Мачтет Григорий Александрович - В тундре и в тайге

нее солнце, золотя и румяня сине-зеленые вершины, похожие сверху на застывшие волны.

   Далеко на горизонте, выделяясь из белесоватой мглы, синею дымкой тянулась цепь островерхих холмов, пестрея уже кое-где пятнами солнечного света, отливавшими то серебром, то золотом, то багрянцем. Таежная птица позднего отлета купалась в воздухе, перелетая внизу с вершины на вершину, рея и описывая красивые, своеобразно прихотливые дуги, оживляя собою этот дивный, широкий пейзаж, и живой и мертвый... Бродяжье сердце затрепетало бы от счастья, не мешай ему тревожная забота. Но Демьян видел только одну синевшую на горизонте дымку зубчатых холмов.

   - Только вон туда донести, осподи! - взмолился он, осеняя себя широким крестом, когда зоркий глаз уловил знакомые приметы, - Недалече будет уже... Не оставь меня, грешного!

   А синевшая дымка, все ярче заливаемая светом поднимавшегося солнца, сама, казалось, двигалась ему навстречу, с каждою секундой выступая яснее из белесоватой утренней мглы...

  

  

   Довольно лет прошло с тех пор. Совсем постарел и осунулся Сидор Карпыч, немало годков налетело и Марье Сидоровне. Сашутка ее, поди, совсем подростком стала, но хорошо выглядела она теперь, живя в покое и довольстве gод отцовскою кровлей. Юрий Николаевич давно погиб где-то жертвой бродяжьей мести, как ходили слухи, н скверное прошлое, таившее в себе столько больного и тяжелого вспоминалось ею точно в тумане. Все подернуло дымкой быстролетящее время, все, казалось, залечило, одного только не тронуло, и это одно вечно сверлило, вечно сжимало болью и грустью ее доброе сердце. Никогда не умирала в ней память о Демьяне, который, дотащив ее в скит и сдав на руки старух, упросил скитников доставить ее по выздоровлении до ближайшего села, а сам бесследно исчез затем. Куда он исчез, что сталось с ним, жил ли, не жил ли на свете, никто не знал. "Ушел, милая! - только и сказали ей скитские старухи, когда она очнулась, - твово отца, слышь, оповестить хотел!" - и ничего не могла она узнать о нем с тех пор, ровно бы он в воду канул. Но часто вспоминалось ей хмурое лицо с его скорбным взглядом, воскресая, точно живое, вызывая на глаза слезы. Часто слышала она, казалось, глухой голос, передававший ей в сырую таежную ночь у ярко пылавшего костра страшную повесть. А когда молодая весна будила к жизни спавшую природу и, сгоняя ручьями снег, вызывала зеленую травку, а птичий слет наполнял все окрест стрекотом и гамом, ей всегда чудилась мрачная тайга и высокая фигура хмурого бродяги, одиноко бредущая никому неведомыми тропами.

   Страшная повесть подняла в ее душе целый ряд сомнений, лишь только она очнулась в скиту, и смутная догадка точно бы и тогда уже зашевелилась в ней тревожно. По крайней мере она как-то особенно старалась тогда припомнить ранние детские годы и все, что ей доводилось о них слышать. Зато, в первый же день свидания, когда отец, оповещенный о ее судьбе чьим-то письмом, прискакал к ней в село, куда доставили ее добрые скитские люди, и, жадно слушая рассказ о пережитом, так сильно вздрогнул, так изменился в лице, узнав повесть бродяги, - ее сомнения и догадки перешли для нее сразу в непреложный факт. Побледнела она тогда, что-то больное почувствовала, и вместе с тем ей невыразимо стало жаль - как будто не отца, а бродягу или обоих вместе. И нисколько не удивилась она уже, когда долго крепившийся старик подошел к ней темною ночью и дрожащим голосом, сильно волнуясь, рассказал ей всю правду о себе и о Демьяне. "Долго берег я от тебя, Машутка, - говорил, точно исповедуясь, Сидор Карпыч, - что, может, и не дочь ты мне. Для того из тундры выбрался, чтоб не сказал кто... Зачем, думал, грех тебе родительский знать? Да, видно, господь иначе судил,- нельзя мне скрывать, грешно как будто!" Крепко обняла она тогда старика, называла отцом, говорила, что другого отца у нее и быть не может, всплакнула, успокоила его, но с того часу точно бы еще больше стало ей жаль хмурого, бесприютного Демьяна. Как ни любила она отца, а все-таки ныло ее сердце.

   Ныло оно и у Сидора Карпыча. Никогда не заживала там рана, связанная с памятью о покойной жене, больно было сердцу, точно за то, что не сумело простить оно, а теперь и новое прибавилось. Часто являлся перед ним в старческие бессонные ночи образ хмурого, нищего человека, которого точно само провидение послало нести на плечах любимую Машутку, покинутую и больную, и слышал он, казалось, Как этот нищий бродяга сам рассказывал ему свою покаянную повесть. Десятки лет смыли все, что стояло когда-то между ним и этим нищим, а далекое прошлое, в котором время самые больные черты затянуло тусклым туманом, все-таки связывало их друг с другом. Связывало их и недавнее: эта глухая тайга, где металась больная дочь, и эта покаянная повесть, смягчавшая, казалось, его старый грех. И старику тоже становилось жаль нищего бесприютного бродягу, не посмевшего даже признаться той, кого послал ему какой-то святой случай, кого спасал, изнемогая, десятки лет искупавшего свой юный грех невозможно тяжелою долей. А с этой долей, так или иначе, опять-таки связывало его то, что в глухую ночь он крутил ему бессильно висевшие руки.

   - Прости, господи, всё мы грешны! - набожно крестился старик, вспоминая эту давнюю-давнюю, полузабытую глухую ночь.- На ком греха нет?

   Он вставал, зажигал свечу, надевал очки и брал какую-нибудь работу или книгу, потому что иначе, на поставленный так прямо вопрос, никогда не заживавшая рана начинала ныть особенно больно.

   Приютили бы, пригрели у себя старого бродягу и отец и дочь; но довольно лет прошло, а Демьянов и след простыл. Ничто не говорило о нем, кроме памяти, а память говорит и о мертвых, и давно уже крестились и отец и дочь, вспоминая бродягу. Но в одну холодную октябрьскую ночь кто-то сильно постучал в ворота русановского дома. Кинулись на стук собаки, вышел встревоженный сторож и доложил затем хозяину, который только что было спать собрался, что какой-то странник его спрашивает. Екнуло сердце у Сидора Карпыча, велел он впустить странника и сам к нему вышел.

   - Что скажешь, человек божий? - спросил он.

   Поклонился в пояс странник, - молодой, здоровый парень был, - и ответил ему тихо:

   - Бродяжка я, твое степенство, и другого с собой веду, старика хворого... Шибко спешили сюда, издалеча бредем, и совсем занедужил старик в пути, - помрет, видно... Меня к тебе послал, - покаянное дело, слышь, говорит, к тебе есть... Пустишь, что ль?

   - Как звать старика? - спросил Сидор Карпыч, и губы его. дрогнул и.

   - Демьяном звать, дочку твою нес из тайги,- ответил бродяжка, - недалече тута я оставил его...

   Застучало сердце у Сидора Карпыча. Полез в карман, сунул деньги, не глядя, в руку бродяжки, приказал лошадь запречь и засуетился.

   - Бери лошадь... Вези скорей!

   Спала уже Марья Сидоровна и не слышала, как подъехал Демьян,- не будил ее пока отец. Ввели его под руки, - сам не шел уже,- и никто, поди, не признал бы в нем теперь прежнего мощного бродягу. Поседел как лунь, исхудал, одни кости да кожа остались, и совсем посинело худое лицо, ровно бы у мертвеца стало... Долго хрипела старческая грудь, долго не мог он отдышаться..

   Выслал всех из горницы Сидор Карпыч и остался сам-на-сам с умиравшим.

   - Ты ли Демьян будешь? - спросил он, всматриваясь в искаженные болезнью черты, и сердце его застучало особенно сильно.

   - Я самый, я, благодетель мой, - прохрипел тот и остановился.- Не признаешь, что ли?

   Сидя, он старался поднять голову, но голова плохо держалась.

   - Трудно признать! И меня, поди, не признал бы ты сразу, - много, чай, времени-то ушло,- говорил Сидору Карпыч, стараясь казаться бодрым, хотя что-то больное уже сжимало ему горло. - Что же с тобой, Демьянушка?

   - Час мой пришел, - прохрипел опять Демьян; трудно было ему говорить,

   - Бог милостив...

   Как бессильная висела его голова, и тихо покачал ею бродяга.

   - Пришел час, благодетель, - хрипел он. - Бродяга, как и зверь лесной, час свой чует... Оттого и прибрел я... С покаянным делом прибрел к тебе, благодетель... Сними с меня грех мой!

   И, хватаясь бессильными руками за Край сиденья, он силился согнуть свои слабые колени. Полудетский плач вырвался из его хрипевшей груди и судорожными всхлипами громко раздавался в царившей тишине... Сидор Карпыч не сдерживал уже слез и, обняв его плечи дрожавшими руками, старался успокоить.

   - Пусть господь тебя прощает, - говорил он, - а мне нечего прощать тебе, - все мы грешны, Демьянушка, все! Много нес ты, много терпел, - зачтет тебе господь...

   Новым усилием Демьян двинулся с места и упал бессильным пластом ниц на землю. Слабыми руками он хватал его ноги, а бессильными от хрипа и плача устами старался вымолить прощение. Эти уста говорили что-то неясное о муке, о чьей-то жизни, загубленной в остяцкой юрте.

   - И ее загубил... Не загибла б, кабы не я! - несвязно вырывалось у него вместе с хрипом.

   Но Сидор Карпыч понял. Бледный, как его рубашка, он склонился низко к рыдавшему бродяге и, судорожно схватив его за руку, почти крикнул ему голосом, в котором слышалась невыразимо больная мука:

   - Не ты ее загубил, Демьян, а я... я... я... Слышишь? - Я за-гу-бил ее, окаянный! Гордость моя!

   Но Демьян уже не слышал; он лежал неподвижным пластом в полуобморочном состоянии. Сидор Карпыч с людьми бережно перенес его на свою постель и послал за лекарем. Полупьяный лекарь нашел его в том же состоянии. Он пощупал пульс и объявил, что "поздно".

   - Кабы раньше, можно б еще поправить было... Ну, а теперь поздно, - до утра не доживет!

   Но лекарь ошибся или не принял в расчет бродяжьей живучести. К утру Демьяну полегчало; он как будто пришел в себя. Большими темными глазами бродяга уставился в Марью Сидоровну, не отходившую от него весь остаток ночи, и, казалось, узнал ее. Когда она прикоснулась губами к его жесткой, морщинистой, бессильной теперь руке, эта рука дрогнула, а из глаз потекли слезы.

   - Благослови ее, Демьян... И внучку благослови, - прошептал ему сквозь душившие его слезы Сидор Карпыч, подвигая Сашурку. - Благослови внучку-то!

   Бессильная рука дрогнула еще раз, что-то неуловимее пробежало по губам, глаза вспыхнули и - потухли навеки.

   Вот что бывает в глухой тайге и пустынной тундре! - говорят добрые люди.

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русская мысль" 1891, No 11-12, с подзаголовком "Рассказ из сибирского быта".

   Печатается по последнему прижизненному изданию: Григорий Мачтет. Силуэты. Т. II (новые повести и рассказы). Издание редакции журнала "Русская мысль", М., 1893.

   Сколько-нибудь существенных разночтений в этих двух изданиях нет.

   Стр. 595. Ясак - подать, которую платили в Сибири так называемые инородцы. Другое значение слова - выкуп.

   Стр. 611. Лобзай меня, твои лобзанья... цитата из стихотворения Пушкина "В крови горит огонь желанья". Романсы на эти стихи написаны М. И. Глинкой, затем А. К. Глазуновым.

   Стр. 622. Пантеизм - религиозно-философское учение, рассматривающее природу как воплощение божества.

   Стр. 628. Жуир (от франц. jouir - наслаждаться, вкушать) - кутила, человек, гоняющийся за наслаждениями.

   Стр. 640. Колысать - качать, колыхать.