Милицына Елизавета Митрофановна - В ожидании приговора

сь жена, дети есть?

   - А как же: по десятке каждый месяц им шлю.

   - Здесь-то ты почему ж?

   - Нас девяносто человек с "губернии", самых способных, прислано сюда законам обучаться.

   - Каким законам?

   - Как, значит, государство понимать, и что такое преступник, и как с ним поступать. Здесь мы только по случаю бываем, по наряду... А ты все плачешь,- мягко скользнул он взглядом по ее лицу и темно-синим глазам.- Ты ведь Тищенкова?

   - Его.

   - Любила мужа?

   Теплая волна осветила лицо Фионы:

   - Святно жили.

   Стражник прильнул ближе.

   - Как такую красавицу не любить?

   - Старухой стала,- стыдливо потупилась Фиона.

   - А мне тебя жаль, истинно говорю. Ради такой и я бы на всякое дело пошел.

   Красивое лицо стражника, его крепкие мужские губы, властно покоряющий ласковый голос смутно волновали женскую душу, и Фиона ослабевшим голосом начала ему рассказывать про свою жизнь с мужем; про то, скольких они родили детей, и как отец радовался на них и любил их.

   Тихие слезы неудержимо катились из ее глаз, и слова скатывались такие же - светлые, тихие, нежные...

   "Не знает, кому тоску свою раздать",- думал стражник, слушая музыку женского чувства, которое сквозь дымку слез рисовало ей дорогие, неясные дали. Фиона подняла глаза, и в них мелькнуло отражение испуганного удивления, словно ей показалось странным, что муж не возле нее и не в селе или поле, а скованный, там, за дверью.

   - Ужли враз после приговора и вешать? - спросила она упавшим голосом.

   - Пустое,- нехотя отвечал стражник, которому не хотелось расстаться со сладкой истомой женской близости.- Тех, которые судом останутся недовольны, в другой раз судить будут, а если жалобе их и не дадут хода, так скреплять приговор еще главнокомандующему войсками пошлют. Может, тот помилует.

   - Если бы так! Мне бы только знать, что жив-то он! Пусть зашлют далече! Уж я не думаю о том, чтобы жить с ним. Пусть никогда не увижу, да лишь бы знать только, знать, што жив-то он!

   - Замешан-то он сильно. Да авось уцелеет.

   - Так и закричала бы на весь дом.

   - Кричи не кричи, этим не поможешь. Намедни в суде баба одна упала: сына к казни приговорили; рвет на себе рубаху, платок. Стали ее одевать. "Не хочу, кричит, одеваться, не буду. На што мне теперь одежа, коли его повесят". Так и вытащили на мороз; не знаю, что там с нею было.

   - Часто у вас кричат?

   - Случается. А то вот молоденькая одна, городская: жениха приговорили к повешению - тоже упала; думали, обморок с ней, а она яду хватила, и ему каким-то манером ухитрилась еще раньше в папиросе передать. Смотрим, и он хлопнулся. Пока то да се; за доктором послали - оба готовы.

   - Господи! Што только деется, што деется!

   Стражник не отвечал, припоминая растерявшихся судей, испуганных конвойных и словно выросших вдруг арестантов, которые, гремя цепями, сплелись вокруг бившегося в агонии товарища, тянувшего за собою на пол скованного с ним. Тот обнимал его. А в глазах и изменившихся лицах арестантов было что-то до того торжествующее и вызывающее, что он на минуту даже залюбовался на них.

   Публику удалили из залы, и по лестнице и коридорам долго носился взволнованный шум голосов, криков, плача.

   - Ох и страшно ж!.. А им... еще страшнее.

   - Ну, не так, как это кажется,- ответил стражник.- Мы ведь от них скрываем; никогда не говорим, в какую именно ночь... не пугаем... Но только они и сами не спят: днем отсыпаются, а по ночам чуть где стукнет, вскакивают, как один. И не к нему идут, а он все думает - сейчас его брать.

   - Да разве ж к этому привыкнешь?

   Стражник задумчиво смотрел перед собою. Мысль его кралась по коридору тюрьмы, вбирая в себя знакомые ему двери, "глазки", стражу на часах и даже его шаги, такие простые и естественные, от которых переставало биться сердце приговоренных, останавливалась кровь, наливаясь в руки и ноги и приковывая человека к месту каким-то страшным ударом, который сразу уничтожал в нем силу, накопленную на всю жизнь, убивал до казни. И часто на виселицу вели не живого человека, а какую-то шатающуюся, бессознательную тень...

   Иные от этого удара сходили с ума. Другие резали себе горло отломленными ручками чайников, вешались на лоскутьях платья, обливали себя керосином, кидались головой в "парашу". Третьи шумели, "калили" бога и начальство, словно стараясь пробить этим какую-то брешь в душах участников их казни.

   - И ты... видел? - дрожа, спросила Фиона, не договаривая мысли.

   - Доводилось,- подымая плечи, проговорил стражник.

   - Да как же ты?- заметалась женщина, откидываясь от него в угол, чтобы не прикасаться к его шинели.- Как же ты... мог?

   - Из веры.

   - Из ве-ры?.. Да рази ж господь велел убивать? Его самого, батюшку, распяли.

   - Тебе этого не понять.

   - Дадут им причаститься-то? - робко спросила Фиона.

   Стражник снисходительно улыбнулся:

   - Причастника вешать нельзя, крест дадут.

   Наступило молчание.

   - Правда, что скованными вешают?

   - Правда.

   - А как же перекреститься-то?

   - Это уж как знает. Руки не вплотную сковывают.

   - Неужто и на тот свет в кандалах идут?

   - На руках - замком заперты, а на ногах наглухо заклепаны.

   - Матушка божия! - воскликнула Фиона, чувствуя, что не может больше обнять всего ужаса и всей тоски, переполнившей сердце.- Да каково же тебе было смотреть на твоего распятого сына! Да подкрепи ж ты нас!

   Она не видела больше ни стражника, ни остальных, бывших в комнате.

   Стражник встал и, выпятив грудь и расправляя ноги, подошел к Дарье, вокруг которой толпились конвойные солдаты.

   Покойные, темные, они плотоядно смотрели на нее, подмигивали ей, подталкивали друг друга и хохотали над своими вожделениями, сильные общим чувством.

   - Хоть посидеть-то рядышком,- стаскивая товарища, сидевшего возле Дарьи, и приваливаясь к ней, проговорил один при общем взрыве смеха.- Когда нам придется. Теперь по случаю хоть.

   - Га, га, га.

   - Отойдить, обрыдли! - скаля зубы, бросала им Дарья.

   - Га, га, га.

   - Чи вы бабы сриду не бачилы? Лизуть, як репехи до собаци!

   - Ги, ги, ги.

   - Мужа повесят, выходи за солдата замуж. За солдатом жить хорошо.

   - Тьфу!

   - И, ги, ги, ги.

   - А ежель на вечную сошлют, може, за им пойдешь?

   - Чего я там не бачила?

   - Свиданья будут давать, а на что другое не надейся, мамочка.

   - Чистое яичькя! - не выдерживает какой-то прыщавый солдатик.

   - Нет, ты послухай, што я тебе скажу, моя дорогаичка,- обнимая Дарью за плечи, шепчет ей на ухо третий.

   - Не лизь: у пыку дам!- отшатывается Дарья.

   - Га, га, га.

   Дарья, как отуманенная, смотрит перед собою тяжелыми, остановившимися, злыми глазами, продолжая скалить зубы, словно огрызаясь от циничных шуток и вызывая взрывы довольного смеха.

   В стороне несколько конвойных молчаливо наблюдают сцену. Они знают, что в их команду попадают обыкновенно самые темные, самые несознательные - такие, которые даже слово "арестанты" не научаются правильно произносить за всю свою долгую службу в ней, а говорят "рестанты". Они знают также, что те животно веселы всегда и ничего не видят и не слышат из того, перед чем дрожит порой и бессильно бьется их слабая мысль, придавленная силою воинского долга, заставляя их уединяться, молчать, бледнеть и вздрагивать при виде начальства, его внезапных вопросах, и чувствовать себя страшно запуганными. Они привыкли к грубым шуткам своих товарищей, их грубому, как сама казарменная жизнь, открытому половому разврату и, казалось, ничему уже не удивлялись.

   - Подождали бы хоть, когда повесят, черти,- холодно проговорил один из них.

   Тьма гоготала. Она забыла службу, суд, страшную комнату, где томились подсудимые в ожидании смертного приговора...

   Тускло светят лампочки. В табачном дыму, духоте человеческих испарений толкутся серые, сливающиеся фигуры. В глубине просторной комнаты виднеются койки для дежурных, охраняющих здание суда. На них валяются в самых непринужденных позах. Конный стражник, раскинув согнутые в коленях острые ноги, мечтательно играет на одной из них своею плеткой. На столиках между ними идет "трынка". Слышатся громкие восклицания: "Хлюст! Замирил! Две под тебя!", циничные возгласы, взрывы хохота.

   Несколько конвойных вылавливают деревянными ложками из ведерок холодные остатки щей, принесенных арестантам.

   Обнаженные сабли, ружья в козлах посреди комнаты, отдаленное звяканье цепей - все напоминало какой-то военный постой или бивуак на поле сражения.

   В тусклые окна светился залитый электричеством город.

    

   С утра опустевший и замолкший на ночь дом снова наполнился солдатами, стражниками, закутанными женщинами с бессонными тяжелыми глазами, сдавленным говором и звоном кандалов, от которого крестьяне вздрагивали, словно просыпаясь от сковывавшей мозг и тело усталости.

   Калачева не было среди пригнанных арестантов. Тюремному начальству донесли, что накануне, когда партию выстроили вечером у суда, чтобы гнать обратно в тюрьму, он, после обычного предупреждения арестантов старшим конвойным - вести себя смирно дорогою, иначе к ним будет применено оружие, крикнул: "Так што ж! Равно помирать-то!"

   Начальство хорошо знало психологию "смертников". По этому крику, а также всему поведению Калачева накануне оно догадалось, о чем он замышлял. Ему вместе с прочими велели идти в суд, но вместо того врасплох схватили в его одиночке, связали и бросили в темный глухой карцер, откуда не долетало ни одного звука. Там он должен был пробыть весь день, а в ночь решено было его повесить. Заодно решили повесить и Ващенко, и еще одного, Петрова, осужденного вместе с ним.

   Дарья ласково смотрела сегодня на своего мужа, когда конвойные вели его мимо нее во двор. Вчера, когда она вместе с другими бабами провожала арестантов до тюрьмы и партия уже входила в ворота, муж ее, обернувшись, крикнул ей: "Приди ще!" Она ясно расслышала эти слова сквозь его рыдающий голос, и они всю ночь стояли перед ней.

   В карих глазах ее светилось что-то теплое; на лицо легла неуловимая мягкость.

   - Одирвав ты мие серце от печенок,- кинула она ему, когда его вели обратно.

   - А я б свие умисте з печенками для тебе вырвав,- отвечал муж.

   Дарья притихла и сидела как пришибленная. Признание, сорвавшееся у самолюбивого мужа, за полтора года сиденья в тюрьме стосковавшегося по ней, еще более ударило по сердцу, нежели вчерашнее рыдающее "Приди ще", напомнило наполовину забытое, прежнее счастье, встало мучительными, нежданными вопросами.

   - Пийду з им,- решила она вслух,- як ни повисять.

   - Ну, бабы! - глядя на просветлевшее лицо вчерашней "скалозубки", смеялись конвойные.- Вчера за солдата замуж собралась выходить, а нынче ее от прежнего не оторвешь.

   - Та вин же сам вилив,- виновато оправдываясь, улыбалась Дарья.

   В переднюю вошла небольшого роста пожилая баба и остановилась на пороге комнаты, где, как и вчера, толпились конвойные и стражники. Выцветшие голубые глаза ее остро окинули присутствовавших и остановились на противоположной двери, ведшей в зал суда.

   - Мать, мать атамана шайки,- пронесся шепот.

   - Где? Какая? - спрашивали любопытные, не видевшие ее ранее.

   - Вон, что в полушубке у двери стоит.

   - Лядащая-то?

   - Она самая.

   - А я-то думал... мать атамана...

   Серая масса делилась замечаниями, рассматривая вошедшую. Бархатные глаза красавца стражника расширились и загорелись.

   Ващенко продолжала смотреть на запертую дверь, словно видела за нею что-то такое, перед чем не смел дрогнуть ни один мускул ее измученного, застывшего лица.

   - Скоро перерыв? - спросила она у проходившего мимо дневального.

   - Через час, не раньше. А что?

   - Да нельзя ли будет как-нибудь генералу сказать, чтоб дали мне пропуск к сыну. Я мать Ващенко. В тюрьме сказали - к нему обратиться.

   - Хорошо, скажу писарю, он доложит.

   Около стояла табуретка. Ващенко села на нее и по-прежнему не обращала ни на кого внимания. Но вот ушедший вовнутрь взгляд ее словно зацепился за настороженно впившиеся в нее глаза стражника, потемнел и замелькал быстрыми искорками.

   "Узнала",- подумал стражник.

   И перед обоими встала связавшая их когда-то картина: осенний ветер, дождь; в избу к Федосье Ващенко пришел ее сын, два года скрывавшийся от полиции.

   - Мамочка,- проговорил он печально.- Устал я бегать, как собака. И холодно. Все у меня болит. Желается мне заночевать хоть одну ночку дома, около тебя.

   - Ох, сыночка, выследят! Ох, заберут! - борясь с желанием пригреть и приласкать сына, шептала в страхе мать.

   - Хоть одну ночку, мамочка. Неужели так тут и случится? Всего одну только.

   Он лег на теплую лежанку и вскоре уснул. Затеплив лампадку, мать вглядывалась в тонкое, похудевшее лицо сына, черные пряди волос, свесившуюся с лежанки руку, ловила его дыхание, прислушиваясь ко всем шорохам на улице... И из глубины настороженного чувства робкими тенями тянулись воспоминания былых, разбитых надежд.

   Пригревшись, сын сладко спал.

   Наружи послышались быстрые чмокающие шаги, и сразу под окнами, в сенях, дворе выросли громкие крики: "Отворяй!"

   Дверь сильно затрясли.

   Мать ахнула, хотела крикнуть: "Сыночка, приехали!" - но голос не слушался, издавая какие-то смешные звуки: п... п... п... п... Сердце замерло, ноги приросли к месту.

   Дверь с грохотом сорвалась с петель.

   Что-то большое, шумное ворвалось в избу. Мать видела лишь, как черный стражник одним прыжком очутился возле сына и, навалясь на грудь, схватил его за руки.

   - А, попался! Теперь не уйдешь от меня! Мой! Связать его! Обыскать! - командовал он.- Довольно ты меня помучил!

   И было столько торжества, столько дикой радости в словах, самых звуках его голоса, что к матери сразу вернулось потерянное самообладание. Ей вдруг представилось то, о чем она не смела даже подумать все эти два года - виселица, грозившая сыну. Страх, жалость, мольбы за него - все поглотилось ужасом блеснувшей мысли; а на место растерянности и страха вставало что-то до того покойное, от чего веяло холодом могилы. Зубы стучали, как в лихорадке; дрожь трясла тело, а мысль, словно торжествуя, подсказывала какие-то дикие, злорадные слова, в которых были гнев и ненависть, вызов и безграничное отчаяние...

   Неимоверным усилием воли стараясь быть покойной, она подошла к сыну и, словно не замечая стражников, медленно говорила ему:

   - Не спеши, не спеши, сыночка. Сперва одну ногу обуй, потом другую.

   Она чувствовала, что говорит не то, и цеплялась не столько за слова, сколько за тон своего голоса, как за силу, которая должна была передаться и сыну и поддержать его.

   - Я те тут поговорю еще! - крикнул стражник.

   - Хорошенько, хорошенько обувайся, сыночка,- словно не слыша грозного окрика, говорила мать.

   - Прочь! Нагайки захотела, ведьма!

   Сыну не дали как следует одеться и вывели на улицу. Мать выбежала провожать его, увидела верховых с ружьями, телегу, на которую бросили связанного сына, хотела что-то крикнуть, но ноги подкосились, "ударил ее поморок".

   С тех пор как взяли сына, она словно оглохла и ослепла, вся уйдя в прошлое. Перед нею был лишь он. Она видела его еще ребенком, слышала его голос, которым он трех слов не мог сказать, чтобы одно из них не было нежное, ласковое "мамочка".

   Вот она, недавно вторично вышедшая замуж, везет его, восьмилетнего мальчика, из дома вотчима в Ростов - отдать в ученье сапожнику, своему брату. Тихий, робкий мальчик растерялся от шума большого города и забился под крыльцо постоялого двора, умоляя мать везти его обратно.

   Вот он, уже юноша, идет к ней степью. Она издали видит его высокую, стройную фигуру, выбегает ему навстречу, радостно бьющимся сердцем измеряя каждый его шаг. Как он вырос за эти восемь лет, что она не видела его, какой стал пригожий, да "ствольный", да нарядный в своем городском платье.

   - Мамочка, ты звала, вот я и приехал,- слышит она его радостный голос,- не ослушался тебя.

   Они сели на пригорке, в виду села, и он весело рассказывал ей, какая ему была привольная жизнь с тех пор, как он переехал в Одессу и попал в книжный магазин. Как много читал там книжек и узнал хороших людей.

   - Тут, мамочка, такие есть,- указал он на принесенный в числе вещей узелок,- что, если узнают, достанется мне. Но если бы ты знала, какая в них правда, какая ужасная правда, мамочка!

   Она слушала его и с тайным страхом косилась на узелок; потом стала рассказывать, как тосковала по нему день и ночь, с тех пор как его крестная мать, умирая, видела сон, будто оброс он весь мохом - с этого и тоска началась.

   Когда они переходили реку под самым селом, мать стала упрашивать сына бросить в воду страшный узелок. Сын говорил, как он любит книги, как мечтает открыть их правду другим,- но мать продолжала настаивать.

   Узелок скрылся под водою, а сын грустный шел рядом с матерью и боязливо, как она раньше на книги, посматривал на приближавшуюся избу вотчима.

   А вот и он сам, словно еще более угрюмый и нелюдимый, чем был прежде.

   Вечером Федосья зорко следила за сыном с печи, стараясь запечатлеть все его новые, невиданные еще ею движения. Вот он молится богу. Она приподнялась и замерла, объятая ужасом: сын "бил поклоны", но не крестился. Она слышала от людей, что пошли такие - в бога не верят, церковь не признают, причастия не принимают и ругают правительство. "Неужто и он?" - мелькнула мысль, смешиваясь с чем-то кошмарным, чего не принимало чувство матери.

   - Сы...но...чка, да никак ты в бога не веришь! - вскрикнула она каким-то воющим голосом, в котором дрожали неимоверный страх, мольба и горе.

   - Чего ж ты так испугалась? - обернулся он к ней, светлый и ласковый.- Бог, он во мне, мамочка.

   - Нет, ты крест, крест клади.

   - Да не все ли равно? Не в кресте сила. И он опять засмеялся.

   Мать долго не могла успокоиться.

   А наутро он весело принялся за работу: ловкий, сильный, скоро вскопал огород, натаскал глины матери избу мазать - лошади не было.

   - Еще что сделать, мамочка? Ты устала,- слышались его ласковые слова,- уж старенькая; одна во всякий след. Дай помогу, мамочка.

   Мать чувствует, как тает от его ласки тяжесть ее неудачной жизни со вторым мужем.

   А перемежилась работа, он уже на улице, рассказывает: отчего идет дождь, отчего гром и молния, где какие государства есть и как живут в них.

   Стал собираться около него народ; стали на селе поговаривать, что Ващенко в бога не верит.

   Стала мать тосковать.

   - Зачем ты, сыночка, все это рассказываешь?

   - Да ведь это ж все правда, мамочка.

   - Не нужна мне твоя правда; мне нужен ты. Ты ведь один у меня. Скрепись, не рассказывай, прошу тебя.

   - Не буду, не буду, мамочка.

   А сам за картуз и опять на улицу.

   - Мама! - запыхавшись, вбегает приемная дочь.- Петя там опять что-то рассказывает!

   Мать бежит на улицу:

   - Петя, дорогое мое чадо, ведь ты же мне обещал! Ты ж обещал! Пойдем.

   - Постой, постой, мамочка. Сейчас. Дай только досказать.

   - Идем, идем.

   - Одно только слово, всего.

   - Што это он там болтает? - угрюмо встретил ее вотчим.- Меня уж стражник пытал. Захотел пропадать, пускай один пропадает, а то и нас попутает.

   - Што ж ты сказал ему?

   - Што народ говорит.

   - Ах, чо ж ты наделал! Да зачем же ты это? Предатель ты, предатель. Заберут теперь моего Петю! Ох, заберут! Ох, заберут!

   - Так пускай он не выражает таких слов.

   - Да каких? Каких?

   Вотчим упрямо молчал.

   А дня через два кто-то ночью подошел к окну и стал смотреть в избу. Светила луна. Мать видела прильнувшее к стеклу лицо и тень еще кого-то, притаившегося у плетня. Неслышно, как привидение, скользнула она в сени, разбудила сына и выпустила его во двор.

   Тени сошлись, постояли и скрылись.

   С этой ночи мать перестала спать, а сын начал хорониться в сараях, ригах, ометах соломы соседей.

   Когда заметили, что он скрывается, стали примечать каждый шаг. Молва росла.

   Ващенко нанялся кашеваром к чабанам. Жили в курене; кругом расстилалась беспредельная степь; в синем небе реяли коршуны; томила истома, зной. И степь, и пугливые отары овец накладывали на рослых загорелых чабанов какую-то ровность, покой. Говорили мало: когда же кто-либо принимался играть на жалейке, звуки были такие же ровные, как степь, легкие, как ветер на ней, меланхоличные, как зори заката.

   Ващенко стал видеть сны. Раз даже не вытерпел, прибежал к матери и рассказал ей:

   - Вижу я все, мамочка, какие-то сады, реки быстрые, леса дремучие и все ищу какого-то правосудия. И нынче ночью тоже пришел я будто в какой-то большой сад, цветы там разные, птички поют. Хорошо как, и сказать нельзя. Смотрю, и ты там стоишь, а одеянье на тебе из одних слезок, и катятся они, а не спадают,- вроде как риза на тебе. И лицо у тебя светлое, пресветлое... Мамочка, сады эти - они будут на земле; будет, мамочка, всем счастье; будем любить друг друга. Придет и до нас правосудие.

   Ушел, а мать плакала.

   Дошло до помещика, что у него чабаний кашевар в бога не верит.

   Призвал, спрашивает:

   - Ты, говорят, в бога не веришь? В тюрьму, видно, захотел.

   - А вы верите, а из людей кровь пьете.

   Подскочил, ударил. Велел вытолкать за околицу; грозился собаками затравить.

   Пришел домой. Вотчим встретил "сумерками". Сели ужинать. Вотчим молчит. Мать видела, что у сына дрожат руки и лицо то бледнеет, то покрывается пятнами. Она знала, что сын "стыдлив на еду", и ломала голову, как облегчить его положение.

   - Надо бы под капусту огород унавозить,- обратилась она к мужу.

   - Давайте, батя, я завтра это сделаю.

   - Обойдется и так.

   - Вот кизяки у нас тоже на исходе.

   - Ну, я начну кизяки готовить? Хорошо, батя?

   - Без тебя приготовятся.

   Сын положил ложку, а наутро чуть свет собрался уходить, завязав в платок краюшку хлеба.

   - Куда ты, сыночка?

   - И сам не знаю.

   Наступила осень, зима, опять пришло лето, от сына не было вестей. Мать таяла, упрекая мужа.

   Ровно через год сын пришел опять, на этот раз с одним узелочком.

   Глянула мать, а там только книги.

   Рассказал, что жил в Москве на фабрике - больше прежнего хороших людей узнал. Заметили на одной сходке, выслали под надзор в Орел. По три дня не ел, работы просил - не дают. "Ты, говорят, против нас пошел, а наш хлеб хочешь есть". Стал разносить по селам прокламации. Выследили; пришлось бежать.

   Опасаясь ареста, опять начал скрываться по соседям. Больше прежнего пошла молва. Стражники то и дело стали заглядывать под разными предлогами в избу вотчима.

   Надо было уходить. Но куда? Срок паспорту истек; за новым - сказали матери из волости - чтобы сам явился. Было ясно - хотят арестовать. Нанялся к карусельщику играть на гармонике по ярмаркам. Но карусельщик велел как-то надеть шапку с бубенцами и трясти ею перед народом. Показалось обидно; расчелся. Опять пришлось вернуться в село и скрываться в нем.

   Мать издали следила за сыном: знала, где он был, что говорил, где ночевал; в каком конце села пьянствовали стражники; у кого расспрашивали про него,- и предупреждала от опасности. Знала, где и как он ушел от них: как они пришли раз по указанию в одну избу взять его и застали там - в избе, кроме него, была только "молодайка" - и как он схватил из люльки ее ребенка и стал носить его, укачивая и приговаривая: "Спи, спи, дочка", а его матери велел "сбирать обед". Стражники были новые и приняли его за хозяина; перерыли все вверх дном в горнице, лазили на чердак и ушли, пожимая плечами.

   Мать видела, что сын не может строго выбирать людей: кто скрывал его, становился товарищем, вносил свои счеты, требовал удовольствий, денег. Накатывался какой-то огромный клубок, опутывал сына и катил к пропасти. Удержаться не было ни сил, ни возможности.

   Начались экспроприации. С разных сторон стали доходить вести об удачных нападениях на усадьбы помещиков, винные лавки, купцов, кулаков-крестьян. Страсти разыгрывались. Удача предприятий туманила голову, а тьма переделывала их по-своему: создавала героев, сказочные подвиги, толкала на новые.

   И скоро по всей округе уже гремело имя "славного разбойника" и носились изменчивые, призрачные картины, полные творчества бездольной жизни, обид, глубоко затаенной мести.

   То узнавала мать, что для поимки сына приехало двадцать сыщиков из города, что хотят во что бы то ни стало "выбить" его из большого родного села, где борьба с ним была трудна.

   Превратясь вся в слух и зрение, она улавливала в окружавшем ее водовороте страстей сочувствие к сыну. Ей чудилась погибель его в тысячах случайностей: жадности и страхе односельчан, любопытстве и болтовне жинок, их доверчивости; в самых ничтожных мелочах. От вечного прислушивания вырастали крики в ушах: ей казалось, что это ловят ее сына. Мелькала ли где тень, ей чудилось, что это пробежал "он" без пристанища и ищет материнского взгляда. В нищей братии, которая повадилась ходить к ней за подаянием и проситься ночевать, она по тонким приметам видела переодетых сыщиков. Имя Христа, с которым они входили; лохмотья, жалкое смирение, простодушная глупость забитых людей - казались ей предательскими: во всем таился обман, не знающий пощады, острый выслеживающий взгляд, который словно клал свои страшные таинственные приметы на стены ее хаты, на вещи сына, на образа, перед которыми, ползая по ночам в смертельной тоске, мать выдавала тайны сына... Ноги ее почти отнялись от нервной потрясающей работы, какую могла вынести только мать.

   А наряду с этим ее верования, вся жизнь приниженности и нужды претворялись во что-то новое, в какую-то неведанную раньше силу, и образ "разбойника" перевоплощался в ней в лучезарные одеяния материнской мечты. По одному слову, намеку, выловленному из ужаса и мрака окружавшей жизни, стоустой людской молвы, сонному видению, вокруг страшного имени плелись и создавались нежные краски, полные творческой красоты, ее радовало, что разбойника, за голову которого уже была назначена крупная награда, любили дети и лазили к нему играть, когда он лежал, завешанный тряпьем, где-нибудь под чужой кроватью, скрываясь днем от всех взглядов. Ее умиляло, что он "прост", что такому-то купил корову, другому самовар, третьему дал денег снять землю, что он "милостив без конца". Она слышала, что его товарищи уличили двоих из односельчан, недавно приставших к шайке, в предательстве и, заперев их в заброшенной угольнице, товарищеским судом присудили к смерти. Сын страшно тосковал и не спал ночей. Ему казалось, что уличенные лишь из страха перед истязаниями согласились на измену. Они умоляли его помиловать их, взять опять в шайку и клялись погибнуть вместе.

   Поверить им, уговорить товарищей простить их и взять с собою - значило открывать им и дальше свои планы и людей, у которых было пристанище. Отпустить - отравить шайке новыми заботами, подозрениями последний час отдыха.

   Затягивалась какая-то мертвая петля.

   Шел третий день; томились приговоренные, томились и приговорившие. Атаман сидел, опустив голову.

   - Есть у бога сад,- обратился он к товарищам,- и много в нем всяких цветов: душистых, махровых и простых, и всем им хочется солнца. И они в этом саду,- указал он на приговоренных.- Ужели мы вырвем их из божьего сада; они такие же темные, какими были мы? Помилуем их.

   Товарищи угрюмо согласились.

   Один из предателей был бос. Стояла осень. Сын снял с себя сапоги и отдал ему.

   И чудились матери во всем этом вещие сны сына о садах и правосудии, какого он искал тогда.

   Помилованные пришли к стражникам и открыли все, что узнали. Началось еще более жаркое преследование. Шайка металась, как в огне.

   Как-то вечером Калачев встретил на улице одного из предателей и двумя выстрелами уложил на месте.

   - Мамочка,- сказал сын, когда они сошлись ночью в густом тальнике у реки,- я хочу жениться.

   Мать удрученно молчала. Женить сына было ее заветной мечтой, но теперь и эта мечта принимала странные, тревожные образы: какую и где мог сын высватать себе невесту, когда на нем, в воображении всех, уже лежала петля.

   - Кто ж она, сыночка? Голос ее испуганно дрожал.

   - После убитого вдова осталась с ребенком - так я ее возьму.

   - Да когда ж ты?..- мать хотела сказать "спознался с ней", но не договорила.

   - Нет, мамочка, у нас ничего не было. А только куда ж ей теперь, бесприютной, с ребенком? А вдовою она через нас осталась.

   - Да она ж первая тебя выдаст! - воскликнула пораженная мать.

   - Я так к ней подойду, мамочка, что не выдаст: я ее сына воспитаю, человеком сделаю.

   Они долго сидели в тальнике. Сын рассказывал матери, что уже все товарищи согласились уехать куда-нибудь - в Сибирь, на Кавказ - и купить там землю. Туда же перевезти всех хороших людей из села и соединиться всем для новой жизни.

   Было решено везти туда: глухую бабку Акулину - для присмотра за призрачною птицею; деда Агафона, "мастака" заговаривать от змеиных укусов и зубной боли, знающего привычки старых домовых и умеющего разгадывать их предсказания к добру и худу.

   - Выстроим себе там, мамочка, четырехэтажный дом и будем все проживать в нем. Дом будет виден издалека, и всякий, кто захочет отдохнуть в нем, пусть смело идет к нам. Мы всем будем рады.

   Мать уже слышала, что некоторые жинки успели поругаться из-за тех мелочей, какие, по мнению одних, были необходимы, по мнению других, лишни в жизни в неведомой стране. Бабка Акулина говела перед призрачным отъездом в призрачные края. Дед Агафон помолодел лет на десять.

   Дыхание сына ласкало впалую щеку матери. Она видела всю несбыточность его мечты и что ему уже не вырваться из опутавшего его клубка. Она сама раньше лелеяла мечту уехать с ним куда-нибудь подальше и даже, чтобы сделать ее реальнее, собирала ему украдкою от мужа в неведомую дорогу деревянные ложки, чашки, холсты; но теперь эти мечты были так же далеки, как тот четырехэтажный дом, о котором говорил сын.

   Они долго засиделись в тальнике...

   - Ващенкова,- подошел к ней писарь,- скорей! Сейчас генерал выйдет. Я докладывал ему.

   Федосья вздрогнула и, сжимая в руках сложенный в трубочку платок, пошла за писарем. Лицо ее опять застыло.

   В противоположных дверях показались председатель, прокурор и кавалерист-судья.

   - Ваше высокопредседательство,- кланяясь генералу, заговорила Федосья,- дайте мине до сына хвиточек,- остатни часы доживае.

   - Мать Ващенко? - строго спросил генерал.

   - Мать, мать. Остатни,- уж я верно знаю.

   - Как? Почему? Это никому не известно.

   В густом голосе его дрожали растерянные, сбивчивые нотки. Тяжелые, усталые глаза тревожно забегали по комнате: к приговоренному к казни обыкновенно уже никого не допускали. Тюрьма не любила выдавать свои тайны и выработала целую систему приемов, чтобы сохранить их. Добивавшемуся свиданья отцу или матери осужденного тюремное начальство, смотря по его положению и характеру, то туманно и уклончиво, то уверенно и успокаивающе говорило, что их сына переслали в другой город для снятия допроса или что он болен и его нельзя беспокоить; то грубо отказывало, безо всяких объяснений.

   - Кто же это мог сказать? - обиженным голосом проговорил прокурор, выдвигая еще более нижнюю челюсть.- Странно.

   Отставной кавалерист смотрел на мать удивленными, неморгающими глазами.

   - Да как же так?- уже внушительно заговорил председатель.- Этого, матушка, даже и мы не знаем.

   - Я знаю, ваше сиятельство,- звенящим голосом отвечала Федосья.- Сердце матери все узнало. Я и ямы видела.

   - Ямы, гм... Какие ямы?

   - Куда положат моего сына. Три их. Либо в эту, либо в ту ночь конец ему будет. Я ко всему готова; только бы мне еще живого его захватить.

   - Ну, хорошо, хорошо,- перебивая ее, заспешил председатель, словно стараясь оградиться от какого-то кошмара, выступившего перед ним в образе матери.- Вот тебе пропуск. Иди, иди.

   - Покорно благодарю за милость.

   Федосья не спеша свернула билет. От ее острого взгляда не ускользнула тревога, пробежавшая по лицам офицеров.

   - Получила пропуск?- спросил подстерегавший ее на лестнице черный стражник.

   Ему вдруг страстно захотелось поговорить с Федосьей. Четыре месяца он караулил ее сына в тесной, темной, без воздуха одиночке уездной тюрьмы, истомленного заключением и допросами, какими вымогали у него выдачи сообщников.

   Четыре месяца стражник наблюдал, как разрушалась в нем крепкая молодая жизнь и как из ужаса повеявшей на него смерти вырастало в нем признание какой-то грозной силы, перед которой он часами лежал ниц, волнуя сердце стражника желанием достигнуть его душу. В ней чудилось ему смирение перед тем жестоким и властным, в чем видел он бога своего.

   Он считал себя верующим.

   Мать с ужасом отшатнулась от него и вышла на улицу.

   Пестрая толпа, рысаки, витрины магазинов плыли перед ней, как обманчивый мираж. Сейчас она увидит сына, с которым не виделась год - с тех пор, как его перевели сюда из уездной тюрьмы.

   Вот уже и низкие скученные дома, изрытые ухабами переулки, серые люди, солдаты; все чаще и чаще попадаются стражники, жандармы.

   А вон за околицею, в стороне от дороги, и высокое четырехэтажное здание с черными на белом фоне стен совками над рядами окон, окруженное высокою каменною стеною.

   Минуя полосатую будку и шлагбаум, Федосья прошла через двор в приемную.

   Юркий, в новенькой форме помощник смотрителя с закрученными усиками останавливает на ней острый, испытующий взгляд, вертит в руках ее пропуск, пожимает плечами, снова вертит и скрывается в конторе. Она не замечает, сколько времени ждет его; не видит, что рядом сидят родные заключенных, ходят конвойные, надзиратели, жандармы; не слышит, как бьются о каменные стены, сливаясь в смешанный гул, многосотенные голоса, звон кандалов, бряцанье ружей, шаги часовых. Она представляет себе свидание с сыном, какое уже много раз видела и пережила в своем воображении в долгие бессонные ночи, и окончательно решает, чтобы не расстраивать сына, говорить с ним тем торжественным языком, каким писала ему в тюрьму письма. Готова уже речь, в которой должны быть следующие слова: "Благословляю тебя, чадо мое дорогое, принять смерть с верою и покаянием. Не отрицайся от бога, от веры, евангелия и креста. Там, сыночка, будет суд праведный; говорят, что страшный, только это неверно: страшный тут - от судей, а там от бога не страшный. Предлагаю тебе, сыночка, поисповедайся по-христиански и по закону божию, а впрочем, есть твоя воля на то, я тебя не принуждаю".

   И дальше шли все такие же торжественные выражения, какие, по мнению матери, должны были подкреплять сына в его последние часы. За ними вставали и прятались другие, от которых жгучей болью схватывало и замирало сердце; но мать решила крепиться, не высказывать их и даже не плакать.

   - Иди в свидальную, сейчас выведут,- дотронулся до ее плеча тюремный дядька.

   Она пошла, высоко, неверно поднимая ноги, не чувствуя пола, и шла, пока не уперлась головою в решетку.

   За другою, напротив, показался неясный, шатающийся облик, с трудом передвигавший гремящие кандалами ноги.

   Неужто сын! Как ввалились его щеки, блестят глаза!

   Федосья видела, как бессильно запрокинулась его голова, когда он поднял ногу на приступочку, с какой полагается разговаривать с пришедшими на свиданье.

   - Сыночка! - вскрикнула пораженная мать.

   - Здравствуй, мамочка,- послышался хриплый, неживой ответ.

   - Ты ли это?

   Она не могла вспомнить ни одного слова приготовленной речи и молчала. Молчал и сын, опустив голову.

   За обоими стояли тюремные надзиратели, за сыном и сам смотритель тюрьмы - чтобы слушать их разговор, а молчание длилось... Казалось, ему не будет конца.

   - Как твое здоровье, сыночка?

   - Теперь ничего не болит.

   - Как тебя кормят?

   - Обед стали хороший давать за последние дни, только я его не ем... ничего не хочется.

   Мать поняла, что перед ней был покойник, что сын двигался и говорил лишь по привычке.

   - Сыночка,- возвысила она голос,- кланяются тебе репьевцы, и суходольцы, и погореловцы, помнят и любят тебя, и все тебя жалеют.

   Слова были из тех, какие должны были остаться спрятанными где-то глубоко, глубоко, но они вырвались сами собою.

   Яркие пятна выступили на щеках сына, грудь стала высоко, неровно вздыматься. Он хотел сказать что-то, но слова тонули переливающимся хлипом, руки дрожали, тело тряслось в лихорадке, бившей его приступами с самого утра.

   - И