Лоскутов Михаил Петрович - Рассказы о пустыне и дорогах

ые трагедии.

   Здесь стоит смотреть на карту, чтобы понять характер пунктов, рисующих поведение людей. Сперва следы всех четырех расходятся в стороны. Участники экспедиции здесь разделились и подвигаются вперед так, чтобы видеть друг друга на горизонте. Так в одном французском рассказе люди из погибающего отряда в Африке идут также поодиночке, держа карабины наперевес. Они обезумели от голода, они там не доверяют друг другу и боятся подпустить друг друга к себе. Потом один становится на колено, прицеливается из карабина в товарища, вся цепь останавливается и смотрит. Солдат убивает другого, подходит к нему и разрезает его на куски.

   Студенты договорились идти поодиночке, искать дорогу и на стоянке сходиться вместе. Но вдруг увидели, что крайний справа - это был переводчик Байтаков - остановился и, круто повернув налево, пошел наперерез остальным. Он прошел мимо и ушел на север. За ним по чему-то никто не последовал. Путь его на карте порази тельно прям - это характерная черта казаха-кочевника. Пройдя вправо, он убедился, что дорогу не найти. В таком случае только какой-либо прямой путь в конце концов вы ведет к жилью. Это - умение поколений, почти геометрия инстинкта.

   Остальные трое побрели дальше и около полудня сошлись у пункта Б. Пески окружали бивак. Во флягах не было воды. Студенты взглянули на часы, проходил день, солнце поднималось к зениту, студенты поняли, что нужно куда-то спешить. Султангулов пошел прямо, он оглянулся, издалека увидел - двое товарищей пошли вправо. Еще правее, в стороне, показался кустарник...

   - Стойте, куда вы дели лошадей? - спросил здесь Султангулова один из членов следственной комиссии.

   - Мы их бросили еще раньше. У нас не было воды. Непоенные лошади днем должны были пасть. Мы бросили лошадей. Я увидел кустарник. Я побежал к нему - думал, есть вода. Ее не было. Тогда я повернул назад и шел прямо. Вечером упал у кустов, пролежал ночь. Днем я вышел к аулу.

   Тогда комиссия отправилась по следам Чанова и Тихомирова. Эти следы обозначены здесь пунктиром. Шли два человека. Оставляли след на песке они совсем так, как перо сейсмографа делает кривую на белом листе бумаги. И вот перед нами эта единственная сейсмограмма: сначала студенты шли ровно, потом след начинает бросаться из стороны в сторону, иногда он прерывается, студенты падают, потом снова идут вперед. У пункта В происходит их последняя ночевка; очевидно, они в полубессознательном состоянии, потому что на следующее утро их след делает петли, уходит в стороны и в конце концов описывает круг. И вот здесь, наткнувшись на собственные следы, они не узнают их и принимают за чью-то тропу. Это заключает комиссия из характера следа; открытие студентов придало им бодрость, они здесь очень решительно и быстро шагают вдоль тропы. Они рады и спешат, их следы здесь совсем не похожи на прежние, словно путники сразу переменились. И вот у пункта Г комиссия находит носовой платок. Это платок одного из студентов, оброненный еще раньше. Этот платок одним ударом разоблачает ошибку. Студенты узнают платок и понимают, что шли по своим собственным следам. Здесь мнения членов следственной комиссии разделились. Некоторые считают, что здесь студенты лишились рассудка. Во всяком случае, отсюда они бегом бросаются в сторону...

   Сперва нашли мертвого Чанова. Еще через несколько шагов комиссия нашла второго человека. Султангулов последний раз увидел здесь студента Тихомирова. Студент лежал лицом к песку, протянув руки, как бы продолжая двигаться вперед и размахивать руками. "Что это такое? Карагач? Это что такое? Пустыня?" - хотелось услышать Султангулову, и он нагнулся. Но когда Тихомирова перевернули, стало ясно, что это иллюзия движения и Тихомиров мертв. Тихомирова и Чанова похоронили там же, где их нашли, в притургайских песках. Можно заметить на карте, что это место находится в нескольких десятках шагов от караванного пути в Тургай, той самой дороги, с которой они сбились.

   Между прочим, места эти отмечены на карте: полумесяцем там, где найден переводчик, и крестами, где похоронены ленинградские студенты; очевидно, это по традиции, как многие условные знаки. Это карта еще старого Казахстана. В новом, сегодняшнем Казахстане на месте караванной тропы из Иргиза в Тургай будет проведена автомобильная дорога. Тогда, может быть, там поставят камни со звездами, и тогда с дороги будут видны могилы двух молодых исследователей, изучавших казахский аул.

  

   Бывают рассказы, похожие на длинные реки: не видно, где они начинаются,- они одним концом упираются в землю, в долины, пустыни, а вытекают с гор, под небесами, там грохочут обвалы, идут облака, хаос, вообще несведущий человек не разберет, что к чему.

   Вопрос о воде в Средней Азии. Стар и сложен этот вопрос. И начало нашей истории было задолго до того, как пятнадцать человек вышли на верблюдах из города Кер-ки в пустыню, и даже до того, как они выехали на поезде из Ташкента, и до того, как они сидели над калькой чертежей и проектов.

   История транскаракумского канала в среднеазиатских научных учреждениях - старая мечта энтузиастов, груды исписанной бумаги, протоколы заседаний и докладные записки и еще какие-то похождения какой-то изыскательской партии. В коридорах учреждений говорят, указывая на широкоплечего мужчину: "Это человек, который был на транскаракумском канале. Знаете - Келифский Узбой, в юго-восточных Каракумах. Проникали туда отдельные исследователи, всякое говорят. Знаете, вопрос об Узбое - туман..."

   В XV веке туркмены Мургабского оазиса пели песни о том, что в пустыне лежит река, которая скрылась от людей. Города Мерв, Колотань, Байрам-Али мучатся из-за недостатка воды. Река Мургаб, которая течет здесь, "никуда не впадает": она распадается на тысячи оросительных каналов и канавок, уходит в пески. Карта оросительной системы оазиса похожа на паутину или на артериальную систему из учебника анатомии. Человек, живущий среди этой водной сети, в оазисах Мерва, Байрам-Али, Иолотани, не чувствует окружающей пустыни. Лишь работники водного хозяйства постоянно, как врачи, видят перед собой сетку артерий, от которых зависит жизнь страны. Потому что за оазисом притаилась пустыня - юго-восточные Каракумы.

   Здесь, на пространстве юго-восточных Каракумов, и разворачивались похождения экспедиции транскаракумского канала.

   Что такое этот канал? В юго-восточных Каракумах лежит высохшее русло Узбоя, в отличие от первого, западного Узбоя, называемого Келифским. Узбой номер два также имеет свою историю и свои споры в научной литературе. Одни ученые называют его бывшим руслом Амударьи. Другие говорят, что это русло иных рек. В 1907 и 1921 годах в русле видели даже воду. Эта вода пришла, очевидно, из афганских рек. В 1925 году один ученый писал, что никакого Узбоя, то есть старого русла, вообще нет, а "каждому исследователю предоставляется возможность восстанавливать русло, как ему покажется удобным".

   Почему же так много разговоров о русле, да к тому же еще высохшем? Это древние вопросы туркестанских пустынь и оазисов - вопросы воды.

   Это - жажда. Она мучает огромную страну, лежащую под солнцем, среди песков.

   В 1925 году было предложено несколько проектов оживления Келифского Узбоя. Идея орошения Закаспийской низменности при помощи огромного канала, для которого были бы использованы естественные впадины и русла, возникла уже давно. От экспедиции, исследовавшей Келифский Узбой в начале столетия, до последних работ можно назвать десятки фамилий различных исследователей.

   В 1926 году ирригационные учреждения стали перед двумя течениями в исследовательской литературе. Оба они предполагали разными путями создание транскаракумского канала.

   Экспедиция первого варианта в 1925 году отправилась в юго-восточные Каракумы для поисков Узбоя. Экспедиция вышла двумя отрядами, но ни один из них ничего не нашел, кроме остатков вод Балха, лежащих в небольших разрозненных выемках...

   Экспедиция по одному из проектов отправилась в апреле 1926 года, выйдя в пески от Амударьи, выше города Керки. Состояла экспедиция из пятнадцати человек, и ехала она на четырех верблюдах и нескольких ишаках. В экспедицию входили профессор, гидрогеолог, кормовед-ботаник, энтомолог, два инженера, два туркмена-проводника и несколько рабочих.

   Гидрогеолога назовем Александровым, ботаника Боевым. Они просили не указывать их фамилий. Боев - коммунист, поляк, светловолосый, широкоплечий мужчина выше среднего роста. Энтомолог Жезлов был в 1926 году полным молодым человеком лет двадцати пяти. Вот все известные мне биографические детали относительно участников экспедиции.

   Багаж подобной экспедиции представляет собой сборище чемоданов, ящиков, брезента, лопат. В багаже преобладают предметы почвоведов: "монолитные ящики" - 1 метр 20 сантиметров, "тещи" - лопатки особой кривизны, связки пергамента для стерильных проб почвы, мешочки. Толпой мелочей следуют суконки, карты, компасы, клуб-ки шпагата. Все это висит на верблюдах и ишаках; стоит пыль, верблюды топают копытами, ишаки трубят свои ослиные песни, путешественники тыкают в ишаков палочка-ми-погонялочками, это напоминает детскую игру и смешно.

   Старики шутят по адресу молодого Жезлова: всем известно, что он везет с собой в ящике кусочек цианистого калия, он прячет его на всякий случай, а "всякие случаи" вычитаны им в юношеских книжках. Это какие-то там невероятные самумы, не бывающие в жизни, песчаные заносы и страдания путешественников.

   Перед самым выходом экспедиции инженер сказал Жезлову:

   - Скоро будем попивать чаек на берегу Узбоя. Тогда пожалеете, что берете с собой всякую ерунду. Лучше возьмите лишний кусок сахару, молодой человек. Люблю в пустыне распивать кок-чай...

   В задачи экспедиции входило изучить трассу будущего канала. Она ставила теодолит, делала почвенные разрезы, брала пробы почв и грунтовых вод, встречавшихся в колодцах.

   Воду закупоривали в бутылки, к ним привязывали номерки и прятали.

   Первые затруднения пришли со стороны проводников. Старые туркмены никак не могли понять цель путешествия: "Канал? Какой канал? Река? Вы хотите реку? Вы плохо говорите по-туркменски, и получается очень смешно; будто вы хотите устроить здесь реку. Какая же здесь река, когда аллах устроил здесь пустыню, вечные пески". Благодаря этому экспедиция делала лишние крюки по пустыне, и путь ее, нарисованный в моем блокноте, похож на кривой знак "М".

   Покинув один колодец, экспедиция шла уже пятые сутки до того места, где на карте был обозначен следующий колодец. К этому времени у каждого участника экспедиции осталось только по четверти фляжки воды, и люди выбивались из сил. Но самое худшее, что отказывались идти верблюды. Их стегали веревкой, били ногами, но обессилевшие животные лежали без движения. А нужно было спешить к колодцу.

   Наконец придумано было средство для того, чтобы поднять верблюдов с земли,- под ними разводили костер. Верблюды с ревом поднимались на ноги.

   На следующие сутки экспедиция вышла к тому месту, где должен был быть колодец. Но колодца не было. Он оказался засыпанным песком. В этих местах колодцы отличаются большой глубиной; откапывать колодец на глубину 120-130 метров у людей уже не было сил. Случай с колодцем произвел на экспедицию гнетущее впечатление. Нужно учитывать, какое действие оказывает на психику и силы человека жажда в пустыне. С этого дня похождения экспедиции сразу вступают в такую полосу, что мне приходится сокращать ряд деталей, совершенно достоверных, но которые могут показаться наиболее неправдоподобными...

   Моча содержит в себе отработанные части воды и очень низкий процент веществ, годных для питания организма. В исключительных случаях жажды она может давать лишь краткий психологический эффект, при котором организм работает, как сердце, пульсирующее под воздействием электрических токов. Ее пили. Но в ящиках, закупоренные в бутылки, еще хранились пробы грунтовых вод. Это была научная ценность, это была просто нужная вещь, за которой пришлось бы опять снаряжать экспедицию в пустыню.

   На следующие сутки пал первый верблюд. Организм верблюда отличается способностью запасать воду впрок. У него особый желудок. И даже когда верблюд гибнет, в нем может оставаться какое-то количество воды. Один из почвоведов взял нож и с уверенностью, с какой он делал почвенные разрезы, вскрыл верблюда, в нужном месте разыскал воду и поделил ее между всеми. Но ее оказалось слишком мало, чтобы утолить жажду.

   На следующий день все материалы, приборы и дневники экспедиции решено было оставить. Их засыпали песком и над холмом поставили флаг. В таких случаях обычно говорят без особого пафоса. Инженер просто сказал:

   - Люди погибнут, материалы останутся. Наш транскаракумский канал...

   Он посмотрел на товарищей. Люди лежали у песчаного холма неподвижно, разбросав руки. Они были полуголыми. Вся одежда и брезенты были изорваны на узкие полоски и разбросаны по дороге для отметки пути. Лежали верблюды. Ишаки высунули языки и закрыли глаза.

   По карте до Иолотани оставалось 70 километров совершенно голых, сыпучих песков. Но здесь между туркменами и русскими произошел раскол по вопросу о дороге. Проводники не верили в кратчайшее направление по карте, а предлагали идти по прямой, в несколько ином направлении. Тогда инженер, рассматривая карту, предложил иной проект. В нескольких километрах в сторону должны быть каки - стоки талых вод. Сейчас еще начало лета, в каках можно добыть воду.

   Экспедиция разбилась на три отряда. Инженер и два проводника с верблюдами отправились искать воду. Боев, Александров, Жезлов и еще четыре человека пошли дальше, в сторону Иолотани. Остальные же остались на месте.

   Отряд Боева, медленно передвигая ноги, проваливаясь в песке, пошел на запад, время от времени оглядываясь с надеждой назад. Если к флагу вернется инженер с водой, там, как было установлено, должны раздаться выстрелы.

   Люди, оставшиеся лежать у флага, скрылись за холмами. Вскоре исчез и флаг. И ровно через час оттуда донесся выстрел. Александров прибежал назад, к флагу. Когда ему сказали, что инженера нет и воды нет, а выстрел вышел случайно, Александров упал без сознания.

   Остальные шесть человек иолотанской группы ушли вновь, но Александров остался лежать на песке. Когда он пришел в себя, то увидел лежащих людей и флаг на палке, торчащей из пригорка, и вспомнил, что под флагом, в ящике, лежат пробы грунтовых вод. Люди подползли к холму, разрыли песок и открыли ящик. Каждому досталось по полбутылки воды,- вода была горьковатая, но прохладная. К горлышкам бутылок были привязаны таблички с номерами. Воды хватило людям на сутки, и следующие двое суток они опять не пили. На третьи сутки они коллективно отгребли верхние слои песка, докопались до нижних, более прохладных, и легли в яму. Они лежали в ней, никто не говорил, но все видели, что яма очень похожа на братскую могилу.

   Шесть человек во главе с коммунистом-ботаником, широкоплечим человеком Иваном Ивановичем Боевым, шли к Иолотани. Иван Иванович шутил и говорил об иолотан-ских кабанах, которые скоро им встретятся. В первый день эта группа прошла пятнадцать километров, на второй день десять километров. Шли главным образом ночью, а днем лежали, прикрываясь тряпками.

   На третью ночь они ползли. Тряпки казались тяжестью. Люди оставили при себе наганы, трусики, один клубок шпагата и пустые фляжки. Утром они перестали ползти. Начиналось солнце. Оно вставало сзади, со стороны Келифского Узбоя, красное и большое. Один рабочий сказал:

   - Я покупаю канал. Десять каналов. Вы хотите воды, но я не могу разбрасываться водой...

   Иван Иванович посмотрел ему в глаза. Они были пустые, холодные, ничего не видели. Рабочий бредил.

   Так они пролежали день. Второй инженер, тот самый, что любил пить кок-чай в пустыне, лежал на пригорке в странном состоянии.

   Миражи объясняются различными причинами. Слово "мираж" существует на многих языках; есть слова, соответствующие этому, и в туркменском и узбекском языках, но в среднеазиатских условиях они не всегда обозначают одно и то же явление. Солончаки - шоры и такыры в Каракумах и Кызылкумах часто кажутся вполне нормальному человеку озерами; солнечные лучи отсвечивают голубоватым блеском, колеблются. В степях Казахстана иногда накаленный воздух преломляется возле предметов - деревьев или аулов: кажется, будто озеро, деревья растут из воды.

   Но бывает иной мираж - психологического порядка, мираж жажды. Человеку с ним почти невозможно бороться. Он видит реку на горизонте. По реке плывут баркасы. Река холодна и спокойна. Это Амударья. Это транскаракумский канал. Это пришла последняя степень жажды. Язык распух, превратился в корку, мешающую говорить, пить воду. Кружка же с холодной водой стоит у самого рта.

   Инженер открыл глаза и увидел товарищей. Никакой кружки не было. Два человека, лежа, приподнимали третьего, и он пытался водрузить на кустик какую-то тряпку, чтобы устроить тень, но падал, и все трое минуту отдыхали и опять начинали подниматься. А что же это за ними? За песчаными холмами течет голубая река и плывут опять баркасы. Они похожи на желтые пятна в глазах, когда зрение устало и, куда ни кинешь взгляд, везде пятна, везде баркасы.

   Много видов имеет вода.

   Росли иолотанские камыши. Вода среди камышей тихая, и по ней скользят паучки, как на коньках. Как близко и как далеко лежит отряд от Иолотани? Очевидно, он ее больше не увидит... Кто-то поставил ведра с водой на пол. Звук ведер с водой, поставленных на пол: звякнули железные ручки, вода равномерно заколыхалась.

   Из графина докладчик наливает воду в стакан, и вода булькает в горлышке. Бутылки с лимонадом; лимонад слад-кокислый, но холодный, со льда. Нарзан отличается своими пузырьками, целым роем поднимающимися со дна бутылки.

   В лодку набирается вода; ее сгребают черпаком, это темная, грязная, прекрасная вода. И вдруг пошел дождь, везде дождь, капли стучат в окна, вода стекает по черному зонтику, косой дождь, все люди мокрые, у них смешные капельки висят на носу. Вода течет по желобам, по тротуарам, вместе с красной краской, босые ребятишки, засучив штаны, шлепают по воде...

   Инженер повернулся и увидел перед собой на песке лицо энтомолога Жезлова, которому он советовал вместо цианистого калия взять кусок сахару, и заплакал. Инженер снял с голых плеч ремень с наганом. Он еще раз посмотрел на бледное лицо энтомолога и его. синие губы, чтобы проверить, действительно ли все это может быть. Оказалось, что все было на самом деле. Он удивился - как быстро: каких-нибудь несколько дней назад он бежал по улице Ташкента и прыгал на ходу в трамвай, чтобы успеть в управление Водхоза, на заседание, а Боев выступал на заседании с язвительными замечаниями. Сейчас же они оба лежат на песке в таком безобразном и ненужном положении, как какие-то вещи. Докладчик Боев! Кстати инженер вспомнил, что нужно еще подработать докладную записку. Но появилась жена, она шла по барханам, держа в руке кружку с водой, и опять показался энтомолог Жезлов.

   Инженер отстегнул наган от ремня. Когда он пытался застрелиться, неожиданно к нему подскочил Боев. Он отнял наган и швырнул в сторону. Инженер вспомнил опять, что он инженер и член исследовательской комиссии, которого стали считать почти вещью, и обиделся.

   - Это хамство,- сказал он.- Это вас не касается, товарищ...

   Но губы так шевелились, что слова были едва слышны.

   - Подождите, батенька, я вас еще вот поколочу, если будете делать глупости,- ответил Боев.

   Инженер взглянул на Боева. Тот сидел на песке, с бледным и смертельно похудевшим лицом, поминутно протирая глаза. К нему также пришли реки, лодки, шел дождь.

   Потом опять началось заседание, и все участники пили остывший чай, стуча ложками о стаканы и бросая окурки в блюдца.

   Потом энтомолог Жезлов вынул из сумки кусочек цианистого калия. Для того чтобы отравиться, он до последнего дня сохранял во фляжке две капли воды. Но фляжки около него не оказалось. Он оглянулся на рабочего. Тот лежал с его фляжкой в руках и говорил:

   - Товарищ Боев, я покупаю канал.

   В фляжке не было воды: рабочий в бреду ее выпил.

   Тогда энтомолог попытался проглотить яд без воды, но распухшие губы и чудовищный высохший язык никак не могли справиться с колючим кристаллом - они ворочали его, пока опять не подскочил Боев и не отнял яд.

   К вечеру, когда остыли пески, шесть человек поползли дальше и неожиданно невдалеке увидели... колодец!

   Колодец был очень неглубоким, но в нем валялись трупы животных. Это не смутило людей. Они привязали фляжку к шпагату и опустили в колодец.

   Шпагат был короток. Его не хватило до воды. Тогда были разорваны остатки рубашек и трусики и из лоскутов сделана лента, которую надвязали к шпагату.

   Фляжка опустилась к воде. Но поверхность ее была покрыта густой коркой, и фляжка не могла ее пробить. Шесть человек, лежа у края колодца, опускали веревку и били фляжкой о корку, кусая руки от досады. Корка не поддавалась.

   Один из них кинул вниз какой-то предмет, и в дыре заблестела вода. Через минуту была выпита первая фляжка воды. Эта была густая и вонючая жижа, которую случается пить разве только один раз в жизни.

   - Ничего, ребята, смотри веселее! - сказал Иван Иванович.- Сейчас мы дадим знать о себе. Наши, конечно, нашли воду и скоро придут к нам. То-то будет пир горой!

   Он еще держался на ногах. Он взобрался на пригорок и стал стрелять из нагана в воздух. Но никто не откликался в барханах. Выстрелы в пустыне сухи, как треск ломаемых веток...

   Первый же инженер с проводниками через два дня после того, как экспедиция разделилась у флага, нашел воду. Он послал проводников с водой и верблюдами обратно к экспедиции, но те отказались идти обратно.

   Тогда инженер вынул револьвер и пригрозил расстрелять каждого, кто останется у колодца. Когда проводники ушли, он отправился напрямик через барханы к городу, но заблудился и на пятый день вернулся к флагу. Здесь уже была вода и сидели веселые люди, распевая песни.

   Одного рабочего с ишаком, груженным водой, отправили вдогонку группе Боева. Но в песках прошел за эти дни большой ветер, он замел следы шести человек. Долго бился человек с ишаком и хотел уже возвращаться назад, когда услышал частые револьверные выстрелы за барханами. Это были выстрелы Боева.

   Нет нужды описывать, как радовались люди, увидев ишака с водой, и как они ругались с человеком и лезли на него с кулаками, а тот неумолимо отцеживал им по маленькой порции воды.

   Когда же они напились, а рабочий ушел собирать саксаул для костра, то люди, не евшие несколько суток, почувствовали, как они голодны. Поведение человека в таких случаях - очень темная кривая, которая годна разве только для исследователя. Несколько человек, приподымаясь на слабых ногах, окружили ишака: они подымались по очереди, кололи ишака ножами, но ничего не могли сделать и падали; удивленный ишак кричал и отскакивал, люди опять подымались и кололи его, ишак опять кричал. Рабочий услышал это, пришел и отогнал их прочь. Ишак был благодарен, и все вообще успокоились.

   Стоит ли рассказывать, как странный караван - экспедиция людей в трусах и кальсонах, верхом на верблюдах въехала в город?

   Иван Иванович, если ему случится прочитать эти строки, будет, наверно, недоволен. Я изменил его фамилию: он не любит, когда ему напоминают его роль в этой истории. Он пожмет плечами и скажет: "Что ж тут? Нужно всегда, в любых условиях, сохранять присутствие духа. Это ясно каждому ученому и коммунисту".

  

   Утром мы выходим умываться на бархан. Толстый и высокий мой спутник вертит в воздухе полотенцем. Он поет песню, поправляет пенсне, хлопает себя по волосатой груди.

   Мимо нас проходит ящерица геккон, задрав крючком хвост. По каким-то своим делам идут священный жук скарабей и коричневый жук, похожий на черепаху. Это египетский таракан, он отправляется на прогулку.

   Здравствуйте, египетский таракан! Здравствуйте, ящерица! Вот утро, солнце, вот куст акации, вот мыло и полотенце - чудесный час стоит на гребне бархана.

   Пышные сады пустыни окружают нас. Они переживают сейчас месяц цветения: благоухают кандым, селин, цветет сезен, пахнет джидой, между барханов торчат пышные свечки цистанхи. Дальше идет черт знает что - мы не знаем и не принимаем больше официальной ботаники. Она не влезает в нас. Мы называем растения собственными названиями.

   - Вот трокадеро-эльдорадо,- серьезно говорит мой приятель.- Этот цветок мы назовем цветком имени Жан-Жака Руссо.

   Я согласен и на трокадеро и на Руссо. Второй день мы живем в этом уединенном углу мира, и наука уже окончательно перепуталась с фантазией. Глазами я ищу точку, по которой можно ориентироваться в этом цветущем хаосе, и вижу метеорологическую будку. Все в порядке, есть еще дела людские на земле.

   Здесь мы замечаем среди кустов человека. Он внизу, под барханом, в лиловых трусах, копается в песке. Мой спутник прикладывает руки ко рту, как трубу.

   - Добрый день! - орет он и машет полотенцем.- Как поживают ваши арбузы? Их еще не съели суслики? Не забудьте подбросить навозцу, это хорошо для арбузов!

   Молодой человек щурится от солнца. Он вытаскивает из песчаной грядки свои руки с засученными рукавами. Мы здороваемся с ним за локоть.

   - Я прошу: покажите-ка нам свои грядки. Всю ночь волновались, не спали, целы ли арбузы. Нет, их не слопали? Ну, не беспокойтесь, еще съедят...

   Так начинается смотр чудесам. Мы шествуем между песчаными грядками. Это кусок пустыни, взрыхленной мотыгами и утыканной палочками с надписями по-латыни.

   - Хорошие растения! - толкает меня в бок приятель, показывая на палочки.- Вот уж они не требуют полива.

   Молодой ученый открывает нам будущие богатства, он идет впереди, как кладовщик, и нам слышится звон связки ключей в руках. Мы наблюдаем опытный помидор; его пока еще нет, но мы ощущаем его будущее рождение в тощем зеленом стебелечке, выглядывающем из песка.

   - Он обязан победить пустыню, на то он помидор. Как видите, здесь мы делаем опыт без единого полива.

   - Помидор хорош с луком и перцем,- строго говорит мой приятель, подмигивая.- Помидор - царь закуски. По крайней мере - генерал-губернатор.- Он неисправим. Он хлопает ученого по плечу и машет перед ним пальцем: - Ну хорошо, профессор, сознайтесь: тайком одну-другую леечку воды подлили ночью для поощрения? Нет? Ну, то-то. А я бы обязательно полил. Вот когда ученый мир удивился бы!

   Гордо, как фельдмаршалы, мы обходим шеренги арбузов, тыкв, арбузов с поливкой, арбузов без поливки. Они рапортует нам о своем здоровье и благополучии.

   - Здесь доказано, что арбуз в песках требует не больше полива, чем обычно.

   - Это факт или так, в научном смысле?

   Мы минуем верную редиску, доказанную дыню, сомнительные кактусы.

   - Ну их к свиньям! Пусть растут в Америке,- говорит приятель.- Социализм обойдется без кактусов.

   И вот перед нами конец опытно-показательного мира. Нет грядок, нет редиски, домики станции скрылись за барханами. Мы погружаемся в песок, ветерок подхватывает его и несет по волнам, а волн много: они желтым сумасшедшим прибоем окружают крошечный островок науки. Их горбы идут толпами, друг за другом, стадом наступающих животных. Над затейливым рисунком песчаной ряби дрожит накаленный воздух. Три цвета царствуют вокруг: голубой - вверху, а внизу - желтый и зеленый, в вечной и страшной схватке. Здесь происходит невидимая борьба на жизнь и на смерть.

   Мы задумываемся: вот он, огромный шелест пересыпающегося песка, точно шепот, доносится со всех сторон. В конце концов, он нуден и постоянен, как шум моря; бесцельная, тупая работа природы. На верхушках барханов с выветренными, обнаженными корнями прицепились кусты селина, точно погибающие в волнах ловцы. Мы знаем, что все кусты и цветы, которые мы только что видели, не посажены человеком. Они растут по всей пустыне. Но эти растения - тореадоры, суровые и мужественные бойцы. Хилые и неповоротливые растения здесь погибают, оставляя место сильным, с железной хваткой и крепким желудком. Сосущая сила саксаула достигает восьмидесяти атмосфер - вот как добывается здесь влага! Почти всем растениям природой положен отдых от работы, но здешние бодрствуют круглые сутки.

   - Они хитрят. Они приспособляются,- кричит нам молодой ученый с соседнего бархана,- они маневрируют, но живут!

   Он приносит нам стебель песчаной осоки, но мы знаем уже ее штучки; сейчас она цветет, но скоро, с наступлением жары, она свернется и засохнет, тогда многие подумают, что она скончалась, и пожалеют осоку. Но это анабиоз, обманная смерть; с приходом влаги осока опять развернется, осока будет жить.

   - В Казахстане есть растение "Атриплекс Спиноза". Мы его называем "философ пустыни". Он имеет склонность вырастать на сыпучих песках. Как только животные разгребут пески ногами, пожрут растения, глядь - оно тут как тут, выросло на сыпучем песке. Оно хочет сказать: смотрите, всюду жизнь есть жизнь, и ее не задушит никакая пустыня.

   Всюду жизнь, и мы чувствуем приближающийся час завтрака. Мы знаем: в пустыне стоит длинный стол, который сейчас ждет нас. Из камышитовых домиков собираются к нему ботаники и агрономы. Идут зоологи и физиологи. Анатом и художник уже сидят за кружками и обсуждают волнующую картину "калигонум в цвету близ разбитого участка".

   Ах, длинный стол! Хорошо - стоишь ты в страшной глуши мира, далеко от городов и сел, ты свидетель стольких нечеловеческих разговоров!

   - Я давно слежу за одним эфемером на поливе,- сообщает задумчиво ботаник.- Подохнет он или нет?

   - Подохнет! - категорически рычит агроном из-под своей войлочной шляпы зонтиком.- Сейте ячмень, верное дело.

   И это сигнал к сражению.

   Длинной фалангой выступают агрономы. Короткими, разрозненными ударами отвечают им анатомы, физиологи.

   Отсиживаются пока в тылу зоологи. Но у молодой соседки в пенсне дрожит в руках кружка - она готова вступить в драку.

   - Убейте их, убейте! -- тихо молит ее мой приятель.- Ударьте их сфэксами!

   Он в восторге. У него чешутся руки, и, полный предвкушений, он подмигивает мне.

   - Конечно, можно только сеять. Сегодня сыпать ячмень, завтра картошку,- тонко начинает она,- а там смотреть - взойдут или нет. Какие там изучения! Сыпь - и все!

   И вот здесь возникает долгая и страшная борьба между зоологом и нашим ученым в лиловых трусах.

   - Что касается зоологов,- пожимает он плечами,- то я вообще не понимаю. Их дело козявки там, букашки.

   - Вы забыли, что козявки рода сфэксов,- торжественно багровеет девушка,- паразитируют на других насекомых, и их можно использовать в хозяйстве, поселяя личинки, например, в теле кара-курта.

   - О светлое будущее биологической борьбы с вредителями! Пока сфэксы паразитируют только в бюджете нашей станции.

   Но здесь оказывается, что чай выпит. Агрономы и ботаники расходятся, они растворяются в пустыне, и их не видно за барханами.

   Последними встают зоолог и ученый в лиловых трусиках. Оба они сверкают очами, готовые наброситься друг на друга. Тут мы хватаем ученого за руки и поспешно уводим к арбузам и калигонумам.

   Мы обходим с ним участки в сотый раз, поражаясь живучести растений. Мы видим саксаулы и калигонумы - деревья пустынь, вообще лишенные листьев, имеющие вместо них свернутые зеленые чешуйки либо веточки, похожие на хвою. Мы осматриваем арбуз, у которого в здешних местах стал уменьшаться лист, видим кусты растений, которые сбрасывают лишние ветки, карагач, у которого отсыхает верхушка, чтобы требовалось меньше влаги.

   Возвращаясь по тропинке, мы встречаем девушку в пенсне. Она восседает на осле гордо, как царица Савская. Она читает книгу. Осел идет важно, размахивая ушами. Это заслуженный путешественник, по прозванию Федор Федорович Пыжиков, уважаемый осел, участвовавший в десяти далеких экспедициях. Девушка укрывается брезентовым экспедиционным зонтиком с огромной маркой "N 205" и обмахивается сачком для ловли насекомых.

   Мы подходим к Пыжикову, но ученый наш, демонстративно не желая разговаривать, остается в стороне: он рвет растения и нюхает их, нюхает до самозабвения.

   - Богиня,- говорит мой приятель-толстяк, задыхаясь от зноя,- вы едете прорабатывать тему сфэксов? Проработайте, пожалуйста, насекомое, которое бы делало ветерок. Вы читаете вторую часть "Тарзана"?

   Но ученый не выдерживает, бес ненависти тянет его за язык.

   - Нет, нет! - ворчит он, обращаясь к кусту.- Мы читаем труд знаменитых мушистов Штакельберга и Родендорфа или Мейера - "Руководство по жукам-наездникам".

   Разумеется, ослу здесь нужно было бы уйти вовремя и оставить вопрос открытым. Но он, как назло, уперся всеми ногами и не хочет сдвинуться с места. На этот раз он склонен изображать каменного льва у подъезда.

   Тяжелая сцена объяснения неизбежна.

   - А вы предпочитаете вообще ничего не читать,- сверкает глазами зоолог.- Разве что...

   Но тут Федор Федорович Пыжиков вдруг возвращается к реальной жизни. Он срывается с места и мчится вперед так быстро, что гнев зоолога повисает в воздухе.

   - Не забудьте - побольше жуков! - успевает крикнуть мой приятель.- И смотрите не простудитесь!

   Мы приходим к своей палатке, заглядываем в камышитовые шалаши, ловим скорпиона, дергаем умывальник, нюхаем кактус, но он не пахнет, а нам больше нечего делать. Тихо. В знойных домиках и шатрах молчаливо сидят сейчас ботаники, агрономы, физиологи растений. Они следят за великими процессами, тихими и незаметными, как жизнь в пустыне. Они будут сидеть там до ночи. Они прорабатывают темы содержания сахара в растениях, темы роста пшеницы в песках, темы паразитов на корнях кали-гонума.

   - Давайте проработаем тему женской лаборатории,- говорит приятель.- Зоолог, наверно, уже вернулся.

   Но девушка еще ловит жуков. Комната же ее открыта. На миг перед нами мелькает обстановка лаборатории - красноречивое сочетание святой науки с женским бытом: рядом с микроскопом, в хаосе склянок, корней и коробочек с жуками, стоит карманное зеркальце. На банке с заспиртованными скорпионами лежит коробка пудры и носовой платок. На окне висит вышитая занавеска - скромная печать заботливой руки. Тихо мы прикрываем дверь.

   Поздно вечером мы сходимся опять за длинным столом. Мы едим и разговариваем. Но все разговоры здесь поворачиваются к знакомым предметам. Сначала они касаются мирных вопросов: химический метод яровизации, возраст саксаула, фашинизация дорог в песках. Вспышка начинается с использования насекомых. Торжествуя, девушка-зоолог вспоминает, что на саранче паразитируют наездники, нарывники и многие иные малые мира сего.

   - В Италии едят один из видов глистообразных ремненцов,- напоминает мой приятель с невинным видом, дуя на блюдечко с чаем.- Вы правы. Есть много полезного в вашем мире. Почему нам не развести съедобных глистов?

   Но в следующую секунду он жалеет о сделанном. Ботаник хохочет. Девушка мечет на него яростный взгляд, исполненный презрения. Она уничтожает противника двумя фразами и вскакивает из-за стола. Обескураженным остается сидеть ботаник, наш молодой ученый в лиловых трусах, хотя он уже не в трусах, а в черном костюме, ибо над песками стоит вечер и над длинным столом зажигаются звезды. Ученый лишен последней реплики, он взволнован и вскакивает из-за стола.

   - Я боюсь, что он ее съест,- говорит мне приятель.- Вы не знаете этих энтузиастов; он может разорвать человека.

   Мы встаем и шагаем в вечер. Из какого-то шатра доносится голос патефона. Молодые агрономы и агрономши кончают партию в волейбол. Мяч падает на песок с глухим шуршанием, как мешок. Шатры покинуты. В них скучают микроскопы. У домика станции в темноте мы натыкаемся на людей. Они нам предлагают спеть песню. Мы поем песню. Потом мы возвращаемся к длинному столу. На нем полыхает лампа-молния. Ученые шуршат газетами, отмахиваются от москитов и спорят о событиях в Европе. Черная до зверства ночь Каракумов окружает стол с газетами и разговорами о делах живого мира.

   Она полна вздохов, эта ночь, и совершенно непонятных намеков, теснящихся в наших головах, и вот, не в силах сидеть, мы с приятелем, измученные хождением и мыслями, слоняемся по песчаным барханам. Во мраке месяц появляется у горизонта в виде красного диска, поблескивающего в пенсне спутника. Здесь мы замечаем на гребне бархана девушку-зоолога.

   - Она мечтает о фауне беспозвоночных,- шепчет мой спутник, уводя меня к домику.

   Тут мы наталкиваемся на нашего молодого ботаника. Как нарочно, он направляется туда же, откуда мы пришли.

   Сейчас разыграется столкновение! Мы не можем не возвратиться в такую минуту. Но, вернувшись, мы не застаем там ни девушки, ни ученого.

   Взойдя на бархан, спутник мой вдруг внезапно останавливается и отступает, пораженный. Он хватает меня за рукав и тянет обратно.

   - Ого! Он прав,- говорит он тихо.

   Я успеваю заметить девушку и ботаника. Ученые сидят, крепко обнявшись, перед ними - месяц, и над ними висит развесистый куст. Это сезен, песчаная акация. Но приятель тянет меня за рукав вниз, обратно.

   - Идем! Они прорабатывают тему любви. Всюду жизнь "Атриплекс Спиноза". Идем, идем, вы еще молоды смотреть такие вещи.

   И вот мы опять шагаем по барханам, на огоньки, на лампу, где слышится песня, и над нами смыкается небо, замечательное наше общее небо со звездами.

  

   Вот история жизни молодого джигита Черкеза Такула из племени багаджа. Как и тысячи других кумли, родился он в кибитке, на кошме, и ему дали имя Черкез - так называется одно небольшое и красивое деревце пустыни. Другие маленькие туркмены, его сверстники, назывались Кандым - тоже деревце, Елбарс - тигр, Сюиджи - сладкий, и был даже один, которого звали Курра, что значит - осленок.

   В полтора года Черкез уже самостоятельно выползал из кибитки и видел мир. Мир был прекрасен: перед кибиткой расстилался огромный глиняный такыр с колодцами. По такыру ходили верблюды, овцы, мужчины в папахах и женщины в ярко-красных платьях. Женщины перетирали на камнях зерна, варили мясо, таскали воду. Мужчины стригли овец, объезжали лошадей, мешали табачный порошок с маслом и солью, чтобы сделать из него хороший жевательный табак. Все это было хорошо. Главное, все это было залито солнцем. Дальше, за такыром, возвышались желтые сыпучие холмы, тогда пока еще неизвестные Черкезу.

   В два года он уже играл со своими товарищами на такыре. Они бегали и кувыркались, их бодали козы, они попадали под ноги верблюдам, но это ничего; они становились от этого только крепче. Ребята играли в войну, в лисицу и лошадь. Самый страшный зверь, которого увидел Черкез, была ящерица - ее принес отец из песков и назвал вараном.

   У Черкеза была маленькая сестренка Амин. По вечерам, когда темнело и на такыре ходили дьяволы, они лежали в кибитке и слушали рассказы и песни отца. Отец рассказывал о воинах, о древних хорезмских ханах, о хитрой черепахе, о смешных русских генералах, о драке змей с джейраном и опять о туркменских воинах, которые носят шелковые халаты, железные шапки и большие мечи. На самом деле Черкез не видел воинов, и отец его не был воином. Он был пастухом, носил дырявый халат и ель-кен - кожаные подметки, привязанные к ногам веревочкой. Он пас стада Иман-Гулыя, который жил на этом же колодце .

   Когда Черкез подрос, он стал выходить за такыр и начал узнавать песчаные холмы и множество новых предметов. Мир вырос, и Черкез был похож на мореплавателя, идущего в море. Перед ним лежали желтые пространства, сулящие неожиданности и тайные опасности. Он еще не стал подпаском, как его старший брат, уходивший с отцом, но его стали интересовать совсем другие вещи, нежели кибитки, кувыркание и игра в лисицу.

   Он не проводил больше времени и с сестренкой. Говорят: "Дочь доит верблюдицу, а сын смотрит на дорогу". Черкез с Кандымом, Курра с Елбарсом день проводили в песках. Они отыскивали следы лисы, длинной рогатиной ловили варанов, собирали стволы дерева сезен, которое не гниет и из которого делают колодцы. К этому времени все они стали сильными и загорелыми юношами, и соревнование между ними касалось таких вещей, как поднимание одной рукой барана, езда на лошади, находка зверя турсак. Они умели уже различать следы и тропы. Они знали уже следы друг друга и всех живущих на колодце и почти всех верблюдов своего колодца.

   "Ах, Сюиджи, Сюиджи! - часто смеялись они над своим слабым и тихим товарищем.- Он принял это за следы лисы, эту простую норку жука".

   Сюиджи имел слабые глаза и плохие ноги, он улыбался и щурился, слушая своих товарищей.

   Обыкновенно они собирались на далеком холме, у заброшенного такыра, где выстроили себе настоящий чабанский шалаш из веток саксаула. Они лежали здесь, жевали настоящий табак и рассказывали друг другу о том, кто кем будет. Один хотел стать сардаром-воином и искателем троп, другой - охотником, третий хотел быть тоже Иман-Гулыем и иметь, как и он, две тысячи овец, три жены и самую красивую кибитку. С их холма хорошо была видна пустыня, она блестела под солнцем и холмами уходила к горизонту. Где-то там, как рассказывают, находились каменные дома, колеса, реки и много другого странного. Их тоже, конечно, интересно было бы увидеть, но, во-первых, еще неизвестно, правда ли все это, а во-вторых, будучи взрослым, Черкез успеет их повидать, когда повезет шерсть в город.

   Когда утром Черкез был занят водопоем и сразу не мог идти с друзьями, то, кончив дела, он отправлялся за такыр и смотрел на следы трех своих товарищей. Он ощупывал их - иногда это были вчерашние следы. Тогда Черкез искал среди множества сегодняшних следов, куда пошли приятели. Вот здесь брат пошел к каху - дождевой яме, у которой пасутся овцы. Вот братья Крим отправились, наверно, за верблюдом. А вот и следы друзей. Черкез шел по следу и видел, что приятели делали. Он спешил вперед и смеялся. Вот здесь они искали лису - след ведет к норе. Ах, чудаки, им ничего не удалось - это ведь брошенная нора! Здесь они сидели. Вот Сюиджи ломал ветку. Наконец Черкез догонял товарищей.

   Однажды Черкез задерж