Полевой Николай Алексеевич - Клятва при гробе Господнем

Василий Баба с литовскими копейщиками".

   - Басенок! Как можно было поручить такому молодому малому Москву! - вскричал Иоанн Можайский.

   "Юрья Патрикеевич только сидит, да зевает в боярской Думе",- сказала София.

   - Честь Басенка не помрачена доныне ни одним словом клеветы,- возразил Ряполовский,- даже от врага его произнесенным, а храбрость и верность бородою не меряются.

   "Удалите крамольника! - вскричала Софья.- Бояре! возьмите Ряполовского. Посадить его в Чудов и поставить стражу!"

   - Воля твоя, Великая княгиня! Но умирая в муках на площади, я буду тебе вернее ростовского твоего наместника, смутника и клеветника!

   "Прочь его!" - загремела София. Ряполовского вывели.

   - Вели и меня взять вместе с братом,- сказал другой Ряполовский,- я то же говорю, что брат: злыми наветами смущают тебя, княгиня! - Он вышел; в другой комнате его задержали.

   - Басенок в самом деле слишком молод,- сказал князь Константин,- и надобно человека поважнее. Beлеть принять начальство какому-нибудь старому боярину.

   "Дайте мне Кремль,- сказал князь Боровский.- Я не усну во всю ночь и буду на страже".

   - Боярину Ощере можно доверить Москву, а в моей части я сейчас пошлю устроить объезды.

   "И мы тоже!" - вскричали Можайский и Верейский.

   - А завтра соберем Думу,- сказал Константин,- и если брат Юрий снова зашевелится, то все почти князья здесь - Кашинский, Рязанский, Тверской, и все так дружны - он с ума сошел - мы его шапками забросаем!

   "С ним добром не кончишь!"- примолвил Боровский.

   - Но пора. Наши молодые уж верно соскучились ждать, да и не надобно делать тревоги.- Князья и бояре! как будто ничего не было - пойдем пировать.

   "Ты забываешь главное, князь,- сказала София,- немедленно должно схватить детей злодея".

   - Косого и Шемяку? - спросил он, задумавшись.

   "Да, как в первый раз увидела я сегодня князя Василия, так сердце мне сказывало, что он недаром глядит исподлобья".

   - Это мне непонятно,- отвечал Константин,- как могли они приехать и сами в руки отдаться? Княгиня, сестрица! не будем делать шуму! Они всегда еще успеют быть схвачены. Но на свадьбе - наших гостей... подумай сама!

   "Что ты веришь этому Каинову отродью,- вскричала София.- А примета, как пришел князь Василий ко мне?"

   - Я с ними говорил и мне кажется, они не знают и не мыслят никакого зла.

   "Что вы, батюшка, князь, им верите,- подхватил ростовский наместник,- прибрать их к рукам - это безопаснее!"

   - Так это можно сделать и ночью, а не теперь,- сказал Константин.- Чего бояться? На свадебном пире такой позор! Что скажут все другие князья?

   "Дозвольте мне, государыня тетушка, захватить Василия. Завтра же он будет под такою стражею, что и птица не пролетит к нему!" - сказал Можайский.

   - А я закреплю Шемяку,- сказал князь Боровский. "Быть по-вашему,- отвечала София,- скреплюсь; буду хоть искоса смотреть на злодеев моих, а в глаза им прямо смотреть я не в силах, пока они не будут в железах".

   Она вышла. Князья и бояре, остались на несколько минут для совета. Не давая никому и ничего знать, один за другим являлись они в палату, где были собраны другие князья и бояре.

   Юрья Патрикеевич вышел после всех и прошел в терем княгини Софии. Он застал ее в дальней комнате. Какой-то старик стоял в углу и держал в руках большую кружку, нашептывая что-то в эту кружку потихоньку. София сидела подле стола, задумавшись, облокотясь головою на руку.

   Юрья Патрикеевич был правнук Ольгерда и происходил от Нариманта, убитого Витовтом. Бежав в Москву, он удостоился милости и дружбы Василия Димитриевича, получил за дочерью его богатые поместья, издавна считался первенствующим в Совете, был строгим, точным исполнителем воли княжеской. Его дразнили тем, что, всегда строго и буквально исполняя приказы, он едва было не казнил боярина Кручину Кошку, когда Василий Димитриевич велел ему повесить кошку Кручину. К несчастию, так называлась кошка княжеская. Родня Софии, зять ее, Юрий был любим княгинею.

   Юрьи Патрикеевичи не редкость при дворах и даже у богатых людей. Он за правило себе поставил: никогда не рассуждать, но исполнять все, что велят ему. Человек без страстей и без желаний, он приучил всех видеть его беспрерывно при дворе княжеском. Никто в мире не любил его, и все к нему привыкли, а более этого и не умел ни от кого требовать Юрья Патрикеевич. Самый ум его был какое-то собрание опытов и условий: это была записная книга всего, что случалось при дворе, и при каждом новом случае Юрью надобно было только справиться: как решили такое-то дело в таком-то году? Далее ничего не знал, ни о чем он не думал.

   Молча остановился Юрья при входе в комнату. София подняла голову, как будто требуя донесения. Юрья обратил глаза свои на старика. "Это наш литвин, природный - ты можешь говорить при нем",- сказала София.

   - Государыня, Великая княгиня! все исполнено. Князь Боровский принял начальство над войсками в Кремле; двор Шемяки окружен тайною стражею, и едва подъедет он к воротам своим, как будет взят. Новые отряды войск поехали по Москве; боярин Ощера придан к Басенку; князья Можайский и Верейский велели сбираться дружинам в своей части, князь Константин в своей, князь Боровский в своей трети. Василий Юрьевич со свадебного Пира очутится в тюрьме: князь Можайский будет ждать его, как коршун цыпленка.

   "Когда эти два сокола будут в наших руках, мы посмелее можем говорить с их отцом. Однако ж, Бог видимо спасает нас: он отуманил очи этих князей, сами приехали отдаться в наши руки!"

   - Божие великое благословение почиет на вашем роде,- отвечал Юрья.

   Бедные люди, бедные их замыслы, бедные их помышления и хитрости!

   Юрий пошел в палату к гостям. Литовский колдун оборотился тогда лицом к княгине. Мы не будем его описывать, ибо читатели уже знают его: это был Иван Гудочник.

   Чистым литовским языком начал он говорить княгине:

   "Злое думанье, злое гаданье - зубы змеиные сеяли, княгиня, на пути твоем и твоего сына! Но они не дадут плода! Возьми эту воду, прикажи трижды покропить три порога на Восток. А когда завтра сын твой поедет поклониться угодникам, вели заложить ему пегих лошадей. Один черноволосый, да один русый замышляли зло, но оно не удастся им. Спи, почивай спокойно. Завтра я тебе скажу более".- Он поклонился и вышел.

   Бывали ль вы, читатели, на большом веселом пиру? И случалось ли с вами, чтобы в то самое время, когда начинается самое разгульное веселье, в доме загорелось? Внизу заботы, смятение, старание потушить пожар, а вверху светлые, праздничные лица, блестящие одежды. Замечали ль вы в это время разнообразные впечатления? Хозяину сказано, что в доме неблагополучно; ему нельзя отстать от гостей; он верит и не верит уверениям, что пожар невелик; он трепещет за себя и все еще боится обеспокоить, испугать гостей своих. А гости его? а домашние? Одним известна уже опасность, но хозяин молчит и они молчат; другие заботливо скрывают свое смятение; третьи, как нарочно, беспечно, открыто веселятся, и иной никогда не бывал так весел, как теперь, ходя по полу, уже горящему снизу, и, может быть, осужденный погибнуть!

   Таким представлялся пир Великого князя московского. Несколько чар доброго вина заняли время до ужина и расположили сердца князей к шумному разгулу. Старики рассказывали о старых проказах своих, молодые - о травлях, охотах, ловах и о красных девушках. Но на лицах некоторых мрачная дума хмурила брови и являла смущение. Многие замечали отсутствие того щи другого.

   "Князья и бояре! Князь Великий Василий Васильевич и княгиня Великая Марья Ярославовна просят их княжескому хлебу и соли честь отдать!" - раздались наконец повсюду призывы. Собрание взволновалось; все спешили идти за ужин.

  

  

   На дне чарки правда положена,

   Да, правду ту бес стережет:

   Ты за нее ухватишься,

   А он за тебя уцепится...

   Старинная песня

  

   Мы не будем подробно описывать великокняжеского свадебного стола и только в немногих словах изобразим зрелище пирования князей и бояр, княгинь и боярынь, беспрерывно желавших здравия и счастия Василию Васильевичу, Марье Ярославовне и Софье Витовтовне. Не дивитесь частым изъявлениям их усердия: за желание платы не берут, и каждое желание гостей сопровождалось притом кубком меду доброго, или вина душистого.

   Тогда не было еще узорчатой Грановитой палаты, где обильным хлебосольством и восточным гостеприимством удивляли потом собеседников своих русские цари. Тогдашняя столовая палата выходила рядом окошек к житному двору, двумя выходами касалась переходов к дворцовым поварням и к другим торжественным комнатам. Это была обширная зала; у средней стены ее было приготовлено особое седалище, походившее на трон, с высоким балдахином, для молодых Великого князя и Великой княгини. Он и она сидели вместе, на одной широкой скамье, покрытой бархатною подушкою. За одним столом с ними сели: княгиня Софья Витовтовна, князь Константин Димитриевич, князья Александр Ярославский, Иоанн Рязанский, Иоанн Зубцовский, Косой, Шемяка, князья Можайский и Верейский, князь Юрья Патрикеевич, князь Василий Боровский, брат Марии Ярославовны и несколько почетных поезжан. За двумя другими длинными столами сели бояре и князья, подручные и служивые с одной, жены и матери их с другой стороны. Красиво устроенные яства занимали середину столов; множество бояр и сановников стояло за поставами напитков; другие наблюдали за порядком яств и услугою, распоряжая блюдами.

   Если бы мы хотели удивить археографическими познаниями, нам легко можно бы было выбрать из старинных летописей и записок названия разных блюд, составлявших столы у наших предков. Чем затруднительнее и непонятнее были бы названия, тем более изумились бы читатели нашей глубокой науке и опытности в древностях русских.

   Но мы не хотим этого и скажем просто, что в старину не щеголяли изяществом кушанья, а хотели только, чтобы "яств и питья в столах было много, и всего изобильно". Роскошь означала множество кушаньев - холодных, жарких, похлебок, но состав всего был весьма прост: мяса, рыбы, птицы были без затей варены, жарены, подаваны с подливками. К этому прибавлялось множество курников, караваев, сырников, пирогов - рассольных, торговых, подовых, кислых, пряженых, яичных; пряников, блинов, цукатов, смокв, овощей, марципанов, имбирников. Число кушаньев доходило до ста, до двухсот разборов числом, считая подаваемое князьям и боярам, которым подносили яства особо - и похуже, и поменьше. Это не означало скупости, но происходило от почета: знатные князья оскорбились бы, если бы их кормили наравне с великокняжескими рабами, хотя сии последние также князьями назывались.

   Предоставим на сей раз воображению читателей наших - представить им полную картину великокняжеского свадебного стола: громады кушанья, множество напитков, золото, серебро на столах, чинную услугу, громкий хор певчих, при первом блюде запевших "большие стихи из праздников и из триодей драгие вещи, со всяким благочинием".

   Хор умолк. Глубокая тишина настала в столовой палате. Никто не смел прервать ее, потому что старики князья еще ели и не начинали беседы, а молодые не смели из-за них подать повод к речам, неуместным каким-нибудь словом.

   Желали бы мы спросить людей, бывавших на чужой стороне: заметили ль они у народа чужеземного русский обычай - за хлебом, солью не ссориться? Когда люди не любовные сели у нас за один стол, то разве только зоркий взгляд знающего их взаимные отношения проникнет в их души, дощупается их сердец. Добр, да и хитер русский. На светлом, праздничном лице гостя не узнаете вы, что обуревает душу его в те мгновения, когда медовая речь льется из уст его в замену меда, вливаемого в уста. Хмель не развяжет языка русскому; если он сам не захочет развязать его, иногда и нарочно; оправдываясь потом хмелиною.

   Из всего, что мы доселе рассказали, можно понять - в самом ли деле искреннее веселье оживляло гостей великокняжеских, как это казалось по наружному виду их? Но однообразно веселы казались все, кроме двух особ - Софьи Витовтовны и Василия Юрьевича Косого.

   Софья Витовтовна напрасно хотела скрыть гнев, досаду, сердце свое: все это выражалось из отрывистых слов ее, порывистых движений и огня, сверкавшего в ее глазах, когда они обращались на князя Василия Юрьевича. Брови Василия Косого сильно были нахмурены; он казался рассеянным; ему ни пилось, ни елось; мрачная дума виднелась в лице его; он говорил мало, угрюмо, улыбался принужденно и тяжело.

   Первая перемена кушанья сошла со стола. Старший по летам, почетный гость, князь Ярославский, утер бороду шитым утиральником, выпил из кубка, поставленного в это мгновение перед ним, и обратил речь к Туголукому, еще не кончившему двойного участка кушанья, им взятого.

   - Устарел ты, князь Иван Борисович, как посмотрю я на тебя,- сказал князь Ярославский,- видно, брат, и зубы-то отказываются от работы!

   "А с чего бы ты изволил так заключать, дорогой куманек мой?" - возразил Туголукий.

   - Как с чего? Отстаешь от других. Хорошо, что хозяйка любит тебя и жалует, а то если бы велела подавать, не дожидаясь твоего череду, так ты остался бы в полупире, когда другие его окончили бы.

   "С нами крестная сила! - Ведь над нами не каплет, а уж с добрым кушаньем я расставаться скоро не люблю".

   - И он не расстался бы с ним, хотя бы ливнем дождь полил на его голову,- сказал князь Рязанский.

   Общий смех зашумел между собеседниками, со всех сторон посыпались шутки.

   - Вот говорят, что дураки ни к чему не годятся,- сказал тихо Шемяка сидевшему подле него князю Верейскому,- а чем бы начать теперь нашу беседу, если бы нельзя было дать оплеухи по роже Туголукого? ~ Верейский засмеялся.

   Туголукий начал креститься. Его спрашивали о причине, "Я радуюсь тому, что князь Димитрий Юрьевич еще не онемел,- сказал Туголукий.- Он так был молчалив во все время, что я начинал думать: не наложил ли он на себя обет молчальника!"

   - У тебя плохая привычка, князь Иван Борисович,- сказал Шемяка,- сперва сказать, а потом подумать.

   "Меньше думай, долее проживешь,- возразил князь Тверской.- Иван Борисович следует этому присловью - и дельно!"

   - Оно так,- сказал Туголукий,- да не совсем. Кто не закрывает души словами, тому нечего бояться слов своих: скажешь ладно - хорошо; не ладно - так не боишься озадков, посмеются, да простят, когда сказано без умысла.

   "Не всякому так думать: иной не захочет, чтобы из десяти слов за девять каяться уму, разуму".

   - Каяться на словах не беда, лишь бы в делах не пришлось молить прощения. Так ли, Василий Юрьевич? По-моему: так!

   "И по-моему,- сказал Косой, принужденно улыбаясь.- Только не знаю, с чего тебе вздумалось кинуть твоею речью в меня, говоря о покаянии: ведь я не духовный твой отец, а тебе не последний конец?"

   - Правда. Да, оно не худо - иногда помышлять и о конце жития,

   "Только не за обедом, князь Иван Борисович",- сказал Верейский.

   - А на всяком месте владычествия Его благослови, душе моя, Господа?

   "Что ты пустился в благочестие, князь?" - сказала Софья Витовтовна.

   - Да, так, милостивая тетушка, Великая княгиня - к слову приходится.

   "Слово не дело,- сказал князь Зубцовский.- Благочестивый на словах бывает иногда не таким на деле".

   - Я иногда это сама замечала,- сказала с досадою София,- и спасибо Ивану Борисовичу, что он одинаков и на словах и на делах. Я его головы не променяю на голову мудреца, как бы он ни чванился умом своим.- Она взглянула на Косого.

   Между тем подали другое кушанье и еще подлили в кубки. Разговор разделился, острые речи начали мелькать с разных сторон, смешиваясь с шутками и прибаутками, какие любят у нас, на Руси, говорить на свадьбах, как будто любуясь румянцем стыдливости, вызываемым этими шутками на щеки молодой супруги,

   Вдруг на серебряном большом блюде, с перепечью и солонкою, поставили перед Василья Васильевича жареную курицу, или, как называли ее, куря верченое. Блюдо это было на особой, красной скатерти, которую разостлал второй дружка. Главный дружка встал поспешно, завернул курицу в красную скатерть, с перепечью, солонкою и блюдом. Это было знаком выхода молодого князя с княгинею. Посаженый отец, тысяцкий, сваты, поезжане, София Витовтовна и все княгини и боярыни повели князя с княгинею. Князья и бояре, не бывшие на свадебном поезде, остались за столом в ожидании, пока от сенника княжеского воротятся провожатые. Женщины, кроме Софьи Витовтовны, уже не возвращались в столовую палату: их увели в комнаты Великой княгини, где было им свободнее и привольнее, так как и мужчинам без них вольнее в столовой палате.

   Бархатами и парчами устилали путь от сенника Василию Васильевичу и Марье Ярославовне. Золотом осыпала их сваха в дверях сенника, надев на себя вывороченные шубы.

   Когда Софья Витовтовна простилась с молодыми, благословила их и возвратилась в столовую палату допировать веселье свадебное, шумный разгул уже слышен был издалека. Речи сшибались, слова мешались, кубки чокались, лица светлели, и даже на боярских столах слышен был смех и разговор.

   - Садись-ка, матушка, Великая княгиня, благословивши сынка с дочкою на любовь и согласие, да позволь нам выпить за твое здоровье! - вскричал князь Ярославский.

   "Здоровье Великой княгини!" - загремело множество голосов.

   - Многая лета! - воскликнул хор певчих.

   "Пусть тот п_о_д_а_в_и_т_с_я заздравным кубком, кто тебе зла желает!" - вскричал князь Зубцовский, оборачивая осушенный им кубок на свою голову.

   - Постой-ка, посторонись, князь! - сказал Туголукий, обращая лукавые взоры на Шемяку.- Не поперхнулся ли князь Димитрий Юрьевич?

   В самом деле, Шемяка, занятый жарким разговоров с соседями, поторопился выпить кубок свой и поперхнулся.

   Глаза Софии заблистали при намеке Туголукого и нечаянном этом случае.

   - Что ты скажешь, батюшка, князь? - спросила она, обращаясь к Константину Димитриевичу.

   "Ничего, княгиня-сестрица",- отвечал хладнокровно Константин.

   - Нет, не ничего, а явно, что Господь простоте дает разум, а на злодее шапка горит!

   "Что за обычай ныне завелся у тебя, княгиня,- сказал князь Тверской,- все толковать о ворогах, когда за трапезою сидят друзья твои и твоего сына!"

   - Богу ведомо, князь, нет ли за трапезою Искариота, который лобзает нас иудинским лобзанием.

   "Так за чем же стало, тетушка,- сказал Шемяка, вмешавшийся в речь княгини,- подай ему кусок хлеба с солью, а между тем прикажи покамест Ивану Борисовичу спрятать язык подальше".

   - Нет ли у тебя лишнего кармана? - спросила София.

   "Нет! - отвечал Шемяка.- Впрочем, и не стоит труда прятать такую вещь, которая никуда не годится, которую и на улице не подымет, кто об нее ногою запнется".

   - Ох! ты молодежь, молодежь!- вскричал князь Зубцовский.- За что ты вздумал гневаться! Будто не знаешь, что Ивану Борисовичу, как ветряной мельнице, никто не указ: дует ветер - она мелет, хочется ему говорить - он говорит.

   "А другие слушают, да подтакивают! - Вот что, князь, нехорошо!"

   - Кто же, по-твоему, эти другие? - спросила София.

   "Кто? - отвечал, улыбаясь, Шемяка,- на злодее шапка горит..."

   - Как! Что ты сказал, князь?

   "Ничего: я повторил твои слова, Великая княгиня, тетушка".

   - Есть о чем толковать,- подхватил князь Ярославский, предвидя, что София готова была отвечать с гневом.- Топи правду и неправду в вине!

   "На дне останется и выскочит",- сказал князь Можайский.

   - И глаз выколет! - проговорил князь Зубцовский.

   "Кому выколет?" - спросил князь Ярославский, принимаясь за кубок.

   - Тому, кто старое помянет! - вскричал Шемяка, поставя на стол порожнюю чару и стараясь придать разговору шутливый оборот.

   "Отними же Бог у меня память",- громко вскричал Туголукий, уже довольно пьяный.

   Думали опять напасть на него с шутками, желая всячески изменить разговор, беспрерывно принимавший вид неприязненный.

   "Что ты говоришь? - вскричало несколько голосов.- Молиться о том, чем уже Бог тебя пожаловал!"

   - Коли бы так! - вскричал Туголукий.- Ан нет! вот так все и помнится такое, чего не могу забыть, по вере и правде!

   "Еще один кубок Ивану Борисовичу и его желание совершится,- сказал князь Зубцовский,- он все забудет!"

   - Здоровье князя Ивана Борисовича! - вскричали многие.

   "Его здоровье? Пожалуй!" - сказала София, смеясь.

   - Все пьют, кроме князя Василия Юрьевича: только он меня не любит!

   "Василий Юрьевич! выпей!" - сказал князь Ярославский.

   - Нет! подавится! - вскричал Туголукий.

   "Слушай, ты, Тугой Лук,- промолвил с досадою Косой,- помни пословицу: не в свои сани не садиться".

   - Ну, что ты его обижаешь, Божьего человека! - вскричал князь Зубцовский.

   "Я дивлюсь тому, что вы, князья, не найдете другой речи, кроме глупых слов этого князя Иванушки-дурачка,- отвечал Косой.- Если вы им дивитесь - вас жаль, если над ним смеетесь - его жаль! А ни в том, ни в другом случае, право, не смешно".

   - Нельзя ли, брат, уволить нас от твоего совета,- сказал князь Ярославский, оскорбленный словами Косого.- Молоденек еще ты учить других; в наше время, кто был помоложе, тот слушал старших.

   "Он считает себя старшим",- сказал кто-то из гостей.

   - В чужом доме все моложе хозяина,- подхватил другой.

   "Мне кажется, что у многих голов теперь хозяева удалились",- отвечал Косой, озираясь с досадою.

   - Слушай, брат Василий Юрьевич,- молвил князь Зубцовский,- непьяному с пьяным не беседа. Отставать от других не надобно.

   "И приставать не годится: душа мера; я вам, а вы мне - не указ".

   - А если бы тетушка, Великая княгиня?

   "Не всякая тетушка матушка, есть и мачехи",- сказал кто-то.

   - Что это изволишь ты говорить, князь Василий Юрьевич? - спросила София, вспыльчиво.

   "Здесь так много и вдруг говорят,- отвечал Косой,- что я не знаю, о чем ты спрашиваешь, княгиня. Ты не отличила моей речи от других".

   - Твои речи всегда так разумны, что их легко можно отличить от других, как галку по полету.

   Косой промолчал. Это более рассердило Софию. "Ты уж не изволишь и отвечать мне?" - сказала она.

   - Иногда молчание лучше речей,- сказал Косой. "Змеиное твое молчание,- вскричала София,- змея молчит, а только жалит".

   - Змея - женщина! - сказал Косой, с гневом бросив вилку на стол.- Не знаю, с чего применять ее к мужчине!

   София побледнела от досады.- "Князь! Княгиня!" - вскричали многие собеседники, предвидя и желая утишить бурю. Смятенный шум раздался в палате.

   - В самом деле, не думаешь ли ты, князь, что ты старше других в нашей беседе? - вскричала София.- Так я тебе докажу, что я жена твоего дяди и мать твоего Государя!

   "Надо мною один Государь - Бог!"

   - А отец разве не Государь тебе? - сказал князь Ярославский, у которого все еще не прошла досада, причиненная словами Косого.

   "Видно, князь Юрий не отец ему!" - вскричала София, злобно усмехаясь.

   - Вернее, нежели твоему сыну мой покойный дядя! - отвечал Косой, не в силах будучи переносить обидные речи тетки.

   "Наглая душа! как ты смеешь сказать мне такие непристойные речи?" - закричала София. Косой тронул душу ее за самое больное место.

   - Полно, полно - князь, княгиня! - заговорили тогда многие.

   "Послушайся друзей, Василий Юрьевич,- проговорил сам князь Ярославский,- за что ты гневаешься? Между друзьями что за перекоры!"

   - Вижу, какими друзьями окружен я здесь, князь Александр Федорович: не выдают тетушку в слове,- сказал Косой, отодвигаясь от стола и желая встать со своего места.

   "Ты осмеливаешься здесь своевольничать!" - воскликнула София, поспешно вставая.

   - Умрем за матушку нашу, Великую княгиню! - закричал Туголукий, поднявшись и стуча в стол кулаком. Многие бояре выскочили из-за своих столов, многие князья также поднялись с места.

   - Великая княгиня! Тетушка! послушай - внемли доброму слову! - говорили Константин Димитриевич, князья Тверской и Ярославский, но - тщетно. Среди шуму слышны были угрозы, которыми с разных сторон разменивались бояре и князья. Голос Софии раздавался среди всех: "Крамольник - злоумышленник - злодей!" - восклицала она.

   "Умрем за Великую княгиню!" - возглашал между тем Туголукий.

   - Заткни ему рот, князь Чарторийский! - сказал Шемяка и обращаясь то к Софии, то к брату старался уговорить их: "Послушайте, тетушка, брат! Побойтесь Бога, постыдитесь людей..."

   - Ты думаешь, что я не знаю твоих замыслов? - кричала София, не внемля ничему.- Что я тебя, злодея, за стол-то свой посадила с честными князьями, так ты думаешь, я и отдамся в твои руки?

   "Бог с тобой и с твоим хлебом-солью, когда ты ими коришь меня! - воскликнул Косой.- Я не хочу быть твоим гостем - возьми деньги за хлеб, за соль, только не кори! Князья! свидетельствуйте: я ли начал такую позорную ссору?"

   - Он! - Нет, не он! - Князь виноват! - Князь прав! - кричали со всех сторон.

   "Ты мне заплатишь, князь-голытьба? - вскричала София, вдруг подбегая к Косому.- Да чем заплатишь, ты, князь без поместья? Знаешь ли ты, что только по милости моей и сына моего у тебя есть кусок хлеба, а у твоего отца горшок каши?"

   Смятение достигло тогда величайшей степени: шумели во всех сторонах, руки многих падали уже на рукоятки мечей. До сих пор Шемяка старался еще уговаривать, упрашивать. Но когда София упомянула об отце его, он с гневом воскликнул: "Замолчи же, тетка! Сама ты кормишься по милости отца моего! Не смей порочить моего родителя, или - клянусь Богом, не сдобровать тебе с твоими речами!"

   - И ты осмеливаешься туда же? - закричала София, обращаясь к Шемяке.

   "Прекратите ссору,- сказал Шемяка, опомнившись и снова удерживая гнев свой.- Бог с тобой, тетка: не родная ты нам по плоти, чужая и по душе! Брат! оставим любезную тетушку и добрых гостей ее..."

   - Нет! я вас не оставлю! - вскричала София.- Князья, бояре! возьмите меч у князя Василия!

   "Княгиня! что ты делаешь! Ты оскорбляешь всех нас!" - закричало множество голосов.

   Косой, казалось, был оглушен таким неожиданным решением Софии. Он побледнел, губы его задрожали. Бояре московские не двигались с мест своих.

   - Возьмите меч его! - провозгласила София, громче прежнего.- Что вы стали?

   "Я посмотрю, кто осмелится подойти ко мне..." - сказал Косой, глухим, задушаемым голосом, обращая кругом пламенные глаза свои.

   - Мы не допустим до такого позора! - кричали многие князья.

   "Ты посмотришь? Вы не допустите?" - проговорила София и с яростию, быстро, кинулась к Косому, сорвала меч его с цепочки и бросила в сторону!

   Действие это было так неожиданно, что все голоса вдруг умолкли; взоры всех, казалось, были очарованы и не могли отвратиться от меча княжеского, загремевшего и звучно упавшего на пол.

   - Что это? Что я вижу? - вскричала тогда София, устремив глаза на богатый пояс, бывший на Василии Юрьевиче.- Воровская вещь! Бояре, князья! Узнаёте ли вы этот пояс? Он краденый у моего тестя!

   Несколько человек хотели разлучить Софию от Косого - уговаривать было уже поздно: хотели только, чтобы кровавое зрелище не заступило места свадебного пира. Глаза Косого налились кровью, жилы вздулись на лбу его - говорить он не мог - рука его, как будто судорожно, шарила меча, на левом боку, там, где всегда был доселе сей знак его чести... Но София вырвалась из рук посредников, ухватилась за пояс Косого и громко призывала к себе бояр.

   Глухой, бешеный смех вырвался наконец из груди Косого. Он оглянулся кругом, на толпу князей и бояр, с презрением смотрел на Софию, которая вне себя от ярости рвала с него пояс слабыми своими руками. "Постой, Великая княгиня, дай мне самому отстегнуть и снять! Отойди на час!.." - закричал он диким каким-то воплем и оттолкнул от себя легонько Софию, которая от этого легкого толчка едва не слетела с ног.

   - Отдай пояс,- кричала София,- отдай пояс. Этот пояс был подарен покойному тестю Димитрию Иоанновичу, тестем его, Константином Димитриевичем. Я его знаю - его украли потом, и вот он, вот он, вот он! Наместник Ростовский! узнаёшь ли ты этот пояс?

   "Он самый, клянусь всем, что есть святого!" - вскричал наместник Ростовский, едва держась на ногах.

   Тут, в неистовстве, вскочил со своего седалища Шемяка. Скамья, на которой сидел он, полетела на пол. И с неописанным свирепством закричал он громко: "Княгиня! еще одно слово и - я клянусь тебе вторым пришествием Господним - ты раскаешься в своем безрассудстве!"

   - Он убьет ее! - провозгласили многие бояре и обнажили мечи. Шемяка не внимал ни клика их, ни звука мечей. София не слыхала слов его в запальчивости. Тут высоко поднял Шемяка кубок, перед ним стоявший. "Так, да расточится злоба твоя!" - вскричал он и с размаха ударил кубком об стол: дорогая хрустальная чаша разлетелась вдребезги, кубок согнулся, красное вино, бывшее в нем, потекло ручьями по скатерти. Шемяка бросился к брату, видя уже несколько мечей, на него устремленных. Князья и бояре, многие старались уйти из залы, другие бросились защищать Софью Витовтовну, третьи спешили позвать стражу.

   Косой, как мертвец бледный, остановил Шемяку. "Стой, брат! - сказал он, дрожащим, прерывающимся голосом.- Кровь христианская готова обагрить землю. Может быть, мы с тобою стоим в сие мгновение на праге вечного судилища... Если они хотят зарезать нас, как Святополк зарезал Бориса и Глеба - Божья воля!" - Он расстегнул пояс свой и кинул его на стол. "Вот мой свадебный подарок брату Василию!"

   - И давно бы так,- сказал князь Зубцовский,- и все бы сладилось. Эх! какой народ... Господи! твоя воля...

   "Спорят о мешке, а в мешке ничего нет!" - примолвил кто-то.

   Поступок Косого как будто образумил всех. Князь Ярославский, князь Зубцовский, Юрья Патрикеевич стали между Косым и Софьею, которая как будто пробудилась в сию минуту от бешенства сожигающей тело горячки и почувствовала безрассудство, безумие своих поступков... "Ну, ну! кончено, кончено..." - говорила она, отходя в сторону.

   - Князь Василий Юрьевич, княгиня, князь Димитрий Юрьевич - полно, полно - что за грех такой...- говорили князья,

   "Брат! - сказал Косой, взяв за руку Шемяку.- Князья! - продолжал он, обращаясь на все стороны.- Что это было? Сновидение, или меня кто-нибудь обморочил?"

   - Ничего, ничего! Что за пир без побранки! Экая невидаль!

   Косой крестился обеими руками. "Меня - баба - обесчествовала - меня - перед князьями! А! голова моя! Ты еще у меня на плечах!" Он сжал кулаки и громко заскрежетал зубами.

   - Тише, князь! - шепнул ему Можайский.

   "Ну, после рассудим,- говорил Верейский, взяв Шемяку за руку.- Пойдем Димитрий Юрьевич!" Он потащил Шемяку из палаты.

   - Что это значит? Куда, князья, бояре? - вскричал Шемяка, вырываясь из рук Верейского. Он взялся за свой меч.

   Софии уже не было в палате. Ее уговорили уйти. Пиршество свадебное представляло зрелище страшного беспорядка.

   - Ничего, ничего, сладим, помирим! Великое дело: лишнее слово сказано!- говорили князья-старики.- Эдакая Витовтова кровь! - Вот свадебку отпраздновали! - раздавалось со многих сторон.

   "Теперь о мире говорить еще нечего, князья. Меня обругали, оборвали, как презренного раба, как колодника на площади! Где меч мой? Отдайте мне меч мой! Разве я пленник здесь, а палата великокняжеская тюрьма моя?"

   - Князь Василий Юрьевич,- сказал князь Ярославский,- успокойся...

   "Отдай мне меч - я еще не пьян, хоть и крепким вином напоили меня. Неужели вы боитесь отдать мне меч мой? Драться я не стану и - надеюсь, что меня еще не тотчас зарежут".

   - Что за речи такие! - сказал Константин Димитриевич.- Мы тебе ручаемся.

   "А если у тетушки уже подготовлены убийцы наши, то мы продадим свои головы не иначе, как за полдесятка голов каждую!" - вскричал свирепо Шемяка, положив руку на свой меч и до половины извлекая его из ножен.

   - Мы все отвечаем за вашу безопасность! - говорили князья Тверской, Ярославский, Зубцовский, Рязанский.- Пойдем вместе! Кто из бояр и князей московских осмелится противоречить, тот заплатит дорого!

   Бояре сих князей и спутники Косого и Шемяки сдвинулись в одну толпу. Юрья Патрикеевич, представлявший самое жалкое лицо во время ссоры, выступил вперед и говорил, что князья могут быть уверены в своей безопасности.- "Огня! Пойдем!" - раздались голоса князей. Косому подали меч его. Все князья и бояре оставили палату.

   "Ну, уж было дело!" - сказал князь Рязанский Тверскому.

   - Вот чему дивишься! - отвечал Тверской.- Посмотрел бы ты в старину: бывало без шуму ни одно веселье не кончалось и часто доставалось даже ребрам; теперь-то уж вы все выродились...

   "Что же? - шепнул Юрья Патрикеевич, отведя в сторону князей Можайского и Верейского.- Теперь ли их взять или после, ночью? Я окружил уже весь дворец воинами: только с крыльца - и в цепи".

   - Видишь, что нельзя,- отвечал Можайский,- при князьях. Зачем было вам затевать такое позорище? Сами виноваты!

   "Как же быть? Ведь княгиня может на меня осердиться!"

   - Я послал уже сильные отряды к их дворам. Живых ли, мертвых ли, но мы их достанем.

   "Пособи нам, всемогущий и благий Господи! А, правду сказать, княгиня слишком погорячилась..." - Юрья Патрикеевич боязливо осмотрелся кругом, произнося сии слова.

   - Да, чего тут: заварили вы кашу - теперь масла жалеть не надобно, и - Бог знает, как ее расхлебать придется!

  

  

   То обман, то плющ, играющий

   По развалинам седым:

   Сверху лист благоухающий -

   Прах и тление под ним!

   Жуковский

  

   С чем бы сравнить нам матушку нашу, Москву? Не с красавицею ли, о которой идет далекая слава, за которую бьются в дальних сторонах и при имени которой звонко сшибаются и пенятся чаши на беседах юношей? Вы видите красавицу эту, вы приближаетесь к ней, с невольным трепетом, и что же? Перед вами милое создание, не дородница, не румянница, дева не гордая, не блестящая! Вы дивитесь: откуда взялась слава о красоте этой девы? - Не дивитесь, не давитесь: вглядитесь в нее, узнайте очаровательную эту деву, дайте милым, всегда опущенным глазам ее сверкнуть на вас... О, этот взор выскажет вам все! Образ незабвенной будет всегда преследовать вас, как совесть преследует злодея; будет вечно с вами, как вечна память о милом, навсегда потерянном друге! Чем более вглядываться будете вы в деву-очаровательницу, тем сильнее поймете пыл страстей, зажигаемых ею в сердцах юношей и не потухающих ни от отдаленности расстояния, ни от лет разлуки!

   Такова Москва. Громада ее поражает вас, когда вы издали завидели Москву. Въезжаете в нее - и где очарование? Нет ни реки величественной, ни гор высоких, ни лесов, оттеняющих другие города. Но пойдемте со мною по Москве, по ее окрестностям. Я укажу вам такие чудные красоты природы, что ни сибирские леса, ни прибрежье широкой Волги, ни берега Черного моря не истребят этих красот в памяти вашей. Воробьевы горы, где серебристая Сетунь умирает в волнах Москвы-реки, где на несколько верст кругом зритель обхватывает взором и город, и поле - никогда не забудет вас, кто видел хоть однажды!

   Таково же чудное местоположение Симонова монастыря, ныне древней, богатой обители. Воздвигнутый на крутом берегу, он глядится в светлые струи Москвы-реки, и оба берега ее - с домами, монастырями, церквами, Кремлем, Замоскворечьем, Воробьевыми горами, Коломенским полем, лугом за Москвою, окрестными селениями - перед глазами вашими! Очаровательное место, когда заходящее, или восходящее солнце являет вам засыпающую, или пробуждающуюся Москву, тени вечера густеют, или ночные мраки тают перед вами, песня пловца оглашает окрестность, и заунывный звон монастырского колокола - этот скрип дверей вечности - раздается, будто голос времени...

   Через три дня, после события на свадьбе Великого князя, нами описанного, вечером, через глубокие сугроба: снега, от Крутиц, по сосновому бору, пробирался кто-то в Симонов монастырь, в небольших санях, запряженных в одну лошадь.

   Ездок этот остановил сани у задних, маленьких ворот монастыря и начал тихо стучаться в ворота. Сторож монастырский, ходивший внутри двора, с дубинкою на плече, спросил: "Кто там? - и.- За чем?" - "Отвори, брат Федосей!" - отвечал приехавший. "А! это ты, Иван Паломник!- сказал сторож.- Тебе как не отворить. Добро пожаловать! Господи Иисусе Христе, сыне Божий!" - шептал он, отмыкая замок.

   Маленькая калитка отворилась. Привязав повод лошади изнутри ворот, вошел в монастырскую ограду приезжий, которого называл сторож Иваном Паломником. Казалось, что он был весьма знаком со сторожем и со всем монастырем, ибо не говоря ни слова пошел от ворот, а сторож не спрашивал: куда и зачем идет он? Прямо к келье архимандрита подошел приезжий и постучался в двери. "Во имя Божие отвори, отец Варфоломей",- отвечал приезжий на вопрос из кельи: "Кто пришел?" - Дверь отворилась; приезжий вошел в келью; слышно было, что за ним задвинули дверь изнутри засовом.

   Келья архимандрита состояла из двух небольших покоев, находясь в ряду других монастырских келий. Мрачные стены ее украшались только несколькими образами и то без риз и без всякого убранства: неугасимая лампада горела перед ними. В углу передней комнаты стоял дубовый, ветхий стол, на котором сложено было одеяние архимандрита и лежал клобук его, ибо архимандрит был в келье своей в простой свитке, с открытою головою. Две простые скамейки придвинуты были к столу. Духовная книга лежала на столе, раскрытая; в железном подсвечнике горела перед нею свечка. В сумраке можно было различить, что в другой комнате находился гроб; крышка его стояла подле, прислоненная к стене.

   Архимандрит был старец, убеленный сединами. Но при первом взгляде на его бледное, сухое лицо можно было понять, что не столько старость, сколько тяжкие горести и бремя скорбей убелили его голову и сделали его живым мертвецом. Никому не было известно: кто таков был сей благочестивый отшельник? За много лет, еще при княжении Василия Дмитриевича, пришел он в Симоновскую обитель. Его примерное житие,