Петрашевский Михаил Васильевич - В. А. Прокофьев. Петрашевский

иметь честь доложить принцу.

   Петрашевский понял, что ему отказано.

   "Происшествие" в лицее могло плохо окончиться для начальства. Хотя лично принцу Ольденбургскому ничего не угрожало, но "либеральные выходки" учеников, состоящих под его попечительством, накладывали тень и на члена императорской фамилии.

   Константинова высекли, Бантыша исключили еще до всей этой истории с либретто, ну, а Унковского "за безнравственное поведение" изгнали, хотя сам виновный считал, что отделался легко.

   Но как донести властям об этих прискорбных событиях? Ведь если с. - петербургский генерал-губернатор Кавелин назначит ревизию в лицее, то мало ли еще какие прегрешения откроются. Лицеисты читают запрещенные книги, и воспитатели никак не могут обнаружить, где они их добывают. Захаживают учащиеся и в дома, которые давно состоят на подозрении у полиции.

   И принца осенило. Петрашевский! Всему вина этот человек. Обратить внимание генерал-губернатора и Третьего отделения на Петрашевского и отвлечь их взоры от лицея.

   Генерал-губернатор до сей поры никогда не слышал фамилии Петрашевский. Принц считает, что пребывание этого человека в Петербурге даже опасно для воспитанников учебных заведений. Принц в личной беседе с Кавелиным настаивает на своем мнении и очень глухо при этом ссылается на "происшествие".

   Кавелин ничем не обнадежил инспектора лицея.

   Но, помимо генерал-губернатора, есть еще и Третье отделение.

   Шеф жандармов, граф Орлов, отнесся к доносу принца более внимательно. Как-никак член императорской фамилии просит "унять" "говоруна".

   За Петрашевским был учрежден секретный надзор, с тем чтобы разведать, какого он "поведения, какие знакомства, кто бывает у него в гостях и чем занимаются".

   Два месяца шпионы личной канцелярии его императорского величества принюхивались к домику в Коломне, подслушивали в министерстве, выспрашивали... и ничего предосудительного обнаружить не смогли.

   Петрашевский чувствовал что вокруг него увиваются какие-то подозрительные личности, плетется паутина. Он стал немного осторожней и уже больше не делал попыток получить преподавательское место в казенных учебных заведениях.

  

  

   Комнаты дома на Морской у Синего моста напоминали картинную галерею. Мифологические сюжеты, портреты в романтической манере Кипренского. Обольстительные "вакханки". "Купальщицы" брызгаются водой и свежими, сочными, яркими красками. Все картины подписаны одним именем - Николая Аполлоновича Майкова, академика живописи. Дух классицизма и обеспеченности царит в этом доме.

   Два сына, академика - Аполлон и Валериан - не унаследовали от отца ни склонности, ни таланта живописца. Оба они одержимы страстью к литературе.

   Аполлон пишет "антологические стихи". Традиционные мифологические образы. Немного слащавые, но, бесспорно, оригинальные строки как бы иллюстрируют полотна старшего Майкова. Валериан не интересуется античностью, зато прекрасно знает политическую экономию. В 1842 году он закончил юридический факультет Петербургского университета. Потом семь месяцев прожил в Германии, Италии, Франции, продолжая совершенствовать свои познания в философии, политической экономии, истории.

   Валериан Майков готовится стать литературным критиком. Будучи человеком самонадеянным, он всерьез рассчитывает на славу не меньшую, чем у Белинского, но достичь ее собирается иными путями, разрабатывая новую "экспериментальную эстетику", требующую от искусства пропаганды практических знаний.

   Майков скептически относится к современным системам социалистов, не верит в возможность и необходимость уничтожения частной собственности, частного дохода и даже считает, что это противоречит прогрессивному развитию людей.

   В 1844 году Валериан еще не успел поведать свои взгляды читающей публике, но искал к этому случая.

   И случай подвернулся. В 1844 году группа литераторов, в том числе и Аполлон Майков, задумала издать энциклопедический словарь.

   Валериан взялся за составление словника.

   Он предъявлял очень высокие и серьезные требования к энциклопедическим словарям. Тем более что потребность в них остро ощущалась в эти годы пробуждения интересов читающих людей ко всем явлениям общественно-политической, научной и философской мысли.

   Майков задумал словарь с явно философским уклоном, чтобы оповестить всех о новых идеях и способствовать "уничтожению устарелых" представлений.

   Валериан Николаевич считал необходимым пронизать всю энциклопедию "единой общей мыслью", то есть дать освещение слов, понятий, явлений с определенных философских позиций. У него перед глазами был пример энциклопедии Пьера Леру и Ж. Рейно. Пьер Леру использовал энциклопедию для пропаганды социалистических и демократических идей и менее всего заботился, насколько его издание отвечает справочному назначению.

   Но Майкова постигла неудача. Издатели были знакомы с учением Леру и отнюдь не сочувствовали ему.

   Валериан вынужден был прекратить сотрудничество с консервативными литераторами. Но идея издать пропагандистский энциклопедический словарь продолжала занимать и тревожить его.

   Петрашевский анализировал свои неудачи. Почему ему не доверили ведение журнала, почему он оказался неподходящим лицом для преподавания в лицее?

   Ответ напрашивался сам. Видимо, образ его мыслей, его убеждения, столь резко расходящиеся с официальной идеологией, стали известны не только ближайшим знакомым, но и лицам, от которых во многом зависят судьбы верноподданных Российской империи. Он должен был честно признать, что не делал попыток скрывать эти мысли и убеждения. Они ничего бы не стоили, если бы оставались только при нем и не стали достоянием многих.

   Но разве он делал какие-либо сознательные попытки пропагандировать эти идеи? Нет! Не скрывать мысли - это еще не значит их пропагандировать. А между тем те, кто умеет слушать, очень быстро их восприняли и сделали насчет Петрашевского соответствующие выводы.

   Но ведь должны же быть люди, которым так же, как и ему, близки идеалы социалистического переустройства человеческого общества, кто видит страшные, гангренозные язвы отечества и болеет за него душой. Есть, есть такие люди! И их немало. Но они, вероятно, до поры до времени таятся. Быть может, присматриваются к Петрашевскому.

   Он должен собрать их вместе.

   И Петрашевский не стал осторожничать, прятаться. Он продолжал "открывать" людей. Это было не так-то просто - многие не хотели быть откровенными, приглядывались к "неутомимому говоруну", стараясь разобраться в нем. Не дай бог попасться на какую-либо провокацию.

   Петрашевский искал людей повсюду. Он терпеть не мог карт и редко посещал гостиные, где жизнь сосредотачивалась вокруг зеленых ломберных столиков. Но уж если садился за карты, играя "по маленькой", то делал это с увлечением, с азартом. В клубах, где без карточной игры не знали, куда себя девать, Петрашевскии заводил разговоры и внимательно следил, кто прислушивается к его словам, кто им сочувствует.

   У него еще не было какого-либо определенного плана, но не пропагандировать он не мог. И здесь тоже сказывалась его порывистая, увлекающаяся натура.

   Потомственный дворянин Петрашевскии охотно посещал мещанское танцевальное общество, хотя не мог похвастаться успехами в искусстве шарканья по паркету. Бывал он и в танцевальных классах. И всюду вглядывался в людей.

   Обедая в отелях или у знакомых, он часто забывал о еде, пускаясь в споры. И спорил с задором, взахлеб, но без обидных для собеседника выпадов, с неизменным радушием. Вступая в спор, Петрашевскии иногда нарочно высказывал крайние мнения, чтобы его оппонент разгорячился и выговорился до конца. Это была разведка боем. Поэтому-то Петрашевскии спокойно выслушивал любую критику в свой адрес и забывал о человеке, если тот оказывался глупцом, рутинером или просто равнодушным.

   Круг знакомых расширялся день ото дня. Петрашевскии вспоминал лицейских однокашников и неожиданно после нескольких лет совершенного о них неведения, никогда не встречаясь с ними в обществе, вдруг забредал к обеду, шел с визитом в праздник. У него не было близких друзей, да он и не стремился теперь их завести. Где-то когда-то Михаил Васильевич вычитал, что "в характере животных слабых ходить стадами, сильных - одиноко".

   А Петрашевскии был сильный. Одиночество его не угнетало, хотя иногда тоска по близкой "теплой" душе прорывалась и у этого железного человека. Никто не знал, что ночами, читая, думая, он вдруг останавливался на какой-то поразившей его мысли, фразе, слове, начинал их повторять, повторять, пока не находил внутреннего ритма. И его тянуло записать этот ритм на бумаге, выразить словами. Так складывались немного неуклюжие и очень рационалистические строфы. "И никто обо мне, как седой старине, не расскажет потомкам далеким. Умру я, как жил, средь людей одиноким".

   А молодость подкарауливала на каждом шагу. Она скрашивала неряшливость костюма, светилась в прищуре умных черных глаз, любила шутку, острое слово. Родители втайне мечтали женить сына и нет-нет да присматривали "подходящую партию".

   Петрашевскии и сам иногда чувствовал брожение в крови, становился задумчив, тщательно расчесывал бородку и изменял сомбреро, но уверял себя, что если он и заведет "интрижку", то только "с чисто политической целью, чтобы увлечь женщину своими идеями".

   Невысоко ставя умственные способности прекрасного пола, Михаил Васильевич отдавал должное пропагандистскому искусству женщин. Не красноречие, не убежденность, а какая-то дьявольская сила сидит у них внутри. И если сами женщины для осуществления идеалов были непригодны, с его точки зрения, то как разносчики идей они, бесспорно, превосходили мужчин.

   Богатая вдовушка с 5 тысячами крепостных охотно стала бы женою Петрашевского. Но ее приданое имело один изъян. Оно заключалось в рабских душах. Петрашевскии хотел их использовать "для общего блага", вдовушка заботилась только о своем.

   Свадьба не состоялась.

   Штабс-капитан Николай Сергеевич Кирилов служил в гвардейской артиллерии, но к пушкам имел отношение самое косвенное. Он служил "по учебной части" Павловского кадетского корпуса, не был чужд изящной словесности, а также состоял секретарем Общества посещения бедных.

   Кто внушил штабс-капитану мысль предпринять издание "Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка", Петрашевский не знал, но объявление о начале этого издания, появившееся 24 декабря 1844 года в "Русском инвалиде", его заинтересовало.

   Михаил Васильевич навел справки и, к своему удовольствию, убедился, что в издании "Словаря" участвуют Валериан Майков и Роман Штрандман. Оба учились в Петербургском университете. И если окончить университет Роман Штрандман не сумел по обстоятельствам семейным, то, во всяком случае, был другом Валериана Майкова. А с Валерианом Петрашевского познакомил его брат - Аполлон.

   Михаил Васильевич держал экзамен вместе с Аполлоном и даже интересовался его поэтическими начинаниями. Но Майков-поэт не импонировал Петрашевскому.

   Михаил Васильевич считал, что существуют "три рода поэзии: поэзия мысли, чувства и слова". Он "часто встречал последнюю, реже вторую в соединении с последней и весьма редко первую с двумя последними в стройном гармоническом сочетании". Майков, по мнению Петрашевского, был мастером поэзии слова. Ни чувств, ни мысли он в стихотворениях Майкова не обнаружил.

   Штабс-капитан, предпринимая издание "Словаря", преследовал прежде всего коммерческие, а не просветительные цели. Он не мог привлечь к участию в "Словаре" видных ученых, так как последние потребовали бы слишком большое вознаграждение. И когда перед капитаном-предпринимателем предстал кандидат юридического факультета, да еще с рекомендацией Валериана Майкова, то Кирилов был несказанно обрадован.

   Конечно, издатель целиком полагается на просвещенность молодых людей, но...

   Петрашевский успокоил капитана. Он человек состоятельный, и гонорар, который будет ему причитаться за статьи, уважаемый Николай Сергеевич (установит сам.

   Господи, штабс-капитан и не мог мечтать о лучшем.

   Словник Валериан Майков уже составил, но взял себе далеко не все слова, равно как и Штрандман.

   Петрашевский внимательно вчитывался в словник. Да, Майков хочет авторствовать в большинстве статей, связанных с вопросами философии и эстетики. "Анализ и синтез", "Авторитет", "Идеализм", "Журнал", "Критика", "Ландшафтная живопись", "Лаокоон", "Лирика", "Лирическая поэзия", "Литература", "Материализм", "Ода". На долю Штрандмана пришлись: "Естественное состояние", "Анархия", "Дагерротип", "Химия", "Администрация".

   Большинство статей мировоззренческих уже распределено. И поэтому Петрашевскому ничего не остается, как написать о словах, на которые не нашлось авторов. Может быть, Кирилов не будет возражать, если Михаил Васильевич - конечно, без всякого дополнительного вознаграждения - возьмет на себя и редактирование?

   Николай Сергеевич только собирался сделать такое предложение.

   Валериан Майков был не удовлетворен своей работой над "Словарем". Во-первых, даже не успев еще столкнуться с цензурой, он заранее угадывал ее возражения и заранее старался их обойти. При этом приходилось смазывать критику социального устройства общества, где царит неравенство, где люди трудятся не по призванию, а лишь для того, чтобы добыть кусок хлеба, и не знают "блаженного пользования жизнью". А в черновиках все звучало так остро, так обличительно.

   Во-вторых, Валериан не был в восторге от того, что Кирилов передоверил редактирование словаря Петрашевскому. Хотя Майков и не даст новому редактору "калечить" свои статьи, но ведь не он один их пишет. Такие, как Кропотов, протестовать не будут. Да и сам Петрашевский выступает как автор. А его-то уже никто не станет редактировать. Значит, в "Словаре" появится разностильность и разномыслие.

   Майков едва помнит Михаила Васильевича по университету, но знает со слов брата, что человек он беспокойный, приверженец новейших социалистических систем, к которым Майков относится со скептицизмом.

   Первый выпуск "Карманного словаря" вышел в свет в апреле 1845 года. 176 страниц петитом в два столбца. Всего 1 424 слова от буквы "А" до "Map".

   "Словарь" буквально обрывается на полуслове.

   Майков так и не позволил Петрашевскому пройтись редакторским пером по своим статьям. Они благополучно миновали цензуру, но получились бледные и в большей своей части ограничивались краткой справкой о слове. Там же, где необходимы были философские или эстетические комментарии, Майков выступил как глашатай агностицизма, проповедник пассивного, созерцательного отношения к искусству, к действительности. О пропагандистском боевом задоре и говорить не приходится!

   Майков потерял интерес к "Словарю". Толстый журнал - вот поприще, на котором он сможет полностью развернуться. Ему предлагают соредакторство в "Финском вестнике".

   Между тем Кирилов настаивает на продолжении "Словаря".

   Ведь заметили его, заметили!

   Сам Белинский дал сочувственный отзыв. Великий критик назвал первый опыт "превосходным", отметил ум и знания составителей. И призвал всех и каждого "запасаться" "Словарем".

   Но Майков от дальнейшей работы отказался. Отказался и Штрандман.

   И Петрашевский сделался полновластным хозяином в "Словаре". Он готовил его второй выпуск.

   Баласогло долго приглядывался к Петрашевскому. Он боялся и на сей раз обмануться.

   Но нет, Петрашевский не способен на "злодеяния". У него душа благородная, возвышенная, а к тому же, несмотря на некоторую эксцентричность, Михаил Васильевич воспитан, и по своему обхождению он, если пожелает того, может быть безукоризнен.

   Знакомство состоялось.

   И вот сегодня вечером Александр Пантелеимонович приглашен к Петрашевскому на журфикс.

   Михаил Васильевич завел журфиксы совсем недавно, после смерти отца, когда окончательно отделился от матушки и сестер и переселился в деревянный домик в Коломне.

   Петрашевский предупредил, что будут несколько его старинных знакомых по лицею и университету. Все больше начинающие литераторы, ученые. Собрание без претензий, и Александр Пантелеимонович должен чувствовать себя хорошо.

   А потом книги. Это главная приманка, и большинство посетителей коломенского дома привлекает не сам хозяин, а его библиотека.

   Александр Пантелеимонович свернул с Невского на Садовую и сразу сбавил шаг. Садовая освещалась скверно. Тротуар выбился, и после холодного осеннего дождика лужи предательски подстерегали жертвы в темных и кажущихся ровными местах.

   На Английском проспекте ни души. Покровская площадь и вовсе утонула в грязи и безмолвии. А ведь еще не поздно - девятый час.

   Коломна. Странное название для Петербурга. Баласогло даже поинтересовался, откуда это подмосковное, уездное, попало в столицу. Оказалось, что петербургская Коломна к подмосковной не имеет никакого отношения.

   Когда-то, вскоре после смерти Петра I, приехал в Россию архитектор и инженер итальянец Джоменико Трезини и начал осушать болото на этом вот месте. На болоте рос лес, и нужно было вырубать длинные просеки.

   Трезини называл просеки по-итальянски - "колонны". Но для мастеровых, поминавших болота тяжелым русским словом, "колонны" не звучали. И просеки тотчас переименовали в "Коломны". Так и запомнилась будущим жителям С.-Петербурга эта местность - Коломла.

   Хорошо, что Петрашевский указал ориентир - большой пятиэтажный дом, выходящий на угол Покровской площади и Садовой, иначе Александр Пантелеймонович и не заметил бы в этой осенней хмари и тьме маленького двухэтажного строения.

   Крыльцо покосилось. Ступени скрипят так, что, кажется, вот-вот рухнут даже под его тяжестью. А Александр Пантелеймонович далеко не богатырь да и ростом невелик. Вонючий ночник коптит конопляным маслом. Запах не из приятных.

   Петрашевский радушно встречает гостя. Баласогло немного запоздал, почти все, кто пожелал, собрались.

   В "гостиной" раскрытый ломберный столик неприятно резанул глаз зеленым полем сукна. Как будто боевая позиция и с минуты на минуту явятся полководцы, чтобы начать баталию. Но на столе не видно карт.

   У стены рыночный диван, несколько таких же стульев.

   Вот и все.

   Из-за дверей в другую комнату слышны голоса, а в щели пробивается табачный дым.

   Кабинет хозяина поражает рабочим беспорядком. Раскрытые книги валяются на подоконнике, грудятся по стульям, теснятся на письменном столе. Много шкафов, этажерок, простых деревянных полок.

   И всюду книги, книги!

   А на диванчике, стульях и даже верхом на каком-то ящике или комоде сидят молодые люди.

   Баласогло никого не знает. Петрашевский знакомит.

   Валериан Майков. Баласогло слышал о нем. Но почему-то представлял этого человека, "надежду русской критики", совсем другим и, во всяком случае, не таким болезненным, хилым, с землистым цветом лица. Но, может быть, виноваты свечи?

   Пожалуй, нет - рядом с ним примостился совсем еще юноша с румянцем во всю щеку. Он, видимо, жадно слушал - приход Баласогло прервал разговор, и в глазах юноши еще не остыло раздумье.

   Это Михаил Евграфович Салтыков.

   Верхом на ящике-комоде примостился блондин, стройный, с бледным и, как отметил про себя Александр Пантелеймонович, "туманным ликом".

   Мягкие, плавные движения. Вошедший в привычку поворот головы, чтобы уши не пропустили ни слова, беззвучное шевеление губ.

   "Поэт", - решил Баласогло и не ошибся.

   Перед ним был Александр Николаевич Плещеев. Поэт, еще не успевший попасть в большую литературу.

   У окна долговязый мужчина. В руках у него какая-то книга. Баласогло кивнула маленькая голова на длинной шее. Данилевский.

   В книжных шкафах рылись еще двое молодых людей.

   Александр Пантелеймонович не мог сразу запомнить всех. Но по непринужденности, с какою порхал по кабинету разговор, острой шутке он понял, что присутствующие уже знакомы друг с другом, кое-кто называл хозяина на "ты", и никто не собирался председательствовать, произносить речи или требовать к себе исключительного внимания.

   В "гостиной" гремела посуда. Петрашевский, извиняясь перед гостями, несколько раз исчезал из кабинета.

   Часам к двенадцати, когда Майков уже начал посматривать на циферблат, а Роман Штрандман откровенно заявил, что ему до дома добираться добрый час, Петрашевский распахнул двери.

   - Прошу к столу! Хозяйки в доме нет, а потому...

   Ужин действительно был холостяцкий. Закуски, вина, что-то горячее составлены в беспорядке. Каждый уселся туда, где ему удобней, и никто не предлагал тостов, не ожидал, когда наполнят его тарелку, рюмку.

   Расходились поздно. Александр Пантелеймонович вдруг обнаружил, что почти у всех гостей в руках книги. Только он не успел осмотреть библиотеку и взять у любезного хозяина что-либо почитать.

   Журфиксы Петрашевского, прибавившего теперь, после смерти отца, еще фамилию Буташевич, открыты для всех желающих. Конечно, в первое время его гости должны освоиться, познакомиться друг с другом, обрести взаимное доверие и разговориться. Михайл Васильевич не делает тайны из своих приемов, и поэтому на них непременно появятся случайные люди, которых выгоняет из дому скука. Но случайные быстро отсеются: Михаил Васильевич собирает знакомых не для того, чтобы угощать их сигарами и дешевыми ужинами.

   У него на руках издание "Словаря". Хотя Майков и появляется по пятницам, но о "Словаре" он и слышать не желает. Между тем одному Петрашевскому не справиться. Он переработал план издания, не забывая, однако, о назначении "Словаря" как справочника и толкователя обрусевших иностранных слов. Во втором выпуске число слов сокращено почти в три раза. А это значит, что объяснение каждого слова должно развернуться в довольно объемистые статьи. Сокращен и справочный аппарат: в первом издании он был слишком громоздок и занимал много места.

   Петрашевский тщательно отобрал слова, близкие друг к другу по этимологии. Если их расположить рядом, то получатся уже не разрозненные объяснения, а целые трактаты, объединенные одной мыслью, одним мировоззрением.

   Михаил Васильевич вовсе не собирается дилетантствовать. Объяснение политических терминов в демократическом духе, пропаганда социализма, знакомство русских читателей с учениями Сен-Симона, Кабе, Гольбаха, Луи Блана и, конечно, Фурье - вот цель, во имя которой он корпит ночами, просиживает долгие часы в Публичной библиотеке и собирает по пятницам своих знакомых.

   Они должны помочь ему в редактировании и незаметно втянуться в пропаганду передовых социалистических идей.

   Но есть у Михаила Васильевича и еще одна мечта. Ею библиотека составилась в основном из книг, запрещенных цензурой. Где еще можно достать Бевуа, "О свободе религии"; или Бернара, "Обнаженная тирания"; Бойе, "О положении рабочих и об улучшении их участи посредством организации труда"?

   А последние издания Вилльгарделля "История социальных идей до французской революции"? Книга, право, еще пахнет типографской краской, она ведь вышла всего месяц назад в Париже.

   Или Витт "Тайные общества Франции и Италии"?

   Да мало ли у него книг!

   И Дидро, и Консидеран, Констан, Ламартин, Ламенне, Леру, одних сочинений Прудона восемь книг и почти полный Фурье.

   Он может достать все последние новинки, все иностранные журналы. Пропаганда при помощи книг очень действенна. Книги нужны и самим пропагаторам. Ведь у многих, кто хотел бы нести социалистическое слово в широкую аудиторию, в голове еще не все улеглось, им самим нужно образоваться.

   Баласогло говорил Петрашевскому, что разработал "проект учреждения книжного склада с библиотекой и типографией".

   Петрашевский прочел этот объемистый проект и в основных мыслях согласен с Александром Пантелеймоновичем.

   Тот предлагает основать общество ученых и любителей просвещения, - с тем чтобы это общество, в свою очередь, открыло заведение, "которое бы имело целью доставлять способ русским ученым и художникам издавать в свет свои произведения и публике - все возможные удобства к их приобретению". Этого можно было бы достичь с помощью следующих мер:

   "1. Учреждения в столице складочного магазина для распродажи книг, существующих или имеющих выходить в свет, на каких бы то ни было языках, и преимущественно на русском.

   2. Открытия при этом магазине, для удобства лиц, не могущих или не желающих, по каким бы то ни было причинам, покупать книги, особенной библиотеки для чтения.

   3. Издавания на свой счет сочинений, какие только будут доставляемы с этой целью их авторами в рукописях, по предварительном удостоверении общества в их существенном, безусловном достоинстве, или хотя относительной, но неизбежной в них необходимости для русской публики.

   4. Издавания на счет авторов всех их произведений, без всякого разбора и исключения, соблюдая только то главное условие, чтоб книги обходились покупателям сколько возможно дешевле.

   5. Заведения для всего этого при том же магазине собственной своей типографии с литографиею и другими принадлежностями.

   и 6. Заведения сношений и агентов как за границей, так и в самой России, для закупки иностранных книг, узнавания спросов публики и самоскорейшего удовлетворения этих спросрв".

   Широко размахнулся милейший Александр Пантелеймонович. Чтобы осуществить его проект, потребуются годы и изменение социальных и политических институтов России. Но кое-что можно сделать уже сейчас.

   Например, основать библиотеку в складчину. Об этом Петрашевский успел переговорить с братьями Майковыми и кое с кем из состоятельных чиновников министерства иностранных дел. Майковы готовы внести свою часть капитала в создание книжного склада, чиновники тоже. Но дело что-то не движется - видимо, не набрать таких больших денег. Между тем если на паях приобретать книги, то составится очень значительная библиотека, а взносы могут быть самые доступные.

   И Салтыков, и Плещеев, Майковы, Данилевский, Штрандман согласны. Штрандман даже пригласил всех к себе и попросил Петрашевского составить примерный список книг, которые он считает необходимым купить в первую очередь.

   В этот вечер у Штрандмана основательно поспорили. Оказалось, что и Валериан Майков да и Данилевский - этот признанный еще в университете знаток системы Фурье - против исключительного приобретения книг по вопросам социально-политическим. Они хотели бы иметь сочинения по естествознанию, политической экономии. Книги эти стоят дорого, между тем Петрашевский рассчитывает, что со временем вкладчиками в его библиотеку сделаются люди менее состоятельные, и поэтому настаивает на покупке не книг, а брошюр и периодических изданий.

   Во всяком случае, договорились, что если собрания у Петрашевского будут продолжаться и впредь, то библиотеку на паях создать необходимо. Петрашевский был инициатором этого начинания, ему и поручили продолжать дело.

   Работа над вторым выпуском "Словаря" близилась к концу. Много неприятностей доставляют Петрашевскому цензоры. Один, особенно вредный, с точки зрения Михаила Васильевича, и добропорядочный, по мнению начальства, - Крылов - придирается буквально к каждой фразе. Петрашевскому приходится прибегать к самым изощренным уловкам. Он ухитряется так расставлять знаки препинания, что фразы обретают совершенно невинный смысл. Цензор пропускает статью.

   А в корректуре Михаил Васильевич меняет запятые, точки - и статья получается обличительной, пропагандистской.

   Для того чтобы отбиваться от нападок Крылова, Петрашевский подолгу высиживает в Публичной библиотеке и подбирает для него "цензурованные им в разное время одни и те же статьи, в которых он... делал различные поправки, противоречащие друг другу".

   Крылов взбесился и написал на Петрашевского Донос в Петербургский цензурный комитет. Цензор кляузничал, что трудности работы с Петодшевским проистекают "из общего направления статей против существующего порядка в общественной жизни. Редакция вйДит во всём ненормальное, как она выражается, положение и напрягается всеми силами развивать способы к приведению общества в другое положение, нормальное".

   Крыловым руководил инстинкт, но он не обладал достаточными знаниями, чтобы четко сформулировать, что "Словарь" не что иное, как изложение системы социализма.

   Лишь бы цензура не запретила "Словарь" до его выхода в свет. Пусть к читателю дойдет 100-200 экземпляров, Михаил Васильевич считал, что цель пропаганды будет хоть в какой-то своей части выполнена.

   Майков не был последовательным материалистом. Петрашевский настойчиво пропагандирует материалистические идеи.

   Это легче все было бы сделать в статьях "Материализм", "Мистицизм", написанных еще Майковым. Но не обязательно. Петрашевский пользуется любым удобным случаем, чтобы внушить читателю, что выводы человечество делает, исходя не "из многих предположений априористических, по-видимому необходимых для успокоения духа человеческого, но из опытного, исследования природы человеческой и строгого анализа всех ее потребностей". Это в статье "Мораль".

   В основу всякой науки, всякого философского умения должна быть положена не религиозная мистика, а естествознание.

   И так в каждой статье. Материализм, опыт, выводы точных естественных наук и никакой поповщины. Но главное - проповедь демократизма и социализма. "Всякое общество, не доставляющее положительно всех нужных средств для всестороннего развития его членов, есть форма быта общественного преходящая, несовершенная и предуготовленная для другой, более совершенной". Так его учили Сен-Симон, Фурье, так и Петрашевский учит своих будущих читателей. Он высмеивает поиски поэтами "золотого зека" и серьезные рассуждения о нем историков-идеалистов. Они ищут "золотой век" в прошлом человечества.

   "Не преданием о прошедшем, но сказанием о грядущем должно считать... золотой век. Осуществление его практическое или содеяние общества живым орудием полного благоденствия и счастия всякого человека принадлежит будущему и составляет еще не окончательно разрешенную человеческую задачу".

   Задача сложная, но формулируют ее социалисты просто: нормально развитое общество то, которое "доставляет всякому из членов своих средства для удовлетворения их нужд пропорционально потребностям".

   Петрашевский понимает, что о таком обществе писали не только социалисты, о нем сейчас на Западе говорят, спорят и коммунисты. Поэтому читатели должны знать о коммунистических учениях. И он отсылает их к статье "Коммунизм".

   Быть может, незаметно для себя самого, размышляя, наблюдая, Михаил Васильевич убеждался в том, что западные социалисты типа Фурье были неправы, отвергая вмешательство социалистических доктрин в политику.

   Демократизм и реепублика - эти слова он еще раньше вписал в свои "Афоризмы". Теперь представляется случай развить их. И Петрашевский делает это в статье, которая, казалось, имеет очень косвенное отношение к политике - "Ораторство", "Ораторская речь"!

   "Ораторство. Развитие ораторства единственно возможно, в республиках...

   Развитие или неразвитие ораторства, этого благоуханнейшего и полезнейшего плода общественности, общежительности и публичности, среди разных человеческих обществ, представляемых нам историей, не есть явление случайное, беспричинное, не имеющее своего корня в самых формах быта общественного, т. е. в его гражданских, политических и религиозных установлениях... Не странно ли там искать ума, общечеловеческих полезных открытий, усовершенствований и изобретении, где всякое обнаружение разумности, всякое нововведение было бы чем-то противузаконным, безнравственным, где самая справедливость от века ни на одно мгновение не являлась нелицеприятной, где общественное судилище есть не иное что, как охранительное учреждение для всякой неправды?!. Как это и есть в Турции или Китае!

   ...Так! полное, не стесняемое никакими общественными учреждениями развитие индивидуальности... обеспечение свободы мысли, чувства и их внешнего публичного обнаружения; ясное сознание как своих частных, так и общественных интересов, коими обладает всякий гражданин, поддерживаемое публичностью всех общественных и административных отправлений, - вот главные условия, без бытия которых развитие ораторства делается невозможным. Вот почему под небом счастливой Эллады, в роскошной Аттике, среди свободных республик, мы находим преимущественно образцы высокого развития красноречия".

   Но Петрашевский не уводит читателя в прошлое.

   "Золотой век" - это будущее.

   А будущее закладывается в настоящем.

   "...Так теперь Великобритания, когда бедствия Ирландии и народа дошли до крайних пределов, замечательно явление О'Коннеля как оратора. Сила его речи есть прямой вывод из развития жизни общественной этой страны". "Ораторство" как бы продолжается статьей "Ораторская речь";

   "...Как война родит великих полководцев, так время народных волнений производит великих ораторов. Разительные примеры представляет в этом отношении Франция: бурное окончание прошедшего столетия, период реставрации и 1830 год ознаменовались колоссальными личностями, возвысившимися на поприще народной трибуны.

   В различных статьях мы постараемся представить характеристику знаменитейших из общественных двигателей... Так, в статье Революция 1789 года будет сказано о величайшем из ораторов - Мирабо и о роли, которую он играл в эту великую годину; в ст. Дантонисты и Гебертисты постараемся дать верное понятие о Дантоне, Каммиле Демулене и кордельерах; в ст. Якобинцы особенно обратим внимание на Робеспьера, Сен-Жюста и др.; в ст. Роялизм упомянем о талантливых Барнаве, Дюпоре и Ламете; в ст. Революция июльская будут разобраны как ораторы Манюэль, де Серр, Бенжамен Констан, Лафайет, Араго, Лафит, Тьер, Гизо, Берье, Гарнье-Пажес и другие...

   Равным образом отсылаем читателей к ст. Парламент, Палата, Трибуна и т. п.".

   Сколько пришлось потрудиться Петрашевскому, чтобы в статье "Национальное собрание" протащить мысль о необходимости введения конституции! Хотя бы конституции и, конечно, уничтожения феодальных институтов. Цензура упорно не хотела пропускать статьи. И Петрашевский схитрил. Он подкурил немного фимиама королю Людовику XVI, а к слову "революция" прицепил "ужасы". Но от этого статья не потеряла своего откровенного пропагандистского характера, и разумным людям было ясно, что речь здесь идет не о Франции, а о России и что это "программа-минимум" для нее. Излагая важнейшие декреты Национального собрания: уничтожение рабства, объявление прав человека, секуляризация церковных имуществ, - Петрашевский как бы подсказывал читателю: вот что нужно России в первую очередь. И дальше, перечисляя пункты конституции:

   "...Отделение III. Верховная власть принадлежит всему народу в совокупности и не может быть передана ни одному, ни нескольким лицам.

   Отделение II, § 1. Все правительственные должности, как, напр., префекта и т. п., должны быть замещаемы по выбору.

   Глава V, § 1. Судебная власть, для большей охраны справедливости решений, не должна находиться в зависимости ни от короля, ни от законодательного собрания.

   Глава II, § 5. Всякий суд, уголовный и гражданский, должен производиться публично.

   Глава I, § 2. Всякий гражданин может пользоваться полною Свободою, почему и имеет право избирать место жительства странствовать без всякого помешательства со стороны местных властей. Также имеет полное право свободно выражать свои мнения, писать и печатать, не подвергаясь никакому суду или цензуре. Всякий гражданин имеет полное право следовать обрядам какой ему угодно веры и переходить из одной в другую по своему произволу..."

   Петрашевский рассказывает и о неграх, закабаленных в Америке. Развеивает в прах расистские теории о природной неспособности негров к общественной деятельности. Впервые в России он говорит о революции в С.-Доминго и республике на острове Гаити. За словом "негр" стоит русский крепостной, тот же раб, также неразвитый, благодаря тому что в империи господствует деспотизм и отсутствует элементарная цивилизация.

   Михаил Васильевич прибегает к своеобразному приему. Что-то утверждая, он всем тоном статьи убеждает читателей в обратном. Особенно достается российскому законодательству: "Нашим законодательством (превосходящим своим благодушием, кротостью и простотою европейские законодательства)..." И как такое проглядел цензор? Но Петрашевский умел смеяться. Это он уговорил Кирилова посвятить выпуск "Словаря" великому князю Михаилу Павловичу. Кирилов ухватился за эту мысль: Ведь Михаил Павлович; был начальником военных учебных заведений, а Кирилов служил по учебной части в Павловском кадетском корпусе. Для Петрашевского имя великого князя было еще одним щитом в поединке с цензурой. Но и это не помогло.

   Тираж второго выпуска "Словаря" был готов в апреле 1846 года. А через месяц попечитель Петербургского учебного округа и председательствующий в столичном цензурном комитете Мусин-Пушкин демонстрировал свою преданность "престолу и отечеству". "Выражения неприличные", "заключения лживые, и вредные". Курсив обращает, внимание; читателей, на "неблаговидные" фразы.

   В общем дело о "Словаре" пошло в высшие инстанции.

   Высшие - это министр народного просвещения Уваров.

   Тот нашел, что "сочинение наполнено столь многими мыслями непозволительными и вредными, что со стороны цензора, одобрившего ее к напечатанию, сделана большая неосмотрительность".

   Издание прекратить. Из типографии изъять. Цензору выговор. Из книжных магазинов, только не возбуждая слухов, "партикулярно" откупить.

   Кирилов напуган. Он готов на все. Убытки? С Петрашевского их не спросишь. Издатель чувствует себя в положении того попа, который нанял работником Балду.

   Но щелчки он принимает не от Михаила Васильевича. Петрашевский готов все взять на себя. Он пишет Кирилову письмо, чтобы тот мог показать его в цензурном комитете или в других более страшных инстанциях.

   "Напишите три слова, - говорил Ришелье, кажется, - и я выищу достаточно материалов, чтобы составить на законном основании уголовный приговор. - Этой поговорке, кажется, суждено осуществиться над нами по изданию Словаря. - В нем, я слышал; будто бы какой-то недоброжелательный глаз нашел бог знает что, - чтобы, может быть, через это обвинение что-нибудь выиграть... Мне не верится, чтобы добросовестное исполнение моих обязанностей в качестве писателя, т. е. отчетливое объяснение и изложение предметов, соответствующее современному состоянию науки, могло быть поводом и причиною запрещения Словаря. Это мне невообразимо! Перебирая в памяти весь Словарь, ничего не могу припомнить, хоть и хочу найти что-нибудь предосудительное. Впрочем, злоба и недоброжелательство хитры на выдумки...

   Благодарю провидение в этом случае, охраняющее личность автора цензурным уставом и цензорами от всякой ответственности; дело другое, если бы была свобода книгопечатания; а потому, и не взирая на глупые слухи, не нахожу причин заботиться и беспокоиться об этом деле. Советую и вам оставаться совершенно спокойными. Если бы случилось сверх всякого чаяния, чтобы от вас потребовали разных объяснений в статьях, мною написанных, то объявите, что я их автор, ибо в качестве их составителя я нахожусь в большей возможности вывесть цензурный комитет от превратного понимания и толкования моих слов".

   Кирилов согласился на то, чтобы Крылов еще раз просмотрел "места сомнительные", он готов перепечатать их вновь.

   Это взбесило Петрашевского.

   "P. S. Мне кажется, сами себя вы повредили, просив Крылова вторично просматривать Словарь, - вините в этом излишнюю вашу мнительность".

   Разошлось 400 экземпляров.

   Это больше, чем рассчитывал Петрашевский.

  

  

   Снова курские поля, леса, где некогда бродил Соловей Разбойник. Суховей. После Швейцарии, среднегерманских княжеств, Парижа - одуряющая тишина. Но ведь он искал ее. Смерть Анны в 1844 году в Вене, хлопоты по устройству двух незаконнорожденных детей в имении брата покойной - Алексея Цехановецкого и новые мытарства, чтобы вырваться из России, измотали Спешнева до крайности.

   Ныне он "прощен" государем императором и поэтому смог приехать домой. Но еще в ноябре 1844 года тот же Николай I начертал на докладной записке шефа жандармов: "Можид и здесь в университете учится, а в их лета шататься по белому свету, вместо службы, и стыдно, и недостойно благородного звания; за сим ехать могуд, ежели хотят". "За сим" Спешнев уехал, убедил шефа жандармов, что "страдает глазною болью, которая требует лечения за границею".

   А вот Энгельсон, которого Спешнев уговаривал ехать вместе, струсил и упросил того же Орлова пристроить на службу, чтобы быть "достойным благородного звания".

   Теперь все позади, как позади и бурные годы швейцарских, дрезденских, парижских встреч.

   А каких только людей он не перевидал за это время! В Швейцарии - Вейтлинг. Этот коммунист, бывший портной, а потом очень яркий писатель и пропагандист, вначале у