Неверов Александр Сергеевич - Ташкент - город хлебный

й паров.

   Потом и собравшимся крикнул:

   - Сторонись, товарищи-ребята, сейчас буду нужду давить! Николай, тряхнем перед смертью, все равно скоро умирать будем...

   Гармонь перешла на камаринского.

   Хлопнул мужик в ладони, изогнулся, присел, выбросил ноги, двинулся задом на пятках, завертелся на носках, ухнул, ахнул, неожиданно сел, кувырнулся через голову, пошел растопыркой.

   - Э-эх, ты, рассукин сын комаринский мужик, ты зачем, зачем головушкой поник?

   Играла гармонь, плясал веселый мужик, а с путей несли раздавленную бабу, залитую кровью. Или нечаянно попала она под колеса маневрового поезда, или сама бросилась с тоски и голода - никто этого не знал, никто об этом не спрашивал. Увидел Мишка только голову с длинными распущенными волосами, висела она как у зарезанной овцы, и тяжелый страх, горькая, не детская жалость сдавила Мишкино сердце. В слабом свете ночных фонарей ходил он удрученный, смятый новыми мыслями, и везде видел надоевшее черное горе: плакали бабы, скулили ребята, злобно ругались мужики, а паровоз из депо не приходил.

   Устал Мишка, клонило ко сну, но спать не ложился: уснешь - опять останешься на этом месте.

   И ночь прошла, и утро глянуло мутными глазами, а паровоз не приходил. Не видно и товарища Кондратьева.

   - Неужто обманул?

   - Неужто один уехал?

   Длинной вереницей стояли вчерашние вагоны, в вагонах еще спали, спросить некого, а сам Мишка не мог догадаться: эти вагоны или другие пришли? Стало досадно и страшно. Ехал-ехал он, шел-шел - опять несчастье. Наверное никогда не доедет и где-нибудь обязательно пропадет, потому что ошибки во всем выходят у него. Надо бы ему на этом месте дожидаться, а он ушел, гармонь прослушал.

   - Эх, дурак, дурак!..

   Широко разрумянилось небо за станцией, и тоска Мишкина, как перед смертью, ущемила ему разболевшееся сердце. Хотел он заплакать от досады, дернуть себя за волосы, но из депо, попыхивая трубой, весело вышел отдохнувший паровоз, громко вскрикнул в утренней тишине, и сердце Мишкино запрыгало воробьем:

   - Идет, миленький, идет!

   Отбежал в сторону Мишка, чтобы колесами не задавило, а в окошечко из паровозной будки товарищ Кондратьев глядит и в зубах у него вчерашняя трубочка. Увидал он Мишку, крикнул чего-то, но Мишка не расслышал, побежал по шпалам за паровозом. Обернулся паровоз назад, стал пятиться к вагонам, стукнул их, остановился. Опять товарищ Кондратьев крикнул Мишке, шмыгающему носом:

   - Ну, Михаила, едем?

   Сразу зачесалось все тело у Мишки, а слова, какие сказать, - не найдет. Поправил картуз, поскоблил шею, громко ответил:

   - Я всю ночь не спал!

   Засмеялся товарищ Кондратьев.

   - Ты молодец, я знаю. Лезь скорее, а то один уеду.

   В это время Мишка был самый счастливый человек на всем свете.

   Опять, как на прежних станциях, бегали мужики, бабы, кричали, плакали, просили посадить, а он спокойно сидел в уголке на полу, да не где-нибудь, а на паровозе, и не просто сидел, а все время улыбался. Вспомнил Сережку с Трофимом, подумал:

   - Вот бы когда показаться им!

   Повернул товарищ Кондратьев рычажок, - медленно пошли назад станционные постройки. Не вытерпел Мишка, вылез из уголка и, довольный, веселый и гордый, выглянул в узенькую дверь: увидал двоих мужиков, бегущих вдоль паровоза, бабу с ребенком, красноармейца с ружьем, услыхал плач...

   Еще быстрее побежали назад фонари, деревья, старые вагоны без колес, пеленки на вагонах, дрова, телеги, доски - в лицо глянула веселая, голубая степь. Потянулись озера в зеленых камышах, светлые реки (арыки), опять широкая степь, опять зеленые камыши, горы, камни, песок. Глядел Мишка жадными заблестевшими глазами и в мыслях своих горячо благодарил товарища Кондратьева, который везет его будто сына. А товарищ Кондратьев, чувствуя Мишкину радость по блестевшим глазам, спрашивал нарочно:

   - Ну, Михаила, как наши дела?

   - Помаленьку!

   - Скоро в Ташкент приедем!

   - Сколько дней еще?

   - Не будет остановок больших - день да ночь, а утром там...

   Хотел сказать Мишка хорошее слово, чтобы понял товарищ Кондратьев, как Мишка благодарен ему, но слова такого не было на Мишкином языке, только глаза блестели, полные любви и преданности. С'ел он оставшийся кусочек, не наелся, но тут же подумал:

   - Ладно, терпеть буду...

   К вечеру товарищ Кондратьев спросил:

   - Шибко хочешь есть, Михайла?

   Стыдно было лезть Мишке в глаза хорошему человеку, и он твердо сказал:

   - Вы сами ешьте, разве мне напасешься?

   А товарищ Кондратьев опять:

   - Ничего, Михайла, сделаемся! На, вот корочку, поломай об нее зубы, они у тебя молодые. Зубами не возьмешь - в воде размочи...

   Не видел Кондратьев Мишкиных глаз, любящих и преданных, только голос дрогнувший услыхал:

   - Благодарим покорно, дяденька!

   Размякла корочка сухая в горячей воде, размякло и Мишкино сердце от большого взволновавшего чувства. С'ел он корочку, выпил горячую воду и, протягивая Кондратьеву складной непроданный ножик, дрогнувшим голосом сказал:

   - Возьмите мой подарочек, за ваше снисхождение!

   И у Кондратьева голос дрогнул:

   - Зачем мне?

   - Везете вы меня, жалеете.

   - Спасибо, Миша, положи в карман.

   Но так горячо упрашивал Мишка, так ласково блестели у него глаза - отказаться было нельзя. Взял Кондратьев большой деревенский ножик г дырочкой в рукоятке, повесил за веревочку на один палец, помотал, улыбнулся и, высунувшись головой в окно, долго смотрел в лиловую вечернюю степь добрыми, смеющимися глазами.

   Спал Мишка в эту ночь хорошо и спокойно. Во сне видел мать, Яшку с Федькой, лопатинских мужиков с бабами. Мать ему истопила баню, подошла будто к кровати, тихонько сказала:

   - Спишь или нет, Миша? Сходи, сынок, помойся после дороги, вот я и рубашку припасла тебе...

   Вымылся Мишка, даже попарился веником - очень уж натомилось тело за долгий путь, - пришел из бани большим, неузнаваемым. Сел за стол на переднюю лавку, начал рассказывать про товарища Кондратьева.

   - А Сережка наш как? - спросила Сережкина мать. - Ты где его бросил?

   Мишка спокойно ответил:

   - Сережка не выдержал: положил я в больницу его, он и помер там.

   Стала Сережкина мать плакать, стала жаловаться на Мишку, а мужики лопатинские говорили:

   - Михайла тут не виноват, умереть может всякий человек...

   Хотел Мишка на двор пойти, поглядеть хозяйство оставленное, а в избу вошел сам товарищ Кондратьев, крикнул в самое ухо:

   - Вставай, вставай!

   Вскочил Мишка непонимающий, увидел Кондратьева, услыхал веселый ободряющий голос:

   - Ну, Мишка, видишь?

   - А чего это?

   - Сейчас в Ташкенте будем.

   Стукнуло Мишкино сердце, оборвалось, будто упало куда, глаза заслепило. Сначала ничего не видел, только пятно зеленое бежало вдоль паровоза, а когда паровоз пошел тише, глянули сады ташкентские, глиняные стенки, тонкие высокие деревья.

   - Эх, Ташкентик!

   Мимо садов ехали чудные, невиданные телеги (арбы) на двух огромных колесах. Сытые лошади с лентами в хвостах и гривах играли погремушками На лошадях верхом сидели чудные, невиданны люди с обвязанными головами, а от огромных колес поднималась белая густая пыль, закрывала сады, деревья, и нельзя было ничего увидеть сквозь нее.

   Потом верхом на маленьких жеребятах (ишаках) ехали толстые чернобородые мужики тоже с обвязанными головами. Сидят мужики на маленьких жеребятах, стукают жеребят по шее тоненькими палочками, а жеребята, мотая длинными ушами, идут без узды, и хвосты у них ровно телячьи.

   Паровоз сделал маленькую остановку.

   Высунулся Мишка, увидел торговцев с корзинками на головах, услыхал нерусские голоса. Из корзинок, из деревянных коротычек глянули яблоки разные и еще что-то, какие-то ягоды с черными и зелеными кистями, широкие, белые лепешки.

   - Вот так живут! - подумал Мишка, облизывая языком сухие, голодные губы.

   Кондратьев спросил:

   - Ну, Михайла, рад теперь?

   А он и сам не знает хорошенько: будто рад и будто сердце сжалось - очень уж много всего.

   Кондратьев успокаивал:

   - Ничего, Михайла, теперь не пропадешь.

   - А русские есть здесь?

   - Всякие есть. Пойдешь в город, увидишь. Ты знаешь, где живут твои родственники?

   Застыдился Мишка, покраснел, отвернулся в сторону.

   - Знаю.

   - А как они приходятся тебе?

   - Родня маленько.

   Мучал Кондратьев вопросами, а Мишка тоскливо думал:

   - Вру я тебе! Неужто не видишь ты?

   В городе на станции взглянул он в последний раз на товарища Кондратьева, низко поклонился, заморгал вдруг глазами, из которых неожиданно покатились слезы, душевно сказал:

   - Ну, дяденька, благодарим покорно.

   - Ничего, Миша, ничего, не кланяйся. Устраивайся хорошенько!

   - А вы опять приедете сюда?

   - Я всегда тут езжу...

   - Ну прощайте пока, можа, не увидимся.

   - Прощай, Миша, счастливый путь тебе.

   Выпрыгнул Мишка из паровоза, перекинул чулки через плечо, оглянулся, еще раз поклонился товарищу Кондратьеву и, озираясь на каменные здания, горячие от солнца, на высокие деревья, покрытые пылью, маленькой каплей влился в людскую гущу. Сунул руку в карман, а ножик... Вот он!

   - Что такое?

   Сначала Мишка удивился, хотел бежать к паровозу, потом облегченно подумал:

   - Разве возьмет такой человек!

   На станции лежали мужики, бабы: голые, полуголые, черные от ташкентского солнца, больные, умирающие. Поглядел Мишка издали, подошел ближе, постоял, подумал:

   - Неужто и здесь хлебом нуждаются?

   Вышел.

   Робко направился в зеленую улицу с высокими деревьями, остановился.

   Запрокинул голову, разглядывая сучкастое дерево, засмотрелся на чернобородого мужика (сарта), едущего верхом на маленьком жеребенке, и вдруг испугался: навстречу шел какой-то человек или не человек: руки, ноги видно, голову, а спереди, вместо лица - черная занавеска *). Отошел Мишка в сторону от невиданной диковины, поморщился, выпячивая губы, и снова медленно двинулся по узенькой зеленой улице в пыльный, сухой, горячий город. Долго чернела голова в большом отцовском картузе, долго белелись чулки, перекинутые через плечо. Вот остановился, поглядел в грязный пропыленный арык (канавку), опять пошел, повернул за угол и скрылся...

   *) Так ходят сартянки с покрытыми лицами.

   Поздней осенью, в ясный теплый денек, на маленькой станции, между Бузулуком и Самарой, остановился ташкентский поезд, Из вагонов, с вагонных площадок, попрыгали мужики. Поезд стоял недолго. Когда вагоны двинулись дальше, деловито постукивая колесами, на твердом подмороженном песочке, рядом с рельсами, горкой лежали сложенные мешки привезенного хлеба, помеченные крестиками, палочками, кривыми неровными буквами.

   На двух мешках, весом пуда по три, было написано химическим карандашом: Мих. Додон.

   К мешкам подошел плотный, загоревший мальчишка в большом разорванном картузе, внимательно оглядел завязки на мешках, потыкал в мешки пальцем, самодовольно раздул черные, немытые щеки.

   По высокому ясному небу пробежала синя тучка, зацепила солнышко, одним боком, бросила легкую тень.

   Плотный, загоревший мальчишка широко, по-мужицки, расставил ноги, обернутые тряпками, спокойно и важно поглядел на два мешка, крепко завязанных двумя узлами, хватил шмыгающим носом крепкого осеннего воздуха, кашлянул, тряхнул головой.

   - Холодно как у нас! Наверно, морозы по ночам пошли...

   Это был Мишка.

   В Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами, валялся около грязных арыков, думал, совсем умрет - брюшная болезнь пристала к нему: целыми днями понос мучал и кишки выворачивало наружу от гнилых подобранных яблок с персиками. Но все-таки не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и вошь, и грязь, и брюшную болезнь... Проел ножик с ремнем, подбирал гнилые яблоки, протягивал руку за милостыней, и все это ему надоело, опротивело: такими делами зерна не привезешь, а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти...

   Встал он на работу в садах у богатого сарта, встретил бузулукских мужиков и ушел с ними работать в степь. Молотил пшеницу, резал камыш, джугару, заработал два мешка пуда по четыре, два пуда отдал за провоз, проел дорогой, не желая милостыньку клянчить, и вместе с мужиками вернулся в родные края.

   Лопатинских на станции не было.

   Когда к мешкам под'ехали две телеги из соседнего села и мужики погрузили свой хлеб, Мишка сказал возчикам:

   - Кладите и мои мешки, я маленько заплачу за это.

   - Тяжеленько будет! - заупрямились возчики.

   Мишка развел руками.

   - Чего тут тяжелого! Пудов шесть - не больше. Доедем потихоньку, торопиться некуда, а вам все равно мимо нашего села проезжать.

   Круто выгнулись лошади костлявыми спинами, знакомым скрипом запели колеса, крякнули лубочные телеги, и мешки, нагруженные тяжелым желтым зерном, тихо поплыли по узенькой полевой дороге, в прозрачную тишину опустевших полей.

   Мишка шел рядом с мужиками позади телег, жадно оглядывал бугорки, долинки, суслиные норы, думая о матери:

   - Жива или нет?

   Окинул он взволнованными глазами голые умершие поля, подержал на ладони твердый комышек земли, поднятый с незасеянной десятины, вздохнул:

   - Почем у нас лошади теперь, если купить?

   Дома его встретила пустая притихшая изба с зелеными стеклами в маленьких окнах. Со двора из отворенных ворот, глянула мелкая кудрявая травка, высокая лебеда у плетней и брошенная почерневшая дуга колечком вверх.

   Мать не выходила встречать.

   Не выбежали и Яшка с Федькой.

   Мужики-возчики снесли на руках во двор Мишкины мешки с пшеницей, положили на заваленку под окошком.

   И опять никто не выходил встречать приехавшего.

   Дрогнуло сердце у него, в глазах потемнело.

   Вылез дедушка Игнатий из своей калиточки, приставил ладонь к глазам, разглядывая телеги с мешками, слабым голосом крикнул:

   - Пособье, что ли кому?

   Кто-то поглядел из окошка напротив.

   Отсыпал Мишка возчикам зерна за подводу, побежал к сухонькому, мотающемуся старику.

   - Дедушка, а наши где?

   Уставился дедушка Игнатий тусклыми непонимающими глазами, обнял бороду дрожащими пальцами.

   - Постой, постой, откуда ты?

   Подошли две бабы, пощупали мешки на завалинке, подобрали два упавших зернышка, протяжно сказали:

   - Батюшки, чего он привез!

   В пустой почерневшей избе, на голой кровати, под мертвыми глазами двух икон из переднего угла лежала хворая мать.

   Яшка с Федькой умерли.

   Наклонился Мишка к хворой матери, тихонько сказал:

   - Мама, встань, приехал я.

   Испугалась и обрадовалась мать, слабо пошевелила губами:

   - О, господи, Мишенька!

   - Хлеба привез я, мама, тебе!

   Вынул он из кармана зачерствевший кусок белого хлеба, горсть насушенных яблок, сунул матери в холодную руку.

   - Держи, мама, ешь!

   - Живой, что ли ты, сынок?

   - Живой, мама, не бойся!

   Стоял Мишка около матери, черный, большой, неузнаваемый, а она сухими пальцами гладила его по щеке.

   - Ах, ты, мой милый!

   Потом он долго ходил по опустевшему двору, заросшему кудрявой травкой. Увидал сухой лошадиный помет, вспомнил про лошадь: покупать придется. Увидел гнездо куриное с двумя перышками на почерневшей соломке, грустно вздохнул: заново придется налаживать ему все хозяйство. Лошади нет и курицы нет...

   В худую крышу сарая залетел воробей уцелевший, попрыгал на перекладине, нахохлился, задумался, поглядел прищуренными глазами па Мишку.

   Задумался и Мишка, глядя на воробья. Поднял дугу почерневшую, поставил в угол, встал около мешков с пшеницей, твердо сказал:

   - Ладно, тужить теперь нечего, буду заново заводиться...

  

   22 мая 1923 г.

   Москва.