Лоскутов Михаил Петрович - Рассказы о пустыне и дорогах

nbsp; Я должен вам сделать радостное сообщение. Вот первые огурцы и капуста, выращенные в песках нашей Челкарской станцией.

   Тогда тишина прорвалась громом аплодисментов, и все закричали "ура". Это было необычайное "ура" огурцам и капусте наших пустынь. Мы приветствовали их все - водители пробега, ученые, актив степной Актюбы, шоферы местных троп, партизаны, прошедшие когда-то через пустыни с боями. А огурцы и кочан капусты поднимались над толпой, сияющие, как дюжина солнц, в дрожащих руках взволнованного ученого.

   Так закончилась торжественная часть вечера, и начались художественные выступления. Директор железнодорожного техникума вместе с какой-то девушкой спел романс, который они тщательно разучивали две недели. Потом спела одна девушка. Представитель местных шоферов начал играть на баяне. Мы стали в круг, и бывший моряк и командир партизан Боковский, блестя автомобильными очками и стуча сапогами, начал кавказскую пляску.

  

   Днем на степной дороге, между Актюбинском и Иргизом, мы нагнали какой-то грузовик. Огромный допотопный "фомаг" был молчалив. Он глядел холодными фарами в степь. Открытую дверцу кабины раскачивал ветер. Облака плыли мимо груз.овика над степью. Мы поравнялись с "фомагом" и остановили свою машину. Грузовик был пуст. Шофер сидел в стороне, на обочине дороги, спиной к машине, лицом к степи.

   - Сволочь, последняя гадина,- говорил он.- Я с тобой знаться не хотел бы вовек.

   Мы подошли к грузовику и заглянули под колеса.

   - Должно быть, жиклер засорился,- сказал контролер, поднимая крышку капота.

   - Не тронь машину! - крикнул шофер, оборачиваясь.- Не тревожь ее. Пусть стоит. Она характер выдерживает.- Он саркастически скосился на свою машину, потом обиженно отвернулся и плюнул: - Мерзкая кровь! У нее характер с зазоринкой.

   Он был совершенно пьян. Пытаясь встать, он пошатнулся и схватился руками за бугор. Мы отбросили из-под колес грузовика песок, контролер осмотрел мотор, слазил под кузов - все в машине было в порядке. Водитель наш сел за руль, дал зажигание, мы обхватили сзади кузов, машина зарычала сердито и глухо, как цепной пес, но не двинулась с места.

   - Ничего не выйдет,- спокойно махнул рукой шофер со своего места.- Я ее характер очень хорошо знаю. Пока не захочет, ты ей хоть кол на голове теши. Она мне всю жизнь истаскала. Ты думаешь, машина машине пара? Я всякие видал, глядишь - все одинаково: мотор, кардан, четыре колеса, а характер разный. Такой ведь больше нет на свете. Единственная.

   Он встал, и ненависть отчаяния блеснула в его глазах. Видно было, как десятки разных чувств и желаний боролись в нем. Шатаясь, он подошел к машине, лег поперек кабины и накрылся тужуркой.

   - Я спать. Спать буду. Вот,- сказал он и вдруг заплакал.- Я не могу, товарищи,- сказал он опять, поднимаясь,- не могу, когда живого человека машина режет... Раз она не хочет, так теперь ни за что уже не поедет. Вы думаете, я с чего напился? У меня от нее тоска. Почему меня жизнь на "фомага" на этого бросила? Я от Актюбинска на нем семнадцатую остановку делаю. Иногда едешь на нем двое суток куда-нибудь, так хоть плачь.

   Его вдруг осенила хитрая идея. Он сел за руль, пустил машину, но сам слез и пошел на траву. Он стал смотреть на степь и облака, пролетающие мимо на невероятных скоростях. Шофер зевнул:

   - Ну тебя, хочешь - стой как истукан. Мне плевать.

   Он даже сплюнул для равнодушия и отвернулся. Одним же глазом он косился назад, чтобы поймать намерения неприятеля. Но видно было, что машина не такая уж дура, чтобы дать себя перехитрить. Она теперь тоже начала дипломатничать. Когда шофер отходил, она начинала дергаться, фыркать, как будто собираясь пойти, когда же шофер оборачивался, она вдруг затихала и становилась смирной. Первым терпение потерял шофер. Он подбежал к грузовику и пнул его сапогом в бок, но здесь непонятно для себя вдруг оказался сам лежащим спиной на земле и увидел небо. По небу мчались облака. Шофер хотел заснуть, но вспомнил партнера и встал. Игра продолжалась.

   - Ага, я понимаю, что ты хочешь сделать, аспид,- сказал он.- Ты думаешь, я пьян, так и лыжи на ветер. Ты хочешь, чтобы я заснул. Этот номер тебе никак не получится. Тебе не удастся вором уйти.

   Видно было, что воображение его бешено росло с каждой минутой. Он подошел к кузову, вытащил оттуда веревку, привязал один конец за задний борт машины, а другим обвязал свой сапог и лег на траву. Теперь он успокоился и накрылся опять курткой, чтобы уснуть. В это время подъехала задняя машина нашей колонны и тоже остановилась. Узнав, в чем дело, два инженера и механик слезли и подошли к грузовику. Они осмотрели машину, но не нашли в ней ни одной видимой причины остановки.

   - Да нет, я ж говорю, характер в ней такой,- сказал шофер, не вставая с земли.

   - Бес ее знает,- сказал инженер.- Нужно в моторе покопаться. Вообще-то ей полтораста лет, и она не идет, видно, от старости. В ней живого места нет. И нужно удивляться не тому, что она стоит, а как могут такие грузовики ходить и не рассыпаться по этим степям, болотам, канавам. Вы посмотрите, что за дороги - ад, ад, милые товарищи, что делается...

   Мы сели в кузова, за рули, на подножки и поехали по дороге через степь, в холмы, падающие вниз и поднимающиеся к небу. Оглянувшись, мы вдруг увидели, что "фомаг" неожиданно задрожал и закачался, шофер сел за руль, и грузовик спокойно побежал по дороге.

  

   Вечером мы все едем в баню, и к гостинице нашей подают местный грузовик. Он подкатывает, как тройка. Шофер выглядывает из кабины и смотрит, как кузов его машины наполняется шоферами и инженерами, людьми в автомобильных очках на фуражках. Автомобиль гудит, срывается с места и летит по улице.

   Перед нами дрожит кабина. Мы видим, что шофер волнуется. Он дергает машину, опять выглядывает из кабины, плюет. Он мучается. Его распирают вопросы.

   Наконец он оборачивается и кричит:

   - Как тормоза?

   - Хорошо, хорошо! Держат! Во всей колонне тормоза пока целы! - кричим мы и падаем, так как машина застопоривает и снова бросается вперед.

   Шофер молчит, потом снова выглядывает из кабины.

   - Как дюфера? Не клюют? спрашивает он.

   - Не клюют, не клюют! Держи руль, а то свернешь к дьяволу! - орем мы сквозь ветер и цепляемся за борта 

   Но мы знаем, что этим не отделаться. Мы кричим шоферу, как идут баллоны, как карбюраторы, как подсосы, не кипит ли вода, хороши ли спидометры. Потом инженер Великанов нагибается к кабине и просит водителя не задавать вопросов и не оборачиваться.

   Шофер не оборачивается и нем как могила. Но муки автомобилизма еще терзают его. Машину, наполненную целым букетом шоферов, гонщиков и инженеров, вести приходится не так часто. Делать это обыкновенным образом было бы прозой. Шофер решает преподнести нам класс езды. Он дает четвертую скорость и полный газ. Он задевает тротуар. Он бешено срезает дорогу извоз чику, отлетает к противоположной стороне улицы так, что мы падаем друг на друга.

   - Он убьет нас, дьявол!-говорит водитель Кузнецов.- Вот я несчастная личность! Думал поехать в баньку, а тут без ребер останешься. Лучше пешком пойти.

   - Стой! Стой! Машину рассыплешь! Сбавь скорость! - кричим мы шоферу.

   Но он не слышит, и машина, круто завернув в переулок, задним бортом ударяется о столб, потом пролетает две сажени и вдруг останавливается. Шофер выглядывает из кабины с торжественным лицом. Но на свете для него нет лавров. Мы равнодушны.

   - Какой ты парень, однако! - говорит один водитель.

   - Сам учился ездить-то? Или батька научил?

   - Вы, товарищ, не гоните машину с неположенной скоростью,- говорит инженер Великанов.- И вообще следует знать правила езды.

   Шофер отворачивается и берет стартер. Но машина не идет. Он подходит к радиатору и заводит мотор - машина молчалива. Инженеры и шоферы соскакивают, осматривают машину, садятся за руль, заводят мотор.

   - Вот! - говорит шофер, сплевывая.- У ней всегда так. Как здорово разгонишь, карбюратор захлебывается.

   Водители пускают машину. Она идет два шага и снова останавливается. Тогда мы все слезаем и идем в баню пешком.

   - Ну ее! Страшно не люблю на автомобиле ездить,- говорит водитель Кузнецов, старый автомобилист и гонщик.- Куда лучше пешечком по погодке пройтись. Да. И боюсь я их, ну ее, шею сломаешь.

  

   Не доезжая до моря, мы встретились с караваном из Челкара, пересекавшим пустыню.

   Встречи караванов освящены тысячелетиями. Их традиции непреложны, как прибой волн; сперва надо поговорить о здоровье дальних путешественников, потом поделиться новостями, затем отправиться дальше по своим тропам. В данном случае не было отступления от законов.

   Сперва смуглые и бородатые вожаки остановили ослов и верблюдов. Как волхвы, с посохами в руках, они подошли к нашему каравану, отвесили нужные поклоны и спросили по казахскому закону: "Как здоровье ваших животных?", скосив глаза на фары машин. Мы также сперва справились о здоровье верблюдов и затем перешли к самочувствию хозяев.

   Потом караванщики сказали, что давно уже не читали свежих газет, и попросили поделиться "Казахстанской правдой". Мы дали пачку газет и завели моторы.

   Волхвы же поехали своей дорогой, сидя на ослах и разворачивая перед собой листы с последними новостями мира.

   ...Мы ехали вечером. Пятые сутки под колеса мчались степь, кочки, потрескавшаяся земля.

   - Посмотри, что это? - крикнул мне товарищ. Вдалеке мы увидели огонек, двигавшийся к нам.

   Потом показались две темные фигуры.

   - Сюда, сюда! - донес к нам ветерок их голоса.- Сюда! Мы ждем вас уже четыре часа. Тут есть хорошая дорога.

   Мужчина и женщина подбежали к машине и стали пожимать нам руки.

   - Кто вы такие? - удивились мы.

   - Мы со станции. Полустанок, пост наш, он там.

   Они показали руками назад, и мы увидели контуры каких-то будок. Оказывается, мы блуждали около самой железной дороги. Колонна разорвалась, задние машины отстали где-то за горизонтом, в буграх.

   Потом мужчина и женщина бежали впереди, высоко поднимая фвнари, чтобы осветить нам дорогу.

   - Как мы ждали!..- кричали они.- Читали в газетах... Осторожнее, канава! Идите за нами.

   И вот они вывели нас к полустанку. Здесь не было ни заборов, ни деревца. Десять машин, качаясь и гремя на буграх, проследовали за мужчиной и женщиной через дворик; прошли между курятником и помойной ямой, задели веревку с бельем, потом обогнули домик полустанка и прокатили по земляному перрону. На фасаде полустанка в свете фар блеснул маленький колокол.

   - Отправляй поезд, дежурный,- пошутил один водитель.

   Машины сошли с перрона и удалились. Меня командор попросил обождать отставших.

   Мы стояли у станции. Спустилась ночь. Казалось, что все вещи мира исчезли. Я боялся двинуть ногою, чтобы не оступиться куда-нибудь и не потерять фонарика "летучая мышь". Стало холодно. Подул ветер. Странные звуки послышались вдалеке: точно катал кто-то ржавые консервные банки. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь заговорил.

   - Ничего не видно,- сказал я в темноту. Мне никто не отвечал.

   - Что это, ветер? - спросил я, но опять без ответа.- Что это, ветер? - спросил я, подбежав к мужчине.

   - Что вы? Да, да, ветер,- удивился мужчина.- Больше некому. У нас оттуда никто не приходит.

   Потом женщина сказала, что она была несколько лет назад в Москве - это хороший город.

   - Планетарий построили? - спросила она. Опять загремели банки.

   - Планетарий построили.

   Мы стояли в темноте втроем, и мне казалось, что меня опустили в банку с чернилами. Я решительно ничего не видел, кроме болтающегося в воздухе фонарика. Темноту мне хотелось ощупать руками. Сколько времени уже это продолжалось? Я решил, что колонна ушла другим путем, а меня покинула среди пустыни.

   Здесь ветер качнул фонарь, и на одно мгновение вдруг под ногами сверкнул кусок рельса. Холодный и, как всегда, строгий рельс убегал во тьму. Я обрадовался рельсу, как другу, про которого почему-то забыл раньше. Мне вдруг захотелось сесть на корточки и держаться за эту ниточку, по которой можно прийти к живому миру. Это смешно, но я нагнулся и потрогал рукой железо.

   - Неужели по этим рельсам можно дойти до Москвы? - спросил я.

   Я представил себе Мугоджарские горы, берег моря, пески, оренбургские степи - по ним всё бегут и бегут рельсы. В конце находится моя квартира и площадь Большого театра. А такие вот маленькие станции разбросаны на гигантской этой груди земли, точно маленькие спичечные коробки. Мужчина не понял, меня.

   До Москвы, конечно, можно,- удивился он.- А как же, поезда ведь ходят. Правда, они у нас редко останавливаются.

   "Понятно, понятно,- подумал я.- Рельсы эти связывают людей полустанков".

   Живя на линии, можно чувствовать своих товарищей справа и слева, как бы плечо к плечу, и это единая цепь большой дружбы.

   Я попросил напиться, и женщина ввела меня в дом. При свете лампы я увидел стены, оклеенные порыжевшими "Известиями", комод, радиоприемник. В комнате оказались еще люди. Какой-то старик играл на гитаре. В кровати лежал мальчик.

   Четыре дня он ждал вас и бегал в тугаи. Для него такое несчастье: вы пришли ночью.

   Мальчик спал. Над кроватью висели автомобильные очки, сделанные из бумаги. Я напился воды, снял свои шоферские очки, повесил их над мальчиком и вышел. Ветер опять налетел, залязгали банки и закричали какие-то голоса.

   - Что это? - спросил я.

   - Шакал. Шакал бесится, паршивая собака,- сказал мужчина.- Они тут всё норовят стащить что-нибудь.

   Вдруг небо засветлело от зарева, и послышался шум машин. Шла колонна. Мужчина и женщина снова побежали навстречу.

   - Нужно помочь на дорогу выйти,- говорили они. Я встретил машины. Два человека снова проводили нас через свой двор, и долго ветер доносил к нам их крики.

  

   История необыкновенных похождений Сени Панюкина будет понятней, если заглянуть в папку секретаря комитета автопробега Москва - Каракумы - Москва, в папку, которая содержит в себе многочисленные заявки и просьбы на участие в пробеге. Перед пробегом эта папка пухла по часам. В нее летели заявления из Коломны и Ленинграда, из Винницы и с острова Сахалин. Старые и молодые люди писали просьбы, предложения и проекты. Все хотели ехать, независимо от своих сил и возраста. Говорят, что Панюкин, молодой инженер, который назван здесь вымышленной фамилией, фигурировал в папке секретаря сразу в нескольких вариантах. Он предлагал себя пробегу в качестве контролера, специалиста - экспедиционного повара и фотографа. Он выступал с бумажками от имени местной секции Автодора, от Латышского клуба и от редакции журнала "Охотник". Его упорство оправдывается горячим и бескорыстным желанием во что бы то ни стало увидеть своими глазами Каракумы. Если бы он был на восемь лет моложе, он удрал бы от родителей и побежал за колонной пешком. Но здесь случилось иначе.

   Близ города Горького в колонне был обнаружен "заяц". Молодой застенчивый человек в очках и с длинной шевелюрой, зачесанной вверх, сидел в автомобиле и близоруко смотрел по сторонам. Когда его спросили, какую функцию он выполняет в пробеге, он скромно назвал себя представителем. Это подействовало на его соседей, и этого хватило до следующей остановки колонны. Но нельзя непрерывно сидеть в автомобиле. И когда различные участники пробега поинтересовались подробностями, он погубил себя универсальностью. С точки зрения искусства самозванства он совершил необдуманный, незрелый шаг. Одному он назвал себя представителем Автодора, другому - контролером, по третьей же версии он оказался механиком по ремонту. В Горьком контролера, механика и представителя позвали к командору.

   - В Москве накануне старта я вам последний раз отказал в месте,- вежливо, но убедительно сказал командор.

   - А я поехал,- ограничился Панюкин скромным констатированием факта и покраснел.

   - Прощайте,- сказал командор.

   И они разошлись в разные стороны. Но в Казани им пришлось опять встретиться. На одной из машин был обнаружен человек, который называл себя чуть ли не вице-командором, хотя эта вакансия была уже занята с избытком: в колонне было три вице-командора.

   - Вы на свои деньги вернетесь в Москву? - спросил командор.- Или вам дать на билет с плацкартой?

   - У меня нет денег. Вот все, что у меня есть.

   Панюкин показал узел, сделанный из двух носовых платков и заключающий в себе книгу, кружку и рубашку.

   Нужно ли говорить, что в Чебоксарах, и в Самаре, и в Оренбурге эта история повторялась почти дословно? В Чебоксарах Панюкину удалось получить у завхоза комбинезон, ватник, котелок и синие очки. Он надел их с гордостью, точно рыцарь, наряжающийся в кольчугу и панцирь. Он стал уже своим человеком в колонне и перестал стесняться. Он лазил под автомобили, мазал себя машинным маслом и с особенным удовольствием давал населению сел и городов объяснения по поводу колонны.

   - Это импортные машины, это вот наши опытные трехоски,- говорил он,- а вот гордость нашей колонны - шина-сверхбаллон. Смотрите, какая она толстая.

   Население смотрело на Панюкина с большим восхищением, чем на толстую шину. Сеня был доволен.

   Все дело в том, что в колонне было двадцать три автомобиля, в которых сидело сто человек, и это было вроде небольшого леса, в котором легко мог прятаться Сеня Панюкин. То ли забывали о нем сообщить всем ста человекам, то ли были какие-то другие неувязки на ходу, но, во всяком случае, скоро к Сене Панюкину все привыкли, как привыкли к проселочной дороге, к сигнальным гудкам, к доктору Нечаеву, к обгорелому на солнце носу вице-командора Катушкина. Как-то случилось, что Сене стали даже поручать дежурства по колонне, по охране и по хозяйству. Сеня цвел. Он выполнял свои обязанности строже, чем все остальные дежурные, лихо резал колбасу, сурово будил по утрам каракумцев и делал им жесткие и внушительные выговоры. Однажды вице-командора вдруг посетили какие-то неясные воспоминания о Сене, и он спросил его что он, собственно, делает в колонне.

   - Я? Я? - изумился Панюкин.- Я заведую оформлением колонны.

   Здесь же вдруг оказалось, что в колонне присутствует еще один заведующий оформлением, но так как тот тоже оказался "зайцем", то его немедленно и с позором выгнали. Оформление осталось за Сеней, и, чтобы как-нибудь оправдать эту обязанность, Сеня начал рисовать плакаты с лозунгами и развешивать их на автомобили. Плакаты были отменно плохие, всем надоели, и все были довольны, когда Сеня незаметно свел вывешивание их на нет.

   В Оренбурге судьба резко повернулась спиной к Панюкину. Командор поймал Сеню и строго спросил:

   - Вы еще здесь? Зачем вы едете?

   - Как так?! - удивился было Сеня.- Я агитработник и заведую...

   - Положение с грузом в колонне очень тяжелое. Мы списываем с пробега ряд участников, чтобы на машинах поуменьшить вес,- сказал командор.- Вы тоже немедленно отправитесь обратно.

   - Я хочу ехать в пустыню,- ответил Сеня.

   До самого Ташкента молодой человек в очках и с шевелюрой вращался вокруг колонны, как некая туманность, как спутник планеты. В городах он первый встречал колонну, стоя среди толпы, у арки, в комбинезоне, с воодушевлением размахивая фуражкой и узелком с книгой и кружкой. При стартах по колонне отдавался приказ осмотреть все машины - нет ли где-нибудь Сени Панюкина. Колонна бежала от него в ужасе, все-таки зная, что он опять обнаружится среди каракумцев. В Актюбинске он еще раз получил деньги на железнодорожный билет до Москвы, и, когда колонна покидала город, один из трех вице-командоров отвел Сеню за руку в противоположную сторону и, дав сигнал колонне трогаться, вскочил в свою машину и умчался. Сеня сел на поезд и тоже поехал в Ташкент.

   Свидание командора с Панюкиным в Ташкенте кончилось так:

   - Если вы еще раз покажетесь в колонне - вы будете арестованы. Соответствующие органы предупреждены о вас.

   - Я...

   - Если вы еще раз придете упрашивать меня, вы будете также арестованы. Прощайте...

   Где-то близ Чарджоу было получено письмо от среднеазиатского филиала комитета пробега, в котором сообщалось, что некий молодой человек угрожает покончить жизнь самоубийством, если его не возьмут в колонну. Он худеет на глазах членов комитета, он мучает всех; нельзя ли помочь ему и комитету? Командор ответил телеграммой, которая была кратка и сурова...

   Все это я вспомнил для того, чтобы показать небольшую частичку энтузиазма, окружавшего колонну. В нем есть смешное и трогательное. Тут ничего не преувеличено. Я не бросаю камень в Сеню Панюкина и даже жалею, что мы вошли без него в пустыню. Я ходил между рыжих холмов, окружавших колодец Дахлы, в середине пустыни и вспоминал роговые очки Панюкина. Он был энергичен и работоспособен. Такие люди нужны там, где природа упряма, зла и сопротивляется человеку... Мы с товарищем погружали свои сапоги в песок, поднимались на песчаные сопки, опускались в молчаливые котловины. И вдруг мы невольно вздрогнули...

   Перед нами появились темные очки Сени Панюкина и сам Сеня, с узелком и шевелюрой, с загорелым лицом и широченнейшей улыбкой!

   - Послушайте, Сеня,- произнес один из нас,- если вы тень инженера Панюкина тогда вы, конечно, ничего не весите и вас возьмут поэтому в колонну. Но если вы не тень, тогда мы ничего не понимаем.

   - Я не тень! Я... приехал... в автомобиле уполномоченного Туркменсовнаркома... Навстречу вам! - захлебываясь и сияя, кричал Панюкин.- Я не тень. Шесть дней ехали!.. Нас десять человек. Я организовал встречу... Инженер Амелин... Автомобиль... Красноводск...

   И он убежал за машиной, крикнул еще напоследок:

   - Командор ничего не скажет. Все равно меня здесь некуда девать - пустыня!

  

   Утром я вышел на улицу. По мостовой шел отряд пионеров. Впереди шагал барабанщик. В окне сидела кошка и зевала. На углу чистильщик сапог пел песню. Росло дерево.

   - Все кончено,- сказал я.- Пустыни больше нет.

   Я еще раз ощупал себя и посмотрел по сторонам, нет ли барханов под ногами,- может быть, сейчас нужно будет лезть в кузов за лопатой. Из-за угла выехал грузовик. Мне захотелось побежать за ним, чтобы подтолкнуть сзади. Но в грузовике ехали рабочие-тюрки, они спокойно сидели на мешках с хлопком, свесив босые ноги. Грузовик быстро промчался в переулок и скрылся в пыли.

   Я перешел улицу и зашагал к порту. Замечательный мир открывался передо мною! Мир, в котором есть мостовые и кошки, пыль и музыка, мальчишки гоняются за собакой, железнодорожники идут на станцию, в порту ревут пароходы, женщина кушает помидор - лучшая из женщин толстая, как баобаб, с улыбкой, как солнце! Это был прекраснейший из городов, маленький Красноводск. Он похож на стакан воды, первый стакан воды после жажды. Стоит город, слышен шум, ходят люди.

   Значит, все кончено! Кончились барханы, солончаки, кончились консервы, водная комиссия, колодцы. Это удивительно - я мог идти по дороге, не отыскивая следы. Я мог купить газету, мог зайти в музей, выпить лимонаду, искупаться в море... Я выбрал музей. Пройдя через площадь, я остановился перед домиком с колоннами. Это был музей памяти двадцати шести бакинских комиссаров. В него вела низенькая дверь, свежевыкрашенная белой краской, она пахла маслом. Я толкнул дверь и вошел в переднюю.

   На скамеечке сидела девушка с черными волосами.

   - Вы хотите осмотреть музей? -сказала она.- Нужно начинать вот с этой комнаты. Здесь развешаны экспонаты о Кавказе в революцию и войну. Вот газеты и воззвания того времени. Вот снимок Баку...

   Я прошел комнату и шагнул в следующую. Бакинские комиссары взглянули на меня со стен - Степан Шаумян, Джапаридзе, Арсен Амирян... Их строгие лица были обрамлены трауром.

   ...Это было много лет назад. Бакинских комиссаров привезли в этот городок. Ночью в Красноводске совещались англичане с эсерами. Ночью повезли комиссаров в пески, высадили за станцией Перевал и повели расстреливать. Пески были холодные. Шли туманы.

   - Вот очки,- показала девушка.- Их недавно нашла на том месте одна экскурсия. Они принадлежали одному из комиссаров, он обронил их при расстреле.

   Она показала ржавые очки в футляре. Я вышел.

   Во дворе нашей базы я застал оживление. Каждый занимался своим делом. Люди чистили брюки. В будочке покупали лимонад. В кладовой получали чемоданы, шли на телеграф. Один брился, другой надел галстук и теперь на крылечке писал письмо в Москву. Профессор Н. забирал с машины вещи, чтобы уехать в Ташкент. Мне захотелось повидать нашу двадцатую машину. Я разыскал ее в шеренге автомобилей. Она стояла, тихая и спокойная, под навесом. Я вспомнил, как мы ехали на ней по дну высохшего озера Сарыкамыш, стоя на крыльях и прислушиваясь к стуку ее мотора. Мне захотелось погладить ее, как лошадь погладить и похлопать по спине. Ее трудно было сейчас узнать - на колесах не было песка, сбоку не висели доски и канаты, из кузова исчезли лом, бочки, лопаты. Как хорошо - пустыни нет! Что же дальше?

   В домике столовой заиграла музыка. Она играла военный марш. Там начинался банкет. Люди входили в домик. Трубач давил на щеке комаров и крутил трубою. Столы опять стояли рядами, как солдаты. Двор понемногу опустел. Музыка играла какую-то сюиту, и "Кармен", и "Черные глаза". За окном почернело. В домике зажегся свет, пробежал распорядитель. Теперь все были в сборе, и музыка заиграла туш.

   - Товарищи...- сказал председатель райисполкома, и стал слышен стук ножей и вилок.

   Ножи и вилки мы видели давно по ту сторону пустыни. Теперь они опять легли перед нами стройными шеренгами на белых скатертях. Почти те же бокалы и сал -фетки, виноград, и даже те же тарелки с надписью "За общественное питание", и те лица за столом.

   Вице-командор стоял и говорил что-то, блестя золотыми зубами. Он продолжал, кажется, ту же речь, которую начал в Казани. Ему хлопали. Стоял шум, и ничего не было слышно. Начали качать командора, потом вице-командора. Он сиял в воздухе как воздушный шар.

   Инженеры восседали в свежих воротничках. У другого конца стола Аркаша Костин собирался танцевать лезгинку. Передо мной сидел Шебалов, он откупоривал бутылку... Опять начался марш.

   В сторонке, у окна, я увидел шофера Суркова и вспомнил разговор у костра ночью, возле колодца Чагыл. Это был скромный парень, вечно державшийся в стороне, у своей машины; одет он был в трусы, гимнастерку и в мягкую войлочную шляпу. В таком виде он вошел в колонну.

   ...В колонне водитель Сурков занимал не совсем обычное место.

   Машина его шла сзади всех - старый автомобиль, не входивший в состав пробега. Автомобиль этот принадлежал ашхабадскому гаражу серного завода. Серный же завод стоял в центре пустыни, а Ашхабад - на другом ее конце, и какими путями машина пришла в Хорезмский оазис - неизвестно. Командор согласился взять с собой машину до Красноводска, она радостно загудела своими сигналами и пошла.

   Был это скрипящий, выцветший грузовик, закоптелый и черный, как тендер паровоза. На боках его была нарисована цифра "26" - номер его гаража. С этой цифрой он совершал свои рейсы где-то там, к центру песков.

   Он отставал на каждом шагу, и колонна боялась его потерять. То у него лопались покрышки. То засорялся карбюратор. То в радиаторе кипела вода. То случалось что-то неизвестное, отчего он стоял и не двигался с места. Тогда Сурков открывал капот и терпеливо лез в мотор, и под мотор, и под кузов. Колонна уходила вперед, и Сурков оставался один в пустыне.

   С его машины сняли часть груза и послали вперед. Но грузовик не хотел идти впереди. Мы пролетали мимо "серного форда" - он всегда стоял в стороне по частям: с него были сняты баллоны, болты, гайки, бензинопроводы - все это лежало на песке.

   - Опять "фордишка" зацепился! Не обронил ли мотор по дороге? - кричали водители, проезжая мимо и придерживая тормоза, чтобы высказаться.- Цепляйсь, парень, довезу!

   Сурков высовывал из-под машины голову, мокрую от масла и пота, и без обиды смотрел на пролетавшие мимо него сверхбаллоны и трехоски.

   На стоянки он приезжал после всех, когда костры догорали, бензобаки были заправлены, а суп был сварен и съеден. Рассказы подходили к концу. Месяц поднимался и снова опускался. Тогда приезжал Сурков. Он ставил свой "форд" в сторонке, очевидно, из уважения к трехоскам, вытирал своей шляпой пот со лба и лез в мотор и под кузов. Потом он доставал сумку, вынимал из нее сухую лепешку. У колодца Чагыл к нему подошли два водителя. Колонна спала. Это было под утро. Мне помнится бледный и холодный рассвет, начинавшийся в тот час за песками. Перед колодцем Чагыл лежал холм - братская могила красноармейцев. Ветер стремительно сметал с ее гребня песок и нес в пространство. Далеко на бледной пустыне стоял куст; он казался всадником, монахом, сгорбленным человеком, идущим неизвестно куда.

   - Ты извини за своего "форда", товарищ.- сказал водитель.- Ты извини, но он идет по-свински. Нужно бы тебе что-то придумать, парень...

   Сурков виновато улыбнулся и подвинулся у костра. Он уважал хорошие марки машин и хороших шоферов.

   - Конечно,- сказал он,- старый "форд" не трехоска. Вот трехоска - да, хорошая машина. А потом - мне бы баллон: у меня все покрышки изорвались, далеко не пойдешь. Вот была у меня машина. Нет ее...

   Он вздохнул и посмотрел на угли. Там шипели и метались искры, какие-то дьяволы сталкивались друг с другом и улетали к небу.

   - Что ж, покрышка... Покрышка - нежный предмет. Она как штиблет, когда в городе. Здесь, при чрезвычайных обстоятельствах, обувь не соблюдаешь. А тебе не приходилось так идти, на спущенных, вообще на диске, без воздуха? Вот тогда ты скажи, что ты шофер. А?

   - На спущенных покрышках? - Сурков посмотрел на шофера.- Был у меня случай, знаешь ли, один...

   Тогда он рассказал случай из своей жизни. Этот краткий и простой случай произошел с ним в глубине пустыни, на трассе Ашхабад - Серные Бугры.

   Вот история шофера Суркова. Демобилизованным красноармейцем он пришел в ашхабадские гаражи серного завода. Ему дали пятитонку - ЯЗ-5. Посадили за руль и послали в пустыню. В пустыне он проработал два года, вывозя серу из центра Каракумов к железной дороге. Два года он видел пустынные ночи, костры, Серные Бугры Зеагли, колодцы Бохордок, Иербент, Зеаглийскую радиостанцию. Два года он подбрасывал саксаул под колеса, спал на кошме, пил чай из кумгана. Я говорю - ночи, потому что он, как многие водители в песках, предпочитал ходить ночью, когда нет жары, когда "силы велики, звезды высоки, вода недорога, а песок крепче". У Суркова был товарищ - помощник шофера Хвостиков. Это был такой же скромный человек, как и шофер и их работяга ЯЗ-5. Две вещи любил

   Сурков - своего помощника и свой ЯЗ-5. Триумвират этот спаялся на серной трассе. Он освящен был бивачными кострами и звездным небом. Вместе они страдали на барханах, вместе спешили к Ашхабаду, и, когда выходили на фашинную трассу, старый ЯЗ-5 радовался вместе с шоферами и рычал, как победитель.

   Можно привыкнуть к пескам, как к табаку. Можно любить автомобиль на бархане, и Большую Медведицу, нависшую над двенадцатью срубами колодцев Иербент, и часы, когда по голым пескам пустыни шуршат колеса, когда вокруг - необыкновенные леса, ветки-тени, оленьи рога и вообще кругом творится что-то непонятное. Мне неизвестно, нравилось ли именно это Суркову и Хвостикову, и совсем так, как здесь все это описано. Они шоферы, и шоферская "песковая работа" в жизни труднее, чем кажется. Когда Суркову и Хвостикову говорили: "Сыпьте на завод", они садились за руль и ехали, и каждая поездка была как большой бой. Он продолжался от четырех до десяти суток. До Бугров шла "фашинная трасса", начиненная хворостом, но это был миф, разрушавшийся под колесами. В глубине пустыни машины ломались и исчезали в песке.

   Однажды они несколько дней тащили ЯЗ-5 на руках, и по радио из Зеагли все время говорили, что их все еще нет, а из Ашхабада спрашивали, куда же они делись. А в это время - посредине - два полуголых человека подталкивали автомобиль, который посерел от беспомощности и стыда.

   - Ничего! - кричал веселый помощник Хвостиков.- Ничего, что мы не пили второй день. Зато уж в Ашхабаде дадим отпойную. Полведра чистой за нами.

   Он хитро подмигивал, и всем становилось весело.

   Однажды они заблудились и потеряли дорогу, кружили всю ночь, а утром оказались на дороге.

   - Так и следовало ждать,- сказал Хвостиков.- Я сказал, ЯЗ выведет,- он дорогу нюхом чует. Эту машину вместо собаки можно поставить дом сторожить.

   Как-то они ехали на серный завод. На день остановились в Иербенте, чтобы к вечеру выехать дальше. С ними ехал уполномоченный Союзсеры товарищ Шишкин. Это было в очень неспокойном году, когда в пустыне, кроме рева моторов, частенько гремели и выстрелы. Несколько машин было сожжено басмачами, а их шоферы остались в пустыне навсегда .

   - Ерунда, ничего не слыхать что-то уже сколько времени,- сказали шоферы и залили бензин в баки.

   С закатом они выехали с такыра. Необъятная плоскость с мачтой и дымками осталась сзади. Машина въехала в кусты, пошла подыматься на холмы. Сурков зажег фары.

   - Дай-ка я сменю тебя,- сказал Миша Хвостиков,- а ты поспи в кузове.

   - Ничего, ты сам вчера не спал. Иди поспи, потом сменишь!

   Помощник стал на подножку и закурил, уполномоченный сел рядом с Сурковым.

   - Вот какая пустыня - кусты,- сказал он.

   - Мы скоро побоку эти кусты. Довольно поездили! Ты, Миша, что будешь делать, когда с серной трассы уйдешь? Я в гараж пойду.

   - А я тоже в гараж. Примуса починять. Квартиру найму. Ты будешь приходить. Я патефон заведу. Галстук надену. Жизнь!

   Он сплюнул папироску в сторону, посмотрел на бегущий песок, зевнул и полез в кузов. Через десять минут Сурков взглянул за окно кабины и вдруг увидел: из-за длинного бархана справа ровно, цепочкой вдоль всей гряды поднялись черные шапки.

   ...Они стояли в каких-нибудь пятнадцати шагах и провожали автомобиль. У Суркова похолодели ноги. Он моментально выключил фары и переключил скорость. Он чувствовал твердое подбрасывание - под колесами были фашины. Нужно, чтобы их хватило километра на три, тогда машина уйдет. Теперь, без света фар, было видно, что цепь людей лежала за барханом и целилась из винтовок в автомобиль. Первый выстрел попал в окно кабины, разбил стекло и ударился в стену. Потом стали стрелять очередью.

   - Мишка!-обернулся на миг Сурков.- Ты не спишь? Вставай! Мишка, Мишка!..

   И дал газ. Машина теперь звенела и дрожала от предельной скорости.

   Тогда стали стрелять в колеса. Они стреляли, целясь по очереди, так как автомобиль шел вдоль цепи. Но шофер чувствовал - все покрышки целы, машина держит ровно. Она оставляла позади себя цепь шапок, и спереди их осталось всего четыре.

   - Ну, ЯЗ,- сказал Сурков,- ну, выноси, ну!

   Три шапки остались. Потом две. И вот последний человек в цепи прицелился и выстрелил. Передняя покрышка порвалась, тот выстрелил еще раз, и Сурков почувствовал, что обе покрышки спустили и машина села на правый бок. Но она продолжала идти, рвать фашину, скакать без покрышек, на дисках, потом вдруг сошла с фашин, села в песок и зарылась.

   - Мишка, Мишка! - крикнул Сурков и открыл левую дверцу.

   Справа бежали басмачи, Сурков соскочил налево, за ним побежал Шишкин.

   - Должно быть, Мишка соскочил раньше,- сказал Сурков, прыгая в кусты.- А может, он там еще.- Потом вдруг подумал по-шоферски: "Не выключил мотор", но вспомнил, что - глупость.

   Цепляясь за кусты и проваливаясь в песок, они отбежали метров за сто и сели отдышаться. Пригнувшись к земле, они чувствовали запах холодного песка. Теперь здесь было тихо, дорога скрылась в темноте за буграми, черные тени кустов стояли вокруг них толпой, как люди, остановившиеся прислушаться. Там, в стороне дороги, загремели какие-то тяжелые удары, еще продолжались выстрелы, доносились голоса; люди, пришедшие из ночи пустыни, овладели железной машиной, советским пятитонным ЯЗ-5. Потом голоса стихли.

   - Они идут сюда,- сказал уполномоченный Суркову, и они снова побежали.

   Далеко уходить нельзя - можно потеряться в холмах. День застанет без воды и без пищи. Спереди же дорога и басмачи.

   Опять послышались удары. Потом огромное зарево осветило небо над песками.

   Всю ночь до утра Сурков и уполномоченный проходили по барханам, боясь выйти на дорогу. А утром, в стороне на дороге, зарычал грузовик. И когда новый огромный автомобиль победно вылетел из-за бархана и пассажиры увидели двух человек перед радиатором и стали их спрашивать, те не могли ничего произнести.

   Их отпоили водой. Тогда они рассказали о ночи. Проехав полкилометра, они увидели на песке груду металла и досок. Изуродованная, почерневшая пятитонка ЯЗ-5 лежала молчаливо, как труп. Передние колеса зарылись в песок. Тормоза были отпущены и мотор еще теплый. ЯЗ-5 работал до последней минуты, как боец, как честный автомобиль, он все хотел преодолеть песчаный вал.

   Миша Хвостиков лежал тут же, в двух шагах, с простреленным черепом. Помощник шофера был мертв, и ему, как и всем мертвым людям, больше не нужен был патефон. Его положили в кузов и прикрыли шинелью. Сурков посмотрел на помощника, на ЯЗ-5 и отвернулся.

   Он остался один.

   Приехав в Ашхабад, он пошел в больницу. Его положили в нервное отделение. Там было скучно. Он вернулся на работу, но не мог больше ездить ночью. За Иербентом нужно в одном месте проезжать мимо разрушенной пятитонки ЯЗ-5, лежащей при дороге. Каждый рейс по два раза - это слишком много для человека. Проездив еще полгода, Сурков ушел с линии и перешел в ашхабадский гараж.

   Любит ли человек дни, отмеченные барханами, звездами пустыни, неудержимыми автомобилями, подминающими пустыню под колеса? Сурков жил в городе, в гараже, в комнате, и когда к нему приходила пустыня, он смотрел просто, как человек, отдавший ей свою дань.

   Когда же автопробег приблизился к берегам каракумских песков, чтобы еще раз победить их, Сурков не выдержал и помчался в Хорезм. Вот вся история шофера Суркова, ведшего последнюю машину в нашей колонне.

   Вечер еще продолжался долго. Оркестр продолжал играть, потом устал, и трубы свалились изнеможенные. Над белыми скатертями, пронзая папиросный дым, еще горело электрическое зарево. В окна заглянул ветер и ушел обратно в красноводскую ночь.

   Потом говорили тосты, и все стало проще.

   Потом спели песню и еще пели песни.

   Шоферы и инженеры размахивали в такт руками, затягивались папиросками и снова пели об Украине и любви, слова простые, как земля и небо.

   Потом где-то раздвинули стулья, чтобы начать танец Шамиля, потом кто-то крикнул еще один тост. Он говорил о победе и победителях и напоминал о сотнях километров, оставшихся еще впереди. Но, глядя на лица товарищей, все поняли, что время бежало. Мы сидели на последнем полустанке, на котором люди увязывают чемоданы, чтобы разойтись. Завтра Ковалев и Данович уедут в Ташкент. Профессор Берлинг вернется для обследования староречий Амударьи. Ботаник Гранов вернется к ботаническому саду. Шофер Сурков отправится с машиной в ашхабадский гараж. Перед нами же ляжет путь на Москву.

   Потом кто-то поднялся и сказал два слова о тех, кто открывал каракумские тропы, кто остался там...

   И все вспоминали скалы, с которых мы вчера спустились, и подъем Сары-Баба, и колодцы Чагыл и Дохлы, братские могилы и высохшие тропы и многое другое. И о тех, кто сегодня и ежедневно открывает эти тропы.

   Тогда все встали, и музыка играла марш траурный, потом бодрый, потом все пели "Интернационал", который вылетел в окно, как прибой. Шоферы стояли и пели "Интернационал", и среди них стоял Сурков, смущенно прижимая к себе войлочную шляпу.

   Я вышел во двор и вдруг увидел огромную стену, стоящую за домами,- это были скалы. А вверху сверкала Большая Медведица, нависшая одновременно над двенадцатью срубами колодцев Дербент и над морем, над городом, лежащим у самого краешка среднеазиатских республик, и над скалами, за которыми лежит огромная пустыня. Там, где-то за тысячу километров, лежал сейчас сожженный ЯЗ-5. Здесь, в маленьком домике с освещенными окнами, у подножия скалы, пели "Интернационал" шоферы, только что пересекшие пустыню.