Петрашевский Михаил Васильевич - В. А. Прокофьев. Петрашевский

редпочитает гостиницу, водку и карты, цыганки не в счет.

   Павел Алексеевич хотел испить до дна чашу "первооткрывателя". Он уже давно убедился, что социальное пропагаторство, о котором так восторженно говорил Петрашевский, совершенно невозможно в провинции, и все же искал, искал людей, способных заинтересоваться новыми идеями.

   Обычно они встречались около шинельной. Живой, непоседливый Александр Владимирович Ханыков всегда окружен студентами. Его самого исключили из университета за "неблагонадежное поведение", но он здесь постоянный гость.

   Николай Чернышевский сдружился с Ханыковым на первом курсе, но его просто пугает эта бьющая ключом энергия. Ханыков вечно в бегах, достает какие-то книги, вечерами дома никогда не бывает. Умен, I начитан, и, конечно, окончи он университет, из него вышел бы незаурядный знаток восточной словесности, ученый.

   В последнее время Ханыков как-то внимательно присматривается к Чернышевскому, словно изучает. Это неспроста.

   Александр Владимирович и раньше заявлял себя фурьеристом, атеистом, а теперь, когда на Западе революции, он может говорить только об этих событиях, забыв о том, что Фурье отвергал революцию.

   Да и Чернышевский следит за ними. Но что любопытно, под влиянием революционных идей круто меняется его мировоззрение. Николай Гаврилович ведет дневник для себя.

   Часто его перечитывает.

   В 1848 году тетрадь пестрит такими записями:

   "28 июля. - ...Все более утверждаюсь в правилах социалистов".

   "2 августа. - Кажется, я принадлежу к крайней партии, ультра: Луи Блан особенно, после Леру, увлекают меня, противников их я считаю людьми ниже их во сто раз по понятиям, устаревшими если не по летам, то по взглядам, с которыми невозможно почти и спорить..:"

   "2 сентября. - ...Мне показалось, что я террорист и последователь красной республики".

   "12 сентября. - Весь день читал все "Debats". Странно, как я стал человеком крайней партии..."

   "18 декабря. - Мне кажется, что я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно..."

   Ханыков замечает, что Чернышевский, раньше чуравшийся всего, что не относилось к занятиям и литературе, стал интересоваться политикой.

   Между прочим, он дал почитать Николаю Гавриловичу второй том сочинений Фурье и теперь любопытствует узнать его мнение. Чернышевский прочел всего 40 страниц, но мнение составил, даже записал в дневнике.

   "Все равно, как будто бы читаешь какую-нибудь мистическую книгу средних веков или наших раскольников: множество (т. е. не множество, потому что и всего-то немного, а просто несколько) здравых мыслей, но странностей бездна".

   И одна из "странностей" заключалась в том, что Ханыков не стал спорить, разубеждать, опровергать. Вероятно, этого фурьериста сейчас занимали иные идеи. Он пригласил Чернышевского к себе домой, чтобы поговорить пообстоятельней.

   Ханыков оказался не только "дельным человеком", это был "ужасный пропагандист". Идеи социалистов-утопистов у него как-то очень ловко сплетались с радикальным взглядом на существующий порядок вещей. Ханыков прямо указал Чернышевскому на близость революции в России. Николай Гаврилович промолчал, и Ханыков с еще большим жаром стал убеждать его в этом.

   А дома Чернышевский записал в дневнике:

   "Более всего говорили о возможности и близости у нас революции, и он здесь показался мне умнее меня, показавши мне множество элементов возмущения, например, раскольники, общинное устройство у удельных крестьян, недовольство большей части служилого класса и пр., так что в самом деле много я не замечал. Итак, по его словам, эта вещь, конечно, возможна и которой, может быть, недолго дожидаться".

   Ханыков был очень доволен "успехами" Чернышевского. Это не рядовой студент, и если он сделается поборником революционных идей, то со всей силой таланта, ему присущего, станет их распространять.

   Никто не уполномочивал Александра Владимировича вести пропаганду среди студентов университета, но несколько раз на "пятницах" у Петрашевского говорили о необходимости подобной пропаганды в среде учащихся.

   Ханыков через своего приятеля и посетителя "пятниц" Ипполита Дебу 2-го, как его именовали друзья, потому, что первым был его старший брат Константин, познакомился с Дмитрием Дмитриевичем Ахшарумовым. Под влиянием Ханыкова Дмитрий Дмитриевич стал "страшным фурьеристом", хотя к Петрашевскому Ханыков и Дебу сумели его затащить только в конце 1848 года. Михаил Васильевич тепло встретил брата своего лицейского товарища. Ахшарумов окончил университет, был кандидатом по факультету восточной словесности и рвался в Турцию. Неудачная любовь, вечная нехватка денег, мрачные мысли "о невозможности улучшения человечества до сего принятыми средствами" толкали Ахшарумова к уединению. Он искал забвения в стихах. Но и его расшевелил 1848 год.

   Земля, несчастная земля - Мир стонов, жалоб и мученья! На ней вся жизнь под гнетом зла, И всюду плач - со дня рожденья; В делах людских - раздор и крик, И трубный звук, и гул орудии, И вопль, и дикой славы клик; Друг друга жгут и режут люди! Но время лучшее придет: Война кровавая пройдет, Земля произрастет плодами, И бедный мученик-народ Свободу жизни обретет С ее высокими страстями: Обильный хлеб взрастет Над взрытыми Нолями, И нищая земля покроется дворцами!

   Нет, не келья, не монастырь и не экзотическая Турция, а Россия нуждается в нем и ему подобных. Нести революционные идеи в массы, искать единомышленников, проникнутых "духом времени, который быстро распространяется и обнимает все наше поколение", - вот что должны делать они: Дебу, Ханыков, их друзья.

   И "первое, с чего нам начать, - распространить мнения в своем кругу", "ученых, людей практических... военных людей", "взять в свои руки университет, лицей, правоведение, училища артиллерийское и инженерное, кадетские корпуса и гимназии".

   Ханыков "брал" университет. А вот Кузьмину никак не удавалось найти людей, готовых воспринимать фурьеристские идеи. Хотя при откровенном разговоре все с тем же Сабуровым он с удивлением услышал из уст этого помещика критику фурьеризма. Сабуров сам дошел до мысли о "необходимости изменений", но когда Павел Алексеевич стал развивать план постепенных преобразований, Сабуров резко прервал его:

   - Извините, изменения воспоследуют, но путями не последовательными, а кризисом!

   Не было никакого сомнения, что Сабуров имел в виду революцию, подобную французской.

   Счастливая мысль - познакомиться с учителями Тамбова, - привела Кузьмина в местную семинарию. Увы, вакации разогнали учащихся по домам, учителя разъехались, и Павел Алексеевич довольствовался обходом помещения.

   Какой ужас! В трехэтажный дом, где разместились спальни семинаристов, штабс-капитана идти отговорили - там было слишком много "беспокоящих человечество насекомых". Церковь, классы, библиотека заросли грязью. Никогда не проходящие запахи вызывали тошноту.

   В библиотеке обрывки учебников. Нет даже самых распространенных богословских книг.

   Духовное училище... можно скорее назвать "удушливым", нежели духовным.

   Классы в 20 квадратных саженей, и в этой полутемной комнате одновременно помещаются 185 мальчиков. Кузьмин уважал геометрию, но никак не мог решить задачу - рассадить учащихся на скамейках с косыми столиками. Рядом с классом - ретирадные места, и вонь стоит ужасающая.

   В комнатах, где живут бурсаки, воздух чище, но постели гадки. Бурсаки носят какие-то рубища. Два-три наставника, с которыми успел познакомиться Кузьмин, утвердили его в мысли, что "преподаватели не имеют никаких данных для развития способностей, не только чужих, но даже своих".

   Нужно оканчивать военно-статистическое описание губернии и уезжать, уезжать отсюда.

   Вода желтовато-свинцово-грязная. Нева всегда такая и весною и осенью. А летом голубизна неба или хмурость туч вызывают на ее лике только одну гримасу - болотной желчи. И течет, течет река.

   Октябрьский день такой прозрачный, свежий и празднично золотистый. Все лето без дождей. Осень как лето. Ни одного зеленого просвета на деревьях парков и хрустящая красно-желтая земля.

   Петрашевский устал следить за волнами Невы. Они бегут и не движутся. Накатываются на берега, как фаланги римских легионеров, и вновь отступают, пенятся от сдержанного гнева. Наводят тоску.

   Сегодня в сенате слушается дело следственного пристава Зануцци, которого Петрашевский обвинил в нарушении закона и использовании служебного положения.

   Зануцци в письменном объяснении сенату заявил, что Петрашевского обуревает "неодолимое, страстное. влечение... к занятиям судебными, тяжебными и стряпческими делами... самые усиленные поиски и вызовы тяжущихся посредством газетных публикаций и даже завлечения их силою"... А ночи он проводит "в бдении над изучением законов и их глубокого смысла - все это ведет к заключению, не принадлежит ли эта загадочная страсть его к области болезни, хотя бы и одностороннего качества, вроде меломании, и тогда этим только можно объяснить себе поступок г. Петрашевского".

   Поступок! Весь поступок заключался в том, что Михаил Васильевич не позволил зарвавшемуся следователю обманывать офицера Кондратьева, запугивать его. Петрашевский был только свидетелем, были и другие, но они побоялись выразить протест.

   Черт с ним, с Зануцци.

   Ветер налетел внезапно, дрожью пробежал по воде, сорвал с какого-то генерала треуголку и закружил листья. Красные, золотые, они вихрями подымались под крышу сената, метались в ярости у стен Зимнего. Падали на землю, чтобы при новом порыве вновь взбунтоваться красно-желтой вспышкой.

  

  

   Огромная пирамида из живых людей. Нижние распростерты и уже потеряли человеческое подобие от непосильной тяжести, давящей на них сверху. Здесь масса знакомых, но об этом можно догадаться только по косвенным приметам. Чем выше ярусы пирамиды, тем привлекательнее внешний вид людей, а вершина забралась на такую высоту, что и не разглядеть. Это только сон мелкого чиновника из повести "Запутанное дело" Салтыкова. Дерзкий умысел - "изобразить в аллегорической форме Россию" - кончился для сочинителя высылкой в город Вятку.

   А тяжесть верхних ярусов пирамиды день ото дня возрастала.

   Революционные события в Европе ставили перед самодержавием альтернативу: "революция или империя". И опасность царизму угрожала не только с Запада, но и изнутри, от тех, кого давит, расплющивает пирамида.

   Осень 1848 и зима 1849 года - время мер "чрезвычайных" даже для видавших виды царских подручных. Меньшиковский "чрезвычайный", бутурлинский "секретный" цензурный комитеты начали "политику цензурного террора". Строгое внушение редакторам, аресты, полицейский надзор за авторами, осмеливавшимися намекнуть на необходимость перемен, покритиковать действия властей.

   Бутурлин советует закрыть университеты, но пока студентам запрещено ходить в кондитерские и читать газеты. Правительству мерещатся "партии красных" среди учащихся.

   Идет пересмотр полномочных представителей власти на местах.

   В Москву приезжает новый генерал-губернатор - Закревский, бывший министр внутренних дел, настоящий тип николаевского генерала, олицетворение грубой наглости "невежественной и ничем не сдержанной власти".

   Закревский всюду видел злоумышленников, в особенности либералы были предметом зоркого наблюдения: шпионство было организовано в обширных размерах. Против самых невинных лиц он в отчетах своих ставил отметку: "готовый на все".

   В армию призвали новые контингента рекрутов. Войска кордоном встали на западных рубежах, в Прибалтике, Украине, на юге.

   Но летом во Франции контрреволюция разгромила июньское восстание парижских рабочих, и это подало знак всей реакционной Европе. Зашевелились короли прусский и австрийский. Русский царь, несмотря на возможные осложнения с Турцией и Англией, ввел свои войска в придунайские княжества и вооруженной рукой уничтожил там конституционный строй. Лондон промолчал, занятый положением в Ирландии.

   Контрреволюция наступала широким фронтом за пределами России, а внутри ее свирепела реакция.

   Подводя итог истекающему 1848 году, царь писал своему верному генералу Паскевичу: "Мы более других обязаны бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других".

   Бог спасал от революции.

   Спешнее только отобедал и собирался немного вздремнуть, когда слуга доложил, что к нему с визитом Плещеев и Достоевский. Это уже походило на депутацию, так как обычно Николай Александрович по понедельникам никого не принимал.

   Но Плещеев никак не напоминает парламентария, а Достоевский с интересом, и уже в который раз, разглядывает книги.

   Спешнев любезно отвечает на пустяковые вопросы, но сам их не задает. В конце концов этот визит его раздражает. Ужели Плещеев не мог подождать день-два со своими анекдотами?

   Достоевскому они, видимо, тоже надоели. Плещеев в последнее время увлекается писанием фельетонов, делает это не без успеха и для того, чтобы его сатиры были острее, всюду и везде собирает курьезные слухи и анекдоты.

   Но они пришли к Спешневу посоветоваться.

   - Не кажется ли вам, Николай Александрович, что у Петрашевского скучно, говорят только о предметах ученых, да и много новых, почти незнакомых друг другу людей набежало - страшно даже слово сказать...

   Николай Александрович усмехнулся своим мыслям. Давно ли в этом самом кабинете Петрашевский жаловался ему же, Спешневу, на вот этих посетителей "пятниц"? Теперь с жалобой явились они.

   Но интересно знать, почему же Достоевский, сетуя на скуку, посещает это "разговорное общество"? Только ли потому, что иных в Петербурге, насколько известно, нет, а не говорить, не спорить Федор Михайлович не может?

   - Э, батенька, тот же вопрос задал мне на днях мой добрый знакомый и ценитель доктор Яновский. И я ему слово в слово ответствовал: бываю оттого, что у Петрашевского встречаю хороших людей, которые у других знакомых не бывают; а много народу у него собирается потому, что у него тепло и свободно, притом же он всегда предлагает ужин, наконец, у него можно полиберальничать, а ведь кто из нас, смертных, не любит поиграть в эту игру, в особенности когда выпьет рюмочку винца, а его Петрашевский тоже дает... Ну, вот к нему и ходит всякий народ.

   Спешнев позвонил в колокольчик. Явился слуга. Николай Александрович сделал ему какой-то знак. Слуга исчез, чтобы через минуту внести поднос с бутылкой вина и рюмками. Достоевский понял намек: "мол, и у меня винцо водится, и хорошие люди забегают на огонек, а вот "разговорного общества" я заводить у себя не собираюсь".

   А они, то есть Плещеев, Достоевский, Дуров и Данилевский, кстати, уже не бывающий у Петрашевского, собираются.

   - Мы намерены приглашать только тех из своих знакомых, в которых уверены, что они не шпионы. Приглашаем и вас, Николай Александрович, и вы вольны приглашать к Плещееву, где мы хотим сходиться, всякого из своих знакомых.

   Спешнев не торопился с ответом. Конечно, это будущее "общество" он не может назвать иначе, как "от страха перед полицией". И мысль-то о нем родилась у людей робких, которые желают просто разговаривать, но боятся, что им за каждое слово может достаться.

   Нужно приглядеться. Может быть, он сумеет преодолеть их страх и превратить кружок в зачаток революционной организации. Хотя? Не те, не те люди! Говорят, что собираются читать, когда что будет, но только беллетристику.

   И все же Николай Александрович пришел к Плещееву. Почти все знакомые - Дуров, братья Достоевские, Данилевский, Порфирий Ламанский. Новым человеком для Спешнева был Павел Николаевич Филиппов - студент физико-математического факультета, причем его в шутку величают "вечным студентом". Действительно, в университете он с 1841 года. Увольняли в 1845 году за беспорядок во время перемены, потом опять приняли, сначала вольнослушателем, потом действительным, но в 1848 году он сам не ходит на лекции. Спешнев видел его раза два у Петрашевского, но не успел познакомиться.

   Достоевский говорит, что человек он честный, как-то "изящно вежлив", правдив, прямодушен, но очень горяч и готов на любое сумасбродство. Спорщик, видать, страшный, но по молодости неопытен и не имеет сколько-нибудь устоявшихся убеждений.

   Вот уж действительно "разговорное общество". Несмотря на то, что у Петрашевского сходится масса незнакомых людей и в иной день их бывает до пятидесяти, в разговорах чувствуется какая-то целенаправленность.

   Да теперь есть и "президент" - Чириков. Забавный старик. Хвастается тем, что "наукам не учился" и решительно ничего в них не понимает, но зато много лет исправно тянул чиновничью лямку, сделался надворным советником, построил в Павловске дачу, а в Государственном коммерческом банке, где он служит, на его имя лежит 40 тысяч капитала.

   Живет он в доме Петрашевского. Во время споров сидит на диване за чайным столом. Когда уж слишком разгораются страсти, звонит в колокольчик. Колокольчик оригинальный - в виде полушария, а ручка - статуя Свободы. И уже в Петербурге об этом колокольчике ходят легенды.

   А у Плещеева собрались и не знают, что делать. Хорошо, что хозяин сегодня именинник и можно ограничиться застольными пустяками.

   Плещеев не мог принимать у себя регулярно: у него больная мать, да и сам он часто страдал приступами золотухи и каким-то странным недугом глаз, от которого вечерами чуть ли совсем не слеп.

   Но все же к нему приходят. Прочли в газете "La Presse" речь Феликса Пиа. Добыли где-то рукопись статьи Герцена "Петербург и Москва". Хотя статья написана давно, в 1842 году, но она злободневна и в 1848, в ней много метких, остроумных наблюдений, едкая критика.

   Например, хороши перечисления российских императоров с краткими комментариями.

   "В свое время приедет курьер., привезет грамотку- и Москва верит печатному, кто царь и кто не царь, верит, что Бирон - добрый человек, а потом - что он злой человек, верит, что сам бог сходил на землю, чтобы посадить Анну Иоанновну, а потом Анну Леопольдовну, а потом Иоанна Антоновича, а потом Елисавету Петровну, а потом Петра Федоровича, а потом Екатерину Алексеевну на место Петра Федоровича. Петербург очень хорошо знает, что бог не пойдет мешаться в эти темные дела, он видел оргии Летнего сада, герцогиню Бирон, валяющуюся в снегу, и Анну Леопольдовну, спящую с любовником на балконе Зимнего дворца, а потом сосланную; он видел похороны Петра III и похороны Павла I. Он много видел и много знает..."

   Молодые москвичи либеральничают, но этот либерализм проходит у них "тотчас, как побывают в тайной полиции... В Петербурге все делается ужасно скоро. Полевой в пятый день по приезде в Петербург сделался верноподданным; в Москве ему было бы стыдно, и он лет пять вольнодумствовал бы еще... Белинский, проповедовавший в Москве народность и самодержавие, через месяц по приезде в Петербург заткнул за пояс самого Анахарсиса Клоца. {Анахарсис Клоотс - участник французской буржуазной революции, пропагандист идей всемирной республики.} Петербург, как все положительные люди, не слушает болтовни, а требует действий, оттого часто благородные московские говорители становятся подлейшими действователями. В Петербурге вообще либералов нет, а коли заведется, так в Москву не попадает; они отправляются отсюда прямо в каторжную работу или на Кавказ".

   Еще весною, зайдя к Плещееву, Спешнев предлагал ему, Данилевскому и братьям Достоевским: пусть они пишут, о чем только им вздумается, он, Спешнев, готов "взять на себя" печатанье их произведений за границей. Там у него имеется хороший знакомый. Кстати, редакция "Pevue Independante" предложила ему помещать в этом журнале статьи о России.

   Данилевский тогда обрадовался, Михаил Достоевский сразу же отказался, Плещеев и Федор Михайлович были смущены и обещали, что если пришлют, то к осени, а если и осенью ничего не пришлют, то значит-не хотят.

   И вот уже не осень - зима, а никто ничего не прислал. Между тем Спешнева очень занимает мысль о налаживании бесцензурного издания русских политических сочинений за границей. Это было бы серьезным вкладом в дело революционной пропаганды. Ведь теперь уже мало кто из "основных" посетителей Петрашевского сомневался в том, что "пятницы" - это только предлог для собраний и что от разговоров многие уже перешли непосредственно к делу.

   Но с печатаньем пока не получается, остается пропаганда устная.

   Спешнев готовился об этом открыто говорить на собрания, он даже сделал набросок речи: "С тех пор как стоит наша бедная Россия, в ней всегда возможен был только один способ словесного распространения - изустный, для письменного слова всегда была какая-нибудь невозможность. Оттого-то, г.г., так как нам осталось изустное слово, то я и намерен пользоваться им безо всякого стыда и совести, без всякого зазора, для распространения социализма, атеизма, терроризма, всего, всего доброго на свете, и вам советую то же".

   "Разговорные общества" входят в моду. Александр Иванович Пальм собрал у себя гостей. И снова - разговоры, разговоры, "согревание умов", "накал страстей". Пальм устал. Устал слушать, устал от слов. У него даже начался приступ почечной болезни.

   Но в это время у подъезда позвонили.

   Хозяин, проклиная позднего посетителя, тяжело спустился к дверям.

   - Момбелли!. - Пальм искренне обрадован. Во первых, выздоровлению поручика, во-вторых, до него дошли кое-какие слухи. Начальство предложило закрыть литературные собрания офицеров в казармах Московского полка.

   - Да, их давно прикрыли...

   Впрочем, Момбелли не хочет говорить на эту тему, как и продолжать собрания вне стен казарм.

   Гости уже разбрелись, остался только какой-то плотный господин. Очень живой, глаза навыкате. Пальм знакомит. Его зовут Михаил Васильевич, а вот фамилию Момбелли не расслышал. Хотя это неважно - Петрошевский, Петрушевский, - он по столичным разговорам знает господина и очень рад встрече.

   - Прошу ко мне по пятницам!..

   Шум, гам невообразимый!

   И производит его только один человек - Иван-Фердинанд Львович Ястржембский, "злокачественный пан", как величает его Пальм. Петрашевский впервой столкнулся с этим задорным остряком, донжуаном и заядлым холостяком 1 мая 1848 года, когда на квартиру к Михаилу Васильевичу нагрянули из Екатерингофа Дуров и он - спорщик и заводила. Попили чайку, и вновь Ястржембский увлек их за город.

   Сейчас он орет, что Луи Филипп непременно должен сбежать в Россию и открыть женский пансион. Над ним посмеиваются и советуют проситься туда инспектором.

   Но "пан" известен еще и как великолепный лектор по политической экономии, которую он преподает в Технологическом институте, институте Корпуса путей сообщения и дворянском полку. В науку он вносит злободневность, приучает слушателей к критическому восприятию и, уж если можно что-либо высмеять, высмеивает напропалую.

   "Милейший пан" занял своей особой шесть "пятниц", излагая "определение промышленности, богатства, источников богатства - природы труда и капитала, теорию населения по Мальтусу и Сею, теорию первоначального распределения богатств", толкуя о торговле и спекуляции, кредите и кредитных учреждениях.

   В чтении было больше остроумия, чем глубины. Многие не раз уже слышали изложение этих предметов, основательно изучили их, а потому засыпают оратора вопросами. Но он или отмахивается от наседающих, или отделывается шуточками, взывая к "президенту", и грозит позвать пристава.

   "Пан" преподносит политико-экономические постулаты в свете учения Фурье. Поэтому современное состояние промышленности, сельского хозяйства, финансов критикуется в пух и прах. А заодно, и их вершители: царь-"богдыхан", министры и толстосумы. На прозвища Ястржембский неистощим, и его слушают с удовольствием. А вот Федора Николаевича Львова, штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка, который явился вместе с Момбелли, поначалу не хотят принимать всерьез. Момбелли пока не вмешивался в разговоры, Львов же искал слушателей.

   Репетитор химии в Павловском кадетском корпусе, Федор Николаевич серьезно занимался наукой и негодовал на постановку дела образования в России.

   Энциклопедичность - это, конечно, неплохо, но практической пользы от нее нет. Люди с таким образованием, "ничего не зная основательно, почитают себя всезнающими, вообще чрезвычайно тщеславны и всегда плохие практики". Нужно образование специальное.

   А гости все больше энциклопедисты, и, конечно, они не согласны.

   Химия - вещь полезная, но России сейчас нужны не только специалисты, а и люди с широким кругозором, подвижники передовых идей, их проповедники. Ну, а что можно проповедовать в химии?

   Что можно?

   Кое-что!

   В 1-м специальном классе кадетского корпуса урок химии. Воспитанники любят эти занятия. Штабс-капитан Львов ведет их всегда интересно и обязательно производит опыты. Даже самые шаловливые притихают. Конечно, их занимает не столько сущность химических превращений, сколько возможность сотворить какой-либо взрыв. Но для этого весь урок нужно просидеть спокойно, иначе штабс-капитан выгонит, а опыты всегда ставятся к концу.

   Сегодня они будут сжигать фосфор - штабс-капитан предупредил об этом заранее. Но именно сегодня воспитанники менее всего склонны увлекаться опытами. Вчера разнесся по Петербургу слух, что царь собирается закрыть университеты.

   А кадетские корпуса?

   Правда, это далеко не университеты и даже не гимназии, но уж если начнут закрывать учебные заведения, могут добраться и до них. Одна надежда - они будущие офицеры, а Николай признает только военных. Но потолковать об этом, и обязательно на уроке, чтобы не подслушал инспектор, необходимо.

   Фосфор загорелся нестерпимо ярко, как будто вечерний полумрак прорезал восход солнца. Когда вспышка потухла, лампа показалась жалкой темно-оранжевой крапинкой.

   - Вот, господа, посмотрите на эти, с позволения сказать, светильники! Мы только тогда понимаем всю яркость света, когда его лишаемся. Так точно с просвещением - мы только тогда чувствуем всю цену ему, когда лишаемся средств получать его. Вот поговаривают, что закроют университеты, теперь не учатся, а после будут жалеть об этом...

   - Свободны, господа!

   Господа расходились молча. В глазах еще отсветы вспышки фосфора и раздумье.

   Проклятая церквушка в Батуринской слободе Шадринского уезда. Сыро, на дворе еще апрель и только сходят снега. Со всех сторон лики святых, лубочные фрески, изображающие не то райское блаженство, не то адские мучения. Скорее, последнее, так как за крепкими кирпичными стенами церкви слышны какие-то завывания, хохот, крики, а сквозь разбитые стекла отсветы огня. Как в преисподней.

   Рафаил Черносвитов поежился. Но он не в церкви, и в комнатах тепло. Это собрание у Петрашевского напоминает ему социалистическую молельню и восстание 6 тысяч крестьян Шадринского уезда. Тогда он служил исправником и был бессилен в борьбе с бунтовщиками. Это они загнали его карательный отряд в божий храм. Спасибо, пермский губернатор прибыл с ротой солдат и 1 200 конных казаков.

   В гостиной - какой-то чиновник особых поручений из Ревеля, по фамилии Тимковский, распинается о необходимости вести пропаганду социализма, предлагает поделить мир между фурьеристами и коммунистами, зовет на площадь, чтобы вызвать возмущение и принести очистительную жертву святому делу свободы.

   Черносвитов показал тогда крестьянам "очищение от грехов". И только за то, что они поверили нелепым слухам, сопротивлялись, когда было велено сажать картофель, и не желали, чтобы на них распространились положения по реформе Киселева.

   28 человек получили по 1 500 ударов шпицрутенами, 107 - по 1000, а более четырех с половиною тысяч были выпороты розгами. Давно-давно это было - 5 лет назад.

   За это время у Рафаила Александровича во многом изменились взгляды. Свидетельство этому его присутствие здесь, на "пятнице" Петрашевского.

   Черносвитов тяжело поднялся с дивана и, громыхая деревянной ногой, проковылял к Михаилу Васильевичу.

   - Не кажется ли вам, хозяин, что оратор сей неосторожен и не следует... пускать к себе такого человека, который не умеет языка держать за зубами?

   Петрашевский тоже недоволен речью Тимковского. Но не может сказать об этом вслух именно потому, что он хозяин. Путаник этот ревельский фурьерист. Без году неделя как обратился в религию социалистическую и, кажется, отстал от дикого суеверия, а туда же, поучать лезет! Наверное, Спешнев успел его немного натаскать в коммунистических теориях, вот и получился этакий винегрет.

   Конечно, число социалистов невелико. Ханыков, Спешнев и он, Петрашевский, как-то на днях подт считали приблизительно. У них получилось от силы 400, а Петрашевский набрал 800. Но это все равно капля. И когда прибывает еще один приверженец, то Михаил Васильевич только радуется. Но Тимковскому он не рад. Потом он напишет ему письмо и подергает за ухо, чтобы не лез со своим уставом в чужой монастырь.

   Ведь такими путаными понятиями о социализме, как у Тимковского, можно только испортить все дело.

   Если они действительно хотят нести революционные идеи в народ и Для этого сплачивают единомышленников, то Тимковский - помеха.

   Черносвитов о чем-то разговорился с Толлем. Отставному исправнику есть что рассказать. В польскую кампанию 1831 года он был контужен в затылок и ранен в правую ногу. Попал в плен, где и лишился ноги. Поляки угрожали отрезать и вторую, если Черносвитов не выдаст военных секретов. Но он не выдал. И вскоре с чином подпоручика вышел в отставку, стал земским исправником в Шадринске. А когда покинул и эту должность, то пустился во все тяжкие. Рискнул сделаться золотопромышленником и приобрел пай в фирме "Компания Дриневича".

   Увлекался он и точными науками. Производил опыты в области воздухоплавания, изобретал искусственные ноги, одну из которых приспособил себе.

   Следующею "пятницу" у Петрашевского только и разговоров о Черносвитове.

   - Слышали вы, видели вы, какой, должно быть, замечательный человек!..

   - Кто?

   - Да этот хромой, Черносвитов!

   - О чем он говорит?

   - Да обо всем, о чем угодно, и как ловко говорит!

   А говорил он ловко, сочно, остроумно, с присказками, прибаутками, врал, как Хлестаков.

   Спешнев все время удивлялся его смелым речам о Сибири. Черноовитов как ни в чем не бывало рассказывает о "картофельных бунтах" и тут же хвастает, что якобы имеет безраздельное влияние на генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева. С задними мыслями человек, с задними. Вот только как их разгадать?. Если это эмиссар какого-либо тайного общества, существующего в Сибири, - одно, даром, что ли, бывший исправник всех зовет туда: "славная страна, славные люди". Другое, если он шпион правительства.

   Достоевский так прямо и заявил Спешневу:

   - Черт знает, этот человек говорит по-русски, точно Гоголь пишет. Не иначе - шпион!

   Петрашевский тоже заподозрил Черносвитова в провокаторстве, но не мог отрицать оригинальности золотопромышленника. Уверяет, что способен на все, даже может поднять раскольников, взбунтовать Урал и Сибирь.

   Нужно прощупать его поосновательней.

   Это была тихая навязчивая мечта. Она овладела Момбелли в дни отчаяния, в минуты, когда смерть кажется единственным и самым легким выходом.

   "Братство взаимной помощи", единение сердец. Друзья искренние, преданные, "с которыми можно было бы отвести душу, разделить горе и радость".

   Может быть, здесь, в коломенском домике, он обретет этих друзей и эти души? Братья помогают друг другу, и не столько материально, как нравственно. "Один человек слишком слаб, и как бы хороши ни были его намерения, как бы ни были высоки его стремления, он упадет, будет смят в грязи, если не имеет протекции или сильных родственников. Математическая аксиома: "Соединенные силы сильнее действуют суммы тех же сил, действующих порознь", - в мире нравственном еще сильнее, чем в мире физическом!"

   Господи! Еще столько прекрасных слов и сладостных иллюзий связаны с "Братством"! Момбелли готов их поведать слушателям, но боится откровенности, насмешек. А потом, где эти слушатели?

   Петрашевский очень внимателен к поручику, мягок, предупредителен. Наверное, и он тоскует по истинным друзьям?

   Момбелли попытался посвятить Михаила Васильевича в свой план создания "Братства взаимной помощи".

   Петрашевский внимал его словам с сочувствием. Порой на его лице мелькала удовлетворенная улыбка, но он чаще хмурился. Момбелли заикается, смущается. Ведь до сих пор он ни с кем - только со Львовым - не делился этой мечтой. Рядом сидит Спешнев.

   Поручик несет какую-то несусветную чушь. Детский лепет. Он договорился до идеи искусственного создания авторитета членам "Братства". Это уже иезуитство.

   Но Петрашевский не склонен вот так, с порога, отвергнуть предложение Момбелли. Оно даже радует. Радует тем, что его собственные мысли о необходимости создания единого центра по распространению социалистических идей, подготовки народной революции стали достоянием и других посетителей "пятниц". Конечно, предложение Момбелли фантастическое, "средневековое", но им необходимо воспользоваться, внести поправки, коррективы, очистить его от "грустной мистики".

   Спешнев предложил подробнее обсудить проект поручика, привлечь к этому обсуждению других. Момбелли готов, чтобы в дискуссиях участвовал Львов. Петрашевский назвал Константина Дебу. Спешнев остался верен себе и никого не рекомендовал, но предоставил свою квартиру для собраний.

   Гости разошлись. В кабинете Петрашевского задержались Черносвитов и Спешнев.

   - Знакомьтесь поближе. Николай Александрович Спешнев, человек весьма образованный, всю жизнь посвятивший науке экономической.

   Спешнев не протестовал, и Петрашевского подмывало наговорить колкостей.

   Разговор не клеился. Опять завели речь о Тимковском, его неосторожности. Вдруг Черносвитов выпалил:

   - Ну вот, посмотрите, господа, не может быть, чтоб в России не было тайного общества - все эти пожары в этом году да то, что уже, не помню, в каком году, в низовых губерниях было, - все это доказывает существование тайного общества, только люди они осторожные, молчащие...

   Куда девался "гоголевский язык"?

   Наступила минута неловкого молчания.

   Черносвитов понял - разговор не состоится, и заявил, что "пора ехать". Петрашевский метнулся искать какую-то книгу.

   Сани золотопромышленника вмерзли в снег. Кучер продрог. Спешнев жил на Кирочной, и Черносвитов взялся его подвезти.

   Николай Александрович пытался продолжать беседу. Но Черносвитов поддерживал его только тогда, когда Спешнев касался Сибири. Отставной исправник знал Сибирь, но был очень скептически настроен к ссыльным.

   - Они глупы! О социализме и фурьеризме и слышать не хотят, остались на мнениях двадцатых годов. А какая, по вашему мнению, теперь была бы самая полезная реформа в России?

   - Крепостного состояния.

   - Я тоже так думаю. Лошади стали.

   Черносвитов запомнил дом Спешнева.

   Плещеев собирался в Москву, чтобы потом переехать на юг. Но пока зима он хочет повидаться с тетушкой, которую не встречал десять лет.

   Антонелли знакомит Петрашевского со "свирепыми черкесами".

   Гортанная речь, глухое позвякивание кинжалов, газыри с патронами.

   Петрашевский не замедлил предложить "юному другу" заняться пропагандой среди южан. На Кавказе обязательно произойдет переворот, и черкесы должны будут создать свое управление. Антонелли не слишком-то разобрался в том, что по этому поводу говорил Петрашевский.

   Но кое-что агент запомнил.

   "Верховное правление народа должно быть предоставлено совету, составленному из представителей племен под председательством одного, избранного из их же среды по большинству голосов. Представители должны быть избираемы из среды целого народа-племени и утверждаемы большинством голосов. Совету предоставляется право заботиться о благах и нуждах целого народа, рассуждать о законах, о содержании войска, о мире и войне и, наконец, о всем, что касалось бы до общего интереса всех племен вообще. Ему предоставляется право решать распри между племенами, налагать на них наборы войск и другие повинности, и. решения его должны считаться священными".

   "...Внутреннее же управление каждого племени особенно должно быть семейное, домашнее и основываться на законах, обычаях и нравах народа, его составляющего. Оно также должно состоять из совета представителей каждого отдельного класса людей по выбору, и ему. предоставляется власть судейская и исполнительная. Судопроизводство должно производиться публично через присяжных, основываясь на здравом смысле, законах и обычаях страны..."

   "Переворот на Кавказе полезен как в общем человеческом смысле, так и в ближайшем для нас. С усилением сопротивления "а Кавказе потребуется усиление войска, налогов и, наконец, других тягостей, которые, естественно, всегда более рождают недовольных, и, следовательно, скорее в массах возрождается идея об улучшении правительства, и из этого ближе приводится к цели общечеловеческая идея о народном представительном правлении".

   Увы, пропаганда в среде черкесов не имела успеха потому, что ею занялся агент-провокатор. Он аккуратно отсылал Липранди наброски мыслей Петрашевского и тщательно охранял от них черкесов".

   Петрашевский больше не возобновлял разговоров на эту тему, сказав Антонелли, что это нужно оставить до лучших времен.

   Спешнев не разбирался в ливреях слуг. Пожилой человек, из дворовых, заявил, что он швейцар камер-юнкера Гартинга и что господин Черносвитов просит прибыть к нему, так как он "болен весь".

   Спешнев дал "на чай" и снова погрузился в чтение, не собираясь вначале навещать хворающего исправника.

   И все же любопытство взяло верх.

   Черносвитов лежал в постели. Деревянная нога стояла у изголовья. Золотопромышленник был молчалив. Скупо поблагодарив Николая Александровича за визит, пожаловался на нездоровье и попросил рассказать о фурьеризме.

   Разговор кончился ничем, Спешнев терял интерес к "исправнику-социалисту".

   Но Черносвитов оказался настойчив.

   Через два дня Рафаил Александрович выздоровел - и уже у Спешнева. Явился как раз не вовремя. Он мешает хозяину договориться с Тимковским о переписке. и даже организации особого кружка, когда тот совсем вернется из Ревеля.

   Спешнев делал намеки золотопромышленнику. Но тот пересидел Тимковского.

   Пересидел, чтобы начать игру в прятки.

   Черносвитов восхваляет достоинства Спешнева. Спешнев поет дифирамбы "меткости взгляда" гостя.

   Исправник намекает, что нужно бы поговорить откровенно. Хозяин тоже не против. Но кто решится первым?

   Как будто Черносвитов.

   - Знаете что? Не послать ли уж за Михаилом Васильевичем? Втроем как-то лучше говорится.

   Слуга побежал за. Петрашевским. А в кабинете осторожный разговор, слов мало, одни знаки вопроса.

   - Да ведь это невозможное дело, ведь я б знал тоже что-нибудь? - Отставной исправник взял на себя роль следователя.

   Спешнев увернулся, хотя и понял туманный намек.

   - Ведь вы говорили же сами, что должно быть общество.

   Теперь скользнул ужом Черносвитов.

   - Ну, да я это так, по соображению... Закурили. Помолчали испытующе. Стукнула о пол деревяшка.

   - Вы только мне намекните где? Здесь или в Москве?

   Спешнев ходит по комнате. Лицо все время в тени. Скорей бы явился Петрашевский. Это взаимное мистифицирование надоело. У Николая Александровича родились кое-какие и подозрения и планы. Надобно обдумать наедине. Но Черносвитов не уходит.

   Сказать, что общество здесь? Нет, он слишком хорошо знает уже всех друзей Спешнева. А что, если шпион?

   - Ну, разумеется, в Москве.

   - Я Москву тоже немного знаю, а впрочем, может быть... А план действия?

   - Да плана, собственно, нету еще. - Ужели же совершенно без плана?

   - План зависит от случая. Вот теперь, говорят, на Волыни не так смирно. Хотя какой же бы надо было план?

   Теперь Спешнев почувствовал себя следова