Лоскутов Михаил Петрович - Рассказы о пустыне и дорогах

   Еще в окно был виден Сурков: он сидел за столом, держа руками тарелку, как руль, и по временам войлочной шляпой вытирал смущенное лицо. В ночи где-то продолжался еще рев машины, пробивающейся через пески, продолжался ЯЗ-5 и автопробег, и падали еще очки с лица бакинского комиссара, и тысячи незаметных точек-людей на огромном материке, лежащем за нашей спиной, поворачивали по-новому старую Азию.

  

   Утром странный человек ходит по крыше. На фоне зари он похож на фотографию, снятую контражуром. Он в ночной сорочке и в брезентовых сапогах со шнурками. Холодный ветерок раскрывает грудь и треплет мягкие волосы. Человек стоит и смотрит. Дело происходит в день выхода нашего в пустыню. Под ногами человека простираются ночные тени развалин древнего Куня-Ургенча. Солнце появляется из-за глиняных крыш, из-за минаретов, из пустыни. Оно освещает серые глаза и маленькие усики человека.

   Люди, спящие на веранде, просыпаясь, замечают солнце, крышу и человека на ней.

   - Профессор! Что вы там делаете? - кричат они, натягивая на себя синие и желтые комбинезоны и подбегая к холодной воде колодца.- Доброе утро, профессор!

   - Доброе утро! Я привык вставать рано. Вот рассматриваю солнце. Ожидается нынче хороший день.

   Каждое утро он встает раньше всех, он долго ходит вдоль шеренги холодных автомобилей. Он с самой зари занят самыми разнообразными делами: на холмах он собирает какие-то травки, стругает палочки, пристраивает какие-то баночки, прибивает гвоздики. Он ходит и тихо поет романс, какую-то старую песенку, известную только ему одному, пожилому, седеющему человеку.

   Он похож на наших автомобилистов, громких и разговорчивых, сверкающих историями и анекдотами, с голосами хриплыми и раскатистыми, точно рев автомобильных гудков.

   Самая большая и заманчивая загадка пустыни Каракумов лежит в нескольких километрах к юго-западу от Хорезмского оазиса. На научном языке это называется проблемой Узбоя. Цепь впадин, состоящая из высохшего русла Кунядарьи, высохшего озера Сарыкамыш, высохшего русла Узбоя,- сложный и романтический узел, волновавший многие головы в течение многих веков.

   Большая среднеазиатская река Амударья бежит от границ Индии к Чарджую, мимо земель бывшего Бухарского ханства, через азиатские пески, к Хорезмскому оазису. До этого места все обстоит сравнительно нормально, но здесь начинается проблема, которой посвящены научные исследования, легенды, рассказы и стихи. Река здесь, в древнем оазисе, поворачивала в сторону от Аральского моря, уходила в пустыню и втекала в Каспий.

   Но несколько столетий назад река снова вернулась в Арал, а ее западное русло высохло, точно рука, пораженная проказой.

   ...Колонна каракумского автопробега приближалась к границе двух пустынь и системе высохших впадин, пересекая Хорезмский округ и каракалпакский город Ходжейли, чтобы в туркменском городе Куня-Ургенч оторваться от культурной полосы оазиса и уйти в пески Туркменской республики.

   Ночевка в Ходжейли происходила в саду, в высокой траве на берегу пруда, среди тополей и оросительных канавок. Толстыми восточными одеялами участники пробега отгораживались от неба, наполненного звездами, от журчания воды, от высоких деревьев, стерегущих пруд. То ли комары слишком звенели над ухом или ночь была очень душна, но из сна как-то ничего не получалось. Он летел прочь, а на его место приходили разговоры о бывшем хозяине этого сада - одном из богачей Хивинского ханства, о каких-то гаремах и слишком восточных вещах. Кто-то заметил, что это одна из последних ночевок в оазисе. Тогда все вспомнили, что лежат почти рядом с пустыней. Им показалось, что она находится за деревьями, и сон окончательно убежал.

   - Через два дня мы увидим Кунядарью. Я возьму в гербарий ветку саксаула, растущего на дне русла,- сказал научный работник, сбрасывая одеяло.

   - Сто лет назад об этом можно было мечтать,- ответил ему товарищ.

   И они заговорили о флоре сарыкамышских солончаков.

   Они были талантливыми учеными, руководителями видных научных учреждений, но все же они были молоды, и романтика так чувствовалась в их словах, что казалось, будто они собираются срывать для своих гербариев неприступные альпийские розы.

   - Бекович-Черкасский погиб в оазисе, может быть, в этом же саду,- сказал молодой писатель.- Предок хозяина сада был феодалом, беком и воином, породившим нынешних басмачей.

   Писатель не раз бывал в пустыне и три года работал над книжкой, в которой добросовестно рассказывал о проблемах Каракумов. Он знал все скучные и веселые тропинки каракумской истории, читал отчеты многочисленных экспедиций и ясно представлял себе людей, мелькавших в академических сборниках: Карелин, Коншин, Молчанов, Дубянский. Это все ученые-исследователи, приходившие и приезжавшие на верблюдах к высохшим впадинам и одиноким колодцам, чтобы сделать сухие и точные отметки о найденных ракушках, составе почвы, растений. Многие из этих людей давно ушли, оставив лишь краткие и микроскопические заметки, другие дали огромные труды по таким практическим и специальным вопросам, что на их изучение потребовалось полжизни. Такова, например,. книжка профессора Н. об ирригационной сети Амударьи, о характере и всех хороших и дурных привычках этой замечательной реки.

   Когда молодой писатель собирался уже под утро заснуть, он увидел небольшого человека с маленькими усиками, идущего по траве к баку с кипятком. Человек был в серой мосторговской рубашке и держал в руках какой-то мешок и жестяную кружку. Это и был профессор Н.

   - Вставайте, вставайте, друзья! - сказал он научным работникам.- Я уже приготовил себе закопченное стеклышко. Ведь на сегодня назначено затмение солнца. Оно в оазисе должно быть прекрасно видно! Впрочем, ваши синие автомобильные очки еще лучше...

   Он выпросил у кого-то очки и, протерев их платком, побежал смотреть на солнышко.

   Целый день он делал какие-то записи, потом ходил вокруг машин и осматривал их, как привык осматривать караван, везущий его в пустыню. Он видел в своей жизни разные караваны: мексиканских лошадей и туркменских верблюдов, калифорнийских ослов и африканских слонов. Караван машин ему понравился. Он, довольный, уселся на машине и начал раскладывать вокруг себя пожитки. Так он приехал в Куня-Ургенч.

   Человек стоит на крыше и смотрит на развалины города Куня-Ургенч, на песчаный туман, в который уйдет через три часа экспедиция.

   Человек этот разглядывает пустыню, как собственную комнату. Сколько видано солнц в пустыне, сколько троп, сколько переходов!

   Двадцать пять лет назад он бродил в песках Калифорнии и Мексики. Он знает все пустыни мира. С 1913 года он путешествует в Каракумах и Кызылкумах. Шесть лет он прожил в дореволюционной Хиве, в оазисе, руководя ирригационными работали на Амударье. Колорадо и Аму, саксаул, ковбойские седла...

   И вот еще раз солнце встает над пустынями мира. Ветер и песок бьются о брезентовые сапоги со шнурочками. Москиты оазисов, полевая сумка, туркменские верблюды, калифорнийские кактусы, полынь белой земли, анобазис, трава солончаков... Куда сегодня поедет ученый, чтобы открыть тайну, которую он пытался разгадать в течение десятилетий ?

   Двадцать лет назад он занялся капризной рекой Аму. Он изучал ее привычки, ее ирригационную сеть, ее высохшие русла, уходящие в пустыню. Профессор Н.- автор проекта орошения Каракумов. Этот проект грандиозен до головокружения. Система высохших русел Кунядарьи, Уз-бой, Сарыкамышская впадина наполняются водой. Сдерживаемая генеральной плотиной у Тахиа-Таша, часть Амударьи поворачивает в Каракумы. Открывается судоходство по Узбою и Кунядарье.

   В низовьях Узбоя протянется озеро длиной в 150 километров. Сарыкамыш станет гигантом-озером в 7000 квадратных километров. Это генеральный план. А план завтрашнего дня - обводнение Узбоя и Западной Туркмении плотина у Тахиа-Таша. В декабре 1932 года Госплан СССР одобрил проект, но предложил обследовать и другие проекты.

   Профессор присоединился к автоколонне, которая поедет к сухим руслам Кунядарьи и Сарыкамышской впадине.

   Вечером мы приехали к Кунядарье. Крутые песчаные обрывы преградили автомобилям дорогу. Весь вечер и всю ночь мы поднимали машины на крутой берег древнего русла. Профессор бегал в толпе и тянул за канаты. Ведь здесь еще не ходили морские суда; вода, запроектированная профессором, еще не билась о песчаные берега. Профессор вместе с другими бегал по дну бывшей реки, проваливался в песок, ломал сучья саксаула и бросал под колеса автомобилей. Корабли еще не пришли. Профессор вынимал из кузова свою бутылочку с пайком воды и выливал несколько капель на пересохший язык.

   - Я лично знаю семь случаев гибели людей от жажды,- говорил он.- Четыре в Калифорнии, три в степях Казахстана... Запомните: гибель наступает в результате двух дней и двух ночей ходьбы без воды...

   Остаток ночи проходил в тупом, бредовом сне. Машины уже у колодца Декча, но я не могу вытолкнуть из себя ночь, пытаюсь прекратить нелепые сны с автомобилями...

   Я открываю глаза. Человек идет по гребню холма в брезентовых сапогах и серенькой кепочке. Он давно уже кипятит чай на треножнике и хлопочет вокруг костра, как хозяйка. Все окружающие завидуют его аккуратности. У нас сахар валяется в шапках, галеты пропитаны бензином, сгущенное молоко едим с песком и пылью. Профессор же окружил себя целой системой баночек и коробочек. Он быстро приспособился к автомобилю, достал множество консервных банок, пробил в них дырочки, привязал веревочки и подвесил банки к крышке кузова. Чай, соль, сахар, конфеты висят в воздухе, не бьются, не попадают под тяжелые бочки и ящики.

   Журналисты лежат у его костра и мучат профессора вопросами. Профессор разгребает рукой песчаную площадку и строит рельефную карту. Я помогаю производить земляные работы и по его указанию воздвигаю рукой огромные дамбы и возвышенности.

   - ...Вот здесь будет плотина. Здесь Кунядарья выходит к Сарыкамышской впадине.

   Я послушно делаю Сарыкамышскую впадину. Песок уже накален и обжигает руки. Мы вспоминаем семь случаев профессора Н.

   - Два дня в пустыне можно жить без воды? - спрашиваем мы профессора.

   - Да, но почему вас интересуют эти трагические предметы? - говорит профессор.- Вы молоды и романтичны. В действительности жажда - паршивое, совершенно неинтересное чувство. Лучше бы ее не испытывать. Так как она - профессиональный спутник пустынника, то приходится побеждать ее опытом, тренировкой, режимом. Что тут особенного? Нужно всячески поддерживать работу слюнных желез. Можно сосать ремешок, камешек. Стараться делать меньше движений. Это так же скучно, как тренировка боксера, как массаж. Это так же, как северный человек спит на морозе. Но ведь бывают случаи отмораживания ног. Я не вижу ничего страшного и особенно в пустыне. Мне приходилось жить месяцами в обществе пары индейцев или мексиканского проводника. Скалы. Песок. Кактусы. Это обычно и привычно, как трава в степи. Пустыня - ужас? Ерунда! Кто провел жизнь здесь, знает, что пустыня - это очень просто. Киргиз - пошлите его в леса - погибнет. Требуется режим, спокойное отношение к вещам. Вы пьете целый день, как лошади. Я же выпиваю несколько глотков лишь до восхода и после заката солнца. Однажды мне пришлось в пустыне Кызылкум пройти в двадцать дней расстояние от одного колодца до другого...

   Этот человек как бы вышел из книжки Фенимора Купера. Не бродил ли профессор Н. в Махавской пустыне или где-нибудь в долине Колорадо? Он был в брезентовых сапогах, с лопаткой и дорожным мешком. Тогда еще не было перед ним хорезмских проблем, не было каракумского пробега - было утро в Калифорнии, молодой Н. был техником-топографом. Вот маленькая история на тему о природе и людях.

   Ему было поручено произвести съемку береговой линии залива Бахия-де-Тавари. Он отправился туда с парнишкой-мексиканцем - проводником...

   Человек уходит в пустыню. Он молод и поет песни. За плечами у него лопатка, теодолит, веревка. Он шагает к заливу с проводником. Сзади идут две лошади с грузом воды и пищи.

   ...Они не рассчитали, что береговая линия изрезана заливчиками, глубоко уходящими в материк, и путь по берегу получается гораздо длиннее, чем они думали. Они считали - 60 километров и взяли запасы на четыре дня. За шесть дней они сняли 20 километров, но не дошли еще и до середины пути. Дело происходило перед рождеством. Утром два градуса холода, днем - жара, как сейчас... Все походило на рождественский рассказ, какие печатались в американских газетах. Два человека погибали в пустыне, так как у них не хватало запасов, чтобы вернуться назад, и еще меньше было надежды дойти до конца. Они выпили последние пол-литра воды и отправились вперед. На седьмой день одна лошадь пала, а другая, понурив голову, едва плелась сзади. Мексиканец хныкал, пел рождественские псалмы, падал и хныкал. На восьмой день приближалось окончание двухдневного срока пребывания без воды, когда вдруг они увидели благополучную концовку рождественского рассказа. На горизонте показалась палатка кентуккийца-фермера. Спотыкаясь, они бросились к палатке. Мексиканец запел псалмы, которые перестали быть похожими на проклятия, а напоминали уже благодарственную песнь...

   Здесь молодой Н., впервые узнав горечь пустыни, во втором акте должен был отведать доброту человеческих отношений: подойдя к палатке, он откидывает полог и вместе с лошадью входит внутрь. Ангел-избавитель появляется посреди палатки в виде огромного детины с свирепой рожей. С сигарой в зубах он сидит и читает газету. Рядом с ним стоит ведро с такой изумительной водой, что лошадь ржет от восторга. Кентуккиец не подымает глаз.

   - Что вам угодно? - спрашивает он, продолжая читать газету.

   И. приподымает шляпу:

   - Добрый день! Мы восемь дней скитались по пустыне и умираем от голода и жажды. Не будете ли вы добры указать, где мы сможем достать воды и немного пищи.

   - Пожалуйста,- отвечает фермер, толстый собственник, владелец воды, сердито сдвигая губами сигару,- в шести километрах к востоку отсюда находится лавочка, где вы найдете все, что вам требуется.

   Путники благодарят. Они - джентльмены. Н. берет лошадь под уздцы и ведет ее так, что она задевает ведро, оно падает, и вода льется по палатке.

   - Извините,- говорит Н, еще раз приподымает шляпу и уходит с лошадью на воздух, прочь из палатки.

   Проклятый кентуккиец!..

   В это время костер профессора догорел, угли зашипели под убегающим из кастрюли кипятком, и профессор пошел готовить бульон, покинув рельефную карту. Мы увидели брошенные каналы и неосуществленные плотины, по которым бегали ящерицы. У наших ног сейчас лежала миниатюрная копия системы Узбоя, в то время как в ста саженях перед нами возвышались и уходили за горизонты настоящие обрывы сухих русел, террасы и ямы, поросшие редкими кустами саксаула. Нам показались они сейчас такими же одинокими в пустыне, как их маленькая копия. На далеком обрыве чернела древняя сторожевая башня, покинутая столетия назад. Только стоя посредине пустыни, у бесконечных высохших рек, можно понять все огромное упорство людей, пытавшихся в дореволюционное время добиться оживления умершей страны. Нужно было переделать весь мир и вызвать сначала к жизни какие-то иные силы, которые могли бы переделать этот желтый неподвижный океан. Эта работа была не по плечу ни армиям поручика Бековича, ни тщедушному российско-хивинскому ханству оазиса.

   И поэтому вся дореволюционная работа профессора над Амударьей походила на само течение этой упрямой, но бессильной перед песками реки. Умиравшее, чахнувшее хозяйство оазиса требовало генеральной реконструкции реки. Река давала жизнь целому созвездию городов и районов. Но бедневшая страна, из которой высасывались последние соки, не только не могла мечтать об оживлении пустынь, но и сама являлась анахронизмом. В стране ездили на ослах и верблюдах. До средневекового ханства русские чиновники добирались по Амударье на туземных лодках в течение месяца. В тугаях свирепствовали тигры, а в городах и аулах - хивинские нукеры, уводившие девушек для ханского гарема. Венцом транспортной техники здесь была конная колесница, подаренная хану еще послами императрицы Елизаветы.

   В это время в оазисе появился неугомонный человек с серыми глазами, на совсем необыкновенной колеснице. Первый автомобиль в Хорезмский оазис был привезен в 1914 году Владимиром Владимировичем Н. Это была машина старинной системы "комник". Ученый решил заменить традиционного верблюда бензиновым мотором. Он сел в огромный громыхающий кузов и поехал в пустыню. Первый рейс был совершен из Туркуля в Шейх-Абаз-Вали. Когда рычащая колесница прибыла в глиняный восточный городишко, людские толпы облепили крыши и балконы домов, весь базар сорвался с места и побежал как сумасшедший. Две женщины были раздавлены в толкотне. У профессора хранится сейчас пожелтевший снимок, на котором машина системы "комник" в Шейх-Абаз-Вали окружена беснующейся толпой, готовой раздавить машину вместе с ученым и его проводником.

   В песках автомобиль буксовал. Тогда ученый придумал смелые рационализаторские мероприятия. Он взял пилу и отпилил заднюю половину кузова для облегчения веса. Ездил он всюду со своим старым проводником, туркменом Баба. Когда автомобиль начинал буксовать, Баба вытаскивал тридцать метров плотной материи и расстилал ее перед автомобилем, а ученый давал газ и взлетал на бархан под неистовый гром, окруженный облаками дыма.

   Это был автопионер в пустыне. Одинокая машина металась по пустыням Хорезма в тщетной суете. Пустыни молчали. И совершенно так же, как на берегу Калифорнийского залива никто не дал усталым путешественникам глотка воды, так теперь, на берегах Каспия и Арала, никто не мог дать воды великим умершим рекам.

   Со времени фотографического снимка в Шейх-Абаз-Вали прошли десятки лет.

   Командор дал сигнал и велел колонне автомобилей возвращаться назад. Перед нами стояла неприступная стена обрыва, уходящая к горизонтам.

   - Повторяется история у Бахия-де-Тавари,- засмеялся профессор.- Там мы бродили вдоль залива, не зная его очертаний. Здесь мы должны также обогнуть берега северо-западного залива высохшего озера Сарыкамыш, очертания которого никому не известны. Но нам нечего бояться. Мы великолепно технически вооружены, а сверхбаллоны легковых машин могут проходить везде, как по воздуху.

   Командорская машина загудела, за ней последовали другие. Вой хриплых гудков поднялся над долиной, ударяясь в уступы каменной стены, стоящей перед колонной. Колонна спустилась обратно в Кунядарью и поднялась на противоположный берег.

   Перед закатом солнца автомобили подошли вплотную к огромной отвесной стене Устюрта. Она поднималась на пятьдесят метров к небу и уходила вправо и влево к горизонтам. Ничто не нарушало тишины скал. Только внизу два десятка крошечных машин ползали блестящими точками, обходя ямы и провалы. Проклятые высохшие каменистые русла преграждали дорогу. Сотнями черных змей они расходились со стены, встречаясь все чаще и чаще. Машины перешагивали через ямы, скрипя и охая, подпрыгивая и подбрасывая седоков к крышам тентов. Стена вдруг резко завернула направо, и за поворотом на земле открылось множество трещин, извилин и провалов. Колонна смешалась, разбилась и рассыпалась по долине. Люди бежали у машин, перетаскивая автомобили через ямы. Они бежали весь вечер и часть ночи, уходя толпой огней во мглу каменистой долины.

   Ночью мы увидели Сарыкамышскую впадину - высохшее озеро. Внизу, в ночи, за ямами и оврагами, белело что-то огромное, как туман. Это были солончаки - дно залива, где не ступала еще нога человека. Обессилевшая колонна притаилась у стены. С солончаков бежал ветер, раздувая пламя костров, осыпая людей искрами. За кострами белела неизвестность. Ночью профессор Н. взял лопатку, веревку и ушел к Сарыкамышской впадине.

   Человек опять шел в пустыню. В брезентовых сапогах со шнурочками прошел мимо костра терпеливый профессор, нагруженный веревкой и лопатой, пожелал нам спокойной ночи и, тихо ступая, чтобы не разбудить спящих на земле людей, скрылся в темноте. Ветер донес его шаги из оврага и стук обсыпающейся гальки. Мы уснули.

   Профессор всю ночь проходил у озера и сделал большое открытие. Он нашел подземные русла высохших рек. Он подошел к высохшему дну озера; падая в ямы и карабкаясь, спустился в огромный овраг. Здесь лучше идти, потому что на дне оврагов не бывает ям. И вдруг перед ним в стене огромная дыра. Он попал в пещеру. Шел десять метров, двадцать, пятьдесят. Холодно. Пещера все уже. Очевидно, это не главное русло. Нужно найти его... Нашел. Выход завален куском мергеля величиной с автомобиль. Профессор полез в щель. За спиной - лопата, тужурка. Лопата и вьюк зацепились, профессор повис в воздухе. Так можно остаться здесь навсегда! Колонна автомобилей уйдет, а профессор останется висеть под землей, у своего открытия. Он изо всех сил уперся ногами в стену, освободил вьюк и упал в пещеру. Прошел по подземному руслу несколько километров. Мергель, камни, почва из глины и соли, под солью - черная грязь. Утром он вернулся к лагерю исцарапанный и вымазанный глиной.

   Мы проснулись - профессор суетился у костра. Он сосредоточенно зашивал рубашку, варил суп, пел тихий романс, вежливую старинную песенку, может быть вывезенную им из Калифорнии.

   Я взглянул на Сарыкамышскую впадину. Это было великолепное зрелище. Ночь ушла. Огромная белая солончаковая земля, искрясь и блистая под солнцем, бежала к горизонту, точно снежная равнина была перенесена с Мурмана и положена в пылающие Каракумы. Толпа автомобилей, ослепительных от солнца, стояла у бесконечной каменной стены, сверкала, фыркала, совершала утренний туалет. Начиналась заправка автомобилей. Профессор стоял у машины, засучив рукава.

   - Будьте любезны подать мне ведро,- говорил он водителю.- Я хочу долить воды в радиатор.

   ...Когда-то профессор на старинном "комнике" со спиленным кузовом ездил по пескам со своим спутником - проводником Баба. Давно нет старого туркмена Баба, давно заброшен где-то кузов "комника", и вот десятки новых автомобилей пришли к берегам мечты профессора. А профессор суетится, как двадцать лет назад. И я не верю ему, когда он говорит о молодости, как о прошлом. Он сам всегда будет молод неугомонностью искателя. Железные чудовища пришли к водопою, но в озере нет воды. Сухое ослепительное дно трескается от жажды. Все же вода придет! Я верю в это вместе с профессором. Вот уже нет тоскливой пустыни. Я вглядываюсь в даль солончаков, где-то в синей дымке на секунду поднимаются столбики пыли - и опять все мертво. Но вода придет! Как приходят такие замечательные люди, как приходят железные караваны машин к неведомым берегам... Вот по Аму до Каспия в Бал-ханский залив идут пресные воды. Волны бьются о берега Сарыкамышской впадины. У меня уже не сохнет язык. Вновь зеленеют травы по Узбою, воскресают оазисы и города. "Идут, идут корабли!" - хочу я кричать профессору. Необыкновенные чувства приходят ко мне. Я хочу схватить лопату профессора, его теодолит, веревку и идти с ним в пустыню, радоваться и прыгать, весело шагать туда, где ходили Бекович, Карелин, Молчанов...

   Пришло время оживить пустыню. Не знаю, будет ли пущена вода сегодня или завтра, но мне известно, что в этой стране проводятся необычайные каналы, а пустыни в этой стране умирают.

  

   Старый немец Асман - ученый, сконструировавший метеорологический прибор, похожий на двойное дуло охотничьей двустволки. Он не знал, сколько конфликтов и душевных волнений будет стоить его детище нам, пересекавшим на автомобиле горячие земли Средней Азии. Нежный предмет, измеряющий влажность воздуха, слишком хрупкий, чтобы ехать в грузовике стандартного типа, слишком тонкий и задумчивый, чтобы поспевать за про-беговой скоростью, он стал мерой бушевания страстей на машине N 20 - ЗИС-3, грузовик-двухсполовинотонка.

   Началось это в Ташкенте. Четыре человека, четыре новых спутника - три научных работника и один корреспондент,- присоединились к экспедиции на площади у Узбекского Совнаркома. Четыре новых соседа принесли к артельному котлу свой багаж и свои дары: ботаник Градов декорировал все двадцать четыре радиатора живыми цветами, лучшими цветами ботанического сада Средней Азии; почвовед Богданов пел басовые арии и стал ценным грузом для любой машины; корреспондент Зверев был корреспондентом, он блестел очками - он может быть украшением машины. Пусть едет в кузове, и блестит очками, и говорит о своих делах, пусть прохожие его видят и дают ему материал. Это необходимо.

   Хуже всего было с четвертым пассажиром. К нашей машине подошел тихий, сосредоточенный мужчина в кожанке и протянул нам в кузов чемодан.

   - Поставьте, пожалуйста,- сказал он,- меня назначили в вашу машину. Я маленький человек и занимаю немного места. Вот возьмите еще.

   Никто ему не ответил. Мы думали о несчастной звезде нашего грузовика, всю жизнь получающего дополнительных пассажиров.

   За чемоданом он подал черную коробку, за коробкой портфель, за портфелем желтый футляр. Я понял: добром это не могло кончиться. Водители смотрели на эту процедуру, как звери, которых дразнят. Когда дело дошло до футляра, Григорий Шебалов распахнул дверь кабины:

   - А вы, наверно, хотите, гражданин, рессоры сломать, да?

   Но ничего этого не понял человек в кожанке.

   - Нет,- сказал он,- почему рессоры?

   - А для чего же это? - указал водитель на вещи. Тогда человек разложил коробку и футляр на земле и начал вынимать из них блестящие предметы.

   - Это - для измерения температуры. Это - для определения скорости ветра, анемометр Фуса. Вот психрометр Асмана,- начал он объяснять, обрадовавшись любознательности человека.

   Водитель взял в руки футляр; он весил полкило без малого. Но водитель поднял его, как знамя старой ненависти к пробеговой комиссии, ведавшей нагрузкой; он шагал уже по площади, и за ним шел его помощник, оба они кричали.

   - Я же говорю: они нас специально хотят угробить психрометрами Асмана! - говорил водитель.

   - Да, да! Вчера навалили бочку горючего. Потом запасные баллоны. А теперь психрометр. Это лошадь не выдержит,- рассказывал собравшимся водителям помощник шофера татарин Ибрагим Башеев.- Огромный ящик, тяжелый - два человека не смогут поднять его.

   Но добиться им ничего не удалось. Михаил Степанович Ковалев, молчаливый, сосредоточенный метеоролог, сел в кузов и разложил свои ящики.

   Так на машине стало шесть человек. Товарищ Ковалев не пел песен и не блестел очками. Он существовал лишь в пределах метеорологии. Мне никогда не приходилось видеть научного сотрудника, который был бы так сосредоточен на своем предмете. Он видел мир, окружающий его, только он весь преломлялся у него в свете его науки.

   - Хороший город,- говорил он.- Смотрите: крыши все восточного типа, плоские. Они меньше накаляются от солнца. Поэтому температура в таких городах гораздо ниже, чем среди европейских крыш...

   За Ура-Тюбе мы проезжали мимо гор. Кто-то назвал их подножием Памира. Порогами поднимались они к юго-востоку, где толпа гигантов сторожила горные тропинки в Индию.

   - Индия и Афганистан...- мечтательно вздохнул Михаил Степанович.- Персия, Китай. Страны великих возможностей... Если бы нам удалось получать оттуда регулярные сводки! Я занимаюсь в Метбюро прогнозом погоды. Это я даю погоду на завтра. Но часто я иду, как слепой. Нужна полная метеокарта центральноазиатского района; вы представляете - телеграммы из Пенджаба, телеграммы из Гарма, из Мешеда, из Мазар-и-Шерифа: тридцать и три, двадцать и пять, давление, средняя влажность, облачность!

   Но говорить с Михаилом Степановичем мы могли очень мало. Когда машины останавливались, он соскакивал на землю, открывал ящик с приборами и бежал к радиатору, в поле, к постройкам. Он спешил измерить все: скорость ветра, давление, температуру, среднюю влажность воздуха.

   Мне запомнился Ковалев в двух видах: первый, стоящий под солнцем и наблюдающий за прибором, прикрыв от солнца глаза ладонью, и второй Ковалев, бегущий за уходящей машиной и на ходу неумело прыгающий на подножку, держа в дрожащих руках футляры с приборами.

   - Твое счастье! - кричал голос из кабины.- Когда-нибудь останешься в поле из-за своих коробок. Я машину задерживать не буду.

   Но в кабине проходило новое испытание.

   - Уберите чемодан! - говорил Ибрагим.- Вот опять кругом в кабине метеорология. Во что приличную машину превратили - ведро некуда поставить!

   Метеоролог лез в кабину и убирал приборы. Их было много. Наша машина действительно стала метеорологической станцией. Ежеминутно Ковалев доставал то термометр, то анемометр. Одному с ними на ходу справиться трудно. Я держал футляры и записывал показания в книжечку. Ибрагим, любитель баловства и мистификаций, смотрел на меня с презрением.

   - Тебе очень нужно давление воздуха? - говорил он.- Ты спать без него не можешь? Запиши двадцать, ну запиши двадцать, ну какая тебе разница?! - толкал он меня под локоть.

   За Ура-Тюбе была у нас неважная дорога. Ямки и мосты, арыки, бугры - желтый лессовый путь, как штопор, вился по глинистой земле. Здесь началась великая трагедия психрометра. Желтый футляр с прибором бился в судорожной истерике у наших ног между ведром и домкратом. Нам некогда было поправлять багаж. Он ходил по машине с грохотом и стоном. Метеоролог положил прибор за сиденье. Там он дрожал, как больной, подпрыгивая на мостах и ямках. Метеоролог обернул его запасными штанами и ватником. Но он еще бился о ящик, из-под ватника доносилось его лязганье. Я видел, как лицо Михаила Степановича краснело и бледнело от волнения, когда он разворачивал и открывал прибор и смотрел на него; прибор был еще цел: два ствола, две стеклянные трубки, колпачок. Ковалев заводил пружину - она жужжала, нормально раскручиваясь. На одной остановке Ковалев слез и подошел к кабине, волнуясь.

   - Товарищ водитель! У меня к вам большая просьба,- сказал он.- Перед большими буграми уменьшайте, пожалуйста, немного ход. Это психрометр Асмана. Таких точных и дорогих приборов, как этот, в Средней Азии больше нет. Вы понимаете, какая ценность! Я не знаю, что буду делать, если он разобьется.

   - Мы не будем место терять в колонне из-за него,- говорит шофер.

   - Если она дорогая - нужно было оставить ее. Для чего она вам? - добавил Ибрагим.

   - Для определения средней влажности воздуха. Как же оставить? - испугался метеоролог.- Вы смотрите - два термометра, две трубки. Этот колпачок смачивается водою...

   - Наверняка разобьется,- сказал Ибрагим.

   И вот прибор стал средоточием странной борьбы. Сперва водители сдерживали машины, тормозя перед буграми.

   Потом они возненавидели психрометр. Им казалось, что он тянет машину, он тащится, как огромная обуза, никому не нужная металлическая штука, это из-за нее машина теряет место, отстает, из-за нее кипит радиатор.

   - Опять с карбюратором что-то. Мотор в грязи. Всё психрометры у нас, а пыль некому стереть! - злобно кричали водители.

   Они больше не придерживали тормоза. Метеоролог просил хотя бы предупреждать его; чтобы не утруждать водителей, он установил сигнализацию: один гудок - неровность почвы, два гудка - большой бугор, яма - в такие моменты он будет на время брать прибор в руки.

   Но машина пролетала молча на всех скоростях через бугры и кочки...

   Ветер северо-восточного направления напряжением в шесть с половиной баллов гнал на автомобили непроницаемые тучи пыли. Они били в хвост колонны. Радиаторы кипели, и машины останавливались, повернувшись к ветру радиаторами, чтобы охладить их; мимо пролетали остальные автомобили, гремя в тумане. Мы запаздывали в город. Наступал вечер. Из-за пыли не было видно дороги. Одна машина перевернулась. Мы шли дальше.

   Вдруг передние машины остановились. Поперек пути была протянута веревка. Полтораста всадников окружали колонну. Они были в халатах и тюбетейках, они кричали по-узбекски, требуя остановить машины. Из тумана выплыли глиняные дома селения. Мы сошли с машины, и всадники повели нас к домам. Здесь, на улице, на коврах, у чайханы лежали груды винограда, дынь, плова, лепешек. Нам несли самовары с чаем. Это было то, что больше всего сейчас требовалось. Смеясь и благодаря колхозников, мы глотали горячий чай, слушая, как оживает в нас притихшая было циркуляция крови. Потом пришел аппетит. Мы набросились на пищу. Через пятнадцать минут мы пошли по тропинке обратно, и здесь у покинутых машин увидели метеоролога. Он стоял посреди дороги, и в его руках крутились шарики прибора. Он зажигал спички, поспешно, одну за другой, пытаясь записать что-то в книжке. На земле лежал футляр.

   - Почему же вы не идете есть? - крикнул ему Ибрагим.

   - Это замечательно, это замечательно! - сказал ему метеоролог.- Сейчас любопытный ветер.

   Колонна выстроилась, и наконец мы поехали в темноте, расталкивая туман и пыль. Мы все поехали дальше тихо, во избежание аварий. Бугры и ямы ходили под колесами. Ибрагим включил свет в кузове - метеоролог отсутствовал. Мы выглянули из кузова и увидели: рядом с машиной мерным шагом бежал метеоролог, прижимая к себе футляр с психрометром Асмана.

   - Ничего! - крикнул он нам.- Это я на время бугров. Сейчас они кончатся, и я опять вспрыгну.

   - Гришка! Ты с ума сошел, Гришка! - закричал тогда Ибрагим, нагнувшись к машине.- Сбавь скорость на буграх. Разве можно - такая тряска!

   Михаил Степанович вскочил, и мы все прилегли за сиденьем.

   Стало холодно. Мы закрылись от ветра одеялами, ватниками, брезентовыми ведрами. Город провалился. Мы ехали к нему без конца в холодную тьму. Под нами скрипели рессоры. Холод проникал сквозь щели тента. Холод проходил в сон и преследовал нас кошмаром. На рассвете нас разбудил Гриша. Он остановил машину и заглянул в кузов.

   - Вы с ума сошли! - закричал он.- Какой народ!

   Мы увидели метеоролога. Он сидел в летней рубашке, засунув руки в рукава. Он стучал зубами. Перед ним, в ногах, лежал футляр, завернутый в его кожаную тужурку и кусок брезента - все, что оставалось свободным на машине. Он сохранял свои приборы, свои научные драгоценности.

   Водитель стащил с себя ватные штаны и кинул Ковалеву. Потом он заставил его надеть тужурку. Мы встали

   Ибрагим скинул с себя ватник и, отняв у метеоролога футляр, стал пристраивать его на ложе из одеяла и ватников, в бочке из-под бензина.

   - Профессор,- сказал утром Ибрагим,- профессор, расскажите мне о погоде. Очень меня давно интересует метеорология.

   - Я не профессор,- сказал тогда метеоролог.- Вы ошибаетесь. Я сотрудник Метбюро. Кроме того, я создал одну бригаду. Это, видите ли, любопытная проблема - человек и гидрометеорологический режим. Что это значит? Это значит - человек и машина. Человек и пустыня. Человек и город. Посмотрите на город - какая трагедия метеорологических условий, какая архаика, какое великое будущее...

   Он рассказал нам о проблеме изменения температуры и климата. Мы увидели города, где можно улучшить климат, если делать правильные крыши и окна. Мы увидели автомобиль, который может ходить в Средней Азии и не раскаляться, с радиатором, который не кипит, с водителем, который в кабине не изнывает от духоты и жажды. Мы увидели пустыню, которую человек может переделать и в которой можно легче дышать.

   ...Так у нас появилось на машине дитя. Это психрометр Асмана. Мы пеленаем его в ватники, и держим на руках, и кладем на лучшее место - в бензиновой бочке.

   Когда машина подбегает к бугорку, водитель придерживает тормоз.

   Утром Ибрагим строго напоминает метеорологу:

   - Вы измерили влажность воздуха? Нате.

   И подает ему футляр.

   Когда Михаил Степанович раскручивает пружину прибора или смотрит на шкалу, мы стараемся говорить шепотом. Метеоролог достает прибор и, вставляя снизу в него кюветку с водой, обычно говорит нам весело:

   - Это называется - поставить Асману клизмочку. Машина ждет, пока он измеряет температуру в поле и на дороге. Ибрагим рассказывает подъезжающим сзади водителям, делая страшные глаза:

   - Давай, давай мимо! У нас научно-техническая машина. Вы думаете, мы можем идти так просто, как все? Нет! Там у нас товарищ Асман едет, ай человек! Что ж, такое у нас дело - научная работа...- вздыхает Ибрагим.

   Карта

   Небольшой кусочек Казахстана, выхваченный из атласа и положенный на стол, начинает жить, как старинный рассказ о пустыне. Мы видим ящериц, бегущих по пескам, убогие аулы и колодцы. Это кусок еще вчерашнего Казахстана, в нем больше курганов, чем аулов, и больше верблюжьих троп, чем дорог.

   Это настоящее захолустье. Звон каравана тут еще привычней автомобильного гудка.

   Передо мной находится карта. На ней обозначен путь трех студентов и одного казаха-переводчика в прииргиз-ских песках, известных под общим названием "Малые Каракумы". Это самый простой и потрясающий из всех известных мне документов о пустыне.

   Документ этот - карта, составленная следственной комиссией по делу так называемой "Тургайской экспедиции 1926 года". Здесь нет ни картин, ни описаний. Их заменяют простые графические линии и знаки. Вот маленький кружок, лежащий внизу, за пределами карты. Это Иргиз. Отсюда в июле 1926 года по направлению на запад вышла одна из групп экспедиции по изучению казахского аула. Отряд составляли четыре человека: два ленинградских студента, только окончившие вуз,- Чанов и Тихомиров, один узбек - студент из Ташкента Султангулов, и казах-проводник и переводчик - Байтаков.

   В Иргизе была луна. Душная ночь входила в чайхану. На широких лавках сидели люди и пили чай. Студенты рассматривали карту предстоящей экспедиции и писали письма в Ленинград.

   "Они не хотели спать, и выпили по десять пиал чаю, и ходили купаться в реку Иргиз, будили чайханщика и пели песни",- вспоминал впоследствии Султангулов. Они говорили, какой Ленинград большой и какой Иргиз маленький. Тогда чайханщик говорил.

   - Вы завтра будете в Тургае, так скажите, какой Иргиз большой.

   А Тихомиров непрерывно спрашивал Байтакова.

   - Это что - пиала? Это что - дерево, карагач? Ага. Это что?

   - Это ковер, это узор, по-казахски карга-тырмак - вороний коготь.

   Тогда Тихомиров не верил и опять будил чайханщика и спрашивал: правда ли - вороний коготь? Тогда толстый и сонный чайханщик сердился, но Тихомиров рассказывал ему анекдот, и тот тащил опять чай, смеялся и хлопал себя по бокам:

   - Ай, молодежь, хороший молодежь!

   К полночи они легли спать. Тихомиров взглянул на карту и сказал, что завтра они не будут ночевать в степи, завтра к вечеру они будут в Тургае - смешной путь, чтобы его растягивать на два дня. Пойдемте купаться!

   - Не смотри на карту-смотри под ноги,- сказал казах-переводчик.- Ходи не языком, а ногами. Днем ходить, вечером пить чай, а ночью спать. Таков закон от века и до века, аминь.

   Он потушил свечку и лег спать. За стеной, во дворе, сопели и ворочались верховые лошади. Город был молчалив, и река вздувалась белой пеной. Это последнее, что запомнил Султангулов в Иргизе. На рассвете они оседлали коней и выехали в Тургай.

   Они ехали степью, очень жидкими кустами, верблюжьей тропой. Тихомиров непрерывно размахивал длинными руками:

   - Это что - саксаул? Это что? Ты ведь переводчик. Это что - дерево или так себе, глупость? Это что? Это пустыня?

   Если посмотреть на карту, можно сразу заметить, что караванный путь на Тургай имеет одну особенность. Немного дальше Бокдыма он доходит до большой Тургай-ской степи, он видит молчаливую пустыню перед собой, голые барханы, начинающиеся пески и, как испуганный конь, под острым углом бросается в сторону и мчится вправо так решительно, что его никакими силами уже не повернуть обратно. Трудно объяснить исторически возникновение этого угла. Возможно, что некогда первые караванщики, нащупывая путь, наткнувшись на непроходимые места, свернули здесь в сторону. Может быть, когда-то здесь лежало разветвление путей, но дорога на север затерялась в кустах и засыпалась песками.

   Вечером 24 июля экспедиция проехала бывшую почтовую станцию Бокдым, и, так как становилось темнее, всадники пришпорили коней и вскоре достигли поворота дороги. Но что такое черная линия караванного пути, обозначенная здесь на карте? Это слабые отпечатки копыт, ложбины в песке, верблюжий помет, тонкая нить признаков, невидимых в темноте. В тысячный раз здесь дорога, испугавшись пустыни, шарахнулась в сторону и незаметно убежала из-под копыт. Всадники еще раз дали шпоры и, сойдя с дороги, умчались вперед.

   С этого момента экспедиция исчезла. Она не вернулась в Иргиз и не пришла в Тургай.

   Через несколько дней значительно севернее, близ линии аулов, караванщиками был найден труп казаха. Это был переводчик товарищ Байтаков. Потом из степи в аул пришел студент Султангулов. Он не пил, не ел два дня, был истощен и взволнован. Он ничего не мог рассказать о своих товарищах. Так как они не были разысканы, то появились подозрения: что произошло в степи? Следственная комиссия, составленная местными властями, отправилась с Султангуловым по следам экспедиции. Она приехала опять в Иргиз и повторила путь студентов.

   Комиссия составила точную карту этого путешествия, лежащую передо мной. В ней зафиксирован весь путь экспедиции. Вот опять маленький кружок на нижнем углу карты. Султангулов опять видел луну в Иргизе. Она была теперь на ущербе, но стояла еще на своем месте, как будто ничего не случилось.

   В чайхане сидели те же люди, что и несколько дней назад. Чайханщик удивился, что Султангулов опять здесь; он спросил, где его товарищи, но Султангулов ничего не мог ответить. Утром комиссия отправилась в путь.

   На другой день они, приблизившись к пункту А, увидели, что экспедиция сбилась с дороги. На пункте А валялись консервные коробки и уголья, песок был истоптан.

   - Здесь мы ночевали последний раз все вместе,- сказал Султангулов.- Товарищ Тихомиров здесь сидел и спрашивал Байтака казахские слова и учил их. Он говорил, что он будет караван-баши и отпустит бороду. Это было вот здесь. А меня он звал учиться в Тимирязевскую академию. Потом мы пили чай. Утром мы увидели, что дороги нет.

   Дальнейшие события похожи на внезапный ветер. Так стремительно разыгрываются только пустынн