Полевой Николай Алексеевич - Клятва при гробе Господнем

гополучным приездом и узнать о твоем княжеском здравии и как обретается родитель твой, князь Юрий Димитриевич".

   - Благодари, боярин, князя Александра Феодоровича Ярославского,- сказал Косой,- за его привет и донеси ему, что милостию Бога мы обретаемся здравы, а как поехали мы от родителя своего, то он, милостию Бога, был здрав и благополучен.

   Боярин поклонился, поцеловал руку Косого, поклонился снова и вышел, не говоря ни слова.

   Тут выступил юноша и так же, как перед ним старик, спрашивал о здоровье и кланялся от Иоанна Олеговича, князя Рязанского. Однообразно отвечал Косой и отпустил, одного за другим, присланных к нему с вопросами и поздравлениями от Бориса Александровича Тверского, от дяди Константина Димитриевича, князя Углицкого, от Василия Ярославича, князя Боровского, от Иоанна Юрьевича, князя Зубцовского и многих других князей. Все сии князья находились тогда в Москве для празднования великокняжеской свадьбы. Тут выступили московские управители Косого с хлебом, солью и серебряными деньгами на серебряном блюде, донося, что все по милости Господней у них благополучно; наконец, кланялись ему московские наместники братьев его, Шемяки и Красного, наместник отца его Юрия и люди, присланные с просвирами от разных духовных сановников.

   Каждый уходил, обменявшись приветствием. Князья Верейский, Можайский и Туголукий сидели молча. Когда князья остались одни и Косой обратился с приветствием к ним, Туголукий схлопнул руками и преважно воскликнул: "Эдакая почесть, Господи ты, Боже мой! Истинно отказался бы от хлеба-соли на три дня, только бы пожить в таком почете! Да и какой же ты мастер, князь Василий Юрьевич, представлять знатного князя! Недаром говорят, что тебе бы надобно быть Великим князем, а не молоденькому нашему Василию Васильевичу. Ты молодец собой, да ты же и старший в княжеском роде, после отца твоего, князя Юрия, да после дяди Константина, да после Василия Васильевича!"

   Слова эти были выговорены так скоро, что Косой не успел предупредить их, сказаны так неожиданно, что он не успел обдумать - шуткою или сердцем отвечать на них; наконец, попали в цель столь удачно, что он совсем смешался и с изумлением смотрел на глупого князя и его товарищей.

   Иоанн Можайский перебил безрассудные речи Туголукого. "Полно, князь Иван Борисович,- сказал он.- Если госпожа твоя, Великая княгиня Софья Витовтовна, услышит, что ты говоришь - она тебя башмаками по щекам отхлопает, чтобы ты лишнего не врал".

   "Да,- вскричал Туголукий,- дождется твоя княгиня и хуже моих речей! Смотри, чтобы ее самое не схлопнули с места. Нет уж, князья, нечего говорить, а она совсем зазналась! Ладу никакого не приладишь. Когда это слыхано, чтобы в княжеском совете никто из-за бабы словечка молвить не смел?..".

   - Князь Иван Борисович точно имеет право жаловаться на княгиню, мою любезную тетушку,- сказал Косой важно.- В самом деле: заставлять ездить верхом, без ужина и целую ночь, человека - нет, еще не человека, а князя весом в 15 пуд - это бессовестно! Но несправедливость не оправдывает однако ж тебя в вольных речах, князь, и воля твоя, а я должен передать княгине Софье все, что ты говорил; прошу меня не путать!

   Лицо Туголукого, всегда красное, побагровело: это значило, что он покраснел. "Ах, Господи, да что я сказал такое? - вскричал он.- Я повторил, что многие говорят, а слышанного зачем не говорить? Разве Господь дал нам только уши, а языка не дал? Разве мы этот дар Божий будем пренебрегать? Ведь это грех: пренебрегать даром Божиим? - Однако ж, прощайте, князья! - примолвил он, принимаясь за шапку, с робким видом,- мне пора. Ведь меня, чай, уж ждут у господина моего, Великого князя Василия, и у матушки его, Великой княгини Софьи Витовтовны - прощайте, счастливо вам оставаться".- Он ступил несколько шагов, Косой и князья, смеясь, кланялись ему и провожали. Вдруг Туголукий оборотился и тихо молвил Косому: "Ведь ты никому не скажешь, князь, что я здесь говорил? Так, ей-Богу, сорвалась с языка дурь..."

   - Никому, никому,- отвечал Косой, презрительно улыбаясь,- ведь я знаю и все это ведают, что ты верный раб Великого князя и близкая родня ему по жене твоего брата, дядюшка-простодум...

   "То-то же!" - сказал Туголукий, смеясь рабским смехом и как будто гордясь своим уничижением. Он ушел немедленно.

   - Каков? - сказал Косой князьям;- а ведь я не ручаюсь, что он не бездельничает и что он не был прислан нарочно?

   - Князь Роман! - вскричал потом Косой, хлопая огромными своими руками. Явился молодой человек из свиты Косого.- Ты будешь здесь; примешь, кто приедет, и скажешь, что я пошел в мыльню. Пойдемте, князья.

   Косой увел князя Верейского и князя Можайского, через переходы, в дальнюю комнату.

   - Здесь мы свободны, князья,- сказал он.- Обнимите меня прежде, а потом поговорим душевно.

   "Мы думали,- сказал ему Иоанн,- что найдем у тебя брата, князя Димитрия Юрьевича, Где же он? Ведь он приехал?"

   - Да, мы вместе ехали, в одних санях, но душами были розно.- Он остановился в кремлевском дворе своем.

   "Что же родитель твой? Где он?"

   - Был в Галиче, а теперь должен быть ближе. Но - он устарел, князья, устарел! На брата Димитрия я не полагаюсь нисколько. Он не так глуп, как Туголукий, но думает совершенно по-туголуковски. Меньшой брат, со своею красивою рожицею, также никуда не годится: он способен только увеселять старика моего игрою на гуслях. Презабавное дело! Сидят двое, один играет и поет, другой молчит, слушает, гладит сынка по русой его головке и плачет от радости!..

   "Законный наследник, старший в роде!" - вскричал Михаил.

   - Когда у него под носом рвут город за городом! - примолвил Иоанн.

   "Устарел, друзья! говорю вам, устарел! Авось его золотой язык боярина Иоанна Димитриевича порасшевелит. Что за голова, князья! Что за ум! Не видавшись с ним, напрасно возбуждая отца и ссорясь с братьями, я ничего не хотел начинать и не начал бы, пока сам не поговорил с вами, князья, не посмотрел сам, что делается в Москве".

   - Здесь все идет - Бог знает как! - сказал Михаил Верейский.- Вот сам увидишь. Володимировичи теперь ног под собою не слышат, особливо князь Боровский, с тех пор, как сестра его сделалась невестою Василия. Управление пошло совсем через руки баб. Туголукий не обманул тебя, сказав, что в советах голоса всех покрывает голос старой княгини, тетки. Вот старуха, князь Василий Юрьевич! Настоящая Витовтовна! И покойный дядя едва ладил с нею, а теперь никто сладить не может. Одной только еще слушается старицы, княгини Евпраксии, которая, как застучит своим монашеским костылем, так все умолкает. Молодежь ездит на охоту с князем, пирует, гуляет, и - мы с ними же!

   Косой ходил, не говоря ни слова.

   - Слышал ли ты,- продолжал Михаил,- что сделалось с дядею Константином Димитриевичем?

   "Нездоров?"

   - Нет! в монахи идет.

   "Как! в монахи?"

   - Да, после свадьбы, мы едва ли не будем праздновать его княжеское постриженье. "Лучше быть первым в монастыре, чем последним в Москве",- недавно говорил он мне. Теперь почти всегда живет он на Симонове, украшает эту бедную обитель и, показывая ее гостям и посетителям, приговаривает: "Есть чернцы и на Симонове". "Я тебя понимаю, дядя,- проворчал Косой.- Я сам пойду в монахи, если... Но, тем лучше: он с плеч долой, отец стар, одна ступенька и...- Он обратился к князья ям.- Сказал ли вам князь Роман, что я встретился с боярином Иоанном, и все, что я говорил с ним? Это моя правая рука".

   - Все знаем. Теперь, не достает только нашего Гудочника.

   "Он уже здесь,- отвечал Косой.- Перстень боярина вызвал его, как беса из тьмы кромешной. И настоящий бес! - Где таких людей умеет сыскать боярин Иоанн?" - Тут Косой отворил боковую дверь и оттуда вышел ночной собеседник дедушки Матвея, старик, бывавший везде и знающий так много.

   "Добро пожаловать, Иван Гудочник!" - сказал Иоанн, пожимая руку старика.

   - Здорово, Ванюша! - прибавил Михаил.- Что ты принес к нам?

   "Все, что нужно, князь Михаил Андреевич! Челом бью тебе и тебе, князь Иоанн Андреевич, от князя Тверского и из Новгорода от князей Василия Георгиевича и Феодора Георгиевича".

   - Давно ли ты виделся с боярином. Иоанном Димитриевичем? - спросил Можайский.

   "В последний раз я видел его в Твери, откуда хотел он ехать в Зубцов. Но я слышал, что он был после того скрытно в Москве и теперь должен быть у князя Юрия Димитриевича. Время не терпит".

   - Ну, что ты думаешь? - сказал Иоанн.- Когда начинать? Как начинать?

   "Это зависит еще от многого, что должно предварительно решить. Новгород, Тверь готовы. Суздаль - вы знаете, вспыхнет, как зелье пороховое, когда вы только скажете. Москва начинена всякими горючими снарядами и стоит только поднести огонь. Ярославль, Рязань - об них нечего и говорить: при удаче они ваши, при неудаче - они против вас, а пока дело уладится - они станут молчать".

   - Мои и братнины дружины в три дня сядут на коней,- вскричал Иоанн.

   "Пока боярин Иоанн Димитриевич не известит меня о решении князя Юрия Димитриевича,- сказал Гудочник,- я не начну ничего".

   - Я тебе его решение! - отвечал Косой.

   Гудочник задумался.

   "Я, я решу все за отца моего, все! - повторил с жаром Косой.- Говори, что тебе надобно?"

   - Стало быть, ты еще и условий не знаешь, князь Василий Юрьевич, хотя перстень боярина Иоанна Димитриевича свидетельствует за твое согласие? И притом - прости меня - ты, все еще не родитель твой! Что голова, то разум. Говорят, будто мысли родителя твоего совсем переменились, после недавней поездки в Орду.

   Косой ходил, в страшном смущении, по комнате и вдруг оборотился к Гудочнику. "Я более тебе доверяю, старик, нежели ты мне!"

   - Князь Василий Юрьевич! мне можно доверять.

   "Я в первый раз тебя вижу, не знаю кто ты и допускаю тебя быть участником всех тайн, за одно слово боярина Иоанна Димитрневича!"

   - Меня не знаешь ты, князь,- это правда, но то знаешь ты, что я играю в большую игру - в свою голову, которая у меня одна, и кроме которой нет у меня ничего в здешнем мире! На первой осине, как псу нечистому, заплатят мне за мою ошибку. А ты - князь, первый после отца и дяди своего в Русской земле: тебя не коснется никакое зло, хотя бы открылось, что ты хочешь зажечь Москву с четырех сторон. Но, кроме жизни, у меня есть еще другое добро, дороже самой моей жизни: клятва, которую уже сорок лет стараюсь я исполнить. И теперь, когда приближается время сложить, может быть, с души моей клятву смертную - я не могу отважиться ни на что, пока нога моя будет стоять твердо...

   "Какая клятва, старик?" - спросил Косой гордо.

   - Это моя тайна, которой до сих не открывал я никогда, даже на исповеди, перед святым причастием тела Христова!

   "Безумно было бы сомневаться в согласии отца моего,- сказал Косой, по некотором молчании.- Условия, если только они не бесчестны, будут исполнены. Скажи мне их".

   - Скрывать не буду,- отвечал Гудочник.- Первое - Суздальское княжество восстановляется по-прежнему, как было оно при мудром князе Константине: Нижний Новгород, Суздаль, Городец на Волге и Мещера. Князья Василий Георгиевич и Феодор Георгиевич владеют им, на всей воле.

   Косой махнул головою. Гудочник продолжал:

   - Второе. Новгород Великий получает все древние права свои по льготным грамотам Ярослава Великого.

   "Далее!" - сказал Косой, скрывая нетерпение.

   - Третье,- продолжал Гудочник.- Тверь отделяется особым Великим княжеством.

   "Как! - вскричал Косой,- вы хотите вырвать честь и славу из венца Мономахова и потом бросить его, обесславленный, на седую голову моего родителя? Это постыдно, это унизительно! Отец мой не согласится; я не хочу! Вы разрываете на части нашу порфиру великокняжескую..."

   - Которая еще не ваша, князь Василий Юрьевич, а на плечах князя Василия Васильевича,- отвечал хладнокровно Гудочник.

   "Вы отторгаете наши области, разрушаете нашу власть",- продолжал Косой.

   - Их еще надобно добыть, князь! - с горькою улыбкою промолвил Гудочник.

   "Братья!- воскликнул Косой, обращаясь к князьям Михаилу и Иоанну и отворотясь от Гудочника,- если вы заодно со мною - оставим крамольников и пойдем добывать своего мечом! Слабому ли мальчику со старою матерью устоять против нас?"

   - Разве этому не было опыта? - сказал печально Михаил, молчавший во все время, пока говорил Гудочник.- Разве не старался об этом родитель твой, целые восемь лет? И возможно ли это ныне, когда за восемь лет, сгоряча, ничего не успел он сделать!

   "Ваш покойный родитель князь Андрей, покойный дядя князь Петр, Новгород, Тверь, все было против отца моего; боярин Иоанн управлял думою московскою; Орда стояла за Москву; Витовт был жив и только ждал случая двинуться к Москве. Что же теперь? Новгород, боярин Иоанн, Тверь, вы - за нас; Витовта нет; моя рука выучилась управлять мечом покрепче прежнего!"

   - Тверь, Новгород, боярин Иоанн не будут за нас, если не примут их условий,- отвечал Михаил.- Что же тогда? Дядя Юрий, восьмью годами постаревший, если он согласится еще на дело - трудное, смелое, не по стариковским силам; Звенигород, Галич, Верея и Можайск - нас трое и только! Ты сам говорил о слабодушии братьев твоих - родных братьев...

   "Князь Василий Юрьевич должен еще вспомнить,- начал хладнокровно говорить Гудочник,- что может быть родитель его скорее согласится уступить неверное на верное и, взяв пять, шесть городов, откажется от права старейшинства, за себя и за детей своих, представляя кому угодно ссаживать племянника с великокняжеского стола. Тогда князь Константин Димитриевич, конечно, согласится на все, чтобы только поддержать коренное правило отцов и сесть на великокняжеское местечко".

   - Монах! - вскричал Косой.

   "Еще не монах, а если бы и монах был, то можно достать дюжину грамот от всех Вселенских патриархов, которыми разрешат его. Келья и престол, клобук и венец княжеский... выбор не труден! Ему же только сорок четвертый год и страх как приглядывалась ему дочка боярина Иоанна Димитриевича, бывшая невеста Великого князя..."

   Глухой стон вырвался из груди Косого, зубы его заскрежетали, кулаком утер он крупные капли пота на лбу. Он походил на дикого зверя в клетке, которого дразнят подачкою, поднося ее к клетке и тотчас удаляя, когда зверь с яростию на нее устремляется.

   Наконец, Косой принял спокойный вид и сказал Гудочнику: "Хорошо, я буду на все согласен. Говори же, старик, что мне делать?"

   - Теперь - ничего, повторяю я. Сидеть у моря и ждать погоды, которая затягивает вдалеке. Паче всего, князья, молю вас наблюдать осторожность. Меня вы увидите здесь опять вечером. Я только что сегодня пришел и не успел еще ни с кем видеться. Пойду теперь шататься, по Москве с моим гудком, кочевать, где день, где ночь. Когда вам нечаянно понадоблюсь я - знак известный: подле стены Успенского собора начертите большой крест мылом. Когда без того вы мне будете надобны - я приду к одному из вас. Впрочем, Господь Бог да благословит наше дело!" - Он перекрестился; все князья следовали его примеру.

   - Я молил бы тебя, князь Василий Юрьевич,- сказал Гудочник,- если мой худоумный совет может годиться, удерживать всячески порывы гнева и княжеского сердца... Может быть, сегодня придется тебе вынести не одно испытание. Будь муж, а не младенец. Чем ласковее ты будешь, тем более тебе поверят; только и надобно забаюкать всех, покамест. И худо сделал родитель твой, что сам не пожаловал в Москву. Оно и ближе, и вернее бы дело шло, и безопаснее было для всех нас.

   Казалось, что слова Гудочника имели волшебную силу над буйностию двух молодых князей и над строптивою гордостью Косого. Они безмолвствовали, будто львенки, в тенета попавшие. Старик поклонился и вышел. Но они еще сидели безмолвно.

   - Воля Божия исполняется, или козни дьявола осетили меня? - сказал наконец Косой в мрачной задумчивости, водя пальцами правой руки по складкам своего лба.- Кому вверяю я судьбу мою? Кто ручается мне за этого старика?

   "Голова его! - вскричал князь Можайский.- Я не уступлю даром: зажгу собственную треть Москвы и стану рубить ее! Двух смертей не будет, одной не миновать! Поедем к нашему женишку, князь Василий Юрьевич!"

   - Поедем покланяться Великому нашему князю,- сказал Косой,- и испытаем - можем ли мы притворяться не хуже других? - Молча возвратились князья в ту комнату, где ждал их князь Роман.

   - Одеваться мне! - сказал Косой.- Бархатный, шитый кожух мой, червчатый пояс, ордынскую саблю, шапку с золотом!

  

  

   Там русский дух... там Русью пахнет!

   И там я был, и мед я пил;

   У моря видел дуб зеленый,

   Под ним сидел, и кот ученый

   Свои мне сказки говорил.

   Одну я помню: сказку эту

   Поведаю теперь я свету...

  

   Дела давно минувших дней,

   Преданья старины глубокой...

   А. Пушкин

  

  

   Поклоны - бой для царедворца,

   Обряд пустой - и долг, и честь!

   * - -

  

   Нам кажется, что совсем не худо придумали ныне рассказчики не только изображать одни главные действующие лица и пересказывать их речи, но и подробно говорить все: где было, как происходило, во что были одеты все действующие лица, что они пили, ели - даже все маленькие подробности требуют ныне описания. Зевнул ли один из действующих, когда другие смеялись, сидели ли двое, когда третий стоял, и проч. и проч. Все это оживляет действие, переносит в то время и в то место, где происходило то, что рассказывается. Часто одна черта, изображающая жилище или одежду действующих лиц, дополняет более, нежели длинный разговор. А притом, нет места мечтам читателя, нет места лоску, которым изображение наше покрывает предметы: все раскрыто, все сказано, как что было и как случилось. Так, например, теперь нам хотелось бы перенесть читателей наших в Кремль. Это легко; но иной из них в_о_о_б_р_а_з_и_т себе Кремль XV века таким же белокаменным и золотоглавым, каков он ныне - с высокими бойницами на стенах, с фигурными крашеными башнями, с часами на Спасских воротах; внутри с обширными площадями, огромными строениями, каменными, узорчатыми теремами, мрачными соборами и далеко в воздух улетевшею главою Ивана Великого; снаружи с зеленоцветными садами, чистым, светлым и всеми радужными цветами пестреющий. Кремль тогда был совсем не таков.

   Ветхими, каменными стенами окружалось тогда пространство, Кремлем занимаемое; стены сии стояли с самого построения их Димитрием Донским и, выдержав несколько сильных пожаров, так уже были они дряхлы, что через пятьдесят лет, после времени рассказа, их вовсе разобрали и построили все вновь. Невысокие бойницы их сведены были низенькими кровлями сверху и покрыты старыми досками; видели тленность, думали строить их, но только починивали, пока они совсем развалились. Так обыкновенно бывает у людей: сломать старое и строить вновь они не любят, пока само не упадет, а только починивают, лечат и подлаживают. Кремлевских стен не только построить вновь было некогда от внутренних и внешних забот, но еще важное препятствие оказывалось, когда думали о перестройке. Снаружи окруженные тинистым рвом они обставлены были домами, дворами, даже церквами, рынками, амбарами, лавками. Изнутри к ним также прилеплено было множество строений, дворов, церквей. Надобно было все это очистить, разломать. Иоанн III грозно махнул рукою - люди посетовали на него и исполнили его приказ; но при юном Василии Васильевиче и старой матери его никто не смел и подумать о таком деле. Если бы надобно было только скинуть для этого платьемойные плоты и мостики, через Неглинную устроенные, с чего брали пошлины и мыты бояре и княжеская казна, то и тогда от крика и жалоб не знали бы куда деться. Пятьдесят лет, после того прошедших, перевернули все дело.

   На месте нынешних теремов и дворцов стояли и тогда дворцы, терема, хоромы, избы брусяные, гридни и вышки княжеские, строения обширные, в разные времена воздвигнутые, неправильные, и все деревянные. Между ними, дворами житными, запасными и проч., Успенским собором, старинным и ветхим, церковью Иоанна Лествичника (где Годунов поставил потом Ивана Великого) и Архангельским собором была площадь, Красною называвшаяся, и единственная, если судить по нашему понятию о площадях. Но тогда называли площадями пространства весьма небольшие, и потому в Кремле считалось еще с десяток площадей, между коими вились кривые, грязные улицы. Места между улицами и площадями до самых стен кремлевских были загромождены строениями, которые, как уже мы сказали, льнули даже к самым стенам и как будто просились на волю. В самом деле - в Кремле было довольно тесно. Множество церквей (даже два монастыря: Чудовский и новый девичий, основанный вдовою Димитрия Донского, Вознесенский), домов княжеских, боярских, казарм для воинов, магазинов и запасных мест, на случай осады, домов, дворов и подворьев духовных, монастырских, гостиных, купеческих, больниц, княжеских кухонь, псарен, конюшень - заключалось в стенах Кремля; все это горело несколько раз и выстроивалось вновь еще теснее. В большой отдельной хоромине, соединенной с великокняжеским дворцом переходами, с набранными из маленьких стекол окончинами, собралось множество народа: это были князья и бояре,- а хоромина, где собрались они, называлась княжескою Писцовою палатою. Лавки были устроены кругом стен всей палаты. Большой стол, покрытый красным сукном, стоял посредине. Вокруг него поставлено было несколько скамеек, обшитых сверху подушками суконными, и на этих скамьях беспорядочно сидело множество народа. Внимание всех устремлено было на сухощавое, вытянутое, украшенное редкою, длинноватою бородкою человека, который держал в руке множество исписанных столбцов бумаги. Перед этим человеком стояла большая медная чернильница с узеньким горлышком, сделанная в виде кувшина, и огромная песочница. Белая бумага, разрезанная на столбцы, несколько старых рукописей, старинных грамот и книг лежали в беспорядке на столе. В главном месте, за столом, сидел старик, первый боярин Великого князя, князь Юрья Патрикеевич, женатый на тетке его, дочери покойного Великого князя, Марье Васильевне, и следственно, зять Софьи Витовтовны. Другие старики сидели от него по сторонам. Комната, как мы сказали, была наполнена народом. Одни теснились к столу, желая слушать чтение, другие шумели и разговаривали между собою, третьи сидели на лавках вокруг стен, говорили, дремали, спорили.

   - От этого содома у меня голову разломило,- сказал наконец Юрья Патрикеевич.- Тише, князья, тише, бояре. Эдак мы во веки веков не кончим. Дьяк! закричи, чтобы молчали! Читай, господин Беда!

   "Тише, князья и бояре, тише!" - закричал басом толстый дьяк.

   - Нет, Юрья Патрикеевич, я не допущу далее читать, пока ты не скажешь мне: согласен ли со мною! - проговорил один из сидевших за столом.

   "Да дайте ж кончить, Господи Владыко,- отвечал Юрья Патрикеевич.- Господин Беда! изволь сначала!"

   Однообразным, приказным голосом, человек, с длинноватою, редкою бородкою, начал читать следующее:

   "Чин брачному сочетанию Великого князя Василия Васильевича..." И далее,- примолвил Беда,- впишется, как следует".

   Юрья Патрикеевич дал знак согласия. Беда вдохнул в себя сколько можно более воздуха, сухие щеки его раздулись, он откашлялся и продолжал:

   "Лета 6941, февраля в... день, волею Божиею и позволением матери своея, Великия княгини Софии Витовтовны, и с благословением отца своего, имярек, митрополита Московского и всея России..."

   - Как же: имярек! - сказал один из бояр.- Надобно поставить именное слово!

   "Какое же, когда митрополита у нас нет?" - отвечал Юрья Патрикеевич.

   - Все же надобно!

   "Это дурное предвещание для свадьбы Великого князя! Без имени и овца баран"

   - Опять!

   "Воля твоя, Юрья Патрикеевич".

   - Да зачем ты писал все это? - сказал Юрья Беде.

   "По уставу прежнему: всегда так писано бывало",- отвечал Беда.

   Смущенный шум раздался вокруг стола: "Разве Иона не будет святителем Московским,- говорили многие.- Что ж это! Долго ли стаду быть без пастыря..."

   - Тише, бояре! - закричал Юрья,- далее... Истинно мы не кончим. Между тем, готовит ли всякий свое? Право, у меня уж во рту стало сухо; легко ли, с самого раннего утра бьемся.- Ну, скорее, господин Беда!

   "И с благословения тетки своей, великия инокини Евпраксии, княгини княж Владимировы Андреевича, и по приговору князей и бояр волил Государь, Великий князь Василий Васильевич, вступить в честное супружество, А поял себе, он, Государь и Великий князь, в супругу княжну Марию Ярославовну, дщерь Ярославлю Володимировича, а свадебному чину указал быти тако:

   В тысяцкого место быти боярину его, князя, Юрья Патрикеевичу.

   В дружки старшего место..."

   Тут один из присутствовавших, глядя в бумагу из-за Беды, воскликнул: "Как же? Неужели мои слова не уважены? Я не уступлю, нет, нет!"

   - Что ж это? - вскричал другой,- говорили, говорили, а все пошло на ветер? Как хочешь, Юрья Патрикеевич!

   "Нет, нет!" - закричали многие. Смешанные голоса раздались снова: "Моей жене быть ниже его!" - "Послушай!" - "Я знать ничего не хочу! Я пойду сам к княгине".- "Мне сам Великий князь говорил".- "Ты высоко нос поднимаешь".- "Береги свой!"...

   Юрья Патрикеевич с досадою ударил по столу кулаком. "Замолчишь ли ты, народ православный! Нечего делать: брошу все и пойду к княгине - пускай сама рассудит".

   - Пусть рассудит,- кричали многие.- Что мы: в опале что ли? в гневе княжеском? Как бы не так!

   "Мой отец был почище чьего-нибудь другого..."

   - Мы, слава Богу, никогда за другими не стаивали...

   "Юрья Патрикеевич! - сказал пришедший в эту минуту боярин,- Великая княгиня велела скорее оканчивать дело. Уж начали молебен".

   - А мы еще едва с началом управились! - отвечал Юрья.- Истинно, головы не слышу... Нечего делать, князья и бояре! Имена будут читаны при самой княгине - всякий жди ее докончательного княжеского указа - говорите с нею. Господин Беда! читай просто чин свадьбы, а имена говорим имреками...

   "Хорошо, хорошо!" - раздалось со всех сторон.

   - В поддатни дружке...

   "Далее!"

   - В большом столе боярь...

   "Далее!"

   Беда перевернул несколько столбцов и читал: "А будет день свадьбы, и Государь Великий князь, изрядився в кожух золотый аксамитный, на соболях, да в шубу русскую соболью, крыта бархатом золотым, заметав полы назад, на плеча, а пояс его, Государев, Великого князя, кованый, золотой,- пойдет в брусяную избу, столовую, а тысяцкому и поезду, и боярам, и дружкам, и головщикам, и фонарщикам, и каравайникам велит идти за ним..."

   - И свечникам, и санникам, и конюшему,- заговорили многие.- Именовать, так именовать всех...

   "Все, все будут. Господин Беда! поставь тут крыж".

   Беда вытащил из чернильницы огромное лебединое перо, общелкал его и поставил на столбце знак.

   "Велит идти за ним,- продолжал Беда свое чтение.- А место в средней палате изрядить по обычаю, да оболочь камками, да бархатом, да зголовья положить, да на зголовья по сороку соболей, да третий сорок держать, чем Великого князя да княгиню опахивать. Да стол поставити, да скатерть постлати, да калачи и соль положити..."

   - Нет! - сказал один боярин,- об этом говорено: стлать две скатерти, а третью накрест, да перепечу поставить, а по лавкам полавочники постлать, князь Симеоновы, да соль, да сыр держать на руках, и его, Государя, встретить.

   "Когда же это бывало так строено? - спросил Юрья Патрикеевич.- Ведь уж боярыни приговорили: быть, как прежде?"

   - Сегодня переменено.

   "Переменено! Уж эти мне перемены: переменяют, да отменяют, что и толку не добьешься..."

   - А тысяцкого жене, и свахам, и боярыням быть в княжны тереме всем готовым, и свечам, караваям, и осыпалу, и идти...

   "Постой, постой. Как, бишь, об ооыпале-то велела Великая княгиня?" - сказал заботливо Юрья Патрикеевич.

   Беда взял особый листок: "А осыпалу быти миса золотная, а на мису первое положить хмелю, на три угла, в трех местах, да тридевять соболей в три места, да тридевять платков золотных, камчатных и атласных, мерных, в один цвет, да тридевять пенязей, да величества пенязь с одной стороны белый, а с другой позолочен..."

   - Свахи решили наконец о караваях, Юрья Патрикеевич! - сказал боярин, поспешно входя в комнату и подходя к нему. Видно было, что этот посланник торопился прибежать и весь запыхался.

   "Слава Богу! с плеч гора долой! - воскликнул Юрья.- Ну, и так караваи..."

   - Кстати, кстати о караваях речь! Здравствуй князь Юрья Патрикеевич! - сказал Шемяка, вошедший в эту минуту,- здравствуй!

   "А князь Димитрий Юрьевич! - отвечал Юрья, вставая.- Давно ли в Москве?"

   - Сегодня, ранним утром. Да ты в хлопотах?

   "Измучился! Кому веселье, а мне так, право, уж не до того. Хлопот полон рот!"

   - Да ведь уж, чай, все готово - пора, пора! Тетушка княгиня уже столом распоряжается.

   "Да оно все и распоряжено; ну, да ведь надобно записать, устроить дело на бумаге - всякий свое поет! То бросишься к старухам, то к ведущим людям. Владыко нас упаси, когда что-нибудь да не так".

   - Продолжайте, я не мешаю: хочу еще сам поучиться.

   "А пора, князь, пора! Тебе не пиво варить, не вино курить".

   - Невесты-то нет.

   "И! мало ли.. Ну, так о караваях, как же положили?" - Между тем Шемяка сел, облокотясь небрежно на стол. Присланный боярин начал говорить:

   "Боярыни приговорили: караваи принести в Красную палату, да тут их на носилы поставить и следки положить, да со свечи стоять тут же, да протопоп читает молитву. А обшить их Великого князя бархатом веницейским, а Великия княгини атласом гладким, а носила - бархатом червчатым; да положить на три места пенязей пополам, по трижды девять, золоченых, да белых. Да как пойдет Государь Великий князь из брусяной, а Великая княгиня из терема, и их из Красной палаты несут вокруг князя и княгини трижды".

   Юрья Патрикеевич слушал с величайшим вниманием. "Дьяк Василий! запиши-ка все это со слов его,- сказал он.- Ты, боярин, ручаешься за все это, а мы станем дочитывать".

   Беда продолжал: "Идти и сесть ему на свое княжеское место в Крестовой, а тысяцкий посылает ему молвить старшего боярина: "Государь, князь Великий! велел тебе сказать тысяцкий Юрья Патрикеевич Бога на помощь, а время тебе, Государю, идти к своему делу".

   - А! Князь Иван Корибутович! - сказал Шемяка, увидев Князя Ивана Бабу, начальника литовских копейщиков, который вошел в это время. Он встал, взял его за руку и удалился с ним к окну палаты.

   Чтение без умолку продолжалось. Звонкий голос Беды возвышался из всех голосов и слышен был среди шума волнений и разговоров. Тут беспрестанно люди приходили, уходили, сталкивались.

   Если ко всякому богатому человеку можно было применить пословицу, что когда такой человек затеет жениться, то ему не пиво варить, не вино курить, тем более шла такая пословица к князю и еще князю Великому. Подвалы его всегда бывали набиты годовалым медом, пивом, квасами двадцати сортов и винами греческими и фряжскими. Но свадьба Великого князя представляла между тем бесконечные заботы и хлопоты.

   Прежде всего надобно было наблюсти все обряды, каких требовала свадьба. Сии обряды умножались, смотря по тому, чем знатнее бывали жених и невеста. Бедный человек мог запросто посадить свою невесту в сани, привезти ее в церковь, угостить потом гостей чем Бог послал, и жить да поживать, благословясь. Богатый должен был, напротив, вытерпеть бесконечный ряд сватанья, смотренья, девичника, красного стола, почетных столов и проч. и проч. Призывали старух, ворожей, знахарей, колдунов, бывалых людей. Все подвергалось замечаниям, приметам, отношениям, начиная с того, чем покупал жених косу невесты, до того, кто первый ступал на платок, разостланный перед налоем: жених или невеста? Примета была верная, что прежде ступивший будет властвовать над любезною своею половиною. Из этого можно заключить, что несмотря на страх и послушание, в каком обыкновенно бывали наши прабабушки у прадедушек, несмотря на то, что они ходили у них, как говорится, по струнке, случалось и у них мужьям находиться под башмачком жен: вероятно, иногда и невесте удавалось ступать на платок прежде жениха.

   Прибавьте ко всему этому обыкновенное поверье русских - хлопотать и заботиться и то, что женщины играли важную роль при свадьбах. Первое доныне осталось в нашей русской природе. Хозяин-русак тогда только уверен у нас в деятельности своих приказчиков, когда они бегают высунувши языки, задыхаются от усталости и в сумятице никто уже не знает, за что приняться, чем начинать и чем кончить. Система - не русское слово и не в русской оно природе. Мы все начинаем вдруг, поднимаем втрое против другого, зато скоро и бросаем, может быть и потому, что махом хотим все сделать и истощаем силы вдруг, когда при медленном и стройном ходе работы сил у нас осталось бы еще много в запасе. А вмешательство женщин, и женщин русских, и когда еще они повелевают в каком-нибудь деле? Толковать по-пустому, тысячу раз об одном и том же, посылать десятерых за одним делом, беспрестанно забывать ту или другую надобность и все это дополнять бесконечным спором, шумом, сомнениями, вздорливостью - так ведется всякое дело, когда женщины в него вмешались. От простолюдина до князя свадьбы и доныне суть область женской власти. Не от того ли в народе пословица: свадьба без покору не бывает.

   Наконец, к суевериям и повериям, сопровождавшим свадьбы, дополните еще то: какую свадьбу затевали при подобных делах страсти людские! Им открывалось пространное поприще для борьбы с привидениями чести и бесчестия, славы и бесславия, похвалы и осуждения. Княжеский вельможа, готовый уступить во всем другом, как поле чести отстаивал себе должность развернуть под ногами князя ковер или подостлать попону под лошадь, на которой князь поедет, доказывая, что отец и дед его всегда были в почете и всегда расстилали попону, когда езжал князь; соперники же его только водили лошадь под уздцы, а ни деды, ни прадеды их не имели великой почести подавать своему повелителю колпак, когда он выходил из княжеской мыльни, или расстилать попону, когда ему надобно было ехать!..

   Как бурное море волновалось все это в Кремлевском дворце в день свадьбы Великого князя Василия Васильевича. Числа не было вокруг дворца саням и верховым лошадям, вершникам, провожавшим князей и бояр, прислужникам, бегавшим повсюду, гонцам, скакавшим во все стороны Москвы. Народ с утра уже дожидался в Кремле и вокруг Кремля, бросаясь толпами туда, куда бросался один из зрителей, заметив что-нибудь любопытное. Одни смотрели, как из княжеских погребов везли меды, пиво, квасы, вина, наливки; другие, как по скату горы к Москве-реке расставляли питье и яствы для народа: быков и баранов, громады калачей и пирогов, чаны, в которые, когда будет велено, пустят потоками брагу; третьи, как везли княжеские подарки из кладовых под Чудовским монастырем; четвертые... просто не спускали глаз с окон Кремлевского дворца, хотя ничего не видали в них, кроме мелькающих в замерзлых окошках людей.

   Все во дворце - и в теремах, и в вышках, и в палатах - было в движении, начиная с подвала, где откупоривали вина, До золотого стола, где обтирали серебряные чары, погары, стопы, братины и носили их на столы, уже изготовленные и ломившиеся, как говорится, от тяжести золота и серебра. В соборе Успенском уже обжигали праздничные, новые свечи; всадники, назначенные охранять все входы, выходы, ворота кремлевские и ездить по городу во всю ночь, собирались в назначенных местах Кремля; Юрья Патрикеевич уже дочитывал свои росписи. Внимательно было переслушано, перебрано и решено, как идти жениху в Среднюю палату к месту; как вести туда невесту его; как кому сесть, как резать перелечу и сыры, чесать головы жениху и невесте, обмакивая гребень в медяную сыту, как наложить кичку на невесту, зажигать свечи богоявленскими свечами, осыпать хмелем и обмахивать соболями. Сильным спорам подвержено было: в каких санях и с кем поедет невеста, кто понесет караваи, свечи и фонари над свечами и то - должен ли жених разбить и растоптать чашку, из которой во время венчания будут пить вино он и невеста, или только бросить ее, а не топтать ногами. Еще больше споров было о железном невестином и золотом жениховом кольце, об убранстве сенника образами, камками и соболями; о том, на скольких снопах соломы стлать брачную постель и с рожью или пшеницею должны быть кадки, в которые надобно поставить венчальные свечи, перед сенником. Большое смятение происходило по случаю спора о в_ы_в_о_р_о_ч_е_н_н_ы_х шерстью вверх шубах, в которых сваха должна встретить жениха и невесту на пороге сенника. Одни утверждали, что кунья шуба должна быть внизу, а соболья сверху, другие, что соболья внизу, а кунья сверху.

   Наконец все было решено. Утирая рукавом пот, Юрья Патрикеевич торопился из Писцовой палаты отдать окончательные приказы и спешить домой одеваться.

   В толпе молодых бояр и князей в одной из палат Кремлевского дворца стоял в то время Шемяка и весело разговаривал. Один из собеседников рассказывал другим о цапле, с золотым кольцом и с прехитрою надписью на кольце, которой никто разобрать не мог. Эту цаплю убил сокол его на охоте. Другой говорил о щуке с серебряными серьгами, недавно пойманной в заповедном княжеском озере, такой огромной, что у Великого князя не нашлось посудины, в которой бы можно было сварить ее целиком, а такой старой, что на лбу у нее вырос мох, а во рту не было ни одного зуба.

   - Итак, лжет же пословица,- сказал Шемяка,- что щука умрет, а зубы остаются у нее целы. Теперь находят, стало быть, щук, переживших свои зубы?

   "Дал бы Бог, чтобы так и у людей было!" - сказал один старик боярин, значительно посмотрев на Шемяку.

   - По крайней мере, я этого желаю от всего сердца моего,- сказал Шемяка, значительно обращаясь к боярину.

   В это время заметил он верного своего сподвижника, князя Александра Чарторийского, Казалось, что Чарторийский хотел что-то сказать ему.

   Неприметно удалился Шемяка от своих собеседников. "Что ты? - спросил он с любопытством у Чарторийского.- Мне кажется, ты страх как встревожен!"

   - Князь Димитрий Юрьевич! поди к своему брату. Я не знаю, что с ним сделалось: он мрачен и задумчив. Давно бы пора ему ехать переодеваться, но он ходит там в палате, что за Благовещением.

   Шемяка задумался. "Неужели брат мой?.. Но он был так весел и хорош, когда расстался со мною недавно! Кто мог его оскорбить и опечалить?"

   - Говорят, будто он что-то горячо переговаривал с княгинею Софьею Витовтовною.

   "Вздоришь! Княгиня так радушна, так ласкова была ко мне..." Шемяка поспешил туда, где был брат его.

   От Кремлевского дворца сделаны были тогда деревянные переходы к соборной церкви Благовещенской. Они шли из палаты, названной Часовою. Это название дано было палате по часам, какими изумил в 1404 году Великого князя Василия Димитриевича хитрец монах, пришелец из Сербии. Угощенный в княжеском дворце, наделенный богатою милостынею для монастыря, монах этот хотел оставить князю поминки своей благодарности. Он потребовал себе особую комнату, устроил чудную печку и какие-то машины, ковал, топил серебро и золото и наконец сделал князю дивную, неслыханную дотоле диковинку: часы с боем. Когда наступал час, являлась статуйка, ударяла столько раз в серебряный колокольчик, сколько было часов, и потом сама собою скрывалась. Князь и бояре его едва верили глазам своим. На память потомству записали тогда в летописи: "В лето 6912, индикта 12, устроился Великому князю часник, или что наречется: часомерье; на всякий час ударяет молотом в колокол, размеряя и рассчитывая часы, ночные и дневные. Не человек ударял, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено. Мастер же и художник сему был некоторый черлед, от Святыя горы пришедший, родом серб, име