Полевой Николай Алексеевич - Клятва при гробе Господнем

анивать в православных церквах? Послушаешь - иное место, волосы дыбом... Ведь и преосвященнейший..."

   Хозяин опять остановился.

   - Ну, что ж преоовященнейший?

   "Упокой, Господи, душу его,- он был святой человек, угодник Божий! Сказывают, за год до его кончины, было у него явление, ночью. Стукнули в дверь келии, святитель проснулся, и с полуночной стороны вошел к нему юноша, красоты несказанной, облит лучами светлыми. "Писано,- сказал святитель,- не входяй дверьми тать есть, а ты кто, удививший меня и не в двери пришедший?" - И тогда юноша отвечал ему: "Посланник Божий я; блюди седмицу седьмую над христианами!" И ровно через год и через три месяца, и через двадцать дней - святитель отдал душу Богу, и мы без пастыря, и вот теперь уже третий год пошел, а Бог весть - князь есть, а митрополита нет. "Без владыки духовного словно лицо без одного ока",- говорил мне недавно старичок - у нас он живет в палатке, так, знаешь, подле церкви Божией... О, о, хо, хо!"

   Хозяин перекрестился, а на его вздох отвечала хозяйка, также тяжелым вздохом, и перекрестилась.

   "Я ведь к тому речь-то веду, кормилец, что вот без эдакой головы, какова голова великого боярина Иоанна Димитриевича, плохо, плохо матушке Москве..."

   Незнакомец и толстяк молчали. В это время слез с печи дедушка Матвей и отправился к жбану, стоявшему на столе.

   "Видно ты, хозяин, знал этого боярина хорошо?" - спросил дедушка Матвей.

   - Кто ж его не знал, первого мудреца в совете покойного князя Василия Димитриевича,- отвечал хозяин.- Тут не к лести слово сказать, а душа говорит!

   "Да что же, разве о нем что-нибудь слышно некошное?"

   - Да ты сам, старинушка, ярославец, человек, стало быть, видишь, умный и бывалый - так чего же спрашивать.

   "Ну, что, говорят, хотелось ему дочку-то свою за вашего князя выдать, да не удалось? Видишь, она будто, говорят, косая: так молодой ваш князь ни за что не хотел - и руками и ногами!"

   Выразительное движение незнакомого старика, громкий кашель толстяка и поспешное старание хозяина перебить речь, изумили дедушку Матвея. Как умный старик, он посмотрел внимательно кругом и, будто ничего не замечая, принялся за ковш с квасом.

   - О, о! как же я заболтался,- воскликнул хозяин, как будто боясь возобновления речи дедушки Матвея,- уж и петухи запели! Пора бы доброму молодцу и уснуть.

   "Пора, пора, товарищ! - вскричал толстяк.- А нам пора ехать". Он вскочил поспешно, велел хозяину посветить и ушел из избы. Дедушка Матвей опять залез на печь, а старик, безмолвный и угрюмый по-прежнему, яркими глазами поглядел на него и стал подпоясываться. Толстяк вскоре воротился.

   "Ну, что?" - сказал ему старик, по-татарски.

   - Тотчас будет готово.

   "Поедем же".

   Они стали прибирать вещи и платье. Тщательно и бережливо завернул и отдал ящичек свой толстяку старик.

   "Нет дурака, от которого чему-нибудь нельзя было научиться. Твой разговор с болтуном хозяином удивил меня. Какой черт сказывает им всякую всячину, все перевирает и заставляет говорить то, чего они вовсе не знают и не понимают!"

   - Язык на что-нибудь у них да создан.

   "Просить милостыню! - с презрением отвечал старик.- Не догадаются наложить подать на русские языки - казна княжеская обогатилась бы тогда. Люблю татар: слова не добьешься у них, а на деле не хуже русского! - Не забыть бы чего?"

   Он посмотрел кругом и вышел, надвинув шапку на голову. За ним последовал толстяк.

   "Ох, ты, бусурман окаянный! - заворчал дедушка Матвей, глядя с печи вслед им.- Татарин лучше русского! И шапку в светлице надел, и пошел не перекрестился! Ну, хорош!"

  

  

   Мчат, как будто на крылах.

   Санки кони рьяны!..

   Жуковский

  

   Говорят, что после первого, крепкого сна, или первосонка, нелегко уснуть, когда пробудишься нечаянно. По этому ли общему закону сна, или потому, что вид и слова неизвестного старика и его товарища сделали неприятное впечатление на душу дедушки Матвея, он лег на печку по-прежнему, но не мог по-прежнему уснуть. Зевая, кряхтя, переворотился он на другой бок. Глубокое молчание в избе, слабо освещаемой жирником, прерывалось только храпеньем его товарищей, хозяйки, детей, животных и чириканьем сверчка под печкою.

   "Нет,- подумал дедушка Матвей,- старость не радость, не красные дни! Вот, бывало прежде, спишь, спишь, проснешься, опять уснешь и - горя мало! А ныне - полезет тебе в голову всякая дурь - не спится, а думается. И будто то не так, и это не этак, и на людей-то смотришь иначе... Только этот старик, куда мне не понравился! Что он не купец - разгадать не трудно.- Ну, да, Бог с ним, кто бы он ни был.- Чужая душа потемки... Всякому своя дорога..." Дедушка Матвей перекрестился, прошептав вполголоса: "Господь помощник мой, и не убоюся зла: что сотворит мне человек?"

   Он уже засыпал, как вдруг говор на дворе и скрип отворяющихся ворот снова рассеяли его сон. "Это, видно, купцы наши поехали",- сказал он, слушая шипенье полозьев по снегу и звон колокольчиков на дуге. Вдруг опять все замолкло. Потом раздались голоса, понукающие лошадей; слышно было, как борзые, застоявшиеся лошади храпят и фыркают; все заглушалось услужливым понуканьем хозяина и русскими поговорками, сохранившимися в словесных преданиях до наших времен.

   В то же время звон множества колокольчиков, шум от полозьев нескольких саней, летящих быстро по улице, поразил слух дедушки Матвея. Казалось, что отчаянные удальцы скачут по деревне во весь опор; несколько голосов заливалось в веселых песнях. Сделавшись внимательнее, дедушка Матвей расслушал, что сани неизвестного старика в то же время быстро двинулись из ворот на улицу - ехавшие по улице вдруг остановились - и на улице раздались проклятия, ругательства, удары нагайками.

   И всегда, слыша какую-нибудь свалку и шум, русский не утерпит. В то время, когда случилось все нами рассказываемое, можно было и кроме того бояться всякой неприятности от начальства. Слыша, что шум на улице усиливается, дедушка Матвей вскочил поспешно, начал толкать своих товарищей, говоря: "Эй! ребята! вставайте, скорее, скорее!" - "Что там?" - спрашивали они полусонными голосами.- "Да, Бог весь - шум, чуть ли не драка - к возам, скорее!.." - "Ну, уж Москва, дорожка проклятая..." - были первые слова Григория.

   Пока товарищи зевали, чесали головы руками - обыкновенное дело русского при вставанье,- дедушка Матвей бросился к печи, вытащил свои лапти и начал наскоро обуваться.

   Вдруг дверь настежь отворилась. С ужасом, с криком: "Пропала моя головушка!" - вбежал хозяин.

   - Что ты, хозяин? Что с тобой сделалось? - спрашивал изумленный дедушка Матвей.

   "Пропадшая голова моя! Согрешил я перед Господом. За что на меня такая беда накинулась!"

   - Да, скажи, Христа ради! что сделалось с тобою? Перекрестись, опомнись.

   "Там дерутся - не на живот, а на смерть!"

   - Ну, что ж! Дай Бог правому побить.

   "Что ты, старина! Ведь они его прибили!"

   - Кого?

   "Боярина!"

   - Какого боярина?

   "Что здесь останавливался."

   - Как? Этот старик...

   "Ох! он... Да еще хуже вещует сердце..."

   - Что, что такое?

   "Чуть ли это был не сам боярин Иоанн Димитриевич."

   При сем имени руки дедушки Матвея опустились; платье, которое хотел он надевать, выпало у него из рук; какое-то восклицание остановилось в разинутом рте его, а хозяин усилил горестные свои восклицания.

   "И_о_а_н_н Д_и_м_и_т_р_и_е_в_и_ч!" - промолвил наконец дедушка Матвей, останавливаясь на каждом слоге, как будто желая вразумиться в предмете выражаемый сими словами.

   Имя человека, сильного и знатного, производит волшебное действие и не на простолюдина. Является что-то невольно приводящее в трепет, когда человек незначительный видит перед собою могущего, знаменитого человека. Каково же могло быть чувство страха на доброго дедушку Матвея, когда услышал он, что старик-незнакомец, с которым, как с ровнею, пришлось ему ночевать под одною кровлей, был страшный, свирепый вельможа московского князя, пред которым недавно преклонялись с покорностью удельные князья, друг татарских ханов, человек, о странной судьбе которого носились повсюду рассказы, который с угрозами своему князю уехал, как слышно было, из Москвы, когда Великий князь отказался от руки его дочери, который и в отсутствии все еще страшил Москву своею силою! Быть с ним, замешаться в несчастное смятение, если, в самом деле, этого вельможу осмелился кто-нибудь обидеть - это могло погубить и небедных, незначительных людей! Дедушка Матвей вспомнил, что даже дерзкое что-то сказал он о боярине Иоанне Димитриевиче, вспомнил общее замешательство при сем случае... Холодный пот прошиб его!.. Но боярин Иоанн Димитриевич - на дороге, в виде купца, с каким-то одним человеком и с извозчиком, скрывая свой сан, находится на бедном ночлеге, с крестьянами, в крестьянской избе? Все это казалось дедушке Матвею вовсе непонятным.

   - Хозяин! ты не рехнулся ли со страха? - спросил он хозяина.

   "Да, уж Бог знает - я и сам не знаю..."

   - Почему ты думаешь, что это был боярин Иоанн Димитриевич? Разве ты его знаешь?

   "Нет! Да товарищ-то его мне известен: это ближний человек его и управитель поместьев московских",

   - С кем же и как их Бог снес?

   "Да, уж так все на беду! Они сели себе спокойно в сани; управитель-то еще сунул мне серебрянку и молвил, чтобы я не болтал о том, что они здесь были; я ему поклон, чуть не в землю - а вдруг лошади-то и шарахнулись! Упарились, да после, знаешь, продрогли, застоялись - ведь словно звери - так и храпят!"

   - Да, уж и я полюбовался на лошадок! Куда добры! "Вот, знаешь, начали мы понукать, кричать - бьют, храпят - а тут, прости Господи, словно бес подсунул! Как нарочно, по улице летят сани, другие, третьи - и Бог знает сколько - будто, не здесь будь помянуто,- нечистая сила... Крик, звон, шум! Вот, как вихорь, лошади вдруг рванулись в ворота; те не успели проехать, не сдержали - эти тоже, и сшиблись, перепутались... и пошла потеха!"

   - Уж будто и драка?

   "Я и ждать-то не стал. Из саней выскочили двое и подбежали к нашему старику, с кулаками, а управитель им навстречу - ты сам его видел - мужчина - трех ему мало на одну руку - как даст по разу, так они и с ног долой! К ним прибежали на помощь другие... Кроме управителя, извозчик, да еще один, что на облучке сидит - на них - тут уж я и давай Бог ноги! Ведь беда, да и только - пропадешь ни за что.- Вот спал, да выспал..."

   Он сжал руки и бросился на лавку. Между тем товарищи дедушки Матвея стояли в стороне, не понимая, что все это значит; но, видя испуг хозяина и замешательство дедушки Матвея, они предчувствовали что-то недоброе. Так овцы прижимаются одна к другой, не понимая опасности, но чувствуя ее.

   - Ребята! за мной! - вскричал дедушка Матвей, решительно махнув рукою; он надел наскоро тулуп свой и поспешно пошел из избы.

   Метель перестала; снеговые облака облегли горизонт; темнота была ужасная, и на двор всюду намело сугробы снега. Сквозь отворенные ворота дедушка Матвей увидел блеск от огней и толпу народа на улице.

   Выбежав за ворота, он разглядел - что у страха глаза велики, и что хозяин, с испуга, увеличил опасность неизвестного старика - купец ли это был, как сказал он сам дедушке Матвею, или боярин Иоанн Димитриевич, как подозревал хозяин.

   Драки вовсе не было. При свете от зажженных пуков лучины, которые вынесли выбежавшие из ближних дворов люди, услышав смятение и шум на улице, дедушка Матвей увидел старика. Он бодро стоял подле своих саней и с бранью приказывал скорее распутывать набежавших одна на другую лошадей. Сани его столкнулись со средними санями, из трех, ехавших мимо. У проезжих были тоже лошади сильные и бодрые. Из двух передних саней выскочило несколько человек, одетых в дорогие шубы; задние сани были закрыты огромною медвежьего полстью; видно было, что лежавшие там люди спокойно спали.

   Вместо того, чтобы с обеих сторон постараться скорее распутать лошадей, которые бились и храпели, проезжие и старик, с рыжим своим товарищем, в запальчивости кричали друг на друга, беспрестанно угрожая переменить брань на жестокую драку.

   - Отъезжай прочь, в сторону, отвяжи лошадь, а не то исколочу пуще Божьего суда! - кричал старик.

   "Убирайтесь вы к бесу! Скорее распутывай, отводи!" - кричал рыжий толстяк.

   - Да, как ты смел драться, проклятый ты человек?- кричали ему трое, наступая на него.- Ведь ты зуб было ему вышиб!

   "Я всем вам их пересчитаю!" - гремел толстяк, не страшась трех противников.

   - Да знаешь ли ты, с кем ты говоришь, рыжий пес? - закричал один из проезжих.

   "Ты знаешь ли с кем? - отвечал толстяк.- Прочь! дух выбью!"

   - Ты смеешь...

   "Ты осмелился мне сказать..."

   - Я тебе доеду!

   "Я до тебя доберусь скорее!"

   И вдруг противники быстро устремились на старика и на толстяка. Забывая свою опасность, толстяк бросился к старику, заслонил его и отшиб сильною рукою кулак, на него летевший.

   "Наших! Как? наших!" - закричали противники, бросаясь все вдруг. Их собралось уже человек семь, против трех провожатых старика, и от сильного удара одного из них извозчик слетел с ног. На помощь слабым, видя притом смелость толстяка, бросились дедушка Матвей с товарищами, желая разнять драку.

   Увидев новую помощь неприятелю, один из проезжих кинулся к задним саням. "Князь Василий Юрьевич, князь Дмитрий Юрьевич! Вставай, отец! смилуйся! Твоих людей обижают!"

   Полсть полетела; двое седоков поднялись впросонках и не выходя из саней один из них закричал громким голосом: "Кто там? Что там за разбойники?"

   Дедушка Матвей изумился действию сих слов на старика. С досадою, с негодованием воскликнул он: "Стой, стой! Полно драться, окаянный! Распутывай скорее - провались они ставши..." - Он хотел бежать в ворота постоялого двора, где останавливался.

   Это возвратило бодрость противникам. Один из них ухватил старика за ворот, крича: "Нет, не увернешься!" - Толстяк хотел вывернуть его - старик грозно закричал на него: "Стой! Слышишь - то Юрьевичи!" Толстяк смирился, начал уговаривать, останавливать всех: "Полно, полно, товарищи! Что вы, что вы! Да за что драться?"

   - А! теперь товарищи, что вы...- кричали противники.- Нет, рыжий разбойник, не разделаешься! Постой-ка, мы тебя...

   В это время седок из задних саней успел уже выскочить и прибежать к старику, крича: "Кто тут буянит? Кто осмелился?"

   Это был высокого роста, средних лет человек, в богатой шубе, подпоясанной персидским кушаком, и в дорогой шапке. Черная борода его, свирепые глаза, хриповатый голос могли испугать всякого, кто и не знал бы, что это князь Василий Косой, так названный от косых глаз его, старший сын Юрия Димитриевича, князя галицкого и звенигородского, двоюродный брат московского Великого князя, муж сильный, буйный, гордый и бесстрашный.

   Все остановились перед ним, почтительно снимая шапки свои. Только старик надвинул свою шапку глубже на глаза и глухо промолвил: "Я не буяню; твои люди меня обижают..."

   - Нет, князь Василий Юрьевич, не мы, а они на нас наскочили! Мы смирно себе ехали, как вдруг нелегкая вынесла этих разбойников, вот из этих ворот, прямо на нас - чуть было не убили. Мы стали им порядком говорить, а они драться кинулись - вот этот рыжак; да и старичишка-то все поджигал...

   "В плети их! Руби у них постромки!" - закричал князь Василий.

   - Князь! остановись! - сказал старик, задыхаясь от гнева,- будешь жалеть!

   "Что ж вы стали? Принимайся!" - воскликнул Косой, не слушая речей старика.

   - Князь! побереги себя и меня. Разве ты меня не узнаешь?

   При сих словах князь Василий остановился и, смотря на старика пристально, сказал вполголоса: "Как? это ты..."

   - Я, я,- отвечал старик, перебивая речь его, и как будто не хотя, чтобы назвали его по имени.

   Князь Василий махнул рукою своим людям. "Перестать! - крикнул он строгим голосом.- Вы все в щеть лезете. Я вас знаю, буяны! Разведи лошадей!"

   Все умолкли и ворча принялись распутывать и разводить лошадей.

   "Мне хотелось бы,- сказал князь старику,- знать... Как бишь твое имя?"

   - Я московский купчина, Иван Лукинич, и готов служить тебе, князь Василий Юрьевич, добрым словом и благим делом.- Голос его еще дрожал от досады.

   "Да, да, Иван Лукинич, старый знакомый..." Между тем, как все окружающие удивлялись изменению обстоятельств и перемене разговора, не понимая, чем умел простой купец так мгновенно успокоить, укротить гордого князя Василия, приблизился и другой седок княжеских саней. Он подходил, совсем не сердясь, не бранясь, и шутливо вскричал князю Василию: "Ты заморозил меня, как свежую рыбу... Что у вас за разговоры? Брань или мир!"

   - Брат! - сказал ему князь Василий Косой,- узнал ли ты старого знакомого, московского купца Ивана Лукинича, Лукинича что ли? Поздоровайся с ним и поприветствуй его!

   "Кажется, он хорошо приветил наших передовых",- сказал товарищ князя Василия.

   - Грех да беда на кого не живет, князь! - отвечал старик, не снимая своей шапки.

   "Как? что? - вскричал с удивлением товарищ князя Василия.- Во сне или наяву московский дух воочью появляется - недуманно, негаданно! - Так ты ныне начал торговать, Иван... как бишь... Прежде звали тебя Иваном, да прозвище-то было у тебя не то.- Он громко захохотал...- Старый знакомый... Ха! ха! ха!"

   Косой с досадою сказал тогда своему товарищу: "Ты сам не знаешь, что говоришь,- и громко закричал, замахнувшись на окружающую их толпу любопытных зрителей.- Что вы рты разинули тут, голодные галки? Убирайтесь за добра ума! Эй! гоните прочь этих болванов!"

   Как дождь, рассыпались при сих словах все собравшиеся вокруг зрители и кинулись во все стороны. Одни спешили бежать в дома свои; другие спрятались за заборами, за грудами снега. Князь Василий, товарищ его и старик сошлись вместе. Заметно было, что старик и князь Василий с жаром начали что-то говорить; товарищ князя смеялся и наконец громко сказал: "Пойдемте хоть в эту избушку на курьих ножках; что за толки на морозе..." Они пошли в постоялый дом, где останавливался старик. "Эй! князь Роман! закрой хорошенько наши сани,- закричал Косой.- Да посветите, провалитесь вы - кто здесь - тут домовой голову сломит..."

   Поспешно вынесли из избы пук горящей лучины и прогнали всех, кто там был. Князь Василий, товарищ его и старик пошли туда. Любопытный народ начал выглядывать из всех ворот на улицу, где провожатые старика и князя Василия, спокойно и без ссоры, распутывали лошадей и выправляли сани.

   "Дедушка Матвей, дедушка Матвей! где ты?" - тихо спрашивал один из его товарищей, заглядывая под сарай.

   - Здесь,- отвечал дедушка Матвей, расправляя оглобли и готовясь запрягать.

   "Да неужели ты уж собираешься ехать?"

   - Чего ж мешкать? Бог с ними!

   "Ты еще спозаранки убрался, а уж что мы видели..."

   - Да как увидел я, что старик-то столкнулся с князьями, так и Господь с ними! Близ князя, близ смерти...

   "А сам же ты бросился разнимать?"

   - Коли видел, что на одного пятеро, так, как же иначе? - а коли эти князья, да бояре, так нашему брату - унеси Господи из посконного ряда без отрепьев! Пусть дерутся, пусть и разделываются сами.

   "Какой же это князь-то, дедушка Матвей?"

   - Будто не слыхал? Князь Василий Юрьевич Звенигородский с братом.

   "С каким братом? Ведь их, говорят, трое у старого князя Юрия?"

   - И вестимо, что трое: два Димитрия, да один Василий. Вот Василия-то называют Косой, одного Димитрия - Шемяка, другого - Красный.

   "Ох, дедушка Матвей! не видал ты страсти! Как закричит на нас этот князь - ну вот так душа в пятки и ушла... И теперь руки не поднимаются - невесть что подеялось, как обморочили будто,- народ-то православный кто куда... А уж этот-то старик, что с нами-то ночевал - словно деревянный - меня вчуже за него морозом подрало по коже, а он стоит себе, глазом не смигнет".

   - Полно калякать; запрягай-ка поскорее...

   "Да где наши-то ребята, Бог весть..."

   - Поищи их, а я пойду, разочтусь с хозяином, да оденусь; ведь я думал было, что добрых людей бьют, да выскочил нараспашку...

   "А разве тут не добрые люди?"

   - Полно, говорят тебе, не твое дело! Ты парень молодой, твоя стать слушать да молчать, молчать да слушать!

   Дедушка Матвей пошел к дверям избы, оставя товарища под навесом; в раздумье ходил этот бедняк с места на место и не знал, за что надобно приняться. У дверей избы стоял рыжий толстяк, и едва дедушка Матвей хотел переступить через порог, толстяк тихо и угрюмо сказал ему: "Прочь! куда лезешь?"

   - В избу, родимый,- отвечал дедушка Матвей униженным голосом, как говорят обыкновенно русские мужики, когда кто-нибудь пугнет их порядком.

   "Нельзя! Пошел прочь!"

   - Мне только взять шапчонку, да опояску, родимый!

   "Успеешь после. Ну, что стал!"

   Смиренно завернув полы своей шубы, дедушка Матвей пошел к воротам двора, подле которых стояли сани старика и трое саней княжеских. Извозчики и провожатые похаживали кругом саней и, забыв прежнюю ссору, мирно и весело разговаривали о лошадях, о дороге. Так всегда у нас: когда правда высказана кулаком - мир не за горами, а за плечами. Спутники князей улеглись в свои сани и закутались в теплые полсти и одеяла.

   Скоро подошли к дедушке Матвею его товарищи, говоря, что лошади готовы.

   "Ладно".

   - Что же? Поедем, дедушка Матвей.

   "Погоди! - Не так живи, как хочется, а как Бог велит",- проворчал он вдобавок.

   - А разве опять...

   "Погоди, говорят тебе!"

   - Никогда не видал я его такого сердитого,- сказал один молодой парень другому.

   "А когда дедушка Матвей сердит, так нам белугой выть приходится",- примолвил сухощавый Гриша.

   Но что между тем делалось в избе, куда вошли князья и неизвестный старик и не велели никого впускать? Свидетелей после этого не могло быть, но мы узнали однако ж, ибо в жару беседы ни князья, ни старик не заметили, что хозяин, со страху спрятавшись за печку, слышал, наблюдал все и потом пересказал кому-то, тот другому, этот третьему. Нам досталось, конечно, из сотых рук. Послушаем. Не в первый раз люди услышат рассказ о важных делах по заметкам невежды, который делал их - сидя от страха за печкою.

  

  

   И он, стрясая прах с ноги,

   Поклялся местию до гроба:

   "Иль он, иль я, иль пусть мы оба

   Погибнем - лишь погибни он!.."

   * * *

  

   Быстро, скорым шагом вошел в избу князь Василий Косой и остановился подле стола; старик следовал за ним, снял шапку у входа и низко поклонился Косому, когда тот дал знак удалиться одному из людей своих, светившему им; князь Димитрий Шемяка вошел тихо, весело, снял при входе шапку, перекрестился на иконы, сел на лавку подле стола и, смеясь, смотрел на брата и старика. Свет жирника падал на его русское, цветущее лицо, выражавшее ум и какую-то беспечность, столь общую русским в молодых летах, когда ни одна страсть сильная не кипит в душе и не выражается на лице; кудри русых волос его и небольшая борода обрисовывали щеки румяные, придавая вид мужества молодому князю. Откинув верхнюю одежду, он открыл богатый терлик свой, с золотыми шнурками и пуговками, держа в руке дорогую соболью шапку. Щегольство видно было во всей его одежде.

   - Не знаю,- сказал Косой,- не порадоваться ли мне этому несчастному случаю, когда он дал нам средство увидеть тебя, боярин Иоанн Димитриевич?

   "И я тоже думаю, князь Василий Юрьевич. Почему же: несчастный случай? В своей семье горшок с горшком столкнется. Признаюсь тебе, князь,- нечего сказать, а я рад, когда мог видеть именно тебя..."

   - Я желал бы прежде всего знать: давно ли мы стали называться своей семьею, боярин? - сказал Шемяка, улыбаясь.- Мы прежде были горшки не из одной глины.

   "Кажется,- отвечал боярин, в недоумении смотря на Шемяку,- кажется, мне не нужно объяснять всего, что было в последнее время, и все это, князь, должно быть тебе известно?"

   - Мне известно? Менее нежели кому-нибудь другому. Не люблю я вмешиваться не в свои дела; мне довольно забот с соколами и медведями: одних надобно вынашивать, других бить, а девичьи глаза, разве чего-нибудь не значат? Да это страшнее всякого медведя молодецкому сердцу.

   Косой посмотрел с неудовольствием на брата и, как будто не обращая внимания на слова его, начал говорить боярину: "Я полагал, боярин, что ты в Твери, и никогда бы не думал здесь с тобою встретиться".

   - Что тебе за надобность, куда едет и где живет боярин Иоанн Димитриевич? - возразил Шемяка, насмешливо улыбаясь.- Если тебе есть охота мешаться в чужие дела, то можешь спросить боярина, как бывает это невыгодно.

   "Князь!" - вскричал боярин.

   - О, боярин! это говорю не я, а вся Русь православная, не говорит, кричит, что боярин Иоанн Димитриевич не щадил ни забот, ни трудов, вмешиваясь в дела между дядею и племянником, хлопотал, трудился, чуть лба не пробил, кланяясь ханским прислужникам, а потом на себе узнал пословицу, что когда свои собаки грызутся, чужая не вступайся.

   "Ты забываешь, брат,- вскричал Косой,- правило предка нашего: делу время, а потехе час. Твоя потеха совсем не ко времени".

   - Вот? А я думал, что все мы давно забыли правила старых отцов наших, переросли их умом и почитаем речи их заржавелым мечом, который годится крошить окрошку на беседах, а более никуда.

   "Ты выводишь меня из терпения!"

   - Я? Чудо чудное! А я помню, как выходил ты из терпения, слыша, что по милости боярина Иоанна Димитриевича навсегда лишаешься одного словца при имени князя. Словцо неважное: Великий... Удержи гнев твой. Я помню еще, как гневался ты, слыша, что по уменью боярина Иоанна Димитриевича - дядя вел лошадь своего племянника перед татарским ханом, старик дядя бил челом безбородому отроку и клялся ему, как старшему и старейшему, в верности и подданстве!

   "Если ты шутишь, то забава твоя, повторяю, никуда не годится; если же твои речи идут от сердца - не стыди себя: ты не младенец!"

   - Боже мой, Создатель!- воскликнул Шемяка,- неужели только тем отличаем мы младенца от взрослого, что младенец не желает никому зла и бежит от злой беседы, тлящей обычаи благие, а взрослый сам накупается на злую беседу и на погибель души своей!

   "Если не нравится тебе наша беседа, ты можешь удалиться".

   - Благодарен; только ты забыл, что мне спрятаться некуда: ведь мы не в княжеском тереме, где столько перегородок и углов, что находят себе место укрыться и злоба, и ненависть, и измена. Здесь тесно и все наружи; что в ухо одному шепчут, то в ухе другого отзывается, будто звонкая русская пощечина. Я залег бы в наши сани, да ведь беседа ваша может так продолжиться, что я успею без покаяния отправиться на тот свет от лихого теперешнего мороза.

   С досадою сел на лавку Косой и молчал. Старик злобно улыбнулся и, низко кланяясь, сказал ему. "Нечего делать, князь Василий Юрьевич! Прощай! Видно мне приходится морозить свои мысли и добрые речи в душе до приезда к твоему родителю! Я не знал, что тебя до сих пор водят на помочах меньшие братья..."

   - И хорошо сделаешь, боярин,- с жаром воскликнул Шемяка,- если совсем заморозишь свои добрые мысли и речи, а не дашь семенам зла пустить корни в почву русской чести и семейного благоденствия князей!

   "О! я умею возвращать их на гибель того, кто оскорбил меня хоть однажды в жизни... Не тем, так другим... Мономаховы потомки не все еще отказались от доблести и княжеской чести. Найдутся!" - Скрывая гнев свой, боярин промолвил ласково: "Добрый путь вам, князья!" - Он хотел идти.

   - Нет! мы должны объясниться с тобою,- вскричал Косой.- Воле Божией угодно было указать тебе путь и нас направить по этому пути. Князь Димитрий! волею старшего брата я запрещаю тебе оскорблять почтенного боярина, или - клянусь тебе всем, что есть для меня на земле святого!.. ты дорого мне заплатишь за каждое свое безрассудное слово! Ты понимаешь меня?

   "Понимаю! - печально сказал Шемяка, уклонив взор свой от горящих очей брата.- Но знай, князь Василий, когда напомнил ты о старшинстве, что не такой образец должен подавать старший младшему брату, какой подаешь ты! Я говорил тебе, как говорила бы тебе совесть, берегись теперь: совесть и я - мы отступаемся от тебя. Ты еще чист душою - отступись от этого старика, оскорбителя князей: на языке у него мед, под языком лед! Не хочешь? Гордость увлекает тебя? Знай же, что я умываю руки от твоих замыслов; имейте меня отреченна!"

   - Пилаты Понтийские!- тихо проворчал старик,- ты говоришь сладко, пока не лизнул человеческой крови: тогда, как у дикого зверя, жажда честолюбия сделается у тебя ненасытима - жажда кровавая!

   Шемяка облокотился обеими руками на стол и опустил свою голову на руки, закрывая лицо. С минуту молчал Косой; внутреннее движение выражалось в чертах лица его. Наконец, глухим, прерывающимся голосом спросил он: "Скажи ж мне, боярин, где ты скрывался до сих пор?"

   - Там, где скрывается изгнанник: под кровом всего Божьего неба, когда земной владыка налагает на него гнев свой!

   "Но ведь ты не был изгнан и лишен почестей?"

   - Как! неужели мне надобно было дожидаться такого позора и унижения? Князь Василий Юрьевич! дочь мою оттолкнули от святого налоя, где рука ее готова была соединиться с рукою Великого князя; гордая литвянка, мною спасенная, и этот восковой князик, которому я сохранил венец и престол московский, выгнали жену мою из дворца княжеского, когда она, твердая обетом и словом княжеским, привела было невесту к жениху! И мне было терпеть это посрамление, мне, опоре княжества Московского, сорок лет бывшего душою советов? О! лучше смертный час пошли мне, Господи, нежели видеть еще раз на старости лет моих, как молокососы - Басенки и Ряполовские хохотали вслед мне, как литвянка едва не прибила меня за мое смелое объяснение с нею и с ее младенцем-князем!

   "Но, боярин, ты мог ожидать..."

   - Но, князь, чего ж мне было ожидать еще? Разве шея у меня адамантовая, так, что секира палача не перерубит ее? Разве кожа моя такая броня, что засапожник убийцы не проколет ее, или отрава смертная не источит из нее каплями остатка крови, уцелевшего в битвах, где не жалел я живота за неблагодарный род твоего дяди? Учиться ли Софье Витовтовне губить верных княжеских людей, когда они не надобны более для ее услуг? Разве батюшка ее, Витовт Кестутьевич, не давал ей примера, а Кучково поле клином сошлось, так, что для плахи на мою голову и места не будет на этом поле?

   Он остановился, задыхаясь от бешенства. "Видишь ли теперь, боярин! - сказал улыбаясь Косой,- видишь ли, какова тяжка была обида законному твоему государю, когда ты в несколько часов разорвал цепи, которые сорок лет ковало твое усердие и верность? Ты не князь еще, ты не можешь понимать, каково тому, с чьей головы срывают законный его венец!"

   Боярин тихо поднял глаза к образу, будто чувствуя раскаяние. "Как человек оскорблен я и готов бы простить мое оскорбление - только не этой литвянке, а сыну моего покойного князя Василия Димитриевича! Но дотоле на душе моей будет лежать грех, как камень, доколе не исправлю я вины и греха перед твоим родителем. Князь Василий Юрьевич! Я, окаянный, я лишил его венца и престола великокняжеского... (с невольною гордостию оглянулся кругом боярин). Я нарушил моею хитростию права законного наследия и, если Господь мне поможет, исправлю все по-прежнему: не видать великого княжества Василию Васильевичу, доколе жив буду я! Родитель твой собирал войска, но не ими поборет он племянника. Силою ничего нельзя было сделать против московского князя; но теперь, без меня, доски его княжеского терема без матицы: от сильного толчка полетят они все вниз и задавят князика московского, беспечно пирующего за свадебным столом, со своими гостями и с литвянкою, матерью его..."

   Движение нетерпеливости изъявил Шемяка при сих словах, но удержался. Не замечая сего, продолжал боярин, понизив голос: "А потом, я дал обещание сходить пешком ко гробу Господню; там облечь себя в ангельский чин; возвратясь в Русь, выстроить обитель иноков и в ней оплакивать грехи свои весь остаток дней, если только Господь умилосердится надо мною! Откажусь от мира, тщетного и суетного, где нет правды в устах человека и памяти о добре в его сердце".

   - Нет, боярин, есть еще правда в душе человека, и по воле Господней возвращается она в душу его,- сказал Косой.- Бог ведет тебя на дело закона и блага. Но если ты узнал теперь настоящий путь истины и правды, верь, что этот путь должен довести тебя не в келью отшельника, но к почестям и славе, или - не будь я сын отца моего! Знатен был ты при дяде Василии Димитриевиче, знатен при сыне его Василии, но еще славнее явишься при Великом князе Юрии Димитриевиче... и... при наследнике его...- примолвил Косой, останавливаясь с невольным замешательством.- Поверь моему слову. Итак; ты едешь к отцу моему?

   "К нему несу я повинную свою голову и - посильную помощь. Думаю, что старость не совсем еще охолодила кровь его, что в один год он не разучился стоять за свое законное право, как стоял прежде. Я передам ему все, что у меня в руках, а что у меня есть, то стоит большой рати!" - Он замолчал и положил шапку свою на стол.

   - Что же ты остановился, боярин? - сказал Косой, вставая от нетерпения и быстро подходя к нему.- Скажи, скажи скорее,- говорил он, взяв старика за руку.

   "Старые ноги мои устали,- отвечал боярин.- Прости меня, князь Василий Юрьевич!"

   - Садись, садись, сделай милость,- вскричал Косой, усаживая боярина на лавку и сам придвигаясь к нему. Шемяка молча поднялся, сложил руки на груди и тихо начал ходить по избе. Косой как будто забыл о нем, увлеченный речами старика.

   "Князь Василий Юрьевич! Прости моей старости,- сказал боярин, после некоторого молчания,- она недоверчива. Наша беседа походит не на беседу двух друзей, но на допрос преступника или на свидание двух неприятелей, из которых каждый прячет что-то за пазуху, а Бог знает, что такое прячет? Горсть золотых денег или увесистый камень - известно одному сердцеведу! Брат твой юн и много наговорил такого, чего совсем не было надобности говорить, а ты не сказываешь и того, что мне непременно знать надобно, чтобы и со своей стороны показаться тебе в одной рубашке, а не накутанным одеждою хитрости и притворства".

   - Неужели ты можешь сомневаться?

   "Могу, потому, что худо понимаю твои дела. Я испугался было - нет, не испугался, но не порадовался было твоей встрече. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел меня на этой дороге, пока я не увижу ясных очей своего прежнего соратника, твоего родителя. Вы князья юные, молодые, кровь у вас красная и не сгорает в сердце, а играет на щеках, и как часто девичья русая коса связывала руки молодым князьям, а от бесовского бисера женских слез таяли мечи и щиты их..."

   - Боярин! неужели ты меня не знаешь?

   "Кто тебя не знает и не хвалит твоей мудрой головы, хоть она еще и не серебряная; но, прости меня: ты едешь в Москву, гостем, а где родитель твой теперь - я вовсе не знаю".

   - Гостем! Пришлось гостить, когда нельзя мостить дорогу в Москву мечами да костями! Что выпьем у князя Московского, только то и наше! Но я сниму тебе со стены икону Пресвятой Богоматери, боярин, что не гостьба у меня на уме... Говорят, что Москва зыблется, как дорога по болоту, и мой зоркий глаз не заглядится на золоченые чаши княжеские; об отце моем скажет тебе все вот эта грамота. Боярин! ради Христа, будь со мной откровенен!

   Старик взял грамоту, сложенную и обвернутую в шелковую ткань, развернул ее, пробежал глазами и молча отдал опять Косому.

   Он казался задумчивым, но радость блеснула в глазах его. Взор старого честолюбца несколько времени услаждался после того беспокойною заботою, видимо терзавшею душу честолюбца молодого. Наконец, когда он насытился сим зрелищем, когда увидел, что глубоко запало в душу князя зерно гибели и раздора, долженствовавшее процвесть для него удовлетворением самолюбивых и гордых надежд, то покачал головою и сказал, улыбаясь коварно:

   - Не думал однако ж я, князь Василий Юрьевич, чтобы покамест все твои собственно требования ограничивались только требованием на погреб княжеский: мог ли я ожидать, что внук Димитрия Донского не имеет надежды на что-нибудь более славное, более великое?

   "Надежды! - вскричал Косой,- что ж было делать другое, боярин, как только ждать времени и острить втайне меч на врага... Отец мой становится стар... Знаешь ли ты, что сделалось теперь в Дмитрове?"

   - Слышал.

   "Подумай, что в этот родовой город наш присланы московские наместники во время отсутствия отца моего! Не знал я этого, не знал, а то полетели бы они назад в Москву, вверх ногами!"

   - И что же из того? Великий князь московский приказал бы удельному князю звенигородскому и галицкому снова принять их. Вы заспорили бы и к вам послали бы какого-нибудь попа застращать вас, а не то уговорили бы окупных князьков идти на вас войною, и дядя-старик кончил бы челобитьем младенцу - своему племяннику!

   "Но уж, по крайней мере, обида не осталась бы без заплаты..."

   - Русский обычай! Сколько раз бывали от него беды русской земле? Вот так-то Александр Тверской поколотил дурака Щелкана - не вытерпело русское сердце, и - принужден был бежать горемыкой, а потом снова кланяться татарам! Так и покойный дедушка твой, как было размахался на татар - но что оказалось следствием? Через год Тохтамыш сжег у него Москву... Да, нечего и говорить: это-то и губит нас и землю нашу! Князь Василий Юрьевич! ты еще молод, послушай меня, старика: бери пример с твоего прапрадедушки Ивана Даниловича: вот был истинный князь! Иногда читаешь его старые хартии и грамоты - какая ловкость, какое уменье владеть людьми и обстоятельствами! Дядя твой, покойный князь мой, Василий Димитриевич, также ничего не делал наудачу. Бывало, слушаешь его, так заслушаешься: он что ни делает, а всегда глядит вперед. Ссорится на мир, а мирится на ссору. Лисий хвост и волчий рот - вот что надобно князю благоразумному... А родитель твой пел и поет совсем не по голосу.

   "Боярин Иоанн Димитриевич! Слушаю тебя, словно мед пью и удивляюсь только одному: как с твоею мудростию не успел ты предупредить врагов твоих?"

   - Да что ж они у меня взяли? Кроме того, что и на старуху бывает проруха, с дураками и у каши неспоро, а часто дурак перемудряет самого умного человека. От того это и бывает, что готовишься отразить хитрость, отбиваешь меч, а тебя бьют просто сзади, дубиною! Но я заставлю их опомниться и покажу, что, кто выкалывает у себя глаз, тот после не жалуйся, если на всякий сучок натыкается. Князю московскому не избежать сетей, какими я его опутал и еще опутаю, если только на меня положится твой родитель и ты, князь, мен