросят. Нет, уж если я выбрал служебную линию и протянул на ней двенадцать лет, то надо добраться до ступени, дающей самостоятельность. Это уж как хотите! Двенадцать лет не такая малая величина, чтобы ее не принимать в расчет. Я их потратил и имею право что-нибудь получить за них. Нет-с, я поеду, буду смеяться над собой, негодовать на себя, но поеду и стану деятельно хлопотать о выгодной покупке имения... Мне иначе нельзя...

   На другой день он заехал на пять минут к Здыбаевским и сказал, что едет по какому-то министерскому поручению. Вечером он уехал на вокзал, прихватив с собой Ивана Иваныча; я провожал их, и когда вошел в вагон, то, к удивлению моему, нашел там Паршикова и Мусина, которые занимали свои места в купе солидно и с достоинством. Они привстали и раскланялись чинно и без смущения. Очевидно, они ехали тоже по поручению его превосходительства.

   Пожимая мне на прощанье руку, Николай Алексеевич сказал:

   - Знаете ли, я много думал и решил: сделаю это дело его превосходительству и скажу: до свидания!

   Сказал он это тоном глубокого убеждения, но я все-таки не поверил. Ведь сказать "до свидания" гораздо удобнее было теперь, когда был для этого такой хороший повод.

   Я побывал у Здыбаевских. Федор Михайлович отвел меня в сторону и спросил:

   - Это министерское поручение ведь миф, не правда ли? А в сущности нашего невинного младенца послали торговаться?

   - Почем вы знаете? - невольно вырвалось у меня, и таким образом я, может быть, выдал тайну Погонкииа.

   - Знаю. Это он по своей наивности думает, что носит в груди тайну, а в министерстве вся канцелярия знает, куда и зачем его командировали.

   - Не может быть! Кто же рассказал?

   - Кто? Да прежде всего сам его патрон. Это особого рода невинное генеральское хвастовство. Дескать, вот как я с секретарем обращаюсь... Что хочу, то и сделаю с ним... Ах, Николай Алексеевич, как он мало себя ценит и уважает!.. Вы не можете себе представить, как я был взбешен, когда узнал эту историю!.. Я даже своим не сказал, и вы не говорите. Только Антон Петрович знает...

   Я распустил свою канцелярию на отдых, и все наши статистики, не исключая и меня, завалились на три дня спать. Ведь в последние дни, поспешая к открытию комиссии, мы почти не смыкали глаз. Через пять дней вернулся Николай Алексеевич с своей свитой.

   Он прямо с вокзала поехал к его превосходительству; благодаря этому обстоятельству первые путевые сведения я получил от Ивана Иваныча.

   - Ну и ловок же наш Николай Алексеевич! Прямо даже не ожидал! - восклицал он конфиденциальным тоном, когда мы оказались одни в кабинете.- Так дело обделал, что самому настоящему адвокату впору!..

   - Купили?

   - Как же! За четыреста семьдесят пять тысяч! А имение стоит целых восемьсот! И все он, все он! Просто чудеса! Как старался! Словно для себя самого!.. А скупердяга какой! Тут своими собственными швыряет, а там каждую копейку считал. Обо всем, говорит, отчет потребуется. Поверите ли, ни разу даже покушать хорошенько не удалось; нас троих - меня, Мусина и Паршикова - в одном паскудном нумере держал! Вот уж не понимаю. Сказать бы - свои деньги, а то чужие, да еще такого богача...

   Николай Алексеевич приехал от своего патрона необычайно оживленный и довольный. Он весело рассказывал равные путевые эпизоды, но о подробностях покупки имения да и о самой покупке умалчивал.

   - Его превосходительство очень, очень доволен!.. Представьте себе, не успел я войти к нему, как он: "Поздравляю вас с производством!" Понимаете? В следующий чин! Так быстро! Ведь я в прошлом году только произведен... Вот что значит секретарство!.. Да-с...

   Он самым искренним образом тешился этой радостью и, казалось, лучшей награды за свой подвиг по желал.

   - Он чрезвычайно доволен. Имение действительно роскошное и куплено за грош!.. Паршикову и Мусину выдается по пятисот рублей, Ивану Иванычу триста... Я получил право расширить квартиру на счет смежной... Сделаю себе большой зал и поставлю там рояль... Позову Здыбаевских, и пойдет у меня музыка... Всю нашу статистическую канцелярию на радостях велено оставить, и даже можно еще пригласить... Одним словом - результат блестящий!..

   Он, как ребенок, одинаково упивался и повышением в чине, и постановкой рояля в предполагаемом зале, и тем, что у него будет музыка. Хотел я напомнить ему о намерении, по окончании дела с покупкой имения, бросить секретарство, но решил, что это будет бесполезно. Его настроение ясно доказывало, что об этом не может быть и речи.

   - Ну-с, теперь займемся нашим отчетом... Надо, чтобы он вышел потрясающим, подавляющим... Что бы такое придумать еще? а? Что-нибудь такое, что никому больше не могло бы прийти в голову?! Какое-нибудь приложение, дополнение... Как вы думаете?..

   - Можно! - сказал я.- Очень эффектная штука...

   - Ну? Что же это?

   - А вот что: те самые сведения, которые мы даем в ведомостях, изобразить графически!..

   - Графически? Это что же означает в данном случае?

   - Это значит наглядно, при помощи чертежей... Можно пустить в красках, если вам не жаль денег.

   - А в самом деле! Я понял, понял - это идея! Это, знаете, может прямо в лоск положить членов комиссии... Раскрывают отчет - и вдруг такая штука... Все как на ладони!.. Великолепно! А вы и это умеете?

   - Почему же нет?

   - Ну, знаете, вы... вы действительно гений приспособляемости!.. Уж вы меня извините, а я не могу вам платить сто рублей, отныне вам даю двести... Уж извините.

   - Охотно извиню вам это. Только я могу лишь вчерне, а беловая работа должна быть исполнена мастером своего дела.

   - Послушайте! Вот идея! Мы пригласим Сереженьку Здыбаевского! Он отлично умеет чертить!.. Ведь ему делать нечего, и отчего не заработать карманных денег! Великолепно! Приступим!.. А его превосходительство как приятно будет поражен, когда мы ему преподнесем эту штуку! Браво, ей-ей, браво!..

   Сереженька охотно согласился, так как его артистические занятия оставляли ему достаточно свободного времени. Этот живой, веселый юноша сразу установил в нашей канцелярии юмористический тон. Консерваторский ученик Спицын обрадовался ему, как находке, зато серьезная барышня окончательно сдвинула брови и приобрела вид оскорбленной женщины. Вследствие этого и Рапидов начал дуться, и эти два обстоятельства стесняли нас.

   - Слушайте, Николай Алексеевич,- сказал однажды Сережа, когда мы были втроем в кабинете,- нельзя ли ее, эту строгую особу, взять на полную пенсию?

   - Каким образом?

   - Да так, чтобы платить ей жалованье, а она сидела бы дома!

   - Она на это не согласится, обидится... А вот что я могу для вас сделать. Я предложу ей заняться приведением в порядок моей библиотеки. Пусть себе роется в шкапах.

   - И вы обрекаете себя на подвиг совместного пребывания с нею?

   - Нет, боже сохрани!.. Я ей предоставлю те два шкапа, что у меня в гостиной.

   Барышня охотно согласилась. Она нашла, что это интеллигентное занятие к ней больше подходит. В нашей канцелярии полились шутки, остроты, анекдоты, не всегда целомудренные, и неподдельный смех. Рапидов совсем переменился, перестал дуться и сделался милым статистиком.

   В то время, как мы с Сереженькой деятельно чертили графические изображения статистических величин, Николай Алексеевич с увлечением занимался расширением своей квартиры, насколько позволяли ему многосложные секретарские обязанности и служба. Работа шла быстро. В какие-нибудь две недели квартиры были уже соединены, образовался зал, действительно большой и высокий, оклеивались обоями стены.

   Пришел Антон Петрович, похохотал над нашими рисунками, назвал их "до дерзости смелым шагом" и, побывав в новом зале, сказал нам тихонько:

   - Готов держать пари, что он замышляет жениться! помяните мое слово!

   Николай Алексеевич вечно говорил о своем зале, о предполагаемой отделке его, обстановке. Он тешился этим, как ребенок куклой, и забывал в это время о статистике и о своем секретарстве. Мы заметили, что даже вид у него сделался лучше - ясный и здоровый. Мы завтракали все вместе. В большой столовой накрывался длинный стол, ставилось вино и закуски. Среди этих закусок важную роль играла лосина - результат недавней охоты его превосходительства,- которую мы ели уже три недели и которая нам смертельно надоела. Но Николай Алексеевич всякий раз торжественно рекомендовал нам ее как замечательное блюдо и прибавлял:

   - Это мне преподнес его превосходительство в знак своего расположения!

   Эту фразу он произносил с иронией, но видно было, что он очень ценил этот знак расположения его превосходительства.

   Прошло около пяти недель с того времени, как было отменено заседание комиссии. Мы наделали кучу новых ведомостей и такую же кучу графических изображений. Отделка зала была окончена, и рабочие ушли. Николай Алексеевич сиял от восторга и уже поручил Сереженьке, как музыканту, выбрать ему рояль у Беккера. Но тут произошло одно обстоятельство, которое поставило меня в тупик.

  

   Я пришел вместе с Рапидовым в одиннадцать часов. Медицинский студент и ветеринар были уже в канцелярии, а барышня возилась около книжного шкапа в гостиной. Минут через десять пришел консерватор, начал шутить, и все смеялись. Недоставало только Сереженьки. Он не пришел и в двенадцать часов. Это меня удивило. Когда к нам забежал Иван Иваныч, я спросил у него:

   - Сергей Федорыч не приходил еще?

   - Не приходил! - ответил тот необычайно мрачным и даже почти сердитым голосом. Тут я обратил внимание на его внешний вид. Волосы у него были растрепаны, лицо помятое, глаза красные.

   - А есть кто-нибудь у Николая Алексеевича?

   - Никого нет! - таким же решительным тоном ответил он мне, взял какую-то бумажку и исчез.

   "Тут что-то есть,- подумал я,- Иван Иваныч - верное отражение Николая Алексеевича". Я зашел в кабинет.

   Николай Алексеевич сидел в своем дубовом кресле и, облокотившись обоими локтями на стол, по-видимому, был углублен в работу. Я нечаянно стукнул дверью, и вдруг он поднял голову и подскочил на месте.

   - Ах! - нервным голосом произнес он, весь вздрогнув, как человек, внезапно разбуженный по первому сну, Лицо у него было синевато-желтое и злое. Глаза как-то уменьшились и ушли в глубь орбит. Лоб был обвязан мокрым полотенцем, и в комнате пахло уксусом.- Точно нельзя не стучать!..

   - Извините,- сказал я, совершенно подавленный этим необъяснимым приемом,- Вы не знаете, отчего это до сих пор нет Сереженьки?

   Он опять вздрогнул, и рот его скосился в неприятную мину.

   - Почем я могу знать побуждения Сергея Федорыча? - злобно произнес он.

   Производство Сереженьки в Сергея Федорыча было для меня обстоятельством еще более значительным, чем тон речи и цвет лица Николая Алексеевича. Я сейчас же понял, что в сфере его отношений к Здыбаевским что-то произошло и что Сереженька больше сюда не придет.

   Я взглянул на Николая Алексеевича. Он опять твердо облокотился на стол обеими руками и, уложив голову на ладони, весь ушел в лежавшую перед ним бумагу. Я понял это так, что мне надо уходить, и направился к двери.

   Но в тот момент, когда я взялся за ручку двери, меня поразил и даже испугал странный звук - словно что-то довольно громоздкое со всего размаха полетело в угол. Я оглянулся и увидел, что толстое "дело", сию минуту лежавшее перед Погонкиным, действительно лежало уже в углу и как-то жалостно корчилось, точно и в самом деле было ушиблено; сам же Николай Алексеевич откинулся на спинку кресла, сильно закинул голову назад, крепко зажмурил глаза и прижал правую руку к сердцу.

   - Что с вами? - осторожно спросил я, подойдя к столу.

   Он раскрыл глаза и выпрямился.

   - Ничего... Чепуха какая-то!.. Чепуха, чепуха и чепуха!.. Зачем и почему и для какой великой цели - неизвестно, совершенно неизвестно!.. А главное - сердце болит, сердце, Владимир Сергеич, не выдуманное, а настоящее, физиологическое сердце!.. Да-е!.. И я умру от сердца! Вот увидите! Оно лопнет, оно должно лопнуть, оно непременно, непременно лопнет!..

   - Что за пессимистическое настроение!

   - Нет, вовсе не пессимистическое и не настроение, а факты, таковы факты! - Он встал и начал ходить по комнате.- Что же в самом деле приятного в зкизни? Что в ней такого, что могло бы меня особенно привязать к ней? Ничего-с! Умственная жизнь? Она доступна только богачам, а у таких людей, как я, вся жизнь идет на добывание средств. Женщины? Пускай они морочат голову кому хотят, только не мне... Я не из тех, что способны убивать время на созерцание их прекрасных, но лицемерных глаз...

   - Вы еще вчера были другого мнения о женщинах, или, по крайней мере, об одной из них...

   - Не знаю-с... Не думаю-с! - с едкой экспрессией перебил он меня. Он перестал ходить, сел на диван и опять приложил руку к сердцу. Я посоветовал ему позвать доктора.

   - Ха!.. Удивляюсь! Какой доктор может вылечить меня от моей жизни, от моих обстоятельств?

   - Вы сами навязали себе эти обстоятельства. Вы могли бы обойтись без них...

   - Очень может быть... У всякого свое мнение, и каждый имеет право свободно высказывать его и жить по нем. Я это и делаю...

   Разговор в таком тоне не доставлял мне удовольствия, и я воспользовался первым поводом уйти, оставив Николая Алексеевича с рукой, приложенной к сердцу, и о закрытыми глазами.

   Сереженька не пришел. Вечером я был у них. Я нашел всех в угнетенном настроении. Молодой человек валялся на диване в своей комнате, в которой было почти темно.

   - Отчего вы не велите зажечь лампу? - спросил я.

   - Не стоит! - мрачно ответил Сереженька.

   - А почему вы не пришли сегодня к Погонкину?

   - По весьма дурацкой причине.

   - А именно?

   - А именно - не скажу, ибо не уверен, что это не тайна. Нынче у нас что ни шаг, то тайна. Подите к папочке, он вам расскажет.

   Сергей Федорыч, кажется, первый раз в жизни был в таком настроении. Обыкновенно он бывал весел, добродушен, остроумен и смешлив, никогда не злился и не дулся. Я прошел в кабинет. Старик Здыбаевский сидел за письменным столом и с сосредоточенным видом медленно разрезал и перелистывал страницы "Русской старины".

   - А! Садитесь, голубчик, садитесь... Что нового?

   - Новое-то у вас,- заметил я,- Николай Алексеевич в небывалом настроении, у вас здесь какое-то мрачное затишье, и мне кажется, что между тем и другим есть тесная связь...

   - К сожалению, есть!.. Да, представьте, голубчик, есть...- промолвил Федор Михайлович, отодвигая от себя книгу.- Ужасно мне это больно,- продолжал он, помолчав,- но, право же, я тут ни при чем и поправить дела не могу... Не могу!..

   Он опять помолчал. По-видимому, ему было не легко изложить самое дело.

   - Николай Алексеевич человек хороший,- снова заговорил старик,- я уважаю его. Умный, сердечный... Но это проклятое секретарство сводит всего его на нуль. Ну, а все-таки я его уважаю, да и мои тоже уважают его - и Сергей, и Лиза. Но одного этого мало, нужно кое-что другое. Он как-то это внезапно, неожиданно вдруг налетел и сделал Лизе предложение, а она отказала... Вот и все. Я, разумеется, ничего не могу поделать. Но вы не поверите, как мне горько... А что, скажите, как он?

   Я не сразу ответил. Новость, которую я узнал, собственно говоря, для меня не была неожиданностью; я подозревал, я почти знал это. И тем не менее она меня решительно поразила - до такой степени это мало шло к Николаю Алексеевичу.

   - Он? Он очень изменился. Осунулся, позеленел, обвязал голову мокрым полотенцем, жалуется на сердечную боль,- наконец ответил я.

   - Да, у него сердце ненадежное... Жаль мне этого человека, ужасно жаль!.. Он изуродовал свои нервы и свою жизнь. А за что и ради чего? Ведь этот его патрон помыкает им, как пешкой, заставляет его унижаться до гадостей, вроде покупки имения при посредстве подставных лиц... Очень все это печально! И знаете, ведь все это может кончиться черт знает чем. Мне достоверно известно... ну, или почти достоверно, что особа эта стоит теперь непрочно, положение ее поколеблено... Вы представьте, что он слетит,- куда денется вся эта каторжная служба Николая Алексеевича? Ведь его затрут, мусором засыплют... Ах, ах, ах!..

   За чаем я видел Лизавету Федоровну. Она была бледна в молчалива. Разговор ни разу не коснулся щекотливого предмета, вертелся на каком-то концерте и шел вяло. После чаю Сергей вышел со мной на улицу. Он сказал, что ему дома скучно и не по себе.

   - Я не понимаю Лизу. Какого ей еще мужа надо? - с досадой говорил он мне.- Человек симпатичный, обеспеченный, с хорошим положением в будущем. Чем не муж?

   - Не любит, что поделаете!

   - Еще бы! Мал ростом, одутловат, не умеет любезничать и говорить гражданских фраз... Одним словом, не герой! А его-то это совсем скрутило. Я видел, как он выходил от нас. Совершенно точно его прищемили с трех сторон... Бедняга Николай Алексеевич!

   На другой день утром, едва я взял в руки газету, как должен был вскочить и налетел на моего сожителя Рапидова.

   - Нет, ты прочитай, прочитай, пожалуйста! Комиссия - это наша-то комиссия, для которой мы писали, чертили - закрывает свои действия!.. А вот это-то еще лучше: его превосходительство, наш-то его превосходительство, могущественный покровитель Николая Алексеевича - в отставку по прошению! Каково? Что же теперь будет с Николаем Алексеевичем?

   Рапидов, как человек, мало посвященный в суть дела и не успевший сблизиться с Погонкиным, не мог достаточно глубоко прочувствовать это известие. Я побежал к Антону Петровичу.

   - Да, представьте! Я сам поражен! Нечего и говорить, что вся ваша статистика, со всеми выкладками и чертежами, к черту пошла! Но в этом, я полагаю, нет большой беды, ибо она достигла своей цели, прокормив в течение многих недель добрую компанию хороших людей. Но Николай Алексеевич - это другое дело! Два удара сразу!

   Мы отправились к Здыбаевским. Федор Михайлович только что отпил чай и ходил по своему кабинету в жестоком волнении.

   - Совпадение проклятое! - восклицал он.- Чего доброго, он подумает, что ему и отказали-то неспроста. Дескать, нам уже было известно про его падение - вот мы и разочли, что он перестал быть выгодным женихом, и отказали... Понимаете? При одной мысли, что он может таким образом подумать, меня бросает в лихорадку!.. Знаете что, господа? Поедемте сейчас к нему, выразим ему сочувствие, поддержим его, ободрим!.. Ведь, собственно говоря, это для него счастье. Он еще молод, может работать и до чего-нибудь доработается. Это избавляет его от кабалы. Поедемте, господа!

   Мы взяли экипаж и поехали вчетвером, прихватив Сергея. Увидев издали коричневый дом его превосходительства, где обитал Николай Алексеевич, мы почему-то все вдруг впали в уныние. У всех явилось предчувствие чего-то необычайно грустного и тяжелого.

   - Фу-ты, какой скверный день! как отвратительно начат! - сердито ворчал Федор Михайлович.- Кажется, у меня крепкие нервы, а так и ходят ходуном! На душе такая гадость, точно обокрал кого-нибудь!

   Мы молчали, чувствуя то же самое.

   Экипаж остановился у железных ворот коричневого дома. В обширном дворе какие-то неизвестные люди медленно сновали из одного конца в другой, по-видимому, без всякого дела и заглядывали в окна квартир первого этажа. Во второй подворотне появились силуэты Мусина и Паршикова и в тот же миг исчезли, как тени.

   Поднимаясь по лестнице, мы встретили пожилого господина в сером пальто, из-под которого виднелся синий фрак, а потом даму в черном. Оба они спускались медленно и задумчиво. Наконец мы позвонили. Очень скоро вышел Иван Иваныч и открыл перед нами дверь, которая оказалась отпертой. Лицо его было бледно и хмуро. Без сомнения, это происходило оттого, что и он, в качестве необходимого придатка, летел вниз вместе с его превосходительством и Погонкиным. Он тоже, как и спускавшаяся по лестнице дама, был весь в черном.

   - Пожалуйте, господа! - промолвил он хриплым, усталым голосом.

   - Николай Алексеевич дома? - спросил его Антон Петрович.

   - Николай Алексеич? Да-с... Николай Алексеич... Они... Да они ведь скончались!..

   - Что такое?!

   - Скончались в эту ночь... Да-с!.. Внезапно... Позвали их по телефону его превосходительство... Побыли там один час, а оттуда приехали бледные, расстроенные... Стали раздеваться, да вдруг пошатнулись, крикнули и упали... Сердце, значит, разорвалось... Так и доктор сказал... Пожалуйте, господа!

   Но мы не двигались с места, чувствуя себя таким образом, будто в нас неожиданно выпустили залп картечи. Это невозможно, это походило на сказку, на сон! Можно было ожидать всего, чего угодно, но не этого же, в самом деле, потому что это было слишком.

   - Пожалуйте, господа! - твердил нам Иван Иваныч, и мы бессознательно шли за ним, прошли коридор, столовую и очутились в обширном зале, том самом, который Николай Алексеевич с такой любовью отделывал, очевидно, уже и тогда лелея мечту о семейном счастье. Да, это была правда! Он лежал тут, на длинном столе, и около него были все признаки того, что он был покойник: парча, восковые свечи, две родственницы, запах ладана, смешанный с запахом трупа...

   Николай Алексеевич умер - это было очевидно до последней степени. Он лежал с сложенными на груди руками, вытянувшись, и казался как бы немного длиннее самого себя. Лицо его было совершенно желтое, на губах застыло выражение страшной муки, которую он испытал в момент смерти.

   Мы стояли, потупившись и позабыв даже перекреститься. Одна из внезапно отыскавшихся родственниц всхлипывала, очевидно, неискренно, и терла платком совершенно сухие красные глаза. Дьякон громко читал Псалтырь. Федор Михайлович долго крепился, но не выдержал и заморгал веками, из-под которых полились слезы. Сереженька тоже плакал, да и я почувствовал, что глаза мои горячи и влажны. Один только Антон Петрович выдержал характер и стоял твердо, изо всех сил стараясь придать своему лицу каменное выражение.

   На другой день Николая Алексеевича Погонкина свезли на Волково кладбище. Похороны были чрезвычайно приличные; было немало знакомых, сочувствующих, и много карет. Мы шли все вместе, сгруппировавшись вокруг Здыбаевских. Лизавета Федоровна была бледна и как-то подавлена. Тут были налицо все статистики: Рапидов, ветеринар, консерватор, медик и барышня. Мусин и Паршинов шли приподняв воротники и потупив взоры. Иван Иваныч руководил похоронами. На дворе стоял мартовский день, теплый и сыроватый.

   - Одно только мне неясно в судьбе этого человека,- сдержанным и слегка взволнованным басом говорил мне Антон Петрович, который шел рядом со мной.- Что по преимуществу сразило его: отказ ли любимой девушки или крушение его превосходительства?.. Как вы думаете? Я не ответил, потому что для меня это было тоже неясно.

  

  

  

   При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова "Ряса", И. Н. Потапенко "Не герой" и др.

   Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.

   Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.

  

  

   Игнатий Николаевич Потапенко родился в 1856 году в селе Федоровна Херсонской губернии. Сын принявшего священнический сан уланского офицера и крестьянки, он учился в бурсе. Затем слушал лекции в Новороссийском и Петербургском университетах, занимался в Петербургской консерватории, которую закончил по классу пения. С 1873 года Потапенко стал выступать в периодической печати с рассказами, очерками, по преимуществу рисовавшими хорошо знакомую ему среду сельского духовенства, быт городков и местечек южных губерний Российской империи. В 80-е годы его рассказы о жизни украинского крестьянства публиковались в демократическом журнале "Дело". Широкую известность принесла Потапенко повесть "На действительной службе", опубликованная в журнале "Русская мысль" в 1890 году. В этом произведении, как и в появившемся в 1891 году романе "Не герой", сделана попытка утвердить идеалы получившей распространение в 80-е годы либерально-народнической теории "малых дел". Вместе с тем в творчестве писателя было очевидно стремление нарисовать обширную, не лишенную сатирических красок картину общественных нравов 80-90-х годен XIX века (в романе "Не герой", в повестях "Здравые понятия" (1890), "Секретарь его превосходительства", "Семейная история" (1893) и др.).

   Потапенко был известен и как драматург. На сценах столичных театров шли его пьесы "Жизнь", "Волшебная сказка", "Лишенный прав", "Чужие", "Выдержанный стиль" и др. В разные годы Потапенко активно сотрудничал в газетах "Россия", "Новое время", "Русь", на страницах которых выступал с фельетонами, театральными и литературными рецензиями.

   Несмотря на некоторую расплывчатость убеждений, Потапенко умел быть принципиальным в некую ответственную минуту. А. М. Горький искренне удивился, когда на премьере его "Дачников" Потапенко заявил осудившим пьесу представителям "Мира искусства": "Только в России возможна такая гнусность, господа... только в России возможно... шикать человеку, каждое слово которого - правда, правда! Стыдитесь!" {М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28. М., Гослитиздат, 1954, с. 334.}. Удивление Горького понятно; ведь в "Дачниках" острейшей критике подвергались интеллигентные мещане, те самые "не герои", о которых с сочувствием писал Потапенко.

   Из литературного окружения Чехова в 90-е годы Потапенко - наиболее близкий к нему. Они познакомились в Одессе в 1889 году. Настоящее сближение началось через четыре года в Москве и переросло в достаточно тесные дружеские отношения. Потапопко написал в 1914 году воспоминания "Несколько лет с А. П. Чеховым. К 10-летию со дня его кончины", которые говорят об их авторе как о проницательном психологе, понимавшем, что судьба свела его с истинным художником: "...он творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и с людьми вступал как-то особенно, по-своему, творчески..." {"А. И. Чехов в воспоминаниях современников". М., Гослитиздат, 1960, с. 308-309.} Несомненен человеческий и творческий интерес и Чехова к Потапенко. Об этом свидетельствуют чеховские письма к А. С. Суворину. 7 августа 1893 года: "Мне с ним было очень нескучно, независимо от скрипки и романсов"; 11 ноября 1893 года: "Он нравится мне все больше и больше"; 23 марта 1S95 года: "Я говорил Вам, что Потапенко очень живой человек, но Вы не верили. В недрах каждого хохла скрывается много сокровищ. Мне кажется, что когда наше поколение состарится, то из всех нас Потапенко будет самым веселым и самым жизнерадостным стариком".

   Не только бившая ключом энергия, несомненное знание жизни, хороший музыкальный дар привлекали Чехова в Потапенко. Он видел и уважал в нем подлинно профессионального литератора, талантливого, остроумного, наблюдательного. Именно Потапенко Чехов доверил сложную процедуру согласования текста "Чайки" с цензурой. Единственный из друзей и знакомых провожал Потапенко Чехова в Мелихово на другой день после провала "Чайки" в Александринском театре. Свидетельства дружеской близости содержат и письма Потапенко к Чехову. В одном из них (от 25 ноября 1895 г.) подчеркнуто, "что истинную нашу духовную связь не должны разрушать никакие внешние обстоятельства" {"Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература". М., 1978, с. 97.}. Брат Чехова Михаил Павлович вспоминал: "С Потапенко у него (Антона Павловича.- С. В.) было очень много общих литературных интересов..." {М. П. Чехов. Вокруг Чехова. Е. М. Чехова. Воспоминания. М., "Художественная литература", 1981, с. 163.}

   Несмотря на то что читатели и критика нередко ставили имена обоих писате