Помяловский Николай Герасимович - Мещанское счастье

е узрели свет божий, где проснулся разум, заговорило чувство, воля попросила дел и работы? Отсюда для многих вытекают нелепые положения. Вот, например, у откупщика, скопившего тысячи при помощи мерзостей и подлостей, сын усвоивает гуманные начала современной жизни, и что же выходит? - противны ему стены отцовского дома, а и жаль отца - ведь кровь родная!.. Вот и пойдет мысль ломаным путем, хочется во что бы то ни стало доказать, что незачем бичевать того, в ком зло совершается; что не лицо виновато, а закон, обычай, форма, предание, сок и кровь житейские и народные; среда нас заедает, внешние обстоятельства виноваты, действуют исторические причины... Но отчего же он? отчего другие уцелели? - Неисходное положение! Молотов был происхождения темного, мещанского, но счастлив этот юноша: в нем не было разлада молодой жизни со старою, ему не пришлось жить в сословии, в котором он родился; он говорил: "Где те липы, под которыми протекло мое детство? - нет тех лип". У Егора Иваныча никого и родни не осталось, и вышло так, как будто он и не был мещанского рода, хотя он и не думал от того отказываться. Он был счастливейший homo novus {Новый человек - лат.}. Все это дало ему особый отпечаток. Судьба, отстранивши от него борьбу, скрывши в далеком младенчестве его мещанскую грязь, дала ему светлый, невозмущаемый взгляд на себя; держался он спокойно, ровно, с достоинством; чувствовал себя честным и свободным так же, как чувствовал себя физически здоровым. Это же самое дало ему надежду на людей; он был снисходителен, он был оптимист, и любил приникать к доброй стороне жизни, повсюду отыскивая искру божию. Зачем же он говорил: "Где те липы, под которыми протекло мое детство?" и с грустью отвечал: "Нет их!" Но это была минутная грусть и минутное раздумье.

   Однако оправдывался ли его оптимизм? ведь он жил в чужих людях. Положение человека, живущего в чужой семье в качестве ли учителя, секретаря, компаньона, приживальщика, в большей части случаев стеснительное, зависимое от нанимателя и кормильца. "Я тружусь, следовательно, независим, сам себя знаю и ни пред кем не хочу гнуть спины" - такая истина редко имеет смысл в наших обществах. Протекцию, деньги, поклоны, пронырство, наушничество и тому подобные качества надобно иметь для того, чтобы добиться права на труд; а у нас хозяин почти всегда ломается над наемщиком, купец над приказчиком, начальник над подчиненным, священник над дьячком; во всех сферах русского труда, который вам лично деньги приносит, подчиненный является нищим, получающим содержание от благодетеля-хозяина. Из этих экономических чисто русских, кровных начал наших вытекает принцип национальной независимости: "Ничего не делаю, значит - я свободен; нанимаю, значит - я независим"; тот же принцип, иначе выраженный: "Я много тружусь, следовательно, раб я; нанимаюсь, следовательно, чужой хлеб ем". Не труд нас кормит - начальство и место кормит; дающий работу - благодетель, работающий - благодетельствуемый; наши начальники - кормильцы. У нас самое слово "работа" происходит от слова "раб", хотя странно - мы и у бога не рабы, а дети. Вот отсюда-то для многих очень естественно и законно вытекает презрение к труду как признаку зависимости и любовь к праздности как имеющей авторитет свободы и человеческого достоинства. Существовал ли экономический национальный закон в отношениях Обросимова к Молотову? Если да, то как же Егор Иваныч мог сохранить светлый, невозмущаемый взгляд на себя? В том-то и сила, что скорее не существовал, хотя и нельзя сказать того вполне категорически, потому что когда же наниматель, хотя отчасти, не считает себя кормильцем? Но уже и то хорошо, что экономический закон действовал слабо, незаметно. Здесь скорее действовал какой-то другой закон. Обросимов относился к Молотову почти как к равному, ласково, добродушно, благодарил за всякую услугу, иногда советовался с ним по какому-нибудь делу, вводил в интересы свои, так что Молотову казалось, будто он не чужой в семье. Он не сразу дошел до такого убеждения, боялся навязываться и напрашиваться в "свои люди" в чужую семью; но помещик, как нарочно, давал ему случай оказывать себе услуги разного рода и чрез то сближаться с ним. Молотов, посещая фабрику Аркадия Иваныча, в которой, разумеется, он не много смыслил, успел как-то заметить некоторые проделки управляющего и сообщил о них Обросимову. То была важная услуга, потому что помещик успел спасти при этом порядочный капитал. Молотову были благодарны. Однажды Егор Иваныч спросил, отчего это Володя не учится; ему сказали, что Володя учился, но теперь учителя нет. Жена Обросимова при этом выразила опасение, что мальчик многое перезабудет и ему опять придется начинать снова. Егор Иваныч с своей стороны выразил сожаление, что не имеет особенных педагогических способностей и что хотя и давал уроки в столице, но не по призванию. Однако вышло же так, что он сам предложил заняться некоторыми предметами с Володей, пока не найдут учителя, за что Обросимовы опять ему были благодарны. Так существовал ли здесь национальный экономический закон? Напротив, едва ли не наниматель был в большей зависимости от нанимающегося. Все были ласковы и любезны с Молотовым. В деревне люди сближаются скоро, и Егор Иваныч, мало-помалу оставивши осторожность и боязнь навязаться чужим людям, стал незаметно для самого себя втягиваться в семейную жизнь Обросимовых; чужие заботы делались его заботами, точно он был член семейства. С Обросимовыми он ездил к соседям в гости и со многими из них познакомился. Плебейское происхождение пока не смущало Молотова. Ничто не тревожило его гордости. Он был молод, надежд впереди много, и, значит, Егор Иваныч вполне наслаждался жизнью.

   И вот Молотов, сын столицы, который родился и вырос в ней, который жил в огромных каменных домах, никогда не видал деревни, не видал весны во всем ее цвете и прелести; не знал и семейной жизни, - он теперь в деревне, среди приволжской природы, в доброй, по его убеждению, семье... Поле, река, лес, деревенский воздух, полная свобода - все это давало Молотову еще не испытанные им впечатления. Мириады невиданных предметов представлялись его любопытству, и на первых порах глаза его разбегались. Он впервые видел, как сеют хлеб, садят капусту, как распускается целый лес, ползет и лезет трава из земли, как сразу цветет вся окрестность, как живет деревенский обыватель. С изумлением останавливался молодой человек, когда высоко в воздухе неслись гусиные стада; иногда он долго прислушивался в лесу к шелесту листьев, голосам птиц и насекомых, ко всему лесному движению. Он с жадностью всматривался в невиданную им доселе жизнь и природу. Во всем этом резко выдавалась одна сторона его характера. - У нас есть тип особого рода людей, живых, подвижных, вечно занятых, тип человека хлопотливого, который все замечает, которому все надобно знать. Случалось ли вам встречать людей, у которых что? вы ни спросите, они на все ответят вам; заговорите с ними о разных замечательных лицах, о картине, о цене на какую угодно вещь, где и как добыть тот или другой продукт, о том, что и вычитать нельзя и о чем говорят за углом и потихоньку, что угодно, - все до них как-то дойти успело. У людей такого рода много знакомых, в жизни их множество случаев, потому что они всюду нос суют. Понятно, что в полном развитии этот тип встречается в людях пожилых; иначе не может быть по самому свойству его. Такие люди вообще пользуются у нас уважением, хотя не скроем, что из них большею частию выходят пройдохи, народ ловкий, умеющий отовсюду извлечь высший процент. В них выразилась практическая сила. Молотов был застенчив и неловок, против чего он боролся сильно; такой недостаток иногда мешал ему сходиться с людьми; потом, он образования реального не получил; но в нем все-таки были задатки типа, рекомендованного нами читателю. Очевидно, пройдохой его назвать нельзя, но, с другой стороны, трудно определить смысл его деятельности, самой разнообразной и неутомимой. Его постоянно можно видеть наблюдающим на поле, на фабрике, в городе, столярной, мужицкой избе, на реке, в лесу; он умеет резать, точить, пилить, несколько рисует; технические занятия он всегда любил, хотя до всего приходилось ему доходить самому, потому что его не учили никакому мастерству. Загляните в его комнату: чего-чего тут нет! модели, картины, книги, экземпляры из гербариума, инструменты разного рода, цветы, скрипка, ноты, даже ружье, которым он не умеет владеть, но положил непременно выучиться. Иногда он берется за дело, которое совсем не по его способностям. Так, он любит музыку, но сам не может быть музыкантом; однако, несмотря на то что у него пальцы онемели над грифом и струнами, он все-таки хотел добиться своего. По большей же части все ему как-то удавалось. Это натура упругая и терпеливая, что выражалось в самой фигуре Егора Иваныча. Многоталантливость и неугомонность дались ему от природы; такие качества не приобретешь, не сделаешь, не купишь; это дар врожденный, - хотя и странно, что вся деятельность Молотова была без всякой наперед заданной мысли, без определенной цели: ему просто хотелось все знать и все сделать - вот так, как вам есть хочется; то была деятельность без принципа, потребность натуры, "комплекция такая". Одно ясно, Молотов еще не определился; его натура нетронутая; мы видим в нем пока одну силу без приложения; его нельзя назвать практическим человеком; вся его деятельность есть не что иное, как любознательность, продолжение учебного курса; он в настоящую минуту скорее идеалист, только с практическими задатками для будущего. Его все занимает: и поверье старой бабы, и рецепт деревенского лекарства, и песня Варламова, и рассказы об Италии, и рассада капусты, и критическая статья в журнале. Он еще не сформировался, не получил полный, законченный образ. Изредка он задумывался о роде службы, но мысль о ней как-то недолго удерживается в его голове. Она всегда заканчивалась рассуждением: "Еще успею, ведь мне всего двадцать два года".

   Егор Иваныч встал поутру бодрый, свежий; купанье окончательно поставило его на ноги. Он часто в свободное время отправлялся в поход, путешествовал по лесам и полям, ездил по реке, посещал соседние деревни. Его занятия не определялись известным часом; иногда он занимался по делам помещика целые дни, почти без отдыха, ездил в город, копался в библиотеке, разбирал бумаги, ходил к приказчику, священнику, составлял ведомости; иногда же выдавалось у него много свободного времени. Сегодня он на лодке отъехал версты две с половиной и остановился у леса, где он вчера заметил одно место и хотел теперь снять с него вид. "Значит, он хорошо рисует, - спросит читатель, - когда решается снимать вид с натуры?" Он не художник, однако набросать вид может, рисует только для себя; искусство приобретено им для домашнего обиходу; он учился рисовать, чтобы уметь сделать картинку, и сегодня он приехал сделать картинку. Но вот та же лужайка и тот же ручей, та же группа дубов, осин и кустарника, но не тот вид, - при другом освещении он принял иную физиономию. Молотов привязал к кусту лодку и отправился по лужайке в лес. Без всякой думы и заботы гулял он, как, бывало, мы гуляли с вами на каникулах, перепрыгивал чрез пни и кочки; то кричит во все горло, и эхо откликается далеко в лесу, то рассматривает какую-нибудь невиданную им траву; или вот остановился он над муравейником, без всякой жалости разрыл его и смотрит с любопытством ребенка на возню насекомых. И в самом деле, он не что иное, как большой ребенок, поучившийся и кончивший курс хорошо. При нем оставалась юность; не прошли еще те беззаботные, медовые месяцы юности, которые не во всякой жизни бывают, о которых иной и понятия не имеет, а разве только читывал в книжках, пасторалях разных и идиллиях: это то время в жизни человека, когда он развился, взрослый совсем, а доброта и вера в людей у него не тронута, когда он еще зла не познал, - все пред ним розово и свято, и в будущем ясно. Хороши эти медовые месяцы, но большая часть людей не верит в них, говорит, что их поэты выдумали. Мы ныне рано узнаем подлость и пошлость житейскую, едва не в пеленках обличаем и протестуем, все поражено иронией и смехом сквозь слезы. Неподделен этот смех, законен, из души он идет, - но легче ль оттого? Егор Иваныч еще не познал подлости и пошлости житейской. Из кабинета своего профессора, где жила наука и куда жизнь заглядывала редко, он не видел людей. Он знал своих учителей и профессоров, которые читали такие прекрасные лекции, нескольких товарищей, два-три семейства - все это были прекрасные личности; он слышал, как одни говорили хорошо, и видел, как другие жили хорошо. Откуда же ему было почерпнуть мрачный взгляд? Кто мало видел добра, тот не верит в него, тому приходится выдумывать, вычитывать добро; кто видел мало зла, тот тоже говорит о нем понаслышке, да и говорит редко, потому что нас занимает только то, что мы знаем и испытали сами. Он кончил курс четырнадцать лет тому назад. И тогда знали, что борьба неизбежна, но не знали, как она трудна. "Нас много, - думал Молотов, окидывая взором аудиторию, - и там наших много", - думал он, вспоминая профессора-бабушку, его ученых гостей и нескольких добрых знакомых. Не думалось ему тогда: "Нас много, а там, за порогом университета и кабинета ученого, бесконечно больше; нас тысяча, там тьма..." Вот он и вышел в свет большим ребенком, и стоит теперь он над муравейником и осклабляется весело. Правда, он слышал, что в чужих людях, даже добрых, жизнь не всегда весела, "но что же они могут мне сделать? - думал он. - Денег не отдадут? сделают какую-нибудь несправедливость?.. велика важность!.. в один день можно собраться и уйти". И эти мысли посетили его на время, когда он сбирался из столицы к помещику; но, проживши немного времени в деревне, он и Обросимова и семью его причислил к тем "многим", к которым он сам принадлежал. Что же может смущать его? И вот он кричит на весь лес, и весел.

   Егор Иваныч вышел на лужайку и на ней увидел две небольшие могилки. Это заняло его. "Кто бы тут похоронен был? - думал он. - Как странно - в лесу!" Оглянувшись кругом, он увидел, что его отовсюду окружает лес. Недолго думая, он влез на самое большое дерево и отсюда рассмотрел дорогу. Он вышел на дорогу и, заслышав бабьи голоса, пошел на них. Показались три бабы. Старшая тараторила что-то. Молотов обратился к старшей.

   - Тетушка! - крикнул он.

   Бабы оглянулись, отвесили по низкому поклону, в полспины, как обыкновенно делают деревенские простолюдины, встречая всякого одетого по-барски.

   - Чего тебе, батюшка? - спросила старшая.

   - Не знаешь ли, тетушка, чьи там могилки?

   - Где это, барин, могилки?

   - Вот тут и есть, у реки, на лужайке.

   - А! - вскрикнула баба. - Есть могилки, есть... это Мироновы детки... двое померло...

   - Отчего же они там похоронены?

   - Кто... детки-то? а некрещены померли.

   Она подняла глаза к небу, вздохнула и, сказавши: "Господи помилуй, господи помилуй", понурила голову. Но вдруг лицо ее оживилось, и она заговорила:

   - Известно, некрещеное дитя да померло - это все одно что дерево... Где ни закопай, все равно... В нем и духу нет... это уж такой человек... без духу он родится... пар в нем... Этаконького и не окрестишь, так и помрет... бог не попустит, нет...

   - Откуда ж ты взяла, что в некрещеном духу нет? - спросил Молотов.

   - А чего ж христианское дитя да без крещения помирает? разве можно? - не можно... Иной и вовсе мертвенькой родится... у этого и пару нет... Некрещеное дитя, так, знать, и родится не святое дитя.

   Баба развела руками и замолчала. Подивился Молотов бабьему смыслу.

   - Прощай, тетушка, спасибо, - сказал он.

   - Прощай, батюшка.

   Еще более подивился Молотов бабьему смыслу, когда после оказалось, что поверье о некрещеных детях у бабы было чисто личное, что оно в деревне никому не известно. Ему попалась баба-поэт, баба-мистик. Может быть, ей самой до сих пор не приходилось объяснять себе непонятную для нее судьбу некоторых детей, и вот, лишь только пришел ей в голову вопрос о детях, она, не желая оставаться долго в недоумении, сразу при помощи своего вдохновения миновала все противоречия и мгновенно создала миф. И очень может быть, что этот миф перейдет к ее детям, внукам, переползет в другие семьи, к соседям и знакомым, и чрез тридцать - сорок лет явится новое местное поверье, и догадайтесь потом, откуда оно пошло. Не одна старина запасает предрассудки, они еще и ныне создаются. Удивительно то чувство, с которым простолюдин относится к природе: оно непосредственно и создает миф мгновенно.

   Легкая грусть напала на Молотова. Он задумался и пошел медленно назад... Неужели судьба детей опечалила его?.. Но, во всяком случае, то была приятная грусть, которую жаль согнать с души. Он вздохнул, лег на траву и долго задумчиво смотрел на небо, голубое-голубое, как детские голубые глаза. Он следил за полетом золотистых облачков, которые тянулись по небу. Неужели он думал: "Куда это бегут облака?" - ведь это ребячество. Улыбнулся он задумчиво... Но вдруг раздался треск сухого дерева. Молотов не мог понять причину звука, встал на ноги и осмотрелся кругом. Потом пошел отыскивать лодку; пора было домой. Когда он на возвратном пути проезжал мимо Илличовки, то увидел, как девушка какая-то в белом кисейном платье порхнула между кустами и быстро скрылась. "Кажется, Елена Ильинишна", - подумал Молотов. Ему вспомнился вчерашний разговор... "Что это, в самом деле, за девушка? - думал он. - Не знаю я их. Только, кажется, Лизавета Аркадьевна ошиблась". Егора Иваныча недолго занимал этот вопрос. Он вдруг налег на весла и стал работать ими что есть силы. Лодка полетела быстро, вода шла вьюром от весел и щелкала в бока. Молотов вернулся домой к обеду.

   После обеда в комнату Егора Иваныча вошел Обросимов.

   - Как ваши занятия идут? - спросил он.

   - С библиотекою кончил, - отвечал Егор Иваныч.

   - Совсем ныне отстал от учебного дела, - говорил Обросимов. - Вот уже лет десять, как у меня так и валят книги и журналы без всякого порядка... Не нашли еще чего-нибудь интересного?

   - Нет, Аркадий Иваныч, не нашел...

   Надо заметить, что Молотову удалось отыскать между разным хламом дневник, веденный дедом Обросимова.

   - Там еще на чердаке есть шкаф с книгами, да по чуланам и подвалам надобно посмотреть; я уверен, что есть там кое-какие клочки.

   - Я посмотрю, - отвечал Молотов.

   - Вы, пожалуйста, Егор Иваныч, очень не беспокойтесь, не торопитесь; ведь дело не к спеху... Теперь гулять надобно.

   - Какой у вас прекрасный лес, Аркадий Иваныч; я сегодня гулял в нем...

   - Здесь прежде были заповедные леса с непроходимыми чащами, медведями и разбойниками... Что дубу одного было!.. теперь совсем не то, что прежде.

   Но Молотов заметил, что у Обросимова есть что-то на уме, что? он не договаривает.

   - Вот нам и гулять некогда, - говорил Обросимов, - забот полны руки, посевы, по фабрике работы... да что, совсем закружился... книги давно не держал в руках... Хотел отыскать одну статейку в газетах... крайне необходимо... до сих пор не мог собраться...

   - Не угодно ли, Аркадий Иваныч, я отыщу?

   - Ведь листов двести придется перебрать.

   - Помилуйте, у меня много свободного времени...

   - Очень благодарен вам...

   - Позвольте узнать заглавие статьи?

   - Кажется, о компосте... только знаю, что об удобрении. Видите, вам немало будет работы, я даже и заглавия подлинного не помню.

   - Я подобные заглавия все выпишу...

   - Благодарю вас... Э, да что это у вас? - спросил Обросимов, переменяя разговор, - Никак тут вся усадьба старосты Мирона?

   Дело в том, что Молотов давно уже ходил в крестьянскую избу, вникал в ее постройку, материалы, службы ее, считал бревна, доски и жерди и потом сделал модель избы точь-в-точь, со всеми ее подробностями...

   - Подождите, я и до фабрики доберусь, - отвечал Молотов.

   - Она к вашим услугам... Однако у вас врожденный талант...

   Молотов показал ему еще разные вещицы своего изделия. В это время вошла в комнату Лизавета Аркадьевна.

   - Егор Иваныч, я к вам с маленькой просьбой, - сказала она.

   Молотов поклонился.

   - Вы будете так добры, что перепишете мне вот эти ноты.

   - Позвольте узнать, что это?

   - Песни Варламова.

   - Я и себе спишу...

   - Благодарю вас. Впрочем, может быть...

   - О, пожалуйста, не стесняйтесь...

   Когда Молотов остался один, он подумал: "Вот какой ведь деликатный человек этот Обросимов... Право, преблагородно с его стороны, что он так просто обращается ко мне с просьбами своими". После обеда Егор Иваныч занялся отысканием статьи... Но статья не попадалась сразу.

    

   Часу в пятом Володя вбежал в комнату Егора Иваныча.

   - Что вам угодно? - спросил его Молотов.

   - Письмо к вам, - отвечал Володя...

   - Не Андрей ли пишет? - проговорил Егор Иваныч. Он хотел посмотреть на адрес, но, к удивлению своему, адреса не нашел. "Не от него же", - подумал он и сломал печать. Краска бросилась в лицо Егора Иваныча, когда он прочитал письмо.

   - Кто принес письмо?

   - Мальчик какой-то.

   - Где он?

   - Он ушел... Нет, но если он вам очень нужен, папа велит отыскать его...

   - Нет, Володенька, не нужно...

   - Вы, Егор Иваныч, хотели мне змея сделать...

   - Сделаю, Володенька, а теперь позвольте мне остаться одному.

   Володя ушел. Егор Иваныч прочел еще раз письмо. Заметно было, что он сильно взволнован и озадачен. Он ничего подобного не читал во всю жизнь свою. Вот письмо:

   "Егор Иваныч!

   У вас есть чувство, и вы завтра в 6 часов придете на реку к мельнице вечером и здесь встретите даму, и если любите, узнаете ее, и если нет, я останусь по гроб верная вам и любящая".

    

   Письмо безымянное; оно как холодной водой обдало Молотова. "Что это такое? - думал он. - Кто эта по гроб верная и любящая?" По соседству немало было девиц, которых он знал, но все они очень мало знакомы ему. "Разве Елена Ильинишна? - пришло ему в голову. - Да нет, не может быть, с какой стати? Не сделает она этого..." Молотову невероятным казалось, чтобы какая бы то ни было девица решилась сама назначить свидание мужчине, и потому он подумал, не написал ли кто-нибудь письма нарочно, для мистификации. Но рука была женская, и притом некому над ним шутить. Он терялся в недоумении. "Как же это можно?" - говорил он и перечитывал письмо. Письмо не давало ответа. Интрига не представлялась ему в привлекательном виде; он не привык к интимностям подобного рода; самая форма дела казалась ему так эксцентрична; он отчасти трусил, отчасти ему просто было стыдно. Егор Иваныч был крайне неопытен. До сих пор он еще не целовал ни одной женщины и теперь спрашивал себя: "Как тут быть? Андрей все бы это разъяснил, он знает. Нужно идти или нет? Что из всего этого выйдет?" Ему нужен был авторитет, учитель, книга, которая пояснила бы непонятный случай. Но прошло несколько времени, он - будь Андрей подле него - пожалуй, и не сказал бы о письме своему другу. Этот случай, представлявшийся ему в таком неблаговидном свете, мало-помалу получал иные оттенки. Его любопытство было раздражено, и хотя литературные достоинства письма охлаждали его, но слово "любящая", первый раз в жизни коснувшись его уха, действовало на него волшебным образом... Он начинал увлекаться; но, вглядываясь в буквы, изображенные амуром приволжским, он ощущал какую-то притворность в сердце, и вдруг с чего-то припоминалась ему одна актриса в сюртучке и панталонах, игравшая роль молодого мужчины на Александрийском театре. Странная смесь и борение чувств поднимались в душе Молотова при этом интимно-комическом случае. Воображение его не может оторваться от письма, и вот, помимо всей любовной дряни, оно создает какой-то прекрасный образ, и не один, а несколько - и все они льнут к нему, толпятся в воздухе, летают, ласкают его; но лишь только появляется среди них "по гроб верная и любящая", пропадают все грациозные образы. "Что же это будет?" - говорит Молотов вслух. Он берется за газеты, чтобы отыскать статью о компосте или каком-нибудь другом удобрении, но между газетными строками укладываются другие строки и мешают изысканиям. Стал что-то строгать, обрезал палец. Тогда он бросил все, и резьбу и компост. Он пошел в сад, из саду вышел бессознательно на улицу, спустился под гору и очутился у реки. "Зачем меня сюда занесло?" - спросил себя Молотов, а сам как будто хотел угадать, кто завтра придет на это место. Он вернулся домой, разбирая со всех сторон интимно-комический факт, предъявленный ему амуром приволжским. Молотов увлекался.

   Пили чай на балконе. Был прекрасный вечер. Теперь наступили постоянные погоды.

   - Садитесь поближе, - сказала хозяйка.

   Егор Иваныч недослышал. Он сидел, облокотившись на перила, и смотрел на реку...

   - Егор Иваныч, поближе садитесь, - повторила хозяйка.

   Молотов подвинулся и взял стакан. В улице там и сям выезжали крестьяне с боронами. Опять, как и вчера, повалило стадо. Как и вчера, тишь и благодать в воздухе. Но все то же, да не то: и в пении птиц, и в ворчанье самовара, и в легком плеске реки, и в воздухе, и в отдаленных голосах для Егора Иваныча пронеслось какое-то новое движение, как будто с души его поднялось что-то и вместе с вечерними тенями покрыло и реку, и сад, и кладбище. К Молотову обратились с вопросом. Он не к делу ответил:

   - Не знаю, хорошо ли.

   - О чем вы говорите? - спросили его.

   - О нотах.

   Все засмеялись.

   - Что это с вами, Егор Иваныч? - сказала Лизавета Аркадьевна, - о чем вы думаете?

   Егор Иваныч покраснел.

   - Уж не влюбились ли вы? - спросила она, причем отец посмотрел на нее сердито.

   - Пожалуй, вы и угадали, - ответил довольно храбро Молотов, - только я и сам не знаю в кого.

   - Это прекрасно; в незнакомку, значит?

   - И незнакомки нет...

   - Так не в портрет ли чей-нибудь?

   - И портрета нет...

   - Что ж, вы выдумали, что ли, какую красавицу и теперь видите ее в воздухе? Но вы, кажется, такой солидный человек, мечтой не увлечетесь...

   Отец переменил предмет разговора. Егор Иваныч воспользовался первой удобной минутой и оставил общество. Егору Иванычу было не до смеху. Письмо сбило его с толку, настроило его на странные душевные движения и породило фантастическую ночь. Долго он не мог заснуть в тот день; ему было жарко под одеялом. Молотов раскрыл окно и сел к нему в одной рубашке. Никакого голосу не было в природе. Туманы поднимались с реки. Молотова жгло что-то, голова его горяча, нервы раздражены, и понять он не может, что с ним делается. Влюбился он, что ли? Да в кого же влюбился?.. в фантазию?.. в воздух?.. в письмо?.. О, молодые, горячие, полные жизненности годы!.. Боже мой, какие мечты поднимались в его голове, какие образы видел он в воздухе, какие грациозные, прекрасные тени выходили из тумана и плыли над рекою, а с кладбища, из лесу и с гор выглядывали безобразные дивы!.. Носятся грациозные тени, бесплотные образы, поют, манят его к себе, он видит, чувствует их. Но вот будто плачет кто-то... Рыдание слышно... слезы льются... сердце сжимается от тоски... душно в приволжском воздухе... Среди образов появился новый. Отчего Молотову думается, что это "по гроб верная и любящая"?.. Чего она плачет, а вот теперь смеется?.. Зачем светлые тени побежали прочь, тонут, тонут и пропадают в воздухе?.. Волк взвыл - сова откликнулась. Пусто в воздухе и глухо во всей природе. Жарко... Долго маялся Егор Иваныч. Когда он заснул наконец, то и во сне грезы тревожили его молодую душу... Странны молодые люди, и нам, старикам (проговорился автор), трудно понимать игру горячей жизни. Так что же?.. не хотим и понимать; а потребуют ответа, мы скажем, что все эти волнения - не что иное, как химические процессы в организме молодого человека.

   С утренними лучами солнца ночные фантазии и бредни, получившие под конец мрачный оттенок, явились в более светлом виде. Взгляд на письмо переменился. Егор Иваныч прочитал письмо много раз, так что пригляделся к нему. По этой ли причине или по какой другой, только ему не приходили в ум мужские панталоны на актрисе и тому подобные разрушающие иллюзию атрибуты. Он уже примирился и с эксцентричностью письма и с его литературными достоинствами; в письме было что-то заветное для него; гордость его затронута доверием незнакомой женщины. Читатель, вероятно, догадался, что письмо писала Леночка, иначе зачем автору было выводить ее на первых страницах; но Молотов не догадывался. Он представлял себе какую-то другую девицу, и после ночи мечтаний и фантастических образов, после многих дум и волнений он точно знаком был с нею, хотя и не сказал бы, каков ее рост, цвет волос, глаза, походка. Это был образ туманный и неясный, сформировавшийся из тысячи прежде нажитых впечатлений. Ему казалось, что и прежде он видел его где-то, и почему-то припоминалась ему семья Дороговых. Егор Иваныч вглядывался в этот образ и, помимо здравого смыслу, не то чтобы верил, что у реки встретит именно того, кого он выдумал, - нет; но молодость, свежие годы, непотраченное чувство предъявляли свои права, и он любил кого-то, кто-то ему дорог был. И вот письмо стало ему заветным уже потому, что оно могло так возмутить его душу. Он ни за что и никому не показал бы его.

   Егор Иваныч нетерпеливо ждал означенного часа. Поиски компоста по газетам или какого другого удобрения были неуспешны. Ноты он переписал, увидел, что наврал, и опять стал переписывать. Ожидаемый час крался еле ползущими минутами. Когда наступило время и Егор Иваныч отправился на место свидания, сердце его билось тревожно; он был возбужден, он трусил. Под горой ему встретилась баба и низко-низко поклонилась; Молотов отвечал на поклон со смущением и проводил бабу глазами до тех пор, пока она не скрылась из виду. Он шел все медленнее и медленнее. Приближаясь к мельнице, он увидел женщину в белом кисейном платье, обивавшую концом зонтика цветы. Он рассмотрел Леночку. "Как некстати", - подумал Молотов, и - вот туманный образ воплотился, форму принял. Чего же смущается Егор Иваныч? или он не к тому приготовлен?

   - Здравствуйте, Елена Ильинишна, - сказал он.

   - Здравствуйте, - ответила Леночка, стыдливо опустив глаза.

   "Она!" - подумал Егор Иваныч и кончил тем, что растерялся. "Елена Ильинишна? - вертелось в его голове, - тут несообразность какая-то, противоречие". Он, оглядываясь по сторонам, все еще не терял надежду увидать другую женщину. Новое для него положение - свидание с девицею, которой он не ожидал, поставило его в тупик... Она молчала, он тоже. Прошли несколько шагов по берегу. Егор Иваныч взглянул на спутницу искоса. Она вздохнула. Молотов чувствовал, что он должен сказать что-нибудь, но не было у него ни одного звука, ничего в голову не шло; он не знал, куда девать свои большие ладони. Он придумывал какое-нибудь слово, был бы рад самой пошлой фразе, а в голове только и было: "Черт же знает, что это я... ведь нехорошо..." Он решил, что напрасно трудится, что ничего не придумает, и махнул рукой: "Пусть себе!.. чем-нибудь да кончится!.. погубила меня проклятая застенчивость!" А Леночка идет, опустивши длинные, прекрасные ресницы. Наконец она сказала:

   - Вы очень скоро идете...

   - Виноват, - ответил Егор Иваныч...

   - Какая сегодня прекрасная погода, - сказала Леночка.

   "Нашла же она что сказать!" - подумал Молотов. Но надобно отдать честь и ему. Он поддержал разговор:

   - Да, хорошая стоит погода, - и тотчас сделал еще такие слова: - давно уж стоит такая... дождей совсем мало... отличное наступило время.

   Молчание. "Нет, - думал Молотов, - я обязан говорить".

   - Вы любите природу? - спросил он, а сам про себя подумал: "Однако это с какой стати? Ведь это очень глупо!"

   - Люблю.

   - Я третьего дня просидел до рассвету, - продолжал Молотов и опять подумал: "Ну, это еще хуже". У него так и шло два разговора - один с Леночкой, другой про себя, как это всегда бывает у застенчивых людей.

   - Такой был прекрасный вечер, - прибавил он. "Нет, стоило б меня хорошенько!" - рассуждал он.

   Но вот Леночка совершенно оправилась, взглянула открыто и сказала:

   - Я сама люблю вечером гулять... Я всегда почти гуляю. Особенно смерть люблю воду... У нас всегда речка перед глазами, и я привыкла к ней... Я люблю удить, только червяков гадко брать в руки... впрочем, теперь ничего... привыкла... Вы знаете иву? вон там, - показала рукой Леночка.

   - Знаю, - ответил Молотов и вздохнул свободно, потому что надеялся, что Леночка не скоро остановится.

   - Там очень хорошо клюет... Там я в третьем году вот какого язя поймала. (Она показала руками.) У нас дяденька гостил. Он очень хороших аглицких крючков привез.

   - А мамаша не боится, что вы утонете? - "Очень прилично сказано", - одобрил себя Егор Иваныч.

   - Ах, нет; мамаша мне все позволяет. А вы любите удить?

   - Никогда не удил, хочу попробовать. Скажите, в чем тут удовольствие?

   - Ах, как же, очень весело!

   "Дело очень прилично идет, - думал Молотов. - Впрочем, какая она странная, как будто ни в чем не бывало, а я-то?.."

   - Очень весело! - повторила Леночка...

   Она стала, как бабочка, порхать с предмета на предмет. О письме ни полслова. Оно-то сильно и беспокоило Молотова. "Неужели не намекнет? Что же я тогда стану делать? Однако нельзя сказать, чтобы она была неспособна к решительному шагу... Но что же это за девушка?"

   Леночка болтала, прыгала, как козочка; а право, она была премиленькая козочка - гибкая, стройная, черноглазая. Стали они спускаться с берега реки. У мельницы над водой росла береза; под березой была скамейка...

   - Сядемте здесь, - предложила Леночка.

   Сели. Молотов подумал: "Сейчас намекнет". Он вздохнул.

   - О чем вы, Егор Иваныч, вздохнули?

   - Так...

   - Так никогда не бывает: вы вспомнили кого-нибудь?

   - Нет, мне некого вспоминать...

   - У вас есть родственники?

   - Ни души, Елена Ильинишна...

   - Никого?

   - Решительно никого. У меня и знакомых очень мало. Я мало кого знаю...

   - А друг у вас есть?..

   - Есть.

   - Хороший?

   - Прекрасный человек.

   - Как весело иметь друга, - сказала Леночка и задумалась.

   "Сейчас о письме намекнет, - подумал Молотов. - Что ж? я скажу ей деликатно..." Дальше мысль не шла. Что он хотел сказать ей деликатно?.. "Все-таки это обидит ее", - докончил он прерванную мысль. Но напрасно он испугался. Слова: "Как весело иметь друга" - были сказаны без задней мысли, так, по ходу речи... Странно было смотреть на молодых людей. Леночка не менее Молотова боялась разговора о письме. Она лишь только увидела Егора Иваныча, ей страшно стало за свой легкомысленный поступок, который она, кажется, сделала так, спроста, по-птичьи... Любила ли она Молотова? Она не первый раз его видела; он говорит иногда так хорошо, хотя когда он говорит-то хорошо, тогда она его и понимает меньше; он такой добрый; он ей нравится, но предположить в ней серьезное чувство едва ли возможно. Письмо ее было одною из тех эксцентрических выходок, на которые способны иногда наши деревенские барышни и обитательницы Песков, Коломны, Петербургской стороны и других поэтических мест. Они не сробеют, напишут, хотя не думаем, что они по нравственности ниже тех, которые сробеют и не напишут. После они иногда и каются, но уже дело сделано. Так и Леночка теперь сама поняла, что следовало бы надрать ей хорошенькое ее ушко. Когда она увидела Молотова, ей страшно стало и прежде всего пришло в голову: "Боже мой, что я наделала? Что, если он возьмет да и прочитает всем мое письмо? Пропала я!.. Лиза Варакова, Таня Песоцкая, Саша Нечаева... все, все ему знакомы!.. ай, маменька узнает!" Она чуть не плакала и в ту первую минуту едва не сказала: "Егор Иваныч, не говорите мамаше... я больше не буду". Но увидев, что Молотов едва ли не больше ее струсил, она сказала себе: "Он не страшный, он такой добрый" и рада была, что Молотов не говорит ничего о письме. Теперь она была спокойна...

   Егор Иваныч наклонился и сорвал цветок.

   - Дайте мне цветок, - сказала Леночка.

   - Извольте.

   - Это мне на память.

   - Разве нельзя помнить без цветка?

   Молотов сорвал другой цветок. Леночка опять:

   - Дайте мне цветок.

   - И этот на память?

   - Дайте же, - сказала Леночка строго, вырвала неожиданно цветок и ударила им по руке Молотова.

   Все это сделалось как-то уж очень наивно. Оба засмеялись. Оба были довольны, что о письме и намека нет. Леночка наклонилась и стала водить зонтиком по земле. С плеча ее скатилась мантилья, ветер шелестил кисейным рукавом; обнажилось белое плечо, на котором, как муха, сидело родимое пятнышко; ротик ее полуоткрыт; вся она замерла и затихла, как птица на ветке. Молотов и не заметил, как залюбовался ею. В это время Леночка взглянула на него. Он покраснел.

   - Что это, Егор Иваныч, вы все молчите?

   Молотов вынул часы, посмотрел на них и объявил, что ему пора домой. На желание Леночки посидеть он сказал, что у него есть дело.

   - Жаль, - отвечала Леночка. - Посмотрите, какой хороший вечер. Ну, пойдемте.

   Они поднялись на берег. Молотов проводил ее несколько. Расставшись, она еще раз крикнула:

   - Прощайте!

   - Прощайте! - ответил Молотов...

   Никакого дела у Егора Иваныча не было. Он просто струсил, когда Леночка заметила его взгляд. "Глупо, глупо, - твердил он, - надо бы узнать!.. Чего я струсил?.. Разве первый раз взглянул я на нее?" Он вспомнил, что и прежде встречались их взгляды. "Но тогда другое дело, - прибавил он, - не те были отношения".

   Что же вынес Егор Иваныч из сегодняшнего события? Ничего определенного. Он только уверился, что письмо написала Леночка, и ему казалось, что рассеялись его грезы и иллюзии. Но что такое Леночка? что это за девица? какие должны быть отношения к ней? зачем сходились они там у мельницы? как это так ничего не объяснилось? - всего этого он не понимал. "Неловко же мне было спросить ее, - думал он. - Впрочем, нельзя сказать, что она неспособна к решительному шагу... Но неужели она любит? Разве так любят, как она?.. А я тут что такое?.." Множество вопросов роилось в голове у Молотова. Страннее всего со стороны Егора Иваныча спрашивать: "Разве так любят, как она?" В книжке, что ли, он вычитал, или Андрей ему сказал, что любят не так? И почему он знает, как она должна любить? Любовь - это такая книжка, которую всякий сам сочиняет и автор которой всегда оригинален. У него точно была какая-то скрытая мысль, в которой он не хочет сознаться, но которая сама собою слышится за всеми вопросами. Он стал прислушиваться к душе своей и чувствовал в ней тревогу и беспокойство; что-то ходило в нем, дышал он сильнее, сердце его сжималось и расширялось. Он сказал: "Вот теперь самому совестно за нелепую, непростительную застенчивость, из-за которой все дело осталось неразъясненным. Ведь она бог знает что подумает!" Он вспомнил, что такую же тревогу совести ему случилось ощущать и прежде. Такие же были в душе движения, когда он после ссоры увидел своего друга и, не смея глядеть ему прямо в глаза, сказал: "Полно злиться!" Когда он убедился, что это его совесть мучит, ему стало немного легче; но он долго еще обсуживал интимно-комический факт, предъявленный амуром приволжским, припоминая все мельчайшие штрихи события. Засыпая, он вспомнил, как скатилась мантилья с плеча Леночки, и прошептал с раскаянием: "Стыдно, стыдно!.. ты не должен был оставить дело в таком положении". На другой день Молотов отыскал статью о компосте и ноты переписал. С этого дня начались усиленные занятия по делам Обросимова...

    

   Время летело быстро. Егор Иваныч и не заметил, как прошли две недели. Он постоянно был занят, работал без устали, составлял ведомости, рылся на чердаках в книжном хламе, учился с Володей; кроме того, к нему было несколько особых просьб, которые он охотно и исполнил. Помещик иногда зайдет к нему, спросит, как идут его занятия, скажет, что вот такую-то статью не худо бы окончить, посоветуется с Егором Иванычем и всегда прибавит:

   - Много, много дела, Егор Иваныч, совсем сбился с толку... А вы-то что же не гуляете?

   - Нет, я гуляю, - ответит Молотов, только прибавит, что вот такую-то статью ему хочется поскорее кончить.

   В воскресенье Обросимовы, и вместе с ними Егор Иваныч, собрались к Аграфене Митревне Илличовой. Она была женщина толстая, сырая, находившаяся в строгом, праотческом законе у покойника мужа и потому немного поглупевшая. Аграфена Митревна рада была видеть в гостях богатого соседа и подняла тяжелую возню на весь дом. Скоро завязалась общая беседа, говорили о погоде, о посевах и всходах, о деревенских новостях. Немного спустя Лизавета Аркадьевна села на своего конька, то есть Жорж-Занда; и поехала на нем. Егор Иваныч слушал внимательно; Обросимов морщился и посматривал неприветливо на дочь, чего, впрочем, никто не замечал; Леночка половину не понимала; мать ничего не понимала и тяжело дышала.

   - Про какую вы это эманципацию говорите? - спросила Леночка. - Ученое что-нибудь?

   - Вы не знаете, что такое эманципация? - спросила снисходительно вдова.

   - Не знаю, расскажите о ней что-нибудь...

   - Видите ли, ныне многие стремятся восстановить права женщины, дать ей воспитание полное, как и мужчине, свободу в выборе мужа, в выборе занятий, участие не только в семейной, но и гражданской жизни, личную независимость; хотят восстановить права женщины, которые не должны быть меньше прав мужчины. Понимаете, это и называется эманципациею.

   Вдова говорила, как читала. Отец с беспокойством думал: "О чем говорит с девушкой!.. совсем без такта... это у нас не принято". Леночка задумалась.

   - Нет, не понимаю, - ответила Леночка простодушно. - Что это такое, например, значит - свобода в выборе мужа?

   Отец с беспокойством повернулся на стуле.

   - Очень просто, - говорила вдова поучительным тоном, забывая слова свои, что Леночка не способна к развитию, - очень просто: женщина выбирает мужа себе сама, как мужчина ее выби