Полевой Николай Алексеевич - Клятва при гробе Господнем

ustify">   Снова умолк Красный и через минуту опять начал говорить:

   "Зрите ли, как погиб праведный, и никто не приемлет кончины его сердцем!

   Вземлются от земли праведные, и никто не разумеет их!

   От лица бо неправды вземлются праведные, и с миром погребение их..."

   Так пел и говорил Красный, и все безмолвно внимали ему, и никто не уразумел, чт_о_ совершается в очах их!

   Он открыл глаза, проговорил: "Радуйся, утроба Божественного воплощения!" - когда духовник принес к нему святые дары от литургии. "Мир вам и мне!" - сказал он после сего, лег, сложил руки, закрыл глаза и умолк навеки.- Неизъяснимою тайною осталась чудная его кончина и была записана в Летописи на память людей. Он завещал похоронить себя близ гроба отцовского и был похоронен по завещанию своему в московском Архангельском соборе. Там доныне видна гробница, Вместившая его и родителя его. Там положен был потом и несчастный Василий Косой..

  

  

   Кто против Бога и Великого Новагорода?

   Старинное присловие

  

   Силен, славен, могуч, горд своею мощию был в это время Великий Новгород; далеко расширял он пределы своих областей, владел отдаленною Печорою, Мезенью, Пермью, Югрою; не больно кланялся Москве, смело ссорился с Литвою, крепко бился с ливонскими рыцарями, держал под рукою Псков, торговал с Ганзою и был пристанищем гонимых князей из Литвы, из Руси и даже из Заморья. Обширностью жилья едва не равнялся он Москве и более Москвы славился великолепием храмов Божиих.

   Таков казался, но не таков в самом деле был Новгород Великий. Правда: вечевой колокол гремел на Софийской площади и вольные новгородцы гордились своею независимостью, богатством торга, крепостью мечей, красотою дев; но гордость эта походила на тщеславие богача, который не считает своих сокровищ, потому что боится не досчитаться многого. Уже прошло время, когда один только Новгород был приютом свободы на Руси, и все другие области стенали под гнетом ордынской власти; уже Москва, поглощавшая все окрест себя, возраставшая силою и крепостью, несколько раз предписывала Новгороду устав и закон, и семьдесят лет прошло после первого урока, данного новгородцам Димитрием Донским, когда он стал табором под самыми стенами новгородскими, собрал тяжелый черный бор и едва было не разрушил новгородского самосуда. Часто после того забывали новгородцы урок Донского. Но нередко Москва и напоминала им этот урок, и нередко, в самом сильном разгаре страстей, имя Москвы заставляло вольный город хмурить брови и умолкать самые хвастливые его угрозы. Только нерешительная политика Василия Димитриевича, бедствия Москвы в его княжение и хитрая сила Витовта спасали Новгород: Витовт не хотел предать Новгорода воле московской. Зато Литва, неоднократно и тяжко, налагала на Новгород свою руку при Витовте и после него. С Ливониею, правда, не трусвд Новгород, но ливонские крестоносцы сами забыли уже тогда силу предков, и меч железного Рорбаха ржавел бесполезно, когда новгородская удаль буйно воевала Колывань или Куконос (Ревель и Кокенгузен).

   В то время, о котором хотим мы теперь говорить, Новгород особенно находился в большом смятении. С одной стороны, Великий князь московский, смело усиливая власть свою, губя род дяди своего Юрия, лаская и страша других князей, беспрерывно воздвигал грозные очи свои на Новгород. Недовольный отдачею ему черного бора с Торжка, он требовал закамского серебра, заволочских мехов и особливо изгнания врагов своих, потомков суздальских князей. Новгород гордился тем, что дал прибежище остаткам сего знаменитого рода, и князья Василий Георгиевич и Феодор, брат его, были наместниками в областях новгородских. С другой стороны, Литва, отдыхавшая под правлением Казимира Ягайловича от безумного тиранства Сигизмундова, требовала изгнания литовских князей, потомков враждебного рода Ольгердова, также приютившихся в Новгороде, хотела повиновения, податей, дани. И Москва, и Литва готовы были приняться за мечи и только выжидали, кто начнет прежде.

   Но грознее всего казалась туча, подымавшаяся в Ливонии. Герцогу Клевскому, Бог знает с чего, вздумалось ехать на поклонение Святому Гробу в Иерусалим через русские земли; но смиренный пилигрим сей воротился в Ригу из Новгорода, разжаловался на обиду новгородцев; рыцари ливонские зашумели, объявили себя защитниками герцога и сказали крестовый поход против вероломных неверных, проклятых новгородцев. Хвастливый Финке фон Оберберген, магистр Ливонский, не хотеш слушать оправданий новгородского посла, велел раздета его донага и выпроводил на паршивой кобыле из Риги. В Пруссии, в Дании, в Швеции готовились на войну; рыцари отвсюду спешили в Ливонию: из Германии, Италии, Франции; заранее делили уже рыцари новгородские области, хотели идти морем и землею; пели молебны об успехе оружия; папа проклинал новгородцев; Ганза обещала им денег на издержки.

   Вольный город кипел в это время, как смоляная лучина: на море-окияне. Сообщники Литвы, Москвы, суздальских князей, рыцарей, люди житые, бояре, духовное чиноначалие, людины - всякий говорил, спорил, подавал свой голос; вече волновалось; доходило до драки; малые вечи беспрестанно собирались в разных Концах Новгорода.

   Слыша о бедствии детей Юрия, столь бесчеловечно гонимых московским князем, Новгород видел в этом деле средство против Москвы, предлагая помощь и убежище Шемяке. Кроме негодования, каким исполняла сердца новгородцев жестокость Василия, рука и ум Шемяки могли служить Новгороду крепким-пособием. Если бы удалось Новгороду посадить Шемяку на великокняжеский престол, то благодарность обязала бы его блюсти вольность новгородскую. Но, оказав и меньшую услугу, только помирив его с Москвою и посадив на сильном уделе, Новгород имел бы в нем верного союзника. Даже если бы Шемяка остался князем-наместником в Новгороде, то его род, его ум и храбрость могли примирять раздоры, и в имени Шемяки могла сиять для Новгорода звезда спасения и крепкой силы.

   Вот почему навстречу Шемяке выехали лучшие люди новгородские, и весь Новгород радовался, видя в стенах своих сего знаменитого изгнанника.

   Через месяц после смерти Димитрия Красного, в Новгороде, на Великой улице, в чудном доме вдовы Исаакия Борецкого, под вечер собралось несколько человек. Собрание происходило в узорчатой, богатой горнице, где видны были повсюду золото и серебро; около Стен стояли лавки, обитые красным сукном, с золотыми позументами, и дубовый, резной стол покрыт был дорогою: фламандскою скатертью.

   Вдова Исаакия Борецкого была Марфа Посадница, етшь знаменитая впоследствии, во время падения Новгорода. Теперь она находилась еще в цветущей юности. Дояь посадника почетного, жена незабвенного Исаакия Борецкого, Марфа обреклась седети по муже, когда Исаакий скончался, управляла бессчетным богатством, какое досталось после мужа ей и детям ее, сыновьям Антону; Феликсу, Василию и Димитрию. Славная красотою, умом, мать четырех доблестных сынов, обещавших быть подпорою вольного города, Марфа составляла главную опору тех новгородцев, которые враждовали против Москвы, стеснявшей торги и прибытки новгородские и тем вредившей собственной корысти Марфы.

   В этот вечер Марфа была одета великолепно, в жемчуге и самоцветных каменьях; несколько знатнейших новгородцев было у нее в гостях; на столе стояли дорогие чары с фряжскими винами и лакомства волошские и немецкие. Но видно было, что не гульба, а дело занимало гостей и хозяйку. В числе гостей был между прочим старик, знакомый нам; но его называли здесь уже не Иваном Гудочником, но Иваном Феофиловичем; он не забавлял других рассказами и песнями, но важно сидел на почете с другими.

   - Ну, слава Богу,- сказал один из гостей,- ты радуешь меня, Иван Феофилович, известием, что твой Шемяка ожил на раздолье новгородском. Признаюсь, изумился было я, увидя этого лихого князя, бледного, мрачного, задумчивого, и подумал: тебе-то и бороться с Москвою! На тебя-то и надеяться Новгороду!

   "Сегодня на пиру у Кириллы Григорьевича снова расцвел мой Шемяка, как называешь ты его. Впрочем, осудишь ли Шемяку, посадник, если вспомнишь все, что я тебе рассказывал? Тяжело перенести то, что перенес в последнее время Шемяка!"

   - Знаю, что и самим спасением своим обязан он тебе, и вот это опять наводило на нас грустную думу.

   "Я думаю, Осип Терентьич,- сказала Марфа,- теперь уже не к чему вспоминать о том, что прежде думано и гадано. Теперь надобно только ковать железо, пока оно горячо, а не сбивать себя с толку пустыми опасениями..."

   - А, напротив, других уверять в том, в чем и сам еще не совсем уверен? Вот то-то и не надобно, матушка. Лучше высказать другу, что ни есть за душою.

   "Да что же у тебя за душою? - спросил Гудочник.- Положим, если я и спас Шемяку, что тут за бесчестие для князя?"

   - То, что ведь Новгород берется за его дело, надеясь найти в нем мужа совета и меча; но как ни гляжу я на дела Шемяки,- воля твоя! А куда безрассуден и молод умом этот князь!

   "В чем же находишь ты его молодость?"

   - Как мог он - положим, что и следуя совету отца своего - отдать великое княжение своему врагу?

   "Да если отец ему так велел?"

   - И не спорю. Надобно ж было ему обезопасить себя, а не отдаваться врагу связанным по рукам и по ногам.

   "Скажи мне сперва, посадник: честно ли поступил Шемяка в этом случае?"

   - Не бесчестно, да бессчетно. Не негодуй, матушка, Марфа Ивановна. Сама ты знаешь дела торговые: если в них держаться одной правды, то с кошелем находишься по миру! Так и в делах земских.

   Гудочник дал знак Марфе и начал разводить плодовитый рассказ о политических отношениях Москвы и князей после кончины Юрия, о буйном самовластии Косого, о последовавшем вероломстве Василия. Смешанный словами его, новгородец не знал, что сказать.

   - Ну, ну! положим и так,- заговорил он,- но как ему было не подкрепить брата, отдать его на добычу Москве, поехать самому в пасть волку? Потом обольститься обманом и броситься на драку с татарами, не зная, что к нему пришли в то время незваные гости и рос-пили его княжеские свадебные меды?

   Опять красноречиво пустился Гудочник в рассказы: блестящим образом выставлял как великую добродетель доверчивость Шемяки, чернил вероломство Василия, изъяснял, сколь полезен будет для Новгорода владетель Москвы, Шемяке подобный, и как опасно дать усилиться Василию.

   - Вам опасна только Москва,- продолжал он,- добрый Казимир, когда Владислав беспрестанно задает ему при том работу своим ненасытным честолюбием, когда он собирается воевать турков, владеть чехами и уграми, и не подумает угнетать Новгород. Вот разве ливонские крыжаки вам опасны? - примолвил Гудочник усмехнувшись.

   Все засмеялись: "Мы пошлем на них свою волость Плесковскую: не стоит самим новгородцам рук марать с этими белыми епанчами".

   - Что с них возьмешь, если и побьешь их? - сказал другой собеседник.- Голь, да и только! Замшанные душегрейки их и на рукавицы новгородцам не годятся, а брони так малы, что и полновгородца не влезет в такую кольчугу, где три крыжовника помещаются...

   "Сухопарый же народ! Но что слышно об их приготовлениях? Смотри: не пугнула бы вас Ганза, да не Проклял бы папеж римский!"

   Снова хохот: "Да! Вступится твоя Ганза, когда у нее в Новгороде столько заложников и залогу? Эти бусурманы за гривну продадут нам всех своих крыжовников! Вот папеж так опасен. Ах! он окаянный: пишет, слышь ты, грамоту, где называет нас идолопоклонниками и уверяет, что мы жидовской да махметовой веры!"

   - Ах, он обливанец!

   "Ксенз бритый!"

   - Крыжовник краснолапый!

   "Ну,- сказал Гудочник, стараясь возобновить прежний разговор,- из всего и выходит, что вам надобно только Москве спеси посбить, а Шемяка-то какая славная для этого дубина! Вы говорите, он легкомыслен, доверчив: тем лучше,- из него что хочешь, то и делай. Он храбр, он добр, он разгульлив. Хе! подраться ли, попить ли... что твой новгородец! Мне что: ведь не детей с ним крестить; мне только отдай он Суздаль моим князьям".

   - А что, Иван Феофилович, скажешь ты про своих князей, ась?

   "Об них сам я ничего не скажу и другим сказать ничего не дам",- отвечал Гудочник угрюмо.

   - Э! ты уж и сердишься! Я только хотел домолвить, что... хм! ребята, кажется, добрые...

   "Обещают снять все пошлины с хмеля, когда будут владеть Суздалем",- сказал один собеседник.

   - Вот и видно, что ты браги сам не любишь: все как бы хмелину с рук сбыть да пустить в продажу! - примолвил другой.

   "Что много толковать! - сказала Марфа.- Решено: Новгород помогает Шемяке. Похлопочите-ка вы завтра, как вече-то вам уладить".

   - О! за этим дело не станет... Что ты, Осип Терентьевич, все задумываешься?

   "Признаюсь вам, куда не любится мне это, как говорят о войне с Москвою. Так вот сердце и вещует недоброе - уж не нажить нам добра от наших ссор с Великими князьями!"

   - Мне кажется, скоро новгородские мужи станут учиться бодрости у слабых жен,- сказала Марфа с негодованием.- Вещеванью сердца верить - все равно что у кукушки о годах спрашивать.

   "Ты знаешь, Марфа Ивановна, трусил ли я когда-нибудь. Но после того, как видел я погибель бесстрашного Айфала Никитича; видел, что если нет благословения-Божия, то никакая храбрость и сила не помогают; с тех пор, как этот Железный Кулак погиб в бою с булгарами, а я просидел после того в полону три года, в тяжком рабстве...

   - Давно ли было это? - спросила насмешливо Марфа.

   "Да, теперь вот о Семенове дне будет лет двадцать семь... Нет! более..."

   - И ты все еще не опомнишься от испуга, Осип Терентьич?

   "Ох! нет, нет!"

   - Пора одуматься! Да и кто тебе говорит, что благословения Божия нет на войну с Москвою? Не за то ли и Айфал твой погиб, что продавал Новгород Москве? Такие дела не благословляет Господь, когда предает человек свою родину либо робеет и трусит. Он всегда благословлял нас, когда мы крепко и правдиво становились за Святую Софию; благословлял, когда отцы наши посадили Ярослава на киевском престоле, когда с Мстиславом Удалым возвратили они престол Константину, когда отстояли они Святую Софию от тьмы войск Боголюбского, когда под Орлецом смиряли гордость Василия Димитриевича, когда с Александром гоняли шведов на Неве...

   "Не спорю, не спорю, матушка; но если недоумение, налагаемое на душу человека, не есть глас божий, то разве не боишься ты предвещания, какое недавно было вашему владыке? Тут уж нечего нам мудровать, а только молиться: спаси, Создатель, и не дай нам дожить!"

   - Какое предвещание? - спросил Гудочник.

   "Ты не слыхал, Иван Феофилович, что у великого "князя недавно родился сын Иоанн!"

   - Слышал.

   "Вот в тот самый час как он родился, в Клопском монастыре некий блаженный муж, именем Михаил Юро-дец... да ты его знаешь!.. (Гудочник наклонил голову в знак согласия) ударил в колокол и начал клепать сильно. Сбежался народ, испугался и повел блаженного ж владыке Евфимию. Пока вели блаженного мужа, он вопил нелепым образом, глаголя велегласно: "Горе Новуграду! Гибель Новуграду! Преходит Новгород!" Приведенну же ему ко владыке Евфимию и не престающу кричать, вот что сказал он: "Знайте, новгородцы, что в сей день родился в Москве у великого князя сын, "менем Тимофей, а сущее имя ему: Иоанн. Сей победит грады и народы, прославится до конец земли, спасет православие и Новгородом преобладает: гордыню вашу упразднит, в свою волю приведет вас, самовластие ваше разрушит, самовольные обычаи ваши изменит и за ваше непокорство и сопротивие многу беду и посечение, и плен над вами имать сотворити, а богатство ваше н села восприимет..."

   - Только? - спросил Гудочник, когда все замолчали после сего рассказа.

   "Нет, не только! - сказала Марфа.- Если, в самом деле, богу угодно разрушить силу и славу Новгорода, то да совершится сие на костях наших и на пепле домов наших! Я постыжду вас - я первая пойду умирать, и вот у меня четыре сына: пока Иоанн вырастет на гибель Новгорода, они также вырастут на защиту отчизны, и Марфа обречет их на погибель. Победа и слава в руце божией; но честь и жизнь в воле человека, а мертвые не стыдятся!"

   - Мертвые срама не идут! - воскликнули все, воспламененные речами Марфы.- Так, так, жена доблестная! ты стыдишь нас...

   "Оно так, да не так..." - проворчал Осип Терентьевич.

   - Стыдись, новгородец! - воскликнул Гудочник.- Смотри на меня: я пережил родину свою, но не пережил мысли положить за память ее свою голову, и пока жив буду я, один суздалец - Суздаль не погиб!.. Постой: мне еще пришла мысль вот какая: кажется, Михаил Юродивый родня, по женскому поколению, Великому князю московскому?

   Замечание Гудочника поразило самого Осипа Терентьевича. Новгородская кровь разыгралась, и, при удвоенных чарах, забыто было и поедвещание и опасение. Гости пошли, весело напевая:

  

   Не бывать Торжку Новым-городом,

   Не бывать Новугороду Торжком;

   Не поить москвичам коней в Волхове,

   Не владеть Новым-городом Москве!

  

   Гудочник увернулся от них и возвратился к Марфе. "Бегу на пир к Марку Памфильевичу,- сказал он,- и воротился только спросить тебя о Владыке... Что ты загрустилась, Марфа Ивановна?"

   - Могу ли не грустить, слыша, что говорят новгородские сановники! Как не сбыться предвещанию об Иоанне!... Ох! если бы я могла передать им хоть мою, бабью душу!..

   "Все Бог исправит, и от камения воззовет глас спасения. Скажи мне о Владыке".

   - Я сладил с ним,- отвечал один из новгородцев,- и теперь остался нарочно здесь, сказать тебе, что Владыка завтра благословит Новгород - только не воевать Москву, но подать помощь бедствующему князю, и быть примирителем князей враждующего рода Димитрия Донского, да отвратятся бедствия от земель русских!

   "Ну, в словах не велико дело, только бы благословил. Прощайте!"

   Пока у роскошной хитрой Марфы пировали почетные сановники, молодежь боярская почетная и лучшие воители гуляли у Марка Памфильева, купеческого старосты. Туда отправился Гудочник, и здесь было совсем противоположное зрелище: Шемяка находился тут первым гостем и, разогретый удалью, вином, надеждою, пленял своим разговором, молодецкою поступью, обещанием восстановить славу Новгорода битвами. О политике не думали, выгод не рассчитывали. Хозяин, первый враг московский, через тридцать лет потом погибший в тюрьме московской вместе с Марфою, не жалел вина и ласковых слов, и шумная беседа оживлялась громкими песнями.

   На другой день, ранним утром, зазвонили на вечах по всем Концам новгородским. Народ сбегался на них толпами, и после благовеста поздней обедни ударили в звонкий вечевой колокол перед соборным храмом Святой Софии. По всему городу раздался и зазвенел серебряный его голос, и на призыв его устремились к Святой Софии с концовых веч. Народ наполнил всю Софийскую площадь и шумел, будто рой пчел, встревоженных в улье. Явились посадники. Прежде всего возвестили они о победе, какую Бог даровал Новгороду над ливонскими крестоносцами: воеводы новгородские разбили гордого мейстера, так что он едва мог убежать сам.

   Радостный шум раздался при сем известии в толпе народной. "Непотач Крыжовникам! - кричали разные голоса.- Знай наших! Спасибо воеводам!"

   "Уведайте, люди новогородекие, о другом важном деле: притек к нам в Новгород князь углицкий, Димитрий Юрьевич, и бьет челом господину государю Новугороду, и всем пяти Концам его, и преосвященному архиепископу Евфимию, Великого Новаграда и Плескова Владыке, посадникам, тысяцким, боярам и житейным людям. А просит он, князь, себе помочи; то, как вы рассудите, люди новгородские: давать, или не давать?"

   - Начинай, ребята! - сказал посадник Славянского Конца - и громкий крик: "Помогать! Давать! Новгород искони не отказывал добрым людям!" - раздался с этой стороны.

   "Славянщина загорланила,- говорили в другой стороне.- Ну! не уступать, гончарцы!" И еще громче Крик: "Долой, долой, не надо, не надо! Новгород не хочет!" - раздался с сей стороны от Гончарного Конца,

   - Что там: о чем посадник говорит? - спрашивал старик, теснимый в толпе.

   "А Бог весть! О немцах что-то мне послышалось - да не теснись ты, рябая харя!"

   - Молчи, долговязый!

   "Чего молчи: разве я не новгородец?"

   Жаркий спор восстал между тем подле посадника.

   - С чего взяли говорить о помочи князю углицкому? - кричал один толстый старик.- То ли время теперь, когда нам не знать куда оборотиться: се литва, се немцы, се шведы! Помогать пожалуй, да только как?

   "Разумеется: мечами!"

   - Мечами? Воевать с Великим князем?

   "Кто его называет Великим князем? Для Новгорода он просто: московский князь Василий Васильевич, недоброхот новгородский".

   - А князь углицкий просто князь Димитрий Юрьевич, одного гнезда яичко, из которого вороги на нас выводятся!

   "Если Бог пособит ему сесть на московском княжении, он обещает нам великие льготы и милости".

   - Вам - так; да вы-то еще не весь Новгород!

   "А в вашей чести разве целый Новгород помещается?"

   - Держись за свою покрепче.

   "Люди новогородские! как нам не заступиться за бедствующего князя, когда безбожная родня его, притеснитель наш, князь московский, зло неслыханное сотворилз вырезал очи родному брату его; уморил другого брата его; захватил его невесту; отнял у него удел; пожег и попленил его волости; держал его самого в темнице..."

   - По мне кусайся они между собой, как хотят - что нам вступаться!

   "Экое зло сотворилось! Ужели Бог попускает такие дела без наказания!"

   - Неправда, люди добрые, неправда! У князя Василия Васильевича Юрьевичи отнимали отцовское наследие, вопреки законам Божеским и человеческим; искали его смерти, садили его в темницу, возмущали Москву, и Бог наказал старого Юрия смертию, а Димитрий Юрьевич ехал в Москву, с тем, чтобы зажечь ее, да грабить, извести Василия и род его. Василий простил ему, посадил его на княжество, на Коломну; но Димитрий бежал, передался к проклятым татарам и теперь возмущает нас! Правда: Василию, брату его, вышибли очи, да это случилось в бою-'в тут разве разбирают, во что бьют? "Нет! ему ножом в темнице вырезали очи",

   - Вздоришь: попала стрела...

   "Разве две стрелы, потому что у него обоих глаз теперь нет. Подумайте-ка! каково ему теперь не видеть света Божьего?"

   - Ну, что же? Садись он, да пой Лазаря!

   "Тут думать о пользах Новгорода надобно, а не о княжеских глазах! Ты как полагаешь, сосед?"

   - Я ворожу пальцами - надобно помочь, аль не надобно?

   "Тебе стыдно молчать, Яков Петрович!"

   - Да, куда уж тут нам соваться: и без нас толков не оберешься!

   "Мы все глядим на то, что перед глазами торчит, а не подумаем как бы на будущее. Дмитрий добр и храбр, Василий зол и труслив; Дмитрий все обещает, Василий только и посылает к нам за данью, да за пошлинами".

   - Верь ты этим добрым! Все они хороши и ласковы, пока в загоне; а только что оперятся, так и начнут зубы скалить на наше добро! Господи ты, Владыко! чему и завидовать-то: торжишки стали худы, закамские сборы хоть брось - на расходы не выручишь...

   "Ну, что тут много толковать: пусть Димитрий Юрьевич остается у нас наместником; новгородских калачей с него достанет".

   - Так, ты думаешь, Москва и даст нам свободно сделать его наместником? А между тем Галич, Углич, Бежецкий Верх, она все возьмет, и от нашего недоброхотства иразгласия усилится вдвое.

   "По-моему: не добиваться того, чтобы Димитрия посадить на московский престол, а только пособить ему поворотить свои волости... Да уймите народ: что они вопят без толку - не дадут порядком подумать!"

   - Что вы морочите нас, посадник и люди именитые! как будто в самом деле хотите нас спрашивать! Ведь мы знаем, что у вас уже на деле все положено. Говорите прямо. Нечего попусту народ томить - иной ведь не завтракавши с раннего утра!

   "Эдак он выехал! Посадник мне не приказ: я сам себе указ. Сегодня он посадник, а завтра я!"

   - Да, так ты и глядишь, что тебе быть новгородским воеводой!

   "Хотим знать решение Владыки; пусть докончит и скажет, от его воли не отступимся!"

   - Да где денег взять? На полатях у Святой Софии гривны нет!

   "Куда же деньги девали? Давно ли ларь запереть было нельзя: так был он набит!"

   - Держи мошню - было, да сплыло!

   "Одно буду говорить; и честь, и польза мовагорода требуют помочь Димитрию Юрьевичу; этим только приобретем мы крепкого с_о_юзника и твердую опору, восставим и древнюю славу, что Новгород никогда не отказывал бедствующим князьям, и тем становился выше их..."

   Так шумело новгородское вече, при раздававшихся при том общих и громких восклицаниях, которые противоречили одно другому.

   Сильно зазвонили в вечевой колокол - знак молчания. Все умолкло и, при звоне во все колокола, из Софийского собора шли на площадь многие знатные люди. Между ними отличался поступью, ростом и богатством одежды Шемяка. Ему давали широкую дорогу; он прямо дошел к посаднику, окинул собрание веселым взором, поклонился раз - все шапки полетели с голов; поклонился другой - одобрительный говор пролетел по собранию; поклонился в третий - и все слилось в один клик: "Да здравствует князь Димитрий Юрьевич!"

   - Молодец, молодец!

   "Да, он и не нищим является к нам: у него кожух-то получше нашего. А милости еще просит у нашей голости!"

   - Кланяйся, кланяйся пониже - сдадимся мы на твои поклоны!

   "Молчите, молчите! Князь хочет говорить!"

   - Люди новогородские! - громко сказал Шемяка,- сын друга вашего, Юрия Димитриевича, обиженный злым братом, надеется на вашу помощь. Неужели нет между вами молодцов, удальцов, лихой вольницы, у которой меч просится на разгулье, душа на волю? Ко мне, ко мне! Денег нам не надобно; условий между нами не нужно! Что добуду, то разделю братьям новгородцам, и вот вам святая София, что в душу мою никогда не закрадется ни лесть, ни вражда. Я только теперь молился у гробов праотцев моих и лгать не стану!

   "Исполать, исполать, молодцу! Ох! удалая голова! Знат, чт_о_ сказать!"

   - Что он говорит? Мне ничего не слышно?

   "Говорит, что Москву поставит ниже Новгорода",

   - Нет! что каждому, кто с ним пойдет, подкует он коня золотыми подковами. Он обнимает князя Василья Георгиевича - Эх! ничего не слыхать!

   "Князь! - говорил Шемяка, крепко обнимая суздальского князя,- ты испытал уже дружбу новогородскую! Я зову тебя с собою; отдам тебе родовое наследие, коли нам Бог поможет! Заверь же новгородских людей, что в словах моих душа говорит, и не помочь мне - будет им стыдно!"

   - Стыдно! - воскликнул князь суздальский.- Товарищи! Меня ли вы не знаете? Со мной ли не хаживали вы на ратное дело? - Вам, мои товарищи, говорю - стыдно!

   "Стыдно!" - загремело множество голосов.

   - Звони в колокол - вече решает; помогать, не жалеть ни живота, ни казны!

   "ПоСтой, постой! Владыка еще ничего не решил!"

   - А вот идет его тысяцкий. Что он говорит? "Владыка решает так, люди новогородские: подать помощь благородному отродию князя Великого Юрия Димитриевича, и при благословении Святой Софии, быть примирителями враждующего рода князей московских, да отвратятся бедствия от земель Русских!"

   - Владыко решил! Звони в колокол!

   "Стой, стой! Тысяцкий подкуплен!"

   Громкий крик послышался в то время с нагорной стороны кремля новгородского. Казалось, тысячи голосов кричат там: "Здравия князю Димитрию Юрьевичу! Война, война Москве!"

   Это была самая удалая молодежь, сбежавшаяся подкрепить и решить дело. Между ними находился Гудочник, и он вел их на вече, но зя теснотою никак не могли они пройти на Софийскую площадь.

   - Кто там, вне веча, решает дело? - закричали многие, устремляясь из кремля.

   В это время зазвонили в вечевой колокол, в знак согласия. Буйные противники Шемяки, оставшиеся в кремле, закричали, зашумели. Спор разгорячил Есех; за кремлем дошло уж до драки, и толпу, выбежавшую с веча, погнали вдоль кремля; защитники Шемяки устремились И на Софийскую площадь. Здесь Гончарский Конец единодушно стоял и кричал: "Не надо войны с Москвою!" От слов и тут дошло до кулаков. Смятение сделалось ужасное. Шемяка был в н_е_д_о_у_м_е_н_и_и. В первый еще раз видел он, как наяву волнуются и кипят страсти народные. Привыкший повелевать, он не понимал, как можно было управлять подобным народом.

   Тогда из Софийского собора явился маститый старец, Владыка Новгорода, архиепископ Евфимий. С животворящим крестом в руке, он шел величаво и смело в самую середину буйствующей толпы - и все умолкло; драка и бой прекратились; все стали почтительно, теснясь лобызать благословляющую руку архипастыря.

   - Дети! - произнес он твердым голосом,- несть на том благословения моего, кто покорится врагу человек ческого рода, диаволу, отцу всякия вражды! Благословление мое на том, кто пребудет мирен и покорен властей! Несте ли чли: несть власть, аще не от Бога? Тем же, противляяйся власти - Богу противляется!

   "Владыко!- вопили гончарцы,- нас заводят в крамолу с Москвою, хотят воевать против Москвы! Мы изгибнем! Смилуйся над бедными - будь спаситель наш, внемли воплю и стенанию! Пока люди велии и богачи тучнеют золотом и сытостию, мы яко стени шатаемся, голодны, холодны, наги, босы, продаем детей, да не погибнут они от глада! Нет правды ни в судах, ни во граде: судии криво судят, лжесвидетели пьют кровь нашу, честь Новагорода погибла, и соседи посмеиваются нам!"

   - Роптание тяжкий грех перед Богом! Зачем ропщете и молчите? Никому не закрыта дверь храмины моей - прииди, скажи мне, посаднику, тысяцкому. Зачем буйствовать?

   "Мы не буйствуем; но войны с Москвою не хотим..." - Что с ними толковать, сволочью голодною! Благослови, Владыко, уговорить их посильнее!

   "Прочь, окаяннии невегласи! А вы, дети мои; кто говорит о войне с Москвою? Новгород будет только посредником, примирителем вражды. Или не ведаете слов Господа: блаженни миротворцы, яко тии сынове Божий нарекутся?"

   - Мы не прочь от посредничества и миренья; да ведь этого Москва-то не послушает, и придется разделываться с нею мечами!

   "Тогда единый поженет тысячи, и от тысячи побегнут, тьмы - будет уже не война, но казнь Божия за гордыню Москвы!"

   - Так ли полно...

   "На Москву, на Москву! Да здравствует Димитрий Юрьевич! Гибель гордыне московской!"

   Этот клик заглушил ропот недовольных; одни теснились к Шемяке, другие к архиепископу, благословлявшему святым крестом, и вдруг - совершилось неслыханное чудо!

   Новая церковь, во имя Иоанна Златоустаго, воздвигнутая архиепископом над вратами владычного дома и только что отстроенная, и еще неосвященная, страшно затрещала, кирпичи попадали с вершины ее... Народ, в ужасе, бросился во,все стороны, крича: "Церковь валится!" Треск умножался - раздался глухой гул, как будто лопнуло что-нибудь страшное под землею, пыль и прах взвились облаком, закрыли церковь, затмили небо, и когда ветер развеял облако пыли - церкви уже не было: она развалилась до самой подошвы и завалила обломками и щебнем двор архиепископский.

   Все безмолвствовали. И среди сего безмолвия увиде-ли юродивого человека. Он спрыгнул с развалин, сел верхом на метлу, которую держал в руках, и с хохотом поехал на ней между народом. Рыжие волосы, опаленная борода, запачканное лицо, лоскутья, в которые был он одет, делали его чем-то отвратительным и ужасным, похожим на привидение.

   - Ха, ха, ха! - кричал он во все горло,- Ха, ха, ха! Ай, Владыко Ефим! продал душу за алтын, Шемяке, гуляке, галицкому забияке! Горе Новгороду, худо Новгороду, плохо вам, плотники, худо вам, смутники! Заметет вас Москва метлою - вот этак, вот этак заметет - засыплет ваши домы горячею золою! Ай! озяб, озяб - погреться хочу - зажигай Москва Новгород с четырех сторон, с пяти концов - долби долбней - купай в Волхове!

   Он исчез в толпе, прежде нежели успели одуматься. Архиепископ первый прервал молчание.

   - Если слова его о гибели Новгорода также справедливы, как хула на меня - се, не Божие знамение, но диавольское наваждение!

   "Не гибель Новгорода, а падение гордыни московской предвещает церковь Божия: нам грозили именем Иоанна, и вот Иоанн сокрушился! Смотрите, люди новгородские: мы все целы, а церковь упала сама на себя!" - Так раздавался громкий голос - это был голос Гудочника.

   - Владыко согрешил, что давал немецкому мастеру строить храм Божий! - Казнить бы его теперь, так на его голову и упала бы церковь Божия! - кричали другие.

   - Пойдем во храм Святой Софии,- провозгласил архиепископ, скрывая свое смущение,- пойдем молить заступницу, да обратит знамение на добро! Благовестите в большой колокол. Новгород не гордыни ищет, но мира, и Господь благословит его!

   Безмолвствовал народ. Вечевой колокол звонил в знак согласия, и никто не препятствовал звукам его сливаться с звуками большого соборного колокола. Шемяка и князь Василий Георгиевич сопровождали архиепископа в храм соборный.

   Там, с коленопреклонением, отслужен был молебен; освятили воду и с пением: "Все упование мое на тя возлагаю, Мати Божия!" - совершили ход кругом кремля, окропляя святою водою стены и стогны града. Сердца отдохнули. Толпы осматривали развалины упадшей церкви и находили причину разрушения в неискусстве мастера.

   Знать новгородская угощена была потом у посадника Якова Кирилловича; житые и торговые люди опять пировали у купеческого старосты Памфильева. На место, где собиралось вече Гончарского Конца, выкатили несколько бочек с пивом и медом и сказали, что князь Димитрий Юрьевич угощает новгородскую вольную дружину. В тот же день бедным раздали множество хлеба из посадничьих и владычних житниц.

   Весел и радостен возвратился Шемяка в жилище свое, находившееся в доме суздальского купца, друга Гудочникова, издавна поселившегося в Новгороде и разбогатевшего от торгов с Ганзою. Получены были добрые вести из Москвы: новгородцы, возвратившиеся оттуда в сей день, привезли известие, что Великий князь изъявил большую робость, услышав о побеге Шемяки в Новгород; что он повелел очистить Углич и Галич; что по три дня собирались у него на совет бояре и князья, и что князь Заозерский объявлен был не пленником, но другом, и заседал в советах Василия наряду с другими князьями.

   Все это ободрило, возгордило Шемяку и новгородцев. Оставшись наедине с Гудочником, он предался мечтаниям будущих надежд, сообщая ему известие об единодушном решении новгородских сановников на пиру у посадника. Гудочник, с своей стороны, рассказал, какие меры приняты были им, его друзьями и сообщниками для склонения простых людей. "В поход, поход!" - был клик даже и Гончарского Конца, когда на тамошнем вече сбивали обручи и ломали доски осушенных бочек пива и меда.

  

  

   ...Бешеный страстей язык

   Умолк пред истиной святою...

   * * *

  

   - В поход, в поход, старик, и досмотрим: такой ли ты удалец на булате, как на речах!- сказал Шемяка, крепко пожав руку Гудочнику.

   "Дай Господь, чтобы молодые так же от тебя не отстали, как не отстану я".

   - Но ведь у меня привычка: идти всегда впереди других - смотри, не думай тогда о жизни и не оглядывайся назад, чтобы не наткнуться на московские копья!

   "У меня такое поверье, князь, что если судьба не наметила на кончике копья чьей-либо смерти, так это копье пролетит мимо, а если наметила, то и в обозе от него не отсидишься - все-таки оно найдет тебя!"

   Еще разговаривали несколько времени Шемяка и Гудочник. Положено было, немедленно по собрании дружин новгородских и псковских, быстрым походом занять Торжок, идти к Ростову и не останавливаясь двигаться на Москву; легкому отряду, долженствовавшему предварительно составиться из новгородской вольницы, надобно было поспешить с Чарторийским в Галич и Углич, защитить сии области от впадения москвичей и собрать там вспомогательные дружины. Особый отряд под начальством Василия Георгиевича Суздальского, которому Шемяка дал крепкое слово восстановить его наследственный удел, положили послать в Суздаль и Нижний Новгород. Можно было думать, что, услышав о столь смелом нападении, ни Рязань, ни Тверь не вступятся за Москву; что Суздаль, Дмитров, Звенигород, князья Можайский и Верейский пристанут к Шемяке; можно было надеяться еще и на Махмета, мирно остававшегося в Белеве, но отвлекавшего часть дружин Василия для стражи со стороны Тулы. Предприятие, конечно, было смелое; но кому нечего терять, тот все считает за выигрыш, даже и бесполезное покушение возвратить потерянное.

   Уже Гудочник хотел распроститься с Шемякою, когда хозяин дома появился в дверях.

   - Прости мне, князь Димитрий Юрьевич,- сказал он,- если я тебя обеспокою.

   "Душевно рад всегда видеть тебя, гостеприимный хозяин мой; только дивлюсь твоему неожиданному посещению. Что случилось?"

   - Приехал к тебе какой-то почтенный гость из Москвы и просит немедленно быть допущенным.

   "Гость из Москвы?" - Шемяка взглянул на Гудочника.

   - Не ведаю,- отвечал Гудочник, в недоумении.- Может быть, Василий прислал к тебе посла.

   "Нет! это какая-то престарелая духовная особа. И он говорит, что был другом отца твоего, князя Юрия, и к тебе пришел ради твоего блага. Он следует за мною и отстал потому, что медленно идет по лестницам и отдыхает".

   Хозяин отступил в сторону. Дряхлый старец тихо вступил в комнату. Он одет был в монашескую рясу; длинная, седая борода волнами падала на грудь его, и седые волосы, выпадая из-под его клобука, лежали по плечами. Это был Зиновий, архимандрит Троицкий, духовник и друг Юрия, много лет находившийся настоятелем в Саввинской Сторожевской обители и, как мы выше видели, переведенный Юрием в обитель Святого Сергия, при первом занятии Москвы. Привыкнув уважать Зиновия, как отца, Шемяка с радостным благоговением подошел к нему под благословение.

   - Отец мой! - сказал он,- тебя ли вижу? Что привело тебя в Новгород? Что заставило предпринять путь столь далекий, оставить свои благочестивые подвиги и святую твою обитель?

   "Дозволь мне прежде сесть, князь Димитрий: я устал, непривычный к трудам странствования, и не успел отдохнуть, ибо прямо с моею повозкою подъехал сюда".

   - Если осчастливишь дом мой пребыванием своим,- сказал хозяин, почтительно подступив к Зиновию,- я почту прибытие твое Божиим благословением на дом мой.

   "Благодарю, чадо; но иноку не стать располагаться в доме столь великолепном; сыщу какую-нибудь обитель, где дадут мне уголок. Я осчастливлю дом твой гораздо более, если совершу в нем благое дело, за которым притек на берега Волхова.- Князь Димитрий! к тебе приехал я, для тебя совершил я далекий путь из Москвы!"

   - Отец мой!

   "Да, если родитель твой называл меня сим именем, я могу назваться отцом твоим. И душою, и сердцем хочу я вновь привести тебя к благодати так, как привел я тебя, младенца сущего, к святой вере Христовой от купели крещения".

   - Отец мой! что значат слова твои?

   "Веришь ли, что я тебе добра желаю; веришь ли, чадо мое, что твое временное и вечное счастие и спасение дороги мне, паче жизни моей? Дорога ли тебе память твоего родителя? Хочешь ли ты, чтобы прах его не содрогался в гробе