Наумов Николай Иванович - Юровая

рестьянами таксы на рыбу не покидало его. Выбрав первую же свободную минуту, он пошел к писарю с намерением выведать его мнение, но, не подавая вида о настоящей цели своего посещения, издалека, стороной, между разговором, коснулся этого вопроса, намекнув и на то обстоятельство, "как-де, есть ли что в законе касательно этаких бунтов, и точно казна потерпит от этого ущерб?" И Борис Федорович, зараньше уже подготовленный дальновидным Петром Матвеевичем, с первых же слов сказал ему: "Есть!", и что "стачки, устанавливаемые скопом, воспрещены", и "если они не примут своевременных мер против нее, то дело может принять для них весьма неприятный оборот" и в подкрепление своих слов вычитал ему те статьи закона, где говорилось о стачках и о возмущениях, производимых скопом, Роман Васильевич, не доверявший Петру Матвеевичу, не ожидал подобного известия. Но перед таким авторитетным аргументом, какой привел ему Борис Федорович, он растерялся, упал духом и, по обыкновению, посетовал и на свою долю и на общество, избравшее его головой.

   Результатом происшедшего между ними совещания о принятии предохранительных мер было то, что на другой же день в волости назначили сходку, на которую повестили всех крестьян-рыбопромышленников. Самые бедные, вроде Кулька, Вялого и Кондратия Савельича, не оповещались: все знали, что они придут и без повестки потолкаться в толпе, послушать, о чем говорят более зажиточные, и потом поднять вверх правую руку, утверждая этим принятым в быту их жестом то мнение, которое установит меньшинство их. В этой бедной, забитой жизни капитал играет еще большую роль, чем где-либо, подавляя всякую правдивую мысль, если она родилась в уме бедняка, одетого в оборванный полушубок и такие же бродни.

   Несвязно, запинаясь на каждом слове, произнес вступительную речь Роман Васильевич, объясняя собравшемуся обществу незаконность составленной ими таксы. Все внимательно слушали его, теснясь за решеткой, отделявшей волостное присутствие от остального пространства, предназначенного для сходок. Внимательно слушал его и Борис Федорович, стоя, по обыкновению, с подвязанной щекой у стола, покрытого черным сукном и заваленного бумагами и пакетами. Никто в толпе во время его речи не шелохнулся, и каждое слово его отчетливо доносилось до ушей стоявших даже у порога. Скрестив на груди руки, слушал его и Иван Николаевич, выдвинувшийся вперед всех при начале ее.

   - Ты о чем это говорил-то, не во гнев тебе, спрошу я?.. - произнес он, когда Роман Васильевич замолчал и отирал полою нового суконного зипуна вспотевший лоб и ладони у рук. - Я, признаться, слушал, да что-то в толк не взял!

   - Народ-то вот не надоть мутить, Иван Николаич! - с сердцем ответил он. - Вот я к чему!

   - Так тебе бы так и сказать, короче бы дело! А кто ж их мутит?

   - На миру-то про тебя говорят!

   - По-твоему выходит, у всего-то крещеного мира и разуму своего нет, а? - с иронией спросил он.

   - Мир-то наш, Иван Николаич, что скворя, {Скворец. (Прим. автора.)} все боле с чужого голоса поет. Уж не тебе бы и пытать об этом, ты сам пытанный! Ты вот и теперь первый заговорил, а все молчат, стало быть, оно и касающе тебя!.. Ты, Иван Николаич, к слову сказать, помутил мирским-то разумом, да и в сторону, а мы в ответе!

   - В чем же ответ-то твой будет, ну-ко?

   - В попущении бунта!

   - Бунта-а-а! - с удивлением произнес он.

   - В такце вашей да в казенном ушшербе.

   - Гора-то какая выросла, и глазом не окинешь, а? Заварили же мы, братцы, кашу волостным на расхлебу, - с иронией обратился он к обществу, все время молча слушавшему их. - При каком же тут деле казна-то? - снова спросил он.

   - Ушшербнет.

   - Отчего бы это казне-то ушшербнуть, ответь-ко? Кажись, сама деньги-то делает.

   - Иван Николаич, ты взялся говорить, так словами-то не играй, здесь волость, сход! - серьезно заметил ему писарь.- Здесь слово-то говори с оглядкой.

   - А тебе бы, Борис Федорыч, на мой ум, подвязать язык надоть, а не ланиту. Ты меня-то не учи! Я сам порядок-то знаю! Ты не боле как наемник наш, твое вот дело писать, что голова тебе прикажет да общество. А свое-то слово в мирскую речь бросать не доводится. Аль язык-то тебе Петр Матвеич наточил, а? Ну-тко, скажи нам, кому это он в волость, по задворьям-то хоронясь, узел вчера нес, что доброй бабе и на коромысло не зацепить, а?

   Борис Федорович покраснел и, отвернувшись в сторону, закашлялся и поправил повязку.

   - А-а-а! Видишь, сладкие ж гостинцы-то, и перхоть взяла, - с юмором заметил Иван Николаевич.

   В толпе послышался смех.

   - Доехал... то ись... и мужик же... а-ах ты, братец! - раздались в ней одобрительные отзывы.

   - Иван Николаич, ты уж был в науке? - вступился Роман Васильевич, покачивая головой.

   - Был, Роман Васильич, был... осветился! - тем же тоном ответил он.

   - Что птица за решетчатыми окнами сидел?

   - Сидел, Роман Васильич, сидел, да там и правду-то щебетать научился! А корить то этим при обществе нечего, не за воровство сидел, а за правое дело, что свеча пред богом... По-омни, все мы под богом... от тюрьмы да от сумы...

   - Не корю я тебя, дру-у-уг, - прервал он, - а грех бы, говорю, других-то совать в энти палаты...

   - Кого ж я сую-то, а?

   - И общественников и нас...

   - О-о-о! А я уж испужался, думал, не Бориса ли Федорыча; так он, Роман Васильнч, и без чужой помощи своим умом до энтих-то палат доживет. Гостинцы-то на еду скусны, да отрыжка-то с них о-о-ой... худая живет! А ест, ест, да и придет час отрыгнуть! А ты бы, Роман Васильич, послушал моего старого ума, лучше б было, коли за общество стоял. С нами тебе жить-то доведется, о-ой, с нами! Скажи-ко ты мне, чем я под иго-то подвожу, а?

   - Не ты ль на такцию общество-то подбил, а?

   - Я! я! Так энто и есть иго-то... бунт-то?

   - Бунт!

   - Если я, к примеру, слепому дорогу покажу - и бунтовщик, а? Да где же про это писано?

   - В законе!

   - Неуж в законе не велено, чтоб мужик по своей цене свое кровное добро продавал, а?

   - По своей-то цене? - повторил Роман Васильевич и, задумавшись, почесал в затылке. - Не велено! - утвердительно, наконец, ответил он. - Не велено! - снова повторил он тем же тоном. - Положенье такое: такциям запрет, а кольми того говорит, скопом!

   - Ско-опом! энто что ж за слово?

   - Слово... самое... в законе прописанное... законное слово! - пояснил он.

   - А-а! Так по закону-то так надоть, значит: если рыба мне стоит два с полтиной пуд, то я должен отдать ему по его цене, а не по моей!

   - Не то ты говоришь, Иван Николаич, - прервал писарь, все время молчавший после происшедшей с ним сцены. - Поймите, - обратился он к обществу, избегая проницательного взгляда Ивана Николаевича, - закон не воспрещает продавать свое добро по какой хошь цене, а воспрещает токмо такции... самовольные стачки скопом, к примеру будучи сказать, как вы установили обчеством, если от них предвидится казне ушшерб. Во-от что закон-то гласит, поняли ль?

   - Ты растолкуй, какой казне-то ушшерб от наших цен? - спросил его Иван Николаевич.

   - И как ты это в толк не возьмешь спросить: "Собрали ль мы подать-то?" - укоризненно качая головой, вмешался Роман Васильевич,

   - Нк мое дело казенный сундук считать. Ты голова, ты и блюди!

   - Ты бы спросил, много ль мы собрали-то ее. Мы и первой-то половины не очистили, а второй-то и не начинали; так энто казне не ушшерб?

   - Ушшерб!

   - А собрать-то ее когда же, а?

   - Поторгует мир на Юровой, справится и очистит грехи... Подожди! Не вдруг!..

   - То-то не поторгует!.. В лонские-то годы, помнишь, торговцы до ярманки грузили возы рыбой да отправляли. Мы до ярманки-то, бывало, сборные книги очищали, а ноне кто продал ее, рыбу-то, окромя наезжих крестьян, а? Принес ли из наших-то юрьевцев кто в подать-то хоша копейку, а? А ведь уж завтра ярманка... К вечеру, гляди, уж торговцы-то в обратный путь соберутся. Вы такцию-то установили, а не спросили того, кто купит по ней. В самые что ни есть неуловные года хрушкая-то рыба свыше девяти гривен да рубля с пятаком не поднималась, а вы два с полтиной заломили, а? И думашь, купят...

   - Купят! - спокойно и твердо ответил ему Иван Николаевич.

   - А кто купит-то... Смотри, ведь уж наезжие-то крестьяне всю рыбу продали, купцы-то уж наторговались! Так кто ж купит ее у наших-то?

   - Гуртовщик, тот же Петр Матвеич, а для ча он по-твоему, когды уж все мелошники-то скупили ее у наезжих, наторговались досыта, а он не скупал... И дононе все сидит да ждет, а?

   - Ну, а не купит, закапризится, поставит на своем, а? Тогды кому ее продашь, а? Да он, слых есть, и торговать-то ей боле не хочет!

   - Купит! небось... - ответил Иван Николаевич, не изменяя тона, - ку-пи-и-ит! Теперя-то он с непривычки ломается, говорит, что торговать ей не хочет, мужичьих поклонов ждет, а увидит, что не поддаемся, и купит, и пять рублей положь за пуд, и, за пять купит! Неуж ты думашь, он на ярманку ехал на грош продать, а на два в долг отпустить, а? Не-ет, ему рыба надоть, рыба-a!.. За рыбой он едет, а ярманки-то хоща бы и век для него не бывало. Где возьмет ее теперя, опричь нас, а? С обских промыслов, что ль? Не-ет, там купцы-то тысячники плавают, почишше его, да коли он и купил какие крохи, то уж израсходовал в пост-то, тут масленая над головой, да сызнова пост, расход на рыбу-то, успевай повертываться, а ему не поторговать, и хлеба не видать, тоже есть хочет, а где, говорю, он возьмет-то ее теперя, опричь нас, а? Ну-ко? Торговать ей не хочет боле... хе... слушай ты его, он и не то исшо скажет! Коли б он ей торговать не хотел, не надоть была ему рыба, так для чего бы он это меня-то к себе призывал да ульщал всякими дарами, чтобы я цену сбил, а не с его ли голоса и ты говоришь о бунте да казенном ушшербе, а-а-а? А это ты как полагаешь, не казенный ушшерб, что мы с дурности своей в лонские-то годы что ни есть хрушкую-то рыбу по семи да по восьми гривен пуд отдавали ему, а он торговал ей по три с полтиной да по четыре с гривнами пуд, а? Ну-ко, сколь лихвы-то, тряхни-ко ерихметикой-то? Казенный-то ушшерб теперя, на мой ум, будет, коли мы ему по старым-то ценам отдадим, да-а! Разведи-ко умом-то, ведь мы казенные люди-то. Казне-то избытошнее, коли мужики-то в прохладе живут, не жуют хлеба, слезой поливаючи. Вот как мы энтой-то цены попридержимся, так гляди-ко, чего будет?.. Бедность не будет голодать, казенная недоимка не станет расти на ней, как грибы от дождя, тысячами! И тебе-то без горя, ты не будешь ее за казенну-то подать в заработки отправлять, вконец-то зорить ее. Бедность-то выправится да сама уплатит ее без слез! А коли мы поддадимся-то ему - и ушшеерб казне, не соберешь ее, подати-то, и будет богатому-то фазор, а бедности-то одни уж слезы... только ему нажива! На-а-жива ему, Роман Васильич, на наши-то труды! На неё-то он и брюхо растит. Возьме-е-ет... и последнее возьмет, как у Кулька да у Вялого, и спасиба не скажет. Вот ты за что Кулька-то да Вялого в разоренье-то отдал, а? А голова-a! Нам бы должен защиту дать, а ты вон какой распорядок-то сделал. Гре-е-х тебе, Роман Васильич, гре-е-х!

   Роман Васильевич покраснел и, с смущением разведя руками, хлопнул ими по бедрам.

   - А-а-ах! - произнес он, качая головой, - не друг ты мне, не друг, Иван Николаич.

   - Не та дружья рука, Роман Васильич, что только гладит, а та, что и бьет подчас, на миру-то говорят! - ответил он. - А рыбу-то он все-таки купит у нас без ушшерба казне, не сумняйся! - заключил он.

   Из толпы во все время речи его не возвысился ни один голос, изредка только среди невозмутимой тишины проносился легкий шепот или вздох, и затем снова все замирало. Роман Васильевич задумался и наконец, покачав головой, с тревогой в голосе произнес:

   - А как не купит, заломается... Тогды-то как?

   - А нешто в город-то самим везти пути заказаны, а?

   - Эта за триста-то верст... харчиться да убыточиться! - раздался вдруг голос.- Да исшо кому ее продашь там? Тому же Петру Матвееву.

   И Роман Васильевич и Иван Николаевич оглянулись в ту сторону, откуда послышался возвысившийся голос пробежавший в толпе электрической искрой. Толпа вышла из пассивного состояния, точно разбуженная им, и заколыхалась.

   - Спросил бы, на чем исшо другой повезет-то, - заговорил седой приземистый старик. - У меня вон одна лошадь, да и та исшо по осени копытом в колесо угодила да все сорвала. И вези-зи-и.

   - Сытым-то, Парфен Митрич, и в город путь!

   - И-и... Тощему-то брюху только всякая дорога длинна.

   - Ты дело говорил, Роман Васильевич, - среди общего беспорядочного говора крикнул высокий сутуловатый крестьянин в оленьей дохе, постепенно проталкиваясь из толпы к решетке. - Завтра ярманка, а спроси, есть ли у кого из крешшоного мира грош за душой... а ведь мы и живем только от ярманки, у нас один раз в год урожай-то на деньги. Гляди-ко, иные-то до нитки обносились, у другой обутки без подошв, а на что их купить-то. А хоша б подушную таперя. Да что толковать! - заключил он, махнув рукой, - непутную кашу заварили... А в город-то везти - ну-ко, испробуй с пустым-то карманом триста верст отмерить, за один корм лошадям душу заложишь... да у кого исшо кони-то есть. А там-то жди, когды ее по фунтам-то продашь! А гуртом-то кому? Тому же Петру Матвееву, а уж коли он здесь на своем стоит, так уж там, гляди-ко, насолит-то!

   - Э-э... семи бабам подолами не выгрести! - прервал его голос из задних рядов.

   - А-а-ах-ха-ха-ха-а! - загомонила толпа. - И ей-богу верно... Семи бабам... ну и сло-о-во!

   - Верно... а-а-ах как верно. Ты, Иван Николаич, с фортуной мужик, - усиленно возвысив голос, крикнул ему тщедушный старик, барахтаясь в толпе. - И голова мужик!

   - Мужик, да ума-то...

   - Ума ло-о-хань!

   - И за мир он, братцы, стоит, и ей-богу.

   - Сосенка!.. Взыщи его господи!

   - А-а-ах, Иван Николаевич, как ты нас объехал, ну-у-у, подъел не прячь купца. Пошли те господи фортуны, послушали тебя на свою шею, - чуть не в голос укоряла его расходившаяся толпа.

   - Да дай тебе господи, Роман Васильевич, веку, и тебе, Борис Федорович,- то ись пошли вам господи за науку вашу - за мирское раденье. И продадим мы рыбу с вашего слова по благословению!

   И слился этот говор в общий гул, в котором терялась всякая нить хотя какой-нибудь мысли. Иногда еще ухо могло уловить резко произносившиеся отдельные слова: "харчи", "убытки", "пошли господи", "копыто" и т. п.

   Роман Васильевич зарделся ярким румянцем от сыпавшихся на него похвал и благословении, и в самодовольном смущении растерялся, не зная, куда смотреть, что говорить. Но Иван Николаевич заметно побледнел. Среди посыпавшихся градом укоров он не проронил в свое оправдание ни одного слова и только с грустною задумчивостью смотрел на волнующуюся толпу.

   - И правду ты, Роман Васильевич, сказал, - произнес, наконец, он, качая головой, - пра-авду, общество наше что скворя! Прости, что пообидел тебя, хотел с дураками пиво варить, да сколь не вали в него хмелю, оно все солодит, а в солоделом и проку нет!

   И, повернувшись, он медленно стал пробираться в толпе к дверям и вышел незамеченным в разгаре бушевавших толков.

  

  

   - Пошто же вы это не выдержали, в отпор-то пошли, а? - спросил Петр Матвеевич пришедших к нему в тот же день крестьян с предложением купить у них рыбу. - А я-то было порадовался за вас: пушшай, думал, поторгуют, поправятся, своим умом поживут!

   - Пожили своим-то умом, будет, на-агрелись! - ответил ему Парфен Митрич, тот самый седой старик, у которого еще по осени лошадь попала копытом в колесо.

   - Скоро же надоело вам, нечего сказать, - с иронией заметил ему Петр Матвеевич.

   - Умом-то жить надоть, чтоб в кармане было, а карман пуст - так не поживе-ешь! Брюхо-то заставит по чужой пикуле плясать.

   - Нешто вы голодны, на брюхо-то жалитесь, а? - спросил он.

   - Сыты бы были, не шли бы к тебе с поклоном! Плакать-то да кланяться, Петр Матвеевич, никому не сладко, слезы гонят; - говорил Парфен Митревич, стоя впереди всех.

   - Рыба первеющая по губернии, а всё мало, всё голодны, всё плачетесь, наро-од же вы!

   - Жирна рыбка-то, не по нашему рту!

   - Приелась? Ну, оно точно, осетрина-то отбивает! - с иронией ответил он, барабаня пальцами по столу.

   - И не пробовали!

   - А-а!.. так вы испробуйте, и поглянется. Чем без пути; на голод-то жалиться. Вон Иван Николаев, и видать, мужик с умо-ом. "Я, говорит, сам съем", и гляди, в тело войдет! И вам бы, по-моему...

   - А-а чтоб ему пусто! - пронеслось вместо ответа в толпе. - Ты и не поминай нам об нем, осерчаем!

   - За что б это?

   - Подъел он нас, а-а-ах! - всплеснув руками, ответил ему Парфен Митрич. - Не причь татя!

   - Иван-то Николаев? - с притворным удивлением спросил Петр Матвеевич. - Да чем же, мужик-то он ровно обстоятельный, а?

   - Неуж ты не слыхал?

   - Впервой! - не изменяя себе, ответил Петр Матвеевич.

   - Чудно, как это ты не слыхал? - с недоверием спросил Парфен Митрич, пристально посмотрев на него.- Наговорил-то он нам много, да без пути, - начал он, - не продавай, говорит, своей рыбы ни по чему Петру Матвееву, установь свою цену, а на его улещения души не клади. Придет, говорит, сам придет и склонит выю!

   - Я-то это? - прервал его Петр Матвеевич.

   - Ты... ты нам-то будто, мужикам!

   - Гляди ж!.. Хе!.. А вы и послушали?

   - Послушали! Опричь нас ему рыбы-то, говорит, негде взять, - продолжал он, - и придет, придет, говорит, и поклонится. И куды это девался у нас на ту пору ум-то, а-а-ах ты, братец мой, а? Не диво ли? Ну, и не продавали, стояли на своем. И торговали ее у нас - упорствовали, и достояли, друг мой, что у иного таперь вместо прибыли-то слезы! Вот он чего поделал с нами, провалиться бы ему!

   - И не слыхивал! - прервал его Петр Матвеевич. - Оно точно, я знал, что вы цены-то подняли и стоите на них, да полагал, что вы сами энто в задор вошли, а чтобы Иван Николаев вас подбил, до меня и слуху не доходило! Так вы все это время и ждали моих поклонов, а?

   - И ждали!

   - Не-е-е знал, други, а то зашел бы, поклонился бы, и, ей-богу. Что ж, шея б не сломалась, - с иронией произнес, он. - Экое горе-то, а?

   - Дождались бы не того исшо на свою голову, - снова прервал его Парфен Митрич, - да пошли бог веку голове да писарю, в разум-то ввели, а то бы, голубь, сел нам Иван-то Николаевич на шею, о-о, сел бы! Твердит одно: беспременно, купит, и пять рублев, говорит, положь - и за пять купит.

   - А что, други, вправду-то сказать, он, пожалуй, и верно говорил вам, - начал Петр Матвеевич после непродолжительного раздумья. -- Где бы мне, в самом-то деле, купить ее, а? Если бы, как в лонские годы, рыба-то мне понадобилась?.. Ведь негде! Я вам и говорю-то это теперя на тот случай, что меня уж это дело не касающе. Мне не покупать ее, рыбы-то, я и торговать более не хочу ей и заехал-то будто счеты свести!

   Крестьяне, в свою очередь, с недоумением выслушали его, не понимая цели, к которой клонились его слова.

   - Не в руку она мне что-то пошла, и-и бог с ней! Бумажным товаром позаймусь, - продолжал между тем Петр Матвеевич, с раздумьем барабаня пальцами по столу. - А вам бы, на мой ум, право, не торопиться продавать-то ее, постоять бы исшо за свои-то цены. Придет исшо - не я, так другой кто ни на есть, и поклонится, может, тогды и помянете Ивана-то Николаевича, а и ждать-то много ль? Завтра ярманка, к вечеру, гляди, и в обратный будут собираться.

   - Обожди, легко это говорить-то, Петр Матвеич! - вступился сутуловатый крестьянин, первый поднявший в волости голос против Ивана Николаевича. - Неуж мы, по-своему-то, не смекаем же, что Иван-то Николаевич и прав, пожалуй, да ведь нужа, друг! Ждать-то тогды ладно, когда в кармане не свербит, а ведь завтра ярманка, а мы ей живем, в нее-то и подушную заплатишь, и обуешься, и оденешься, и всякого запасу прикупишь! Гляди-ко! - И, подняв ногу, он показал ему прорванный бродень. - А ведь их купить надоть, а на чего купишь-то? Спроси, есть ли у кого в миру-то хоша медный грош за душой, а? И продашь, продашь задешево ее, только купи-и, нужа-то не терпит! Иной уж слезми от нее обливается, а у иного, то ись, и хлеба-то нет, как у меня вот, а семья, семья, семья, сизый... Все пить, есть хотят! И у хлеба сидим, не погневим бога, да хлеб-то энтот не по нас; неуж ты думашь, и мы бы не поели рыбки-то? Поели б, и как бы исшо поели. От сладкого-то куса никто рот не отворотит, да вот ты съешь-ко ее, испробуй, так чем подушную-то справишь? Чем по домашности дыры-то заткнешь? А много дыр-то, о-ох, много! Успевай только конопатить! Иной бы и в город чего свез, нашлось бы, по домашности-то, да куды повезешь-то? Триста-то верст отмерить на одной-то животинке - нагреешь ноги, и без пути нагреешь-то их; что и выручишь, все на прокорм тебе да лошадушке уйдет, а домой-то сызнова приедешь ни с чем и проездишь-то немало время, а кто робить без тебя дома-то будет? А ведь домашность тоже не ждет, иное время час дорог. Вот и суди мужичье-то дело. А ты лучше помоги нам, купи-и, век за тебя богомольщики-то! - заключил он.

   - И рад бы, Ермил Васильич, помочь, верю я вам,- ответил ему Петр Матвеевич, - да, вишь, торговать-то рыбой не хочу боле; в лонские-то годы, сам знаешь, за мной дело не стояло, пе-е-ервой был покупатель-то!

   - И, напасть! - прервал его Парфеи Митрич, всхлопнуз руками по бедрам. - Да не-ет, это ты балуешь, пужаешь только нас, что не покупаешь рыбы-то, а? - И он посмотрел на него с выражением мучительного беспокойства в лице.

   - Не маненькой я, Парфен Митрич, в темную-то играть! - заметил ему Петр Матвеевич. - Да что, рази опричь меня некому продать-то ее, а-а? - спросил он.

   - Было бы кому, и не докучали!

   - Эвон сколь народу наехало, да некому, а-а-ах ты, седой статуй!

   - Не ахтительный народ-то!

   - О-о! Чем же? Народ все с деньгой!

   - В карманах-то не шарили, может и с деньгой, да мелошники.

   - На свал-то не берут?

   - Про свою пропорцию купили, одно и поют.

   - Ну, это горе! - ответил Петр Матвеевич.

   - Всплачешь!

   - Помочь-то вам чем бы, это как на грех, ровно я и денег-то с собой не захватил, - говорил он, задумчиво глядя в угол, - право, грех, да у Силантия-то Макарыча вы были? - спросил он.

   - Были, не обошли!

   - А-а! Он-то чего же говорит?

   - Накупился!

   - Успел!.. Ну, да кулак-мужик, своего не упустит. А вы к Терентию Силину сходите, может, он!

   - Сходи-ко поди! Вза-ашей посулил!

   - А-а-ах-ха-ха-а! Да он, ровно, тихий мужик-то?

   - Все они тихие... Ходи, говорит, около, а за порог ни-ни. Потому, говорит, ты ломался, так таперя я поломаюсь. Моя льгота!

   - Э-эх-хе-хе! Ну-у! А вы к Прокопию Истомину сбегайте, он мужик денежный, и дела у него ноне с рыбой форсисто идут - купит.

   Парфен Митрич вместо ответа махнул рукой и, отвернувшись в сторону, почесал в затылке.

   - Неуж и у него были? - насмешливо спросил Петр Матвеевич.

   - И-и как, то ись, эких людей земля носит, а-ах ты, братец мой! - вместо ответа произнес Парфен Митрич, всплеснув руками.

   - И у него выходили?

   - Выходили! - повторил он, мотнув головой, - в патрет мне плюнул, слышь, да поднял с полу ошметок валящий. На, утрись, говорит... Слыхал ты экое поруганье, а? - спросил он.

   Петр Матвеевич, даже не дослушав его, закатился веселым, порывистым смехом.

   - Ай-ай... дело-то ваше, а? - сяроеил он, когда смех его стих. - Пожалуй, что своим-то умом и худо жить, а? - спросил он.

   - Убытошно, а-а-ах как убытошно! - ответил Парфен Митрич.

   - К кому боле и натолкнуть-то вас, ве знаю, подождите: ужо вечером-то завтра я в обратный поеду, так поговорю кому ни на есть в городе, может и взыщутся охотники и приедут скупать-то ее.

   - У-утешил!.. - И Парфен Митрич всхлопнул руками по бедрам.

   В толпе пробежал тяжелый вздох.

   - Поразорись ты, купи ее, ведь ты балуешь, что денег-то у тебя нет, - вступился Ермил Васильич. - Не ломайся!

   - О вас же радею, а ты мне экое слово выворотил, а? - произнес Петр Матвеевич тоном, внезапно изменившимся из шутливого в суровый, бесчувственный.

   - С горя-то не услышишь, как и слово-то обронишь, прости, коли в обиду! - извинился он.

   - А кто горю-то причинен, ну-ко?

   - Не вспоминай, а-ах, будь оно...

   - Невзлюбилось... ха-ха-а... Зато своим умом пожили, а?

   - Пожили, чтоб его...

   - И чать это вы ума-то понабрались, возмечтали о себе, а-а? - презрительно прервал его Петр Матвеевич,

   - Не смейся хошь ты-то, ну-у...

   - Я-я, то ись, ни-ни... Я говорю только, любопытно бы, как это возмечтамши-то вышли? То ись таперя, к примеру, сидит бы это мужик, к слову говоря, в рваных броднях, на полушубке швы лыком строчены, и вдруг бы это торгующий, ну хоша бы я, недалеко ходить, в лисьей бы шубе, бобер на шапке, денег в карманах что омуля по весне, и мужику-то бы это в ноги. А-а-ах, ха-ха-ха-а!

   И, отслонившись к стене, Петр Матвеевич разразился неудержимым хохотом; взрывы его до того были сильны, что порою походили на истерическое рыдание.

   Крестьяне стояли молча, понурив головы.

   - Ну что ж, пришел я кланяться-то вам, а? - спросил он, отирая с глаз слезы, набежавшие от нервного хохота.

   - Мужичью-то работу кланяться никто на свою спину не возьмет, Петр Матвеевич, - тоскливо ответил ему Ермил Васильевич.

   - А-а, таперя и смирения накинули, на другой голос запели, да ведь вы же даве говорили, что поклонов моих ждали, а? Что ж, кто кому выю-то склонить пришел, а-а? И мужики вы, мужики! - с расстановкой начал он, презрительно качая головой. - С чего вы энто ум-то показывать вздумали, а? Да нешто мужичье это дело умом-то жить? И почишше-то вас кто, так голова от энтакой фантазии преет, а то мужики, а?.. Чье дело в назме рыться, робить без устани, чтобы кормить преизвышенных фортуной? Умом захотели жить, а-а-ах, ха-ха-ха-а! И перед кем же вы вздумали ум-то показывать, ломаться-то, а? Ты вот нищ, ни-ищ, чем ты и выглядишь, так истертого гроша никто не даст, а я-то кто, а-а?.. Тыщщник... Пойми слово-то: ты-ыщщник! На твоей голове волос столько нет, сколь у меня капиталу, да пошел бы я кланяться вам, а-а-ах, ха-ха-ха-а! О-о-ох, тошнехонько! - проговорил он, схватившись за левый бок. - Ну, что ж вы таперя с рыбой-то вашей будете делать, а? - начал он, отдохнув от схватывавших его колик. - Самим есть - брюхо, говоришь, непривышно, неравно тело нагуляешь, а волостные лозьем сдерут... за подать. Продать некому, ну и что ж ты, а-а? Должон ее обратно в воду кинуть?

   И, подбоченившись, Петр Матвеевич впился в них нахально-насмешливым взглядом.

   - Гре-ех бы тебе над бедностью-то нашей глумить, Петр Матвеевич! - со вздохом, покачав головой, ответил ему Ермил Васильевич.

   - Над бедностью-то и глуми. Богатый-то завсе сам себе господин, его никто, не тронет! Ты вот наживи-ко капиталу, так и тебе всякий за твой ум честь отдаст, и ты будешь вразумлять... Поколь кто беден, так его вводи в чувство-то, в покорность-то, в покорность-то в эту!

   - Покорились уж, плачем! Чем ругать-то, ты б слезы-то наши уте-ер! - ответил ему Парфен Митрич, в голосе которого действительно слышались слезы.

   - Плакущим-то всем не утрешь - много их на белом свете слоняется!

   - Ну, горше-то мужика...

   - И энто слыхивали! - прервал его Петр Матвеич.- А ты поновей чего ни на есть скажи, куда вот ты, к примеру, с рыбой-то?

   - К тебе одно пристанище!

   - А-а... стал... быть, спесь-то повылезла, вспомнили, как и у Петра Матвеева дверь отворяется, а раньше-то вы и плевать на нее не хотели: что ж я теперь должен с вами-то сделать, а?

   - Облагодетельствуй!

   - По писанию, стало быть, добром за зло, а?.. Кланяйся вот в ноги, и облагодетельствую. Мне вот и не надоть вашу-то рыбу, а снизойду и куплю!

   - А-а-а-ах, братец, снизойди... Сделл-милость!

   - Я нешто с тобой из одной утробы-то? - строго спросил он обмолвившегося Парфена Митрича.

   - К слову, не погневись!

   - Ты оглядывай свое-то слово. Я с тобой вот, то ись, и на одну-то половницу не стану! Ты кто есть?

   - Хрестьянин!

   - А я купец, гильдию ношу... почет... так могу ль я с тобой равняться-то? Я вот и разговариваю единственно по доброте!

   - Пошли тебе господи!

   - Погляжу, как вы укротились духом. Кланяйтесь-ко!

   И он горделиво посмотрел на них, вытянув вперед ноги.

   - Поклонимся, братцы, что ж? - обратился Ермил Васильевич к остальным стоявшим за ним крестьянам. - Снисходит к нашей-то нужде, пошли ему господи.

   Все молча замялись с ноги на ногу, кое-кто почесал в затылке, а у иного непроизвольно вырывался тяжелый вздох.

   - А ты как рыбку-то у нас, по какой цене возьмешь? - неожиданно спросил его Парфен Митрич.

   - Ты допрежь себе снисхожденье-то вымоли, а не об энтом разговаривай: твоей-то рыбы мне и не надоть, я исшо об энтом подумаю, купить аль нет, слыхал ли?

   - Ты уж сделл-милость, не обидь.

   - Энто уж мое дело, подумаю!

   - Будь по-божьи друг. Я и спросил-то боле, чтоб, значит, за один поклон обстоять!

   - А-а, дважды-то не хошь?

   - Прикажешь, и дважды поклонишься, ничего не поделаешь. И низко тебе это кланяться-то?

   - По щиколку! {Ступня ноги. (Прим. автора.)}

   - Поклонишься и по щиколку, ничего не поделаешь, - как бы про себя с раздумьем произнес Парфен Митрич. - А-ах, Иван Николаич, уготовил иго, а все бы о цене-то, друг! - промолвил он. - Ну да уж поклонимся, братцы, поклонимся! - произнес он, обратившись к толпе так же, как и Ермил.

   Ни один земной владыка так горделиво не принял бы отдаваемых ему почестей, как принял их Петр Матвеевич от унижающихся бедняков.

   - Поняли ль теперь мою-то науку, а? - строго спросил их Петр Матвеевич после окончания поклонов.

   Все замялись и молча робко посматривали друг на друга.

   - Как же я теперь должен торговаться-то с вами, ведь вы таперя во-о где сидите у меня все! - произнес он, показав им сжатый кулак. - Захочу я - и сыты будете, не захочу - и будете помнить, каково с Петром Матвеичем шутки шутить! Три гривны с пуда на свал, а-а? - И, весь избоченившись, он прищурил глаза и, медленно отбивая такт ногой, смотрел, какое впечатление произвела на них речь его.

   - Не пужай хошь для бога-то! - ответил ему Парфен Митрич, заискивающим взглядом смотря на него.

   - А не пужаю если, и отдашь?

   - Отдашь, а-ах, и разоришься, да отдашь! - согласился он.

   - Почувствовали таперя, что я такое?

   - Пожалуй, что почувствовали, а-ах, чтоб ему... эфтому Ивану Николаеву. Ну-у, будем помнить, почувствовали! - снова повторил он.

   - И помни, я вот и разорить тебя могу, а не зорю... душа есть... я вот тебе полтину даю, снисхождение, ли?

   - Снисхождение, дай тебе господи, а все бы, души-то во спасенье, семь гривенок положить бы надоть, а?

   - Рубь не хошь ли?

   - Не дашь ведь рубля-то, так только язык точишь, а помолились бы а-ах как! И денно бы и нощно на молитве!

   - Ну, молитвы-то энти до другого разу запаси, а ноне и за полтину благодарствуй.

   - И за семь бы гривен помолились, и ей-богу. Мало полтины-то, сизый. Дыр-то много, попробуй-ко заткнуть-то их все из полтины, для бога-то хоша положь семь гривенок...

   - Каждому-то для бога расточать, и кармана не напасем, а мало тебе - я и не навязываюсь. От щедрыни бог ослобонил, ешь ее сам! - И, отвернувшись от них, Петр Матвеевич монотонно забарабанил по столу.

   - Не человек ты, однако! - всплеснув руками, произнес Парфен Митрич.

   - Обознался... Самый по образу и подобию...

   - Не умолишь тебя никакой слезой...

   - И не утруждайся... Не икона! Добр ли я вот, по вашему-то понятию? - спросил он после непродолжительного молчания, искоса поглядывая на них.

   - Взыщи тебя, господи! Одно слово.

   - Я вот не разоряю, я вот шесть с пятаком надкидываю, довольно ли?

   - Не далеко уж до пятачка-то: надбавь, с добродетели-то сжалься! - ответил ему Парфен Митрич.

   - И все вы в бесчувствии! Все мало!

   - Нужа, родной, а-ах, нужа! Нашему брату и копейка дорога, не токмо пятак!

   - А ко мне, по-твоему, пятаки-то сами в карман плывут, а?

   - Сравнял! Твое дело и наше! Ты купец, куда ни шагнешь - все деньги, а наше-то дело: где постоишь, и тут протает!

   Петр Матвеевич снова отвернулся я задумчиво посмотрел в угол.

   - Надо бы вас поучить исшо, да уж стих-то прошел, укротился я! - вскользь заметил он.

   - Поучил, чего исшо надоть? Понюхали, чем от сапог-то пахнет! - также заметил ему и Ермил Васильевич.

   - То-то, мало, говорю, нюхали-то, надоть бы исшо, в обонянии чтоба было! Ну, дам я вам пятак, надкину, что ж вы-то мне, чем за это отплатите, а?

   - В ноги... от мужика одна плата!

   - А ты говоришь, пахнет? - с иронией срросил он.

   - Понюхаешь и вторительно... Нужа-то заставит!

   - И только что понюхаешь, будто боле и ничего, а?

   - Господи, да чего ж тебе исшо надоть? Ругал, ругал, исшо мало, ты пожалей, ведь и мы люди! - вмешался Парфен Митрич. - И в нас ведь душа...

   - А на будущий год вы сызнова за энти песни, а? Сызнова будете ум показывать? - спросил он.

   - Живы ли исшо будем!

   - Ну коли жив-то будешь?

   - Ум-то показывать? - переспросил Парфен Митрич. - Нет, пожалуй, что не мужичье дело!

   - И завсегды это памятуйте!

   - Оборони господи! И без ума мужику горе, а с умом вдвое, особливо учителя-то...

   - Не потакают, а-ах-ха-ха-а!.. Ну, так вот за то, что будто я вас уму поучил, дайте-ко мне подписку, что обязуетесь на будущий год продать мне всю вашу рыбу по моим ценам, а?

   - Подписку-то? - И, почесав в затылке, Парфен Митрич вопросительно посмотрел на остальных.

   - А ты не обидишь? - спросил Ермил Васильевич.

   - Какой стих найдет!

   - А-а-а! боязно... Эк-то?

   - Ты только будь в покорстве, а от меня... окромя добра... поняли?

   - О-ох... оно... что ж, как, други? - обратился он к остальным. - И задаточку дашь? - снова спросил он Петра Матвеевича.

   - Снабжу!

   - Пошли ему господи, други, ей-богу!.. добрый он! - говорил, обратившись к толпе, обрадованный Ермил Васильевич. - Дай тебе господи! - откликнулись на слова его и остальные, и на истомленных, за час до того убитых лицах засияла радость.

   Щедрою рукою дал им Петр Матвеевич задаток и часть денег, причитающихся за скупленную на свал рыбу до развеса ее. И взяли они задаток, не думая о будущем: да им ли, жившим день за день, было думать о будущем?

   В тот же вечер Роман Васильевич утвердил своею печатью составленное условие между Петром Матвеевичем и крестьянами, где были приписаны услужливым Борисом Федорычем непонятные для последних слова: "а в случае неустойки или упорства нас, нижепоименованных, волен он, Вежин, искать все свои убытки с нашего имущества, за смертью же или неустойкою кого-либо из нас, он волен искать свои убытки с нас, взаиморучателей".

   Когда Мирон Игнатьевич и Семен пришли из балагана к вечернему чаю, Петр Матвеевич молча подал Мирону Игнатьевичу составленное им условие.

   - Учись, Семка, у дяди, поколь жив он! - с улыбкой обратился Мирон Игнатьевич к Семену после прочтения условия. - С энтакой наукой большие палаты наживешь... бо-ольшие!

   Лицо Петра Матвеевича дышало горделивым довольством. Лучшей похвалы для него и не могло быть.

  

  

   Наступил и день открытия ярмарки. После молебствия на площади и водосвятья раскрылись балаганы, показав сложенные в них богатства. На иных взвились флаги, и густые толпы народа, одетого по-праздничному, рассыпались по рядам. И каких только костюмов не мелькало в этих шумно волнующихся массах: и теплая без разреза малица, {Оленья шуба с двойным мехом снаружи и внутри. (Прим. автора.)} с такою же шапкой и сапогами - остроумное изобретение остяка, - и белые малки, {Оленья шуба с одним мехом внутри. (Прим. автора.)} узорно вышитые цветною шерстью на спине и на полах, и овчинные тулупы, одетые вверх мехом, и суконные зипуны. Матерчатые, ярких цветов кацавеи на женщинах и шубки, опоясанные алыми кушаками, еще более разнообразили эту и без того пестреющую всевозможными оттенками картину, обливаемую яркими солнечными лучами. Неумолкаемо несшийся говор и хохот, иногда покрываемый резким визгом скрипки или гармоники, звон колокольцев и бубенчиков на лихих тройках, заложенных в розвальни, с гиком носившихся по улицам, хоровые песни катавшихся в них девушек и парней, сливаясь в один общий нестройный гул, напоминали скорее прибой волн о прибрежные скалы, чем человеческую речь.

   У балаганов, где шел оживленный торг, кипела разнообразная, полная наивного юмора жизнь, того юмора, которым так богата натура русского простолюдина, где вместе с детским миросозерцанием его, и незлобивой шутливостью сливается и логический ум и трезвый опыт, выносимый из многострадальной жизни. Порою в воздухе быстро мелькал аршин с наматываемым на него ситцем, но расходилась за копейку цена, и торговец с ругательством складывал снова в кусок отмеренный ситец, а покупательница, прищелкивая орехи, флегматично отговаривалась на укоры его: "Поробь-ко с мое, и на копейку оглянешься!" У одного из балаганов пожилой мужичок более часу вытягивал сыромятные ремни наборной сбруи, пробуя упругость их и на колене и зубом, и, все еще не убе