Петрашевский Михаил Васильевич - В. А. Прокофьев. Петрашевский

которые ему придется разбирать по судам, ублажив его карман, успокоят ум, душу? Петрашевский в сердцах даже сплюнул.

   Но и то правда: большое складывается из мелочей. А что, если умело взяться за эти мелочи? Если каждую из них воспринимать не как таковую, а смотреть шире, оценивать малое с позиций единственно вечной, справедливой идеи, с точки зрения социального счастья людей на земле? Может быть, тогда эти мелочи, как пропагаторы, и будут нести огромную идею в обществе?

   Петрашевский остановился. Ему никак не удается четко сформулировать мысль. Он произносит вслух: "мелочи... дрязги... пропагаторы фурьеризма..." Кощунство, и как только такое "залетает" на ум?

   Михаил Васильевич плотнее закутывается в свое ветхое пальто и, плутая по темным улицам незнакомого города, спешит.

   Спешнев все еще "производит впечатление"...

   Вот только Петрашевский! Странный он человек: не остался обедать, несмотря на любезное приглашение графа, что-то пробрюзжал в ответ и откланялся. Нет, он положительно становится невозможным! Эти вечные фантазии, вечная неудовлетворенность и вечное умение попадать в скверные истории. Но ведь для этой иркутской чиновничьей шатии Спешнев то же, что и Петрашевский, как Петрашевский - Спешнев. Над ними обоими сияет нимб мучеников. А Михаил Васильевич делает все, чтобы этот нимб стерся, потускнел. Он непременно хочет добиться пересмотра "дела" - глупо! Пересматривать будут - если будут - все те же люди и тот же цесаревич, ныне царь Александр II, который когда-то дал согласие наложить оковы на него, Спешнева.

   Нет, он будет добиваться свободы и независимости иным путем, и пусть Михаил Васильевич на него не посетует!

   Львов перебрался в Иркутск в 1857 году. И, конечно, прямо на квартиру к Петрашевскому. Но как это мило - и Спешнев тут же. А хорошо бы им всем втроем... Петрашевский и не представляет иначе. В доме есть свободная комната, она невелика, как и две другие. Мебель самая простая-вероятно, сделана каким-либо местным мастером. Без претензий, но по-сибирски добротно. Львов невольно вспомнил квартиру Петрашевского в Петербурге. Похоже, и только голые стены напоминают, что до столицы 6 тысяч верст.

   Петрашевский тут же за ужином сообщил, что квартира дешевая, вдвоем со Спешневым они платят 12 рублей, ну, а за троих придется накинуть еще рубля два. Львова немного удивляет поведение Спешнева. К его величавой молчаливости он привык, но куда девалось барство? Спешнев по-прежнему богат, но почему-то живет в этой нищенской квартире. Петрашевский - другое дело. Он гол как сокол, матушка его обобрала, а теперь и слышать о своем "Мишуньке" не желает. Ему и 12 рублей в месяц - золотые горы. Неспроста все это!.. Спешнев никогда не жаловал Петрашевского...

   А Петрашевский искренне рад приезду товарища. Суетится, стараясь поплотнее накормить с дороги. И рассказывает без умолку. Они оба, он и Спешнев, приняты в доме у генерал-губернатора и часто бывают там. Петрашевский только для того, чтобы воспользоваться огромной библиотекой Муравьева и особенно одним углом в кабинете, где свалены заграничные издания о России.

   Петрашевский знает, что Муравьев вмешался и в судьбу Львова. Генерал-губернатор не допустил его отправки на Кавказ рядовым в действующую армию. Федор Николаевич не уверен, к лучшему ли это. Чем черт не шутит!.. Военное дело ему не в новинку, ведь друзья помнят его в чине штабс-капитана. Стычек с кавказцами хоть отбавляй: если не убьют, то можно быстро получить и офицерский чин, а с ним возвратить дворянство, выйти в отставку и заняться научной деятельностью.

   Федор Николаевич не скрывает от друзей, что приехал в Иркутск по вызову Муравьева - с тем чтобы вступить в должность канцеляриста Главного управления Восточной Сибири. Генерал-губернатор обещал давать ему частые командировки на места для исследования минеральных богатств Сибири - это-то его и соблазнило.

   Петрашевский всецело одобряет решение Львова. Дворянство от него не уйдет, зато какой простор для научной деятельности!

   Спешнев настроен скептически. Конечно, на Кавказе нетрудно и пулю в лоб получить, но насколько романтичнее - если хотите, благороднее - обрести и права и состояние, заработав их своею кровью, бесстрашием! Львов ехидно напоминает, что и Спешневу была предоставлена подобная возможность, но он, однако, тоже в Иркутске и корпит над бумагами.

   Спешнев смотрит в окно, как будто хочет разглядеть сквозь тысячеверстную тьму залитые солнцем горы, услышать всплески волн.

   И невольно вспоминаются друзья. Константин Тимковский... Как горячо он взялся за проповедь фурьеризма в холодном, туманном Ревеле, как тепло писал ему, Спешневу! И вот после стольких лет гонений в арестантских ротах Константин Иванович добился перевода рядовым на Кавказ. В 1855 году он уже унтер-офицер, спустя несколько месяцев, за штурм Карса, получил прапорщика.

   А они тут гниют в иркутской глуши! Муравьев предлагает Спешневу место начальника газетного стола и редактора "Иркутских губернских ведомостей". Как на это посмотрит Федор Николаевич? Львов в раздумье. Спешнев разбередил ему душу. - Николай Александрович, я помню Тимковского, душевно рад за него, а вот бедняга Филиппов при том же штурме Карса 17 сентября 1855 года получил смертельную рану. И нет неугомонного спорщика, пламенного сумасброда... А ведь ему ко дню смерти едва исполнилось тридцать лет.

   Сведения о друзьях доходили самые скудные, отрывочные, противоречивые.

   От Муравьева Петрашевский слышал, что Феликс Толль из каторжного Керевского завода перебрался в город Томск, туда же, как надеется генерал-губернатор, вскоре приедет и его печально-знаменитый племянник Михаил Бакунин.

   О Бакунине они много слышали еще в Петербурге, им и восхищались и возмущались одновременно. И невольно Петрашевскому напрашивались сравнения. В Томске встретятся педантично-честный, чуждый тщеславию и эгоизму Толль и тщеславный, не слишком-то хорошо себя зарекомендовавший с точки зрения благородства Бакунин.

   Спешнев, невозмутимый Спешнев, готов вспылить: Петрашевский говорит с чужого голоса, пусть это голос и самого Белинского. Но он-то, Спешнев, знает Бакунина, его бесстрашие, его благородство. Он встречал Бакунина за границей.

   Львов успокаивает спорщиков и опять начинает выспрашивать. Петрашевский убеждает Федора Николаевича во всем следовать его тактике. Тактика эта нехитрая, хотя Михаил Васильевич уверен, что он великий хитрец и дипломат.

   - Надобно эксплуатировать либерализм и прогрессизм Муравьева, которыми он желает блистать!..

   Спешнев пожимает плечами.

   - Во имя чего, Михаил Васильевич? Ради того, чтобы лестью усыпить его грозный нрав, а потом, хихикая, подсунуть генерал-губернатору горькую пилюлю и наслаждаться его гримасами?..

   Ссора готова вспыхнуть вновь. Львов понимает, что, видимо, не впервой эти упрямцы, эти антиподы спорят о своем отношении к генерал-губернатору. Ничего, он присмотрится сам. Сейчас же ему ясно одно: Муравьев даже для них - солнце, вокруг которого описывают орбиты все, кого судьба занесла в Восточную Сибирь. Что бы там о нем ни говорили, а человек он интересный.

   Долго в эту ночь ворочается Федор Николаевич на новом месте. Его тревожит Петрашевский. Сегодня он впервые заметил, что тот стал нетерпим и ожесточился. Действительно, ну к чему дразнить зверя: всем ведь известен бешеный нрав Муравьева, и это поддразнивание - фронда, камушки в окно кареты, брошенные детской рукой. Петрашевский просто не может найти себе места, точки приложения в жизни. Вот он, Львов, знает, чем займется, и уже сегодня его томит нетерпение. Скорее бы окунуться в жизнь ума, исследующего природу. А Михаил Васильевич не привык довольствоваться кропотливым трудом ученого, собирающего истину по крупицам, его ум приспособлен для широких обобщений, его сфера - общественная деятельность, и тесно, тесно ему в одежке стряпчего, за учительским столом.

   Спешнева же Львов совсем не может понять. Видимо, тот твердо решил уцепиться за Муравьева, как за спасительный канат, и с помощью всесильного вельможи выбраться наверх. Тогда Петрашевский для него лишний и ненужный груз. Но Спешнев держится за Петрашевского, так же как и Петрашевский держится за Спешнева. Львов никогда не поверит, что Петрашевский делает это только из-за каких-то эфемерных материальных выгод. Нет, Михаил Васильевич не таков.

   Скорее всего Петрашевский, такой непосредственный, неспособный на хитрости, просто ценит воспоминания о былом. А ведь Спешнев - это и прошлое.

   Если Муравьев сдержит свое слово и Спешнев станет редактором "Иркутских губернских ведомостей", то Петрашевский, наконец, обретет какую-никакую трибуну, общественную деятельность, единственно милую его сердцу. Львов радовался за друга.

   Нет, это просто великолепно, что они опять вместе. В годы, проведенные на Александровском заводе, Федор Николаевич успел убедиться в стойкости, неутомимом трудолюбии и неизменности убеждений этого человека. Хотя Львов хочет всерьез заняться химией, но и дела общественные он не намерен забывать. А вдвоем они смогут влиять и на Спешнева. Он не только их друг, но и человек, в котором Муравьев принимает самое живейшее участие. Через него они смогут влиять на местное общество, внушать ему свои идеи.

   Жандармский офицер с удивлением поглядывает на своих поднадзорных. Муж и жена! Мужу за сорок, а ей, наверное, и двадцати нет; тоненькая, хрупкая даже в этих неуклюжих, топорщащихся дорожных одеяниях.

   Муж заботливо укутывает ей ноги, то и дело заглядывает в глаза и, поймав улыбку, с жаром целует руки. Жандарм его нимало не смущает.

   Офицер хорошо знает, кого он должен доставить в резиденцию генерал-губернатора Восточной Сибири из захолустного Томска. Имя Михаила Бакунина известно всем образованным людям, жандармы осведомлены о нем значительно больше.

   Как сейчас не похож этот заботливый супруг на того мрачного, со взглядом хищного зверя и львиной гривой, страшного революционера, за которым долго охотилась полиция крупнейших европейских стран. Он ныне смирен, почтителен в разговоре. Никаких крамольных фраз или даже намеков. Видимо, пообтесали его годы, проведенные в Петропавловской крепости и Шлиссельбурге. Да, государственные тюрьмы - это тебе не Баден-Баден или Дрезден, и Сибирь тоже не курорт.

   Конечно, Петропавловская крепость, одиночка сделали свое дело. Не хочется и вспоминать, ведь тюрьма вырвала у него покаянную "исповедь" перед монархом. И право дышать свежим воздухом Сибири он заработал ценой унижений.

   Но жандарм ошибается: Сибирь куда целебнее гейзеровых источников Баден-Бадена. А потом ведь генерал-губернатор Муравьев приходится ему, Бакунину, дядюшкой. Что ни говори, а с таким дядей не пропадешь.

   Это он сломил упорство старика Квятковского, и тот все же выдал за Бакунина свою дочь.

   Ах, как тепло, как призывно горели плошки с жиром, расставленные на улице вокруг дома ссыльного, когда там справляли свадьбу! Половина города сбежалась на празднование. Николай Николаевич, граф Амурский, был посаженым отцом.

   Теперь Бакунин рассчитывал с помощью дяди обрести, наконец, полную свободу и подыскать себе доходное занятие. Ему надоело каждый раз выпрашивать деньги у матери и братьев.

   Жандарм пытается представить себе этого здоровяка в платье монтаньяров Французской революции 1848 года. Ведь, говорят, он не вылезал из их казарм и денно и нощно проповедовал коммунизм.

   Разное говорят. Жандарм слышал, что его императорское величество Николай Павлович, как военный, остался доволен действиями своего бывшего артиллерийского офицера в Дрездене.

   А там, в этом городе, взбунтовавшиеся профессора и студенты поставили Бакунина во главе восстания, и он обучал их военному искусству.

   Он какой-то вездесущий бунтарь. Когда ехал где-то по дорогам Германии, наткнулся на возмущение крестьян. Поселяне что-то кричали и угрожающе подымали кулаки к каменным башням замка. Бакунин выпрыгнул из возка, поговорил, а когда садился обратно в телегу, замок уже пылал со всех сторон.

   Офицер внимательно разглядывает запястья рук Бакунина. Нет, на них не видно следов оков, а ведь в Ольменце австрийцы полгода продержали его на цепи, прикованной к стене; наверное, цепью были закованы ноги.

   Бакунина раздражает этот офицерик, так бесцеремонно и вот уже который день разглядывающий его особу. Черт бы его побрал, нужно будет на будущее добиться от дяди, чтобы тот разрешил ему свободно, без подобных сопровождающих разъезжать по Сибири.

   Он еще не решил окончательно, чем займется по прибытии в Иркутск. Да если сознаться, ему не хочется ни служить, ни обделывать дела купчишек, ни преподавать. Но деньги есть деньги, а их у него мало, во всяком случае, долгов в десятки раз больше. Хотя пусть о долгах пекутся те, кто давал взаймы, - он не хочет унижаться до того, чтобы из-за долгов выполнять любую черную работу и вообще отвлекаться от грандиозных планов, которые зреют.

   Бакунин удобнее усаживается, осторожно перекладывает уснувшую жену в угол кареты, долго смотрит на ее спокойное юное лицо, чуть приоткрытый рот, потом бросает тяжелый взгляд на жандарма и вновь отдается мыслям. А они как убегающие за окном кареты версты...

   Их много исчезло за спиной за эти годы тюрем, ссылок.

   Жена как немой укор.

   Нет, нет, он, конечно, любит ее, предан ей, но ведь и она страж его свободы...

   А что, если ему все-таки придется бежать?

   Мысль о бегстве и из Сибири и из России впервой пришла в голову именно тогда, когда убегали версты.

   Но прежде чем бежать и для того чтобы бежать, нужно усыпить бдительность стражей, добыть средства...

   Средства! А, дьявол, этих-то средств у него и не хватает, вернее - вовсе нет. А для побега, для поездки через полмира кружным путем нужно много денег, этак тысчонок восемь. Дядя хоть и генерал-губернатор, но не богат, да, говорят, на каких-то там амурских акциях потерял 80 тысяч. И потом, что это он, право... занимать у Муравьева деньги для бегства от Муравьева же? Нет, он не хочет ставить дядюшку в нелепое положение, тем более что, если его поймают, дядя еще пригодится.

   Шелест страниц заставил Бакунина оторваться от раздумий. Ну и ну, такое ему впервой приходится видеть. Жандармский офицер, чтобы скоротать бесконечные часы, развернул журнал, лежавший на чемодане перед Бакуниным. "Читающий жандарм!" Читающий англофильский "Русский вестник"! Гоголя сюда! Гоголя!

   Жандарм и проповедь парламентаризма!..

   Но мысль метнулась по другой тропе.

   "Русский вестник"? Да ведь его издает Катков!

   Вот действительно находка - занять деньги у бывшего недруга! Конечно, тогда, много-много лет назад, он вел себя глупо у Белинского. Наговорил Каткову кучу московских сплетен, потом начал с ним ругаться и в конце концов получил по физиономии.

   Но Белинский тоже хорош: стоял и смотрел на драку, а когда он, Бакунин, вызвал Каткова на дуэль, согласился быть секундантом Каткова, да еще трубил по всему городу:

   - "Иду на войну", да и только, что твой Афанасий Иванович, когда он пугал Пульхерию Ивановну!

   Черт его знает, что хотел он этим сказать, - видимо, намекал, что будущие дуэлянты трусы и никакой дуэли не будет. Да ее и не было, дело потом забылось.

   Но какой мерзавец! Бакунин даже возликовал, увидев, что жандарм уснул над катковским журналом. Катковское детище как снотворный бальзам! Хотя чего же ждать от Каткова да и от жандарма тоже?

   Но он обязательно снесется со своим бывшим недругом, напросится в сотрудники. Более того, он попросит его открыть подписку в свою пользу. Право, найдется немало людей, которые охотно соберут для него деньги, как это сделали когда-то Герцен и Огарев, чтобы отправить его, Бакунина, за границу.

   О долге Герцену Бакунин не вспомнил.

   Лошади въезжали в город.

   Жандарм спешно оправлял шинель, готовясь к официальной сдаче "поднадзорного".

   Бакунин прочно обосновывался в Иркутске, чтобы при первой возможности бежать, если Муравьев не выхлопочет ему прощения.

   Петрашевский, надеясь, что его прошения о пересмотре "дела", наконец, дойдут до сената, жил налегке, ожидая вызова в столицу.

   Бакунин изыскивал источники доходов и забрасывал родных просьбами выслать деньги.

   Петрашевский кое-как зарабатывал на хлеб "хождениями по делам" и вовсе махнул рукой на мать и сестер, которые упорно молчали, не желая ему помогать.

   Два узника, два изгнанника встречались в доме Муравьева. Но Бакунин чувствовал себя в нем как родственник и самый ярый адепт генерал-губернатора. Петрашевский знал, что перед ним-то двери открывает лишь показной либерализм сибирского сатрапа, и не прятал своего иронического и даже враждебного к нему отношения.

   Муравьев пытается вздернуть Восточную Сибирь на дыбы, подобно тому, как это некогда сделал с Россией Петр I.

   Но то Петр!

   Муравьев и впрямь считал себя стоящим вровень с царем-преобразователем, а восторженный хор подхалимов принимал как должное, как признание своих заслуг.

   Вызов из сената не приходил, хотя еще 17 февраля 1857 года Муравьев переправил в Третье отделение прошение Петрашевского. Там его подшили к "делу".

   Михаилу Васильевичу поневоле приходилось прочнее оседать в Иркутске, глубже вникать в круг местных интересов.

   Спешнев же, по-прежнему молча, восстанавливал свои утерянные права. 16 мая 1857 года за его подписью как редактора вышел первый номер газеты "Иркутские губернские ведомости".

   Спешнев хорошо понимал, что те рукоплескания и похвалы, которые достались целиком ему во время приема в губернаторском доме, наполовину должны быть адресованы Петрашевскому и Львову. Именно возможность участвовать в издании этой газеты помирила на первых порах Петрашевского с мыслью о том, что он "задерживается" в Иркутске. Наконец и он обрел трибуну. Ту общественную деятельность, к которой всегда стремился и которой единственно мог отдаться целиком.

   Как чуткий барометр, Михаил Васильевич угадывал изменение настроений в общественной жизни России. Казалось, что ничего еще не произошло, и Россия по-прежнему краснеет от стыда за поражение в Крымской войне, и больше ее ничто не занимает, ни о чем ином ее лучшие умы и не думают.

   Но так казалось только равнодушным.

   Уже пахнуло свежим воздухом. Первый его порыв ощутился сразу же после загадочной смерти Николая.

   Страна будто очнулась от тяжелого, хмельного сна. Проснулась трезвая, но с головной болью, не. зная еще, куда идти, но уже твердо решив не повторять пройденного.

   К середине 50-х годов XIX века не нужно было быть экономистом, чтобы понять: крепостное право - тормоз в развитии производительных сил страны. И оно должно пасть. И не случайно новый император публично признал необходимость освобождения крепостных рабов.

   Громче зазвучали голоса критикующих, и критиковать захотелось всем. В этом самозабвенном самоистязании критики могли заглохнуть разумные призывы людей, видящих будущее России.

   Отголоски этой критики долетали и до Иркутска. И затихали где-то здесь, у ступеней муравьевското дворца.

   Генерал-губернатор не терпел никакой критики - ни разумной, ни пустозвонной. Он считал, что стоит вне ее. Критиковать мог только он. Но это называлось не критикой, а разносом.

   И по-прежнему "провинившиеся" чиновники в страхе выбегали из его кабинета, забыв надеть шинели и фуражки, спасались отставками или старались мелким подлизыванием смирить гнев паши.

   Петрашевский достаточно насмотрелся на подобные сцены. Они возмущали его всегда - теперь же стали просто невыносимы.

   Газета должна дать понять Муравьеву, что за его делами, следят пристально, что и он может попасть под огонь критики, что изменились времена.

   Иркутская газета была плохонькой. Для ее печатания использовали старый, стершийся шрифт губернской типографии и серую оберточную бумагу.

   Но Петрашевский не замечал этого убожества. В 9-м номере должна появиться статья Петрашевского - "Несколько мыслей о Сибири". Мыслей накопилось много, очень много. Ведь о Сибири Михаил Васильевич думал еще в петербургскую пору, ждал от нее чудес, верил, что эти чудеса произойдут и Сибирь консолидирует русскую народность и провозгласит республику. Теперь он знает Сибирь и сибиряков. Они многое могут сделать, но еще не знают, за что взяться.

   Он подскажет.

   Сибирью начинается Азия, Сибирь граничит с огромными азиатскими странами, и именно она должна стать для них проводником науки и цивилизации, передовых общественных идей, подобно тому, чем была до самого недавнего времени Западная Европа для России.

   Сибиряки рассуждали иначе:

   "Нам ли, темным людям, приниматься за это, нам ли, живущим в каком-то образцовом захолустье мира, куда свет наук доходит с трудом, где любовь к знанию не поддерживается на расстоянии семи тысяч верст ни одним учреждением..."

   Петрашевский считает, что да, им, сибирякам, это по плечу, если только они будут понимать, что нужно жить не "под ферулою административных и бюрократических преданий", а... "под покровом точного разума закона".

   "В следующем номере ждите продолжения статьи и рецепции..."

   Продолжения не последовало. "Административные предания" сделали свое дело. Цензор газеты и председательствующий в совете Главного управления Восточной Сибири генерал Венцель окончательно "убедился", что Петрашевский "тронулся".

   Спешнев ничем не мог помочь Михаилу Васильевичу. Уж очень Петрашевский размахнулся - Россия и Азия, Сибирь и общечеловеческие идеалы добра и зла. А редактор с трудом протаскивает сквозь цензурные сциллы и харибды статейки, обличающие взяточничество исправников и управляющих заводами, самодурство купцов.

   Ну, об этом могут сказать и корреспонденты с мест, не велик труд. Если же начальству не угодно пропускать его, Петрашевского, статей, то он найдет себе другую аудиторию.

   18 февраля 1858 года в Иркутске открылась частная библиотека. Открыл ее Протопопов, а затем она перешла в ведение образованного купца Шестунова.

   Сюда не заглядывает Бакунин, не забегают и муравьевские искатели чинов. Муравьев покровительствует бывшим и настоящим военным, хотя бы те были дураки дураками, обожает лицеистов и презрительно относится к "университетской швали", предоставляя ей возможность устраиваться, как знает, или убираться восвояси.

   Те, кто "не убрался", ненавидят муравьевских чинуш и находят радушный прием в шестуновской библиотеке.

   Ораторский дар Петрашевского здесь оценили быстро, равно как и его огромные знания.

   Муравьев называет библиотеку "якобинским клубом" и нервно реагирует на речи, произнесенные там Петрашевским.

   В последнее время амурские проекты генерал-губернатора подвергаются все большим и большим нападкам. Конечно, присоединение Амурской области к России - событие исключительной важности. Но присоединить Амур без людей, без факторий, без военных баз - только бумажная расписка, которую, кстати, еще и не получили от китайского правительства.

   Муравьев собирается заселить Амур административным путем.

   Петрашевский издевается над этой генерал-губернаторской идеей - облагодетельствовать край генеральским окриком.

   Прошел год. Петрашевский и не заметил, как втянулся в круг интересов, определявших жизнь Восточной Сибири.

   Словесная война с Муравьевым не мешала Михаилу Васильевичу бывать у генерал-губернатора и даже вести с ним продолжительные беседы "обо всем". Но за этими стычками внимательно следили в Иркутске и Забайкалье. Для сибирского купечества многие действия Муравьева были непонятны, и выступления Петрашевского так или иначе их комментировали.

   Иркутские воротилы мало прислушивались к осторожной пропаганде идей социальных, которую Петрашевский не мог не вести. А вот критика порядков, заведенных генерал-губернатором, одних радовала, других отпугивала.

   Частенько Михаил Васильевич увлекался, и желание во что бы то ни стало критиковать администрацию делало его пристрастным, а иногда и несправедливым. Львов не раз пытался исправить последствия таких выпадов своего друга, но Петрашевский всегда обижался: даже Львов не понимает, что эта критика ведется с двух позиций.

   Критикуя, к примеру, положение дел в Амурской компании, учрежденной стараниями Муравьева "ради процветания края", Петрашевский рассказывал читателям "Иркутских ведомостей", что действительно нужно было сделать для освоения Приамурья, как привлечь к этому купеческие капиталы, развернуть торговлю.

   Читатели хорошо знали: если в лавках компании лежат лишь черствые сухари, прогорклое коровье масло да червивая колбаса и за все местное население платит втридорога - это результат не столько плохого управления делами компании со стороны ее главы Белоголового, сколько возмутительное отношение к ее делам местных властей, разоряющих компанию и в конце концов разоривших ее дотла.

   Значит, прицел в компанию - выстрел в Муравьева. При таком способе ведения войны, единственно открытом Петрашевскому, приходилось иногда сгущать краски, усиливать нападки, акцентировать выводы. И в этом он не знал меры, за что и упрекал его Львов.

   Петрашевский убедился, что "Иркутские ведомости", хотя их и издает пока Спешнев, скоро станут недоступны для него, Петрашевского. Ведь эта газета официальная, и критику на ее страницах начальство задушит.

   Поэтому Михаил Васильевич исподволь стал склонять Муравьева к мысли, что надо учредить еще одну газету. На этот раз она должна быть частной - пусть это будет рупор общественного мнения Восточной Сибири.

   Муравьев клюнул на приманку. "Иркутские губернские ведомости" замечены в столице, их направление одобрено и в правительственных кругах и на страницах прессы. Много похвальных слов сказано и в генерал-губернаторский адрес. Петрашевский удачно избрал момент для уговоров.

   А Михаил Васильевич и деньги достал для издания. Их пожертвовали купцы из кружка, сложившегося вокруг Петрашевского в библиотеке Шестунова.

   Редактировать новую газету, которую не без умысла хотели назвать "Амур", должен был профессор иркутской семинарии Михаил Загоскин. Местное обозрение соглашался взять на себя Петрашевский, внутреннее - Шестунов, иностранное - Горбунов, бывший воспитатель в семье декабриста князя Трубецкого, человек начитанный. и "страстный политик".

   Муравьев отписал в Петербург, и теперь оставалось ожидать, когда придет разрешение.

   А пока Петрашевский продолжал войну и с Муравьевым, и с его чиновниками, и с Третьим отделением.

   В Петербурге упорно замалчивают прошение о пересмотре дела.

   Боятся?

   Если боятся, то это плохо; значит, догадались об истинной цели, которую Петрашевский преследует, добиваясь пересмотра.

   Пересмотр дела - это новый суд, и, по всей вероятности, суд открытый, так как уже поговаривают, что вместе с крестьянской реформой готовится и еще ряд реформ, в том числе судебная.

   С трибуны суда он прежде всего обрисует страшную картину российской действительности и противопоставит ей идеально устроенное общество по Фурье. Это будет понятно всем, доходчиво для каждого. И в условиях, когда Россия тревожно заглядывает в завтра, многие, очень многие задумаются и обязательно придут к мысли: зачем нужны полуреформы? Уж раз взялись за ломку, то ломать до основания и строить совершенно иное общество!

   На суде он расскажет, как нужно освобождать крестьян. Подвергнет уничтожающей критике те проекты, которые там строчатся дворянами вкупе с правительством. Он не знает их содержания, но что можно путного ожидать от царя и его наперсников?

   Вот почему важно добиться пересмотра всего "дела". Если новый суд его оправдает, то публично признает и идеи, которые он пропагандировал 10 лет назад и собирается провозглашать теперь.

   А если снова осудят?

   То это будет лучшим комментарием к тому, чего нужно ожидать от царя и царских реформ.

   Его устраивает всякий приговор, а личная судьба не имеет существенного значения.

   Конечно, Петрашевский ни с кем, даже со Львовым не делится своими надеждами. Федор Николаевич хороший товарищ, но он менее всего хотел бы снова оказаться под судом и, может быть, вновь испытать каторгу и тюрьмы. О Спешневе и говорить не приходится.

   И очень горько слышать обидные прозвища: "сутяжник", "жалобщик". В светских кругах это называют idee fixe "борьбы на легальной почве".

   Нет, он не страдает такими идеями и остается верным своему призванию социалиста. Ни тюрьмы, ни каторга не "излечили" его, как "отрезвили" многих; он борется, а не ждет и не ищет возможностей вернуться в столицу и сидеть за печью ниже травы и тише воды.

   Знает Петрашевский, что каждую минуту жизнь может потребовать от него решительных действий, но он спокоен; он не побоится открыто сказать, на чьей стороне его ум и сердце, хотя это приведет к разрыву с Муравьевым и многими, кто не захочет потом компрометировать себя знакомством с "бунтовщиком".

  

  

   Веселый перезвон колоколов извещал о том, что сегодня пасхальное воскресенье. Вспомнился Петербург.

   Обычно под пасху стояли теплые "ночи и грязь. Крестный ход утопал в грязи, но у всех настроение бывало приподнятое, и никто не замечал мутных луж, не слышал противного чавканья увязающих ног. И десять лет назад под пасху было тепло и грязно. А тут по-прежнему белым-бело, хотя уже апрель. Только пронизывающий ветер, отдыхавший почти всю зиму, теперь, будто набравшись сил, носит по небу рваные облака, срывает с крыш длинные шлейфы снега.

   А колокола заливаются, и по улицам, пошатываясь, бредут основательно разговевшиеся богомольцы.

   Настойчивый стук в дверь.

   И кого это несет в такую метель? Петрашевский нехотя отпирает.

   В комнату вваливается молодой человек с красными глазами то ли от ветра, то ли от бессонной ночи.

   - Неклюдов? Раздевайтесь! Чем обязан?

   Неклюдов медлит, словно не знает, стоит ли вылезать из теплой шубы. Потом решительно стягивает ее с себя, ищет вешалку и, не найдя, бросает шубу на стул. На нем парадный мундир, свежая пара перчаток. Но белокурые волосы взлохмачены, руки дрожат.

   - Да что с вами?

   Неклюдов тяжело дышит. Петрашевский подает ему кружку воды. Понемногу гость приходит в себя, успокаивается, но еще долго молчит. Молчит и Петрашевский.

   - Михаил Васильевич, - голос Неклюдова прерывается, он глотает слюну. - Михаил Васильевич, я к вам за советом по поводу... от которого может зависеть моя жизнь.

   Петрашевский уже по внешнему виду Неклюдова догадался, что случилось что-то из ряда вон выходящее, но вступление показалось ему слишком напыщенным. Впрочем, они едва знакомы - Петрашевский не видит причин для сближения с этим столичным искателем чинов.

   - Вот уже скоро год как я не нахожу себе места в этом городе. Одно спасение - частые выезды то в Забайкалье, то на Амур, в Кяхту, Пекин. На то я и чиновник по особым поручениям. Но как только возвращаюсь в Иркутск, все начинается сначала. Будто они ждут моего приезда и иных дел, как травить меня, у них нет.

   Петрашевский понимает: речь идет о муравьевских чиновниках из числа бывших лицеистов - о "навозных", как их тут величают за то, что они вывезены из столицы самим Муравьевым. А глава их - Беклемишев.

   - Когда на масленой я вернулся из Пекина, эта свора клеветников распустила слух, что якобы я воспользовался казенными прогонами и по всей дороге даром забирал у китайцев верблюдов... Но это вздор... грязная сплетня!.. Тогда же они не допустили меня в Благородное собрание, хотя я лично был приглашен Муравьевым. Беклемишев собственноручно вычеркнул мое имя из списка чиновников, дававших по подписке обед Корсакову... хотя никто не позаботился даже вернуть мне внесенные деньги...

   Неклюдов задохнулся, схватил кружку воды.

   - Успокойтесь, ради бога! Я ведь знаю о всех дрожжах "навозных". Известно мне и то, что не могут Они вам простить ваше нежелание сближаться с ними.

   - Нет, нет, вы подумайте, что произошло не да" лее как час тому назад... Как обычно, сегодня по случаю пасхи я приехал к Муравьеву с поздравлением. Народишку набилось полным-полно, я едва пробрался в залу. Отдав визит, уже собирался было уехать домой, как подошел ко мне один чиновник, взял под руку, отвел в угол и сообщил, что, когда я входил в залу, Беклемишев громко заявил, обращаясь к окружавшей его публике: "Как! И этот вор и мерзавец смеет показываться в обществе порядочных людей?"

   Признаю, мое первое движение было набить подлецу физиономию, но Беклемишев уже уехал. Идти жаловаться Муравьеву? Какой толк! Беклемишев, Гурьев, Анненков - все они генерал-губернаторские лизоблюды, да и, признаться, я не принадлежу к числу жалобщиков... Вот и приехал к вам, Михаил Васильевич!..

   "Приехал к вам!.." Не случайно. Неклюдов у него ищет и защиты и совета. Михаил Васильевич понимает, что в Иркутске его считают главой оппозиции всей муравьевской партии.

   Но в данном-то случае речь не об оппозиции. Просто один чиновник генерал-губернатора оскорбил другого. Личная ссора, никак не связанная с Муравьевым, с его действиями. И вправе ли он, Петрашевский, вмешиваться в этот скандал? Михаил Васильевич, конечно, сочувствует Неклюдову, вместе с ним возмущен хамством Беклемишева ...Один совет он может дать - и не как глава оппозиции - как человек:

   - Я не судья в делах чести, господин Неклюдов. Если подходить строго юридически, а я, знаете ли, имею к этому слабость, то оскорбление было передано вам третьим лицом, значит вы можете попросту не обращать на него внимания или потребовать от непосредственного оскорбителя объяснения и действовать сообразно ему.

   Петрашевский был уже в своей стихии и готовился цитировать статьи законов, но Неклюдов не собирался вдаваться в юридические тонкости.

   "Не обращать внимания или потребовать объяснения!.."

   Наспех попрощался, не благодаря.

   Из церкви вернулся Львов. К происшествию он отнесся сдержанно.

   - Неклюдову нужно уезжать отсюда, всякое объяснение с Беклемишевым закончится новыми оскорблениями, "навозные" закусили удила. Тем более Муравьев, несмотря на праздники, сегодня уезжает, и надолго, а без него за Неклюдова никто не вступится.

   Муравьев уезжал. Вместе с ним в длительную экспедицию на Амур и в Японию отправлялся Спешнев как правитель путевой канцелярии генерал-губернатора. В последние дни перед отъездом он редко ночевал дома, хлопот по сборам экспедиции было достаточно.

   Между Петрашевскйм и Спешневым произошло заметное даже для постороннего глаза охлаждение, хотя внешне они оставались приятелями. Петрашевский в душе возмущался нежеланием Спешнева добиваться пересмотра их дела. Спешнев не отговаривал Михаила Васильевича, но сам избрал для себя иной путь.

   На днях Муравьев добыл для Спешнева чин коллежского регистратора за его деятельность в качестве редактора "Иркутских ведомостей". Знакомый канцелярист показал Петрашевскому собственноручное представление Муравьева на имя управляющего делами Сибирского комитета В. Буткова.

   "Статьи этой газеты ("Иркутские ведомости") присылаются со всех концов Восточной Сибири, а отнюдь не составляются в редакции, и Петрашевскийникакого влияния на издание газеты не имеет (курсив мой. - В. П.), а Спешнев истинный труженик, которому приходится с утра до вечера работать, чтобы разбирать эти статьи и очищать их от таких предметов, которые в печати не могут быть дозволены. Мне стало его жаль в эту зиму: он похудел, как чахоточный, и я решаюсь облегчить его занятия, переведя его в Главное управление, где прекрасное перо его будет более полезно, чем в редакции, в которой ему приходилось только исправлять... Спешнева труды так полезны, и нравственность его так высока, что я решился представить его опять к чину вне правил и прямо через вас: в Главном управлении чин этот совершенно необходим, чтоб употребить его с настоящею пользою, без него он не может исправлять должности столоначальника, и покуда я вынужден назначить его к исправлению должности только помощника. Если я сколько-нибудь заслужил внимание комитета, то прошу вас убедительно дать ему этот чин в личное для меня обязательство; надеюсь, что в этот раз и князь Василий Андреевич (Долгоруков) не помешает этому производству, как было полтора года тому назад".

   От Петрашевского, конечно, не ускользнуло, что чин Спешневу исходатайствуется и потому, что он, Петрашевский, "никакого влияния на издание газеты не имеет".

   А если бы имел? То, наверное, шеф жандармов Долгоруков, как и в прошлый раз, полтора года назад, отказал бы и в чине и в возвращении прав состояния.

   В Третьем отделении не могут слышать его имени, это понимает Муравьев и просит чин "вопреки". Нет, это только еще раз укрепляет его в решении добиваться не милости, а пересмотра дела.

   Спешнев заехал попрощаться. Все такой же сдержанный, молчаливый. Он не оставлял пожеланий и ничего не поручал друзьям, как будто собирался навсегда покинуть и этот убогий дом на Большой улице и этот город на Ангаре.

   Львов в шутку заверял всех знакомых, что "они отправляют Спешнева с Муравьевым на Амур", но сейчас Федор Николаевич чувствует, как у него сжимается сердце. Вот и еще один товарищ, единомышленник уходит от них.

   Надолго ли?

   Быть может, навсегда.

   Наверное, навсегда.

   Если они когда-нибудь и увидятся, то это будет встреча уже не единоверцев, а просто знакомых. Разве Львов может по-прежнему доверять Спешневу, особенно после того, как Муравьев оказал ему такое предпочтение и покровительство?

   Петрашевский в эти последние минуты не находит себе места. Может быть, он напрасно - хотя и в мыслях - обижает подозрениями Спешнева. Тот неподдельно расстроен и, видимо, не зная, что сказать, сует Петрашевскому деньги. При чем тут деньги? Ах да, Спешнев вносит свой вклад на издание газеты "Амур". Но ведь деньги-то уже собраны. Спешнев непонимающе смотрит на Михаила Васильевича, потом растерянно улыбается, машет рукой и неуклюже целует Петрашевского в колючую бороду.

   - Пишите обо всем, а я буду вас держать в курсе всех событий на Амуре... Ну, да ладно, до встречи!

   Петрашевский и Львов провожают Спешнева до генерал-губернаторского дома. Площадь забита тройками, много верховых лошадей под седло. Муравьевская компания будет сопровождать своего предводителя до Байкала и там разопьет последние бутылки шампанского. Петрашевский и Львов не хотят заходить с визитом. Сегодня он будет расценен как просьба о милости. Они не хотят милостей.

   Спешнев ушел.

   Неклюдов весь день провел, как в бреду. В толчее провожающих он совершенно затерялся. И когда кавалькада тронулась, тихонько отстал.

   Дома ни минуты покоя. Сегодня, до возвращения Беклемишева с пикника, он должен все решить. Петрашевский прав: если сейчас же потребовать от Беклемишева объяснения, дело закончится потасовкой. Беклемишев трус и зашел слишком далеко. Муравьев уехал, а оставшиеся власти: управляющий губернией Извольский и военный губернатор Иркутска Венцель - друзья Бекламишева, он вертит ими, как хочет.

   Неклюдов подходит к зеркалу. У него хороший рост, сильно развитые плечи да и силушка недюжинная: "Пойти и отдубасить обидчика!"

   Нет, нет, бросить все и уехать подальше от этой азиатчины, выйти в отставку, ведь есть и земля, есть и крепостные, на жизнь хватит.

   Но оскорбление? Уехать - значит опозорить свое имя. Эти не оставят в покое и там, в России.

   Второй день пасхи. В городе только колокольный звон. Проносятся нарядные тройки.

   Неклюдов тростью стучится в окно дома, который занимает Беклемишев. Несмотря на поздний час, тот только встал и с наслаждением пьет огуречный рассол - вчера на проводах генерал-губернатора дым стоял коромыслом.

   Неклюдов вошел в гостиную, даже не сняв шапки.

   - Милостивый государь, извольте объяснить ваше поведение вчерась на приеме у генерал-губернатора!..

   Беклемишева визит застал врасплох, он даже готов подумать, что это какое-то пьяное наваждение. Но нет, перед ним Неклюдов. В голове помутилось.

   Неклюдов не слышал истерического визга Беклемишева - ясно, что это тщедушное животное снова его оскорбляет.

   Пощечина была увесистой. Неклюдов повернулся к двери, когда на его шее повис Беклемишев. Как институтка, член Главного управления Восточной Сибири кусался и своими длинными, холеными ногтями старался исцарапать лицо противника.

   Неклюдов тоже взбесился. Несколькими ударами он свалил Беклемишева на пол, и плохо пришлось бы "навозному" фавориту, если бы не подоспела прислуга.

   &n