Лоскутов Михаил Петрович - Рассказы о пустыне и дорогах

его поразила железная тарелка, которая говорила на его родном языке.

   Но еще больше удивил его почтовый ящик, в который можно бросить письмо, и оно придет к кому угодно. Ему сказали, что он сам может поступить в школу и выучиться грамоте, написать письмо и бросить его в почтовый ящик.

   "Кому бы мне написать письмо? - подумал он.- Деду? Его нет. Я могу написать собаке Аи. Но она не сможет прочитать письмо. Да и учиться нужно долго и скучно. Лучше ездить верхом на лошади".

   Но нельзя сказать, что все в этой стране оказалось так, как он слышал и сам представлял. Так, его огорчило, например, то, что не было деревьев, про которые рассказывали: растут драгоценные фрукты, и каждый приходи и рви сколько хочешь. Нужно было много работать, чтобы есть эти фрукты.

   И к тому же ему очень захотелось посмотреть на свои места. Ночью ему снился его холм с дырявым шатром, и собака Аи, и дед, и хотя он знал, что деда нету, но все равно он ему снился. Ему даже жалко было брошенного мешочка с землей белуджей. Когда он вспоминал этот мешочек, который так любил дед, валяющимся на земле под дождем, сердце его сжималось.

   И потом очень уж ему хотелось рассказать толстому афганцу, который ел сушеную дыню, и солдату без штанов, да и всем, что вот он - из Страны Советов. Он - милиционер, и колхоз, и машинист на паровозе.

   ...Однажды ночью он подошел к берегу речки Кушки. Он вошел в воду и зашагал на тот берег.

   "В будке могут заметить,- подумал он.- Ну так что ж, теперь они увидят, что я не обманываю, а иду с того берега".

   Вода оказалась холодной, и было очень темно. Только река была белая и отражала звезды, и по бокам этой белой полосы было все черное.

   Обходя острые камни, он подошел к берегу. Когда он ступил на ту сторону, две сильные руки схватили его и повалили на камни. Он не закричал. Над ним сверкнул ручной фонарик, и он увидел усатое лицо знакомого солдата. Тот поднял Мумина за шиворот и потащил к будке.

   В будке Мумин увидел начальника.

   - Ты? Сын ящерицы! Ишак!-сказал он, ткнув в Мумина пальцем.

   - Я не ишак,- сказал Мумин.- Я из колхоза. Знаете, я кто?

   - Как же! Как же! - сказал начальник очень тонким голосом и приблизился к Мумину на цыпочках и так осторожно, будто боялся его разбить.- Очень знаем.

   И вдруг он ударил Мумина кулаком в лицо. Он ударил так сильно, что Мумин упал на спину и в его глазах все закачалось и перевернулось кверху ногами: начальник, солдат, стол, лампа и распахнутая дверь со звездами на небе. И тут же начальник и солдат принялись бить Мумина. Они били его ногами и кулаками.

   - Чтобы ты на всю жизнь запомнил, откуда ты пришел! Чтобы забыл эту землю!

   И тут Мумин понял, что та земля, с которой он ушел,- единственная его земля, которая ему дорога. А вся остальная не его, чужая земля и злая.

   А когда он понял это, то замолчал и сделал вид, что умер. Тогда солдаты на минуту остановились посмотреть на него, действительно ли он умер. Ему больше ничего не было нужно. Он был ловок и быстр, как кошка. Он вскочил с земли и тотчас же исчез за дверью, через которую все так же видна была ночь и небо со звездами.

  

   - Что такое басмачи? - говорил старый туркмен собравшимся в чайхане дехканам.- Джигиты с ружьями. Их почти нет уже. Их было много. Эти люди приходили из гор и из Здесь похоронен мятущийся человек, большой человек, начальник Советской власти. Он хотел перевернуть землю, реки повернуть в обратную сторону, а цветы растить так, как хочет. Я стар. Я не знаю, кто прав, кто виноват. Но этот человек носил на себе большую красную печать.

   Басмачи - разбойники. Я не знаю, почему они убили его. Может быть, их послали горы, обрушивавшиеся на этого человека, ночь направила их руку?.. Вот его могила. У него была красавица жена. Хоронили его с медной русской музыкой.

   Эта речь была построена достаточно хитро, туманно и цветисто. Я отошел от чайханы. Я знаю историю этих могил - они возникли при мне. Это было в самый разгар весенней кампании. Свежие поля. Сочная шелковица. Набухающая трава. Я в первый раз тогда получил урок распознавания растений - сложного искусства спецкора, политической ботаники полей.

   Мы кончили обследование тракторного парка в окраинных кишлаках Кокандского района.

   Мой спутник на крыльце разбирал свою сумку, перегруженную записями, бумажками, какими-то картами. Мы должны были ехать в соседний Бувайдинский район, центром которого был Уч-Купрюк.

   Я вышел на дорогу и поднялся на пригорок, кончающий большое поле. Вечер спускался на поля. Вдали блестела вода рисовых посевов. Комары кружились над нами.

   Из-за поворота дороги показался человек в черной шапке и черном пиджаке; я заметил красный бант, приколотый к его пиджаку. Он шел вдоль поля, внимательно его разглядывая.

   - Добрый вечер,- сказал он на ломаном русском языке.- Смотрите погоду? Я тоже гуляю. Смотрю - неважная картина. Ах, плохая картина!

   Он подошел ко мне. Это был полный пожилой узбек высокого роста, в пиджаке и в кепке.

   Вот наши поля,- сказал он.- Это Бувайдинский район. Как вам нравится этот район? Ах, джюда яман район!

   - Я не вижу района,- неопределенно ответил я.

   - Ты же смотришь район, товарищ!

   Я посмотрел на поле.

   - Я вижу поле. Шелковица. Горы. Хорошо...

   - Угу! Вы все смотрите район из бумажек канцелярий. Вы видите только в резолюции райисполкома.- Он вспыхнул и выругался: - К черту резолюцию! Не смотри бумажку, смотри на воду. Ты видишь, гуза-пая - прошлогодний хлопок - еще не убран. Прелестная картина! В этой картине живая контрреволюция. Два дня, как я переброшен в Бувайду из Коканда. Я приехал и сразу сказал: "В этом районе слишком плохо пахнет". Значит, здесь кулаки и оппортунисты. Здесь нет работы, значит, плохие колхозы. Плохие люди.- Собеседник вынул папиросу, закурил и сказал, затягиваясь: - Я обошел полрайона. Мне не нужны бумажки. Дай, думаю я, посмотрю на поле. Я не видел трактора. Я не видел уполномоченных. Я видел гуза-паю. Помни мое слово - это плохая картина!

   И он ушел в обратную сторону.

   - Это был Халилов,- сказал мой спутник.

   - Халилов?

   Я слыхал про него. Старый большевик, краснознаменец. О нем говорили во всей Кокандщине. Если о человеке говорилось во всех чайханах, то он стоит разговоров. Это имя развешивалось на пуды авторитета.

   - Халилов, Халилов... Он был героем в Красной Армии. Он не зря сейчас занимается хлопком в Бувайде...

   Мой товарищ собрал свою сумку, и мы отправились к Бувайдинскому району.

   Южная ночь спускалась быстро. Она нас застала в дороге у последнего кокандского кишлака. Мы не могли уже в темноте разбирать дороги. Темные силуэты деревьев стояли ровными рядами. Вдруг впереди заколыхались какие-то темные фигуры.

   - Ким?! - закричал грубый голос.- Сиэта нима кирэк?

   И одновременно грянул выстрел. Мы ответили, ругаясь по-русски.

   - Что надо? Кто такие? - сказал тот же голос, и три человека подбежали к нам.

   Они схватили нас за руки, отобрали сумки и повели куда-то в темноту.

   В дальнейшем я помню низкую комнату, освещенную керосиновой коптилкой. За столом сидели бородатые узбеки в халатах и тяжело смотрели на нас. Они все быстро говорили по-узбекски, и мы не могли понять из их разговора ни слова. Потом вошел молодой узбек. Он посмотрел на нас, потом начал рыться в сумках.

   - Хоп! - воскликнул он, смеясь.- Все в порядке! Не бойтесь! Наш колхоз и актив бедноты поставили сегодня ночью заставу вокруг кишлака. Наш кишлак пограничный. Наш район - район сплошной коллективизации, вы знаете. На днях будет в районе торжественный праздник завершения сплошной коллективизации. Но наши баи-кулаки бегут за границу. Граница кишит вооруженными кулаками. Они убегают ночью, бросая дома. Мы по собственной инициативе решили задерживать их.

   Я вспомнил небывалый подъем колхозной волны, охватившей Кокандский район. Зверства кулаков были ей ответом.

   Мы остались ночевать в колхозе. Из пленников мы превратились в гостей. На другой день мы ели плов и составляли предварительную статью о Бувайдинском районе. Мне из нее запомнилось такое место: "Бувайдинский район следует считать неблагополучным. Это резкий контраст с соседними районами сплошной коллективизации. Неблагополучно на полях и в некоторых районных организациях. Задание по увеличению хлопковых площадей не выполняется. Тракторы МТС стоят без плугов, а конные не используются. Кулачество, организуя басмаческие шайки, ведет бешеную кампанию против колхозов. Близость гор и большая территория района создают благоприятные естественные условия для маневрирования бандитов"...

   Мы вступили в Бувайдинский район и, проведя день в одном из кишлаков, наутро отправились к Уч-Купрюку.

   Войдя в него, мы увидели на площади странное оживление. Стояли толпы дехкан. Под деревом рыли две ямы. Через площадь пробегали люди с красно-черными повязками на рукавах.

   Нас ввели в райком партии, и мы увидели в небольшой комнате два трупа, лежащие на столах. Один из них был в черном пиджаке и с красным бантом ордена на груди. Я узнал Халилова, краснознаменца Халилова, героя Красной Армии, переброшенного на хлопок.

   Он проводил собрание колхоза в кишлаке Найман. Во двор примчались конные всадники в масках. Один из них остановился против оратора.

   - Так вот он, Халилов! - сказал он.- Ты организуешь колхозы! Хорошо же!

   Кроме него, убит молодой агроном Алимов. Басмачи умчались к горам...

   Вот все, что я знаю о происхождении двух могил на площади под громадным деревом в Уч-Купрюке.

   ...Площадь эта большая и зеленая. В тот вечер на похоронах она была наполнена колхозниками. Напротив чайханы у ворот плакала жена краснознаменца. Дул легкий ночной ветерок. Площадь была освещена фонарем трактора. Он рычал по-боевому, как машина, готовая к работе.

   В широкой полосе света стоял на земле письменный стол. Стоя на столе, секретарь райкома, очень молодой узбек, дрожащим звонким голосом говорил молчащей толпе:

   - Вот наша кровь, пролитая проклятыми бандитами. Они нас не устрашат. Мы создадим новые колхозы, мы отомстим убийцам. Но мы скажем прямо...- Он остановился и посмотрел на толпу.- Мы не знаем, кто пойдет с нами и кто нет.

   Толпа стояла молчаливой стеной бледных лиц в снопе тракторного прожектора.

   Потом голос плачущей женщины прекратился. Жена Халилова вскочила на стол.

   - Я дочь дехканина,- сказала она.- Вы дехкане. У этих могил дехкане решают, с кем они пойдут.

   Из-за райкома партии всходила луна. Мы сидели у чайханы, над мостиком. С площади расходились демонстрации колхозников. Они шли в халатах, босиком, ровно размахивая руками.

   - Посмотрите,- сказал сосед,- этот человек - бывший ишан. Ишан - духовное лицо, все равно что мулла. Он несет красное знамя.

   Я увидел полного человека, идущего во главе колонны мягкой качающейся походкой. У него было свежее лицо ребенка с будто приклеенными черными усами.

   - Что же он, ишан, с красным знаменем? -спросил я.

   - Может быть, все может быть, бывает и так.

   Ишан шел с непроницаемым лицом, поднятым кверху, как святой и как знаменосец.

   Он тоже был босиком и в халате.

   Он одной рукой держал знамя, а другая размахивала, точно маятник часов...

   На рассвете мы отправились в колхоз имени убитого краснознаменца Халилова. И хотели во что бы то ни стало на другой же день после похорон провести собрание колхозников и на не остывших еще следах убийц поднять возмущение колхозников против кулацкой расправы.

   - Вы идете в неспокойный район,- сказал нам член райкома.- Сегодня район не выйдет пахать.

   Это утро помнится мне тишиной, свежестью и рисом на полях. По обе стороны дороги блестела иногда вода рисового поля.

   Над болотами в теплом пару кружились комары. Дорога была пустынная.

   Ни одного прохожего нам не встретилось до полудня.

   Моим спутником был Гулам Гафизов, узбекский писатель и спецкор газеты "Новая Фергана". Он носил красную бархатную тюбетейку и - под пиджаком - небольшой браунинг. Он был писателем, сыном старого мусульманина и большевиком. Он знал каждую тропинку Ферганы, в каждом кишлаке ему кланялись знакомые, из-за многих углов на него смотрели злые глаза. Его дороги проходили через взволнованные кишлаки. Он любил литературу и знал священные книги. Отец его был стекольщиком, и он был стекольщиком. Он проводил теперь вторую большевистскую весну. Так называли посевную кампанию в 1931 году. Его мать носила еще паранджу. В его сером пиджаке лежал партбилет. Он носил с собой анкеты и письма редакции и раздавал их корреспондентам в кишлаках. По их заметкам в кишлаках расстреляли несколько контрреволюционеров. Браунинг мог ему пригодиться.

   Рисовые поля сменились невспаханными квадратами земли. Кишлак показался на повороте дороги. От неизвестного свиста вдали мы вздрогнули. Пролетела птица. Я решил нарушить молчание.

   - Товарищ Гафизов,- спросил я,- как вы стали корреспондентом ?

   Он посмотрел на кишлак, как будто не слушая меня.

   - Сейчас будет Султан-кишлак. Я его узнаю, хотя давно-давно здесь не был... Вы помните вчерашнюю встречу?

   - Похороны? Демонстрация? Ишан? Босой толстяк с розовыми щеками?

   - Да, ишан.

   - Откуда вы знаете этого ишана, Гулам?

   - Приостановимся,- сказал Гулам, трогая меня за рукав.- Сегодня очень тихая дорога. Это мне мало нравится. Давайте не будем спешить к кишлаку. Прежде чем мы в него войдем, я вам должен рассказать несколько интересных вещей о корреспонденте Гуламе и о Султан-кишлаке вместе. Это было двадцать лет назад. Не спешите, уртак Лоскутов. Узбеки говорят: волк, идя к западне, обдумывает каждый шаг. Может быть, сегодня, спустя двадцать лет, в Султан-кишлаке произойдет важная встреча. В воздухе пахнет кулаками, Лоскутов.

   - Не делайте вступлений, Гулам.

   Он засмеялся и замедлил шаг.

   - Рисаля, товарищ, рисаля! Их пишут всегда с длинными вступлениями, так принято со времен Магомета. Рисаля - это по-русски, кажется, сочинение, трактат? Когда-нибудь вы, если сегодня кончится хорошо, напишете рассказ. Это будет уже тогда, когда вы вернетесь на север.

   Мы посмотрели на далекие горы. Север не мыслился за ними. Жаркий туман обтекал вершины. Гулам сорвал ветку с ивы и замахал ею.

   - Так что же сочинение?

   - Ничего, коротко. Вы его назовете: "Дорога стекольщика и ишана". Или так: "Дорога Гафизова и Султан-кишлак". Вот жил-был мальчик Гулам, сын бедняка с окраины города Коканда. Они с отцом ходили по пыльным улицам и предлагали вставлять стекла. Представьте себе жару. На улицах невозможный зной, базары пахнут пловом, шашлыком, чехельдеками. Стекольщики глотают слюну, так как они ничего не ели с утра. Они ходят босиком и очень мало зарабатывают. Они кричат по-русски: "Стыкло, стыкло!" и за ними гоняются ребятишки. Это несчастье: в старом городе не вставляют стекло. Там глиняные дома с дырками, стекла - это роскошь русских кварталов. Вспомните - дело происходило до революции... Впрочем, был один дом узбеков; этот дом знал весь город. Он был очень большой и важный, этот дом, и в нем были настоящие большие стекла! Этот дом принадлежал знатному ишану - богатому и святому человеку. Мы шли мимо, и я помню, как весь мир отражался в больших и суровых стеклах: Коканд дрожал в стеклах, в стеклах ехали арбы и шли прохожие. "Айна! Стык-ло! - восхищенный, восклицал я.- Это не стекло, а сплошной заработок". И меня всегда тянуло схватить камень и кинуть в стекло: тогда нам бы дали заработать лепешку и кусочек шашлыка. Но сейчас душа мальчика пугалась, в стеклах исчезали дрожащие арбы и появлялся аллах и всякие страхи: там, за стеклом, жил ишан, известный и святой ишан.

   Иногда, правда, нас звали в этот дом. Нужно было вставить, починить или обновить стекло. Мы работали прилежней обычного, как если бы мы вставляли стекла самому богу. Когда мы кончали работу и шли с черного хода на кухню, сюда выходил полный и розовый сын ишана, бросал нам остаток обеда и кусок лепешки - это все, что получали мы за работу...

   Мы подходили к кишлаку. Гулам застегнул свой пиджак.

   - Ну и что?

   - Ну, ишан умер. Его сын стал тоже ишаном. Он уехал из города. Прошло много времени. Сын ишана перестал быть ишаном, помирился с Советской властью. А сын стекольщика стал спецкором газеты. История с превращениями. Добродетель торжествует. Рассказ с благополучным концом. Вам нравится?

   Мы входили в широкую улицу кишлака. Она была пуста. Все двери были наглухо закрыты. Глиняные ду-валы молча обступили нас.

   - Нет, не нравится. Но мне не нравится и сегодняшнее утро. В воздухе пахнет кулаком.

   Здесь, на повороте дороги, показался человек, и мы вздрогнули от неожиданности. Я увидел вчерашнего ишана, несшего знамя. Он шел все той же качающейся, мягкой походкой. Но сейчас он улыбался. Он был розов, с ослепительными зубами, с чистым детским лицом, на котором приклеены черные усы.

   Я все понял: стекольщик опять встречался с ишаном у дверей Султана-кишлака. Вот идет продолжение рассказа Гулама. Я понимаю, откуда этот человек.

   Ишан остановился и распростер руки.

   - О-о! - сказал он радостно.- Трижды приятная встреча. Большие люди пришли в наш маленький кишлак. Нет, нет, не говорите ни слова! Вы будете говорить только после того, как выпьете у меня чашку чая.

   И он схватил нас за руки и побежал вперед. Он открыл скрипучие ворота, и мы очутились за глиняной стеной в просторном, чистеньком дворике. Хозяин скрылся в задних дверях и вытащил ковер и подушки.

   Он много и беспрерывно говорил. Я помню упоминания о посевной и вопросы о делах корреспондентов. Он на вопросы отвечал сам.

   - Да, да, колхозы очень хорошо работают в наших краях! - И улыбка радости освещала его.- Плохи зато дела с урожаем урюка и яблок! - здесь грустная волна с быстротой пробегала по выразительному и здоровому лицу.

   В нем было много лести, но и какой-то подкупающей искренности. Он успел сообщить на пороге о делах колхоза. Он сам - член правления колхоза и фактически первая голова в нем. О, он читает последние газеты и знает, что Большой Курултай в Москве сказал, что нужно вводить сдельщину в колхозы. Он сам вводит уже сдельщину. Можете написать это в газеты.

   Он скрылся опять в дверях и наконец вышел оттуда с великолепным подносом гостеприимства: там были пышные лепешки, дынный мед, сахар, зеленый чай и кишмиш. Мы сидели на ковре. Хозяин был в халате и в скромной тюбетейке. Он опускал поднос, улыбаясь. В это мгновение между нами пролетело двадцать лет. Я вспомнил большой дом в Коканде, сына стекольщика, сидящего на кухне, и сына ишана, небрежно сующего ему лепешку. Как изменился мир: скромный жест, вдруг воскресивший двадцатилетие. Я думаю, что вспомнили это все трое. Я посмотрел на сына стекольщика, потом на сына ишана. У того чуть заметно дрогнули руки. Лицо его стало грустным, и он отвернулся. Вот точно, что сказал он тогда, отвечая моей мысли:

   - Да. Я не могу быть первым в колхозе. И не должен. Я буду работать по мере сил. Я знаю: ко мне всегда вы будете иметь недоверие. Я рожден от проклятых отцов. Мы помним о моем прошлом. Я не заслуживаю доверия. Я это очень хорошо знаю. Не надо говорить. Пейте чай.

   И он опять улыбнулся. Они говорили по-узбекски, ишан рассказал два анекдота. Потом он поднялся.

   - Я сейчас,- сказал он и вышел в ворота.

   Мы сидели спиной к воротам, не хотели оборачиваться. Ожидание показалось нам очень долгим и напряженным.

   - Куда он исчез?

   Кто же он - ишан или член колхоза? Но почему на улице нам встретился только он один, и именно он? Я посмотрел на глиняные стены и вспомнил, что расстрел собрания колхозников произошел во дворе. У Халилова были красные, вздутые раны ниже живота. Он голый лежал на столе.

   "Гафизов, сегодня неплохая погода. Куда ведет задняя дверь?" Наконец, спустя вечность, ворота заскрипели. Мы не обернулись. Хозяин остановился за спиной. "Раз, два, три",- считал я...

   - Ну вот! - воскликнул он.- Я уже был в правлении. Сегодня вечером будет созвано собрание колхоза. А жене я уже заказал плов. Вы ночуете у меня...

   Мы увидели вопрос на его лице. Немного грустный, он ожидал обиды, отказа.

   - Да,- сказал я скорее Гуламу, чем ему.- А сейчас идем в правление.

   Мы вырвались на воздух, и за воротами остался двор фантазий: все было спокойно, ехали арбы, за дувалами в поле работали колхозники. В правление мы шли по вспаханным бороздам. Дехкане взмахивали блестящими кетменями и громко здоровались с бывшим ишаном.

   - Яхши-ми-сиз! - кричали они.- Хорошо ли вы себя чувствуете? Когда получим крупу и муку? Что слышно из города?

   Хозяин весело улыбался и отвечал, что дела идут хорошо, мука будет, все в порядке.

   - Нет, это не ишан,- сказал я.- Рисаля испорчена. Он стал хорошим колхозником, пользующимся авторитетом.

   В низкой и тесной хибарке правления мы нашли трехногий стол, плакаты и председателя колхоза, молодого узбека, больного малярией. Он лежал на глиняном полу, завернутый в два халата, и тускло поводил глазами.

   - Я не умею читать,- сказал он.- Я не знаю о сдельщине. Я болен. Мы созовем собрание, хорошо. Вы расскажете новые решения.

   - Да, да, ты созовешь собрание,- сказал бывший ишан.- Товарищи из города сделают важные сообщения, как нам жить и работать. Так надо.

   Я начинал понимать соль этой странной рисаля, которой мы были свидетелями. Дорога стекольщика стала важной и ответственной дорогой. Ишанов больше не было. Они беспрекословно подчинялись стекольщику, полпреду новой власти. Их жало было вырвано.

   Я открыл дорожную сумку и вытащил газеты. Ишан подсел ближе. Председатель опять молчал. Гулам позвал бывшего ишана и вывел на двор. Тут председатель поднялся с пола, посмотрел на дверь и сказал, заворачиваясь в халат:

   - Товарищ, в кишлаке нашем совсем плохие дела. Я не умею сказать. Вы посмотрите в поле и в дом... Вот все.

   Гулам вызвал меня во двор, отвел в сторону и задумчиво провел сапогом по глине.

   - Так,- сказал он.- Нужно от собрания отказаться. Мы не знаем еще, что за плов готовится нам на сегодня. Бесцельный риск никому не нужен. В кишлак мы еще вернемся поработать. Я знаю кишлак. Вы - нет. Сделаем так.

   Мы провели беседу с правлением и попрощались.

   У ворот на улице кишлака стоял бывший ишан, полный человек с черными усами, с грустной улыбкой на розовом лице.

   Он каждый раз вставлял в нить рассказа перебои неожиданной откровенности и прямоты.

   - Товарищи,- сказал он,- товарищи! Вы уходите? Может быть, вы поступаете правильно. Я знаю, чего вы боитесь. Я скажу вам так... Он посмотрел на нас пристально и показал нам рукой на поле: - Вот растет хлопок. Его грело солнце. Он думал, что вечно будет белым цветком. Потом пришла осень. Хлопок завял. Вот опять весна, он думает, что он еще хлопок. Опять посевная кампания, и ездят корреспонденты. Он опять белый цветок. А оказывается, нет - он только черная палка и называется гуза-пая, прошлогодний хлопок. Его сорвут и отдадут лошади. А вместо него будет новый, молодой хлопок, белый цветок. Может быть, я - палка. Пожалуйста. Вы правы. Мир вам... Ехали два человека на арбе. Один сидел в тени под навесом, а другого палило солнце. Тот, что сидел в тени, не верил страданиям другого и всю дорогу смеялся. А потом арба повернула, и первый попал на солнце. Он понял товарища. Но тот ему уже не верил... Арба давно уже свернула на другую дорогу. Ишан раньше жил в тени, теперь он работает в поле... Ладно, вас ждут дела. Я вам скажу, что басмачи от вас очень далеко. Все спокойно. Другое дело - вы не забывайте наш кишлак. Помощь нам нужна, работа плоха, партийцев, я вам скажу, мало, колхоз молодой, а я человек маленький...

   Он махнул нам рукой. Мне показалось, что он смахнул слезу. Мы оставили его на окраине кишлака и вскочили в дехканскую арбу, едущую в район.

   Дороги уже ожили, на полях сверкали кетмени. По дороге шли толпы загорелых мужчин, без рубашек, с вязанками за -плечами. Они несли гуза-паю с полей. Район встречал весну.

   В Уч-Купрюке мы пожалели о нашей трусости. Гафизов нашел корреспондента и поручил ему скакать в Султан-кишлак и провести собрание.

   Мы отправились в город.

   Последнее впечатление от Уч-Купрюка: я помню площадь под деревом, ровный треск за стеною. Это выкатывали тракторы с базы МТС.

   Солнце шло вниз. Тракторы шли на ночную работу.

   Мы сели в пролетку.

   - Так где же конец рассказа? - спросил я Гула-ма.- Чего-то тут недостает, в этой истории стекольщика и ишана.

   - Почем знать,- сказал он.- Ишаны живучи, а рассказы не всегда имеют одинаковые концы. Пока дорога стекольщика продолжается...

   Мы уехали.

   Наш районный корреспондент вскочил на коня. Он ехал в Султан-кишлак проводить собрание. Мы поехали в другую сторону - в сторону Коканда. Мы не видели больше корреспондента. В Коканде, в редакции "Янги Фергана", мы нашли от него письмо. Оно было спешно написано на измятом клочке бумажки и опять напомнило рисовые дороги Бувайды.

   "Я не доехал до Султан-кишлака,- писал корреспондент,- по дороге я встретил бегущих людей. Большая тревога случилась в Султан-кишлаке. Через час после того, как вы ушли, на кишлак налетел отряд басмачей. Но он быстро улетучился, потому что приняты были меры. Дехкане отразили налет. Мы знаем виновников этого налета..."

   Да, мы знаем виновников налета... Так кончилась дорога ишана.

   В заключение корреспондент сообщал об оздоровлении колхоза в Султан-кишлаке и вообще об учкупрюк-ских делах. Это были районные новости: найдены конные плуги для прицепа к трактору, произошли изменения в районном колхозсоюзе, приехал наконец районный счетовод...

  

   Несколько суток мы гнались за горизонтом. Но горизонт отступал и, отступая, оставлял нам только степь и ветер, а все остальное бежало, собираясь за горизонтом в толпы, они бежали от нас - города, деревья и люди.

   Эта огромная степь шла до самого города Актюбинска, степные зарницы и ночные пожары трав бродили по земле, по небу. Черные тучи шли целыми караванами.

   Под тучами, на пустой земле мы разжигали костры и кипятили чай, молча сжав зубы. Мы ничего не ждали от Актюбинска: увидев степной городишко, мы снова уйдем в степь.

   Больше всех злился один хмурый водитель, ехавший с нами. Он был чудовищно подозрителен. Он полагал, что все люди, небо и земля сговорились напакостить его машине.

   - Тонна перегрузим! - кричал он на остановках.- Смотрите, смотрите все: у меня прогнулись рессоры. Это он нарочно - завхоз - навалил мне два ящика сыру и полон кузов консервов. Я выкину его сыр! Я выкину консервы!

   Когда он перегонял нас, он говорил, что мы остановились нарочно, чтобы срезать ему дорогу, чтобы испортить тормоза.

   В Актюбинск мы вошли днем, в ветер, и увидели следующее.

   Около низенького дома стояли человек двенадцать стариков, выстроившись в две шеренги под аркой. Один из них был без руки, другой стоял на деревянной ноге, равняясь одной оставшейся ногой по шеренге и поднимая бороду, которую трепал ветер. Огромное внимание и напряженные лица поразили нас; старики готовились к какому-то необычайному моменту, затаив дыхание, следя за старшим. И вот, когда первый автомобиль наш поравнялся с толпой зрителей, старший махнул рукой, шеренга подняла вдруг винтовки и выстрелила в воздух, небо над городом загремело, и так как винтовки были старыми, то многие выстрелы отстали и лишь спустя некоторое время полетели вдогонку другим. Шеренга поставила винтовки к ногам. И тотчас же сбоку заиграл небольшой оркестр. Он играл в степь, и ветер трепал и рвал на куски марш; на улице оставались отдельные обрывки медных и торжественных звуков. Начался митинг.

   Напряжение суток вдруг разорвалось. Бессонные ночи и степь мотали нас. Сейчас нам хотелось лечь на землю и забыть автомобиль. "Я выкину сыр!" - крикнул было где-то хмурый водитель, но сейчас же умолк. Мы не трогали даже пыль на наших лицах, и грязь падала с комбинезонов. Широкий город, положенный среди степи, продолжал бежать под нашими ногами, как детские сны. Мы шли по улицам, и улицы бежали, низкие деревянные дома бежали вдаль, плыли мимо лиц необыкновенные старики с ружьями, хотелось прислониться к дереву, но деревьев не было.

   - В этом городе негде было бы даже повеситься,- сказал один водитель.

   Так мы шли и ехали через город, и впереди гордо шла шеренга с винтовками, причем все время я видел деревянную ногу, отмахивающую по земле такт с другими. Потом шеренга покрылась туманом и вдруг исчезла.

   Мы приехали на стоянку, к новому каменному дому. Он был высок и поднимался над городом, как скала. На крыше рвался красный флаг, домогаясь оторваться и улететь вместе с тучками, бегущими по небу. Мы ввели автомобили во двор. И вдруг перед нами опять появились странные актюбинские старики - шеренга людей с винтовками. Они молчаливо, по неслышной команде повернули направо, пошли парами, разошлись и стали по углам, держа винтовки на караул.

   Захватив узлы и спустив на машинах генты, мы отправились к дому. В этот момент двери открылись, и на двор вышла странная процессия: парами друг за другом шли женщины, причем каждая из них держала в одной руке ведро, а в другой, через плечо, точно ружье, длинную щетку. Так они прошли по тропинке, проложенной в траве, обогнули автомобили, остановились сзади, потом поставили ведра на землю и молча стали мыть машины, мыть водой, соскребать грязь с колес, вытряхивать пыль из тентов.

   - Идите, идите, товарищи! - крикнул кто-то.- Ступайте же за нами.

   Нас ввели в просторный дом, там мы прошагали через коридоры и вошли в комнату, из которой валил пар. Это был горячий душ. Здесь у нас отняли комбинезоны и унесли стирать. Потом появились мыло, горячая вода, полотенце - степь и пыльная дорога, степные ветры спали с нас и исчезли в тумане. И вдруг мы очутились в роскошной необъятной комнате, похожей на оранжерею. Перед огромными стеклами окон стояло множество кроватей с чистыми простынями и одеялами. Все бросились на кровати, чтобы размяться. Мы гоготали и кричали друг другу какие-то смешные и непонятные слова, рассматривая стекла, чистый пол, белоснежные стены, и вдруг у дверей увидели опять стариков. У дверей - возле рядов кроватей - молчаливо стояли два человека в пиджаках, с винтовками к ноге. Они смотрели сурово и не мигая в воздух. Это нас смутило, и все притихли. "Кто вы? Что вы?" - хотелось нам спросить часовых, но никто не решался. Почему они стояли везде на нашем пути, почему мы видели их перед входом в залу столовой, перед машинами, в коридорах? Может быть, эти старики пришли из степи, из расстроенного воображения, мираж и сон?

   - Кто вы, товарищ? - спросил кто-то тихо у одного. Старик молчал и смотрел мимо нас, переминаясь...

   - Зачем вы стоите? - решительно подступили мы тогда к нему.

   Но старик супил брови и молчал. Он набирался воздуху, потом наконец прорвался, смущенно кашлянул в руку и открыл рот.

   - Мы, товарищи, не должны говорить, мы в почетном карауле и помним устав караульной службы.- Он испугался и скосился на дверь; дисциплина боролась в нем со страстным желанием исполнить нашу просьбу.- Я ничего вам не говорю,- сказал он наконец нам твердо.- Я только скажу вам между нами...

   Мы красные партизаны,- прервал здесь его другой, не выдержав. Волнуясь, они стали перебивать Друг друга.- Мы же красные партизаны...

   Актюбинская организация красных партизан и красногвардейцев,- гордо сказал другой,- нас тут сила. Организовали все загодя, за две недели до вашего приезда. Две недели мы ждали колонну...

   - Прошли, как один, военный строй.

   - Жены наши организовали мойку там, стирку барахлишка.

   - Опять же постели, ужин, столовая. Город у нас, конечно, вот маловат, товарищи, против Москвы...

   Но нам не удалось на этот раз дослушать партизан. За окном загудела машина, и все, кому нужно было на почту, бросились во двор. Несколько водителей, журналистов и инженеров влезли в дырявый кузов местного грузовика. Перед домом стояла толпа. Она смотрела на огромную карту, нарисованную местным художником,- маршрут каракумского пробега. Это была фантастическая география: моря красного цвета, земля фиолетовая, города переменились местами. Каспийское море висело сморщенное, как резиновая колбаса, из которой выходит воздух.

   Около карты стоял теленок с голубым ошейником и терся о Каспийское море. Теленка изо всей силы милиционер гнал прочь. Мы поехали.

   Выехав на главную улицу, мы увидели сыпучие пески. Это были первые барханы, встреченные нами в пробеге. Машина прошла полквартала и завязла. Мы соскочили и стали ее подталкивать. Она не шла. Наконец нашелся кусок доски, который мы бросили под колесо, и автомобиль двинулся. Но, пройдя сажень, он снова завяз. На помощь нам бросились прохожие. Некоторые из них шли с работы, другие шли смотреть колонну, третьи просто вышли на улицу; город был возбужден, колонну ждали уже полторы недели и два месяца готовились к ее приходу. Партизаны маршировали по улицам, клуб чистился, женщины шили новые платья. Для сегодняшнего вечера, оказывается, были скуплены все цветы в Актюбинске.

   Так, беседуя с прохожими и толкая перед собой машину, мы пришли к почте. Мы поднялись в темную конуру, которая оказалась телеграфом. Двери стояли открытыми, но телеграф был пуст. Мы могли унести стол, могли сами отправить любые телеграммы по всему свету, но появился сторож - босой старик в рубахе без пояса, с лампой в руках. Он сказал, что дежурный телеграфист побежал к нашей колонне, чтобы на самой стоянке открыть для нас отделение по приему телеграмм. За ним вдогонку была пущена девочка. Через две минуты телеграфное отделение вернулось. Оно состояло из раскрасневшегося молодого человека, кипы бланков, чернильницы и стула, который человек нес в руках. Все это было немедленно предложено нам, но вдруг оказалось, что на телеграфе есть одна ручка, но она без пера. За пером была послана девочка.

   Мы вышли на улицу, когда уже стемнело. Мы отказались от грузовика и побежали к себе в клуб. Нас опять сопровождали прохожие. Весь город был осведомлен о новостях, интересующих нас. Они кричали, что дальше, за городом, дорога очень плохая. Ездил пробный грузовик. Он мог пробраться только за девяносто километров. Дальше идут пески.

   В клубе ревел духовой оркестр, и зал наполнялся людьми. За столами собирался весь городской партактив, делегаты профсоюзов, красные партизаны.

   По длинным коридорам фланировали люди в праздничных платьях и белых воротничках. Борис Николаевич, наш ученый, сменивший комбинезон на черную пару, спешил куда-то рядом с невысоким, коротко остриженным человеком.

   Вот наш новый пассажир,- сказал он,- директор Репетекской песчаной станции. Еще тут приехал один товарищ из Приаральской станции...

   Я взглянул на директора и вспомнил глухую станцию Закаспийской железной дороги, на которой шесть лет работал этот человек: научная станция стоит посреди песков, где-то в самой большой тишине мира, она там занимается растениями пустыни. У ученого завязано горло. Он простудился в степи. Ученый был радостно взволнован, видно, получил хорошие новости с песчаной станции.

   Я вошел в зал. Там все уже было готово к торжественному моменту. Ряды бутылок стояли, как войска перед сражением. На нашем конце стола сидели в ряд партизаны. Как главные организаторы вечера, они были по-хозяйски важны. Рядом со мной недвижно, как стоят на часах, подняв головы и не произнося ни слова, сидели двое в вычищенных люстриновых пиджаках. Банкет начался, и шум заколыхался в зале. Против меня, рядом с партизанами, сидели хмурый водитель наш и Бо-ковский, толстый и крепкий человек со шрамами на лице. Мы предложили партизанам выпить за их здоровье, мы расспрашивали их об актюбинских делах и рассказывали анекдоты, они охотно отвечали "да" и "нет", смеялись и, в свою очередь, старались всячески развлекать нас. Хмурый водитель подмигнул мне и ахнул стакан водки, хотя и был уже изрядно "на глазу".

   Окно комнаты распахнулось, и ворвавшийся ветер помчал по столу песок с улицы и из степи. Партизан захлопнул окно.

   - Город у нас степной,- сказал высокий партизан.- Ветер кругом, город - как кол в поле. Когда мы дрались с Дутовым, степя были жесткие, зимой было дело. На ветру лицо в один момент обмораживалось. У нас здесь в организации народ со всего Казахстана и с Сибири.

   Видно было: он хочет рассказать нам то, что его волновало. Он откашлялся и рассказал:

   - Мы в автомобиле, конечно, понимаем на копейку. Но зато степь мы свою знаем. Много наших товарищей полегло за Актюбой, в заиргизских, в тургайских песках, да и где их не легло - от Урала до Байкала! Мы эти степи помним все наизусть. Тому прошло сколько лет; которые теперь на советской работе, которые в инвалидной кооперации. Жизнь в другое русло вошла. Но когда дошло до нас сообщение, что пройдет через наш город, это большое дело для Союза, пройдет колонна пробега,- все мы, актюбинские партизаны, как один, поняли, что наша труба опять трубит. Весь Советский Союз, сказали мы, смотрит сейчас на актюбинского партизана. Нужно сделать все, что необходимо будет колонне, когда она пойдет в степь. На машинах, признаться, мы ездили маловато, больше пешком да на конях... Но кто же ведет эти машины? Их ведут наши кровные товарищи. Когда-то мы четверо суток шли через степь, и винтовки держали помороженными руками, и ничего не ели, а пили талый снег, и нам негде было уснуть,- но то ж была гражданская война. Дутов наваливался. Средняя Азия отрезана, Урал горел. Горел! Я партизанил за Уралом, у Минусинска, в Сибири. Командир нашего партизанского фронта был балтийский моряк. Когда в Кронштадте произошла революция семнадцатого года, он взял командование над своим кораблем и привел его из Гельсингфорса в Кронштадт. Два раза он был ранен. Потом он пошел с экспедицией по Ледовитому океану, судно его погибло в океане, и он со спасшимися товарищами высадился у Енисея. Здесь его белые три раза арестовывали, потом повели расстреливать и товарищей его расстреляли, а он, раненный в грудь и в ногу, уполз. В лесах он собрал четыре тысячи партизан, бился с белогвардейцами. За всю свою жизнь был он ранен, между прочим, ровно шестнадцать раз. Однажды его партизанский отряд под Огинском окружили интервенты. Здесь были побиты многие партизаны, и командир получил три пули в голову, одну в плечо, и одна разбила ему челюсть. Белогвардейцы тут окончательно окружили нас. Тогда он упал на землю и велел всем отступать и его приколоть штыком на месте. Партизаны стали плакать и уговаривать его, но он категорически велел исполнить приказание. Тогда один из партизан взял винтовку и приколол командира штыком насквозь к земле.

   Партизан кашлянул в кулак и исподлобья посмотрел на слушающих. Хмурый водитель был то ли пьян, то ли взволнован, он моргал глазами. Боковский сидел с красным лицом, вытирая со лба пот и нервно крутя салфетку.

   Откашлявшись, партизан продолжал:

   - Его, значит, прикололи. Прикололи его штыком, но тут его судьба еще не кончилась. И вот сейчас он сидит рядом с нами, товарищ Иван Трофимович Боковский, бывший балтийский моряк,- вот он. Сейчас он едет в вашем автопробеге. И все товарищи его помнят, как его, командира Боковского, которого ни пуля, ни штык не берет, несли на носилках 1200 километров, отступая через тайгу в Монголию...

   Хмурый водитель вскочил и побежал во двор. Боковский окончательно вспотел и не знал, что делать с салфеткой, и что-то говорил ей. Я вышел за водителем. На дворе была ночь. Из окон через ветер и пыль пробивались снопы света. Теленок еще стоял у карты и грыз уголок Каспийского моря, завернувшийся от ветра. Водитель вдруг выбежал на середину двора и стал ругаться неизвестно на кого в ночь, он ворчал, швырял из-под ног камни, потом подбежал к своей машине, открыл почему-то капот и стал возиться в моторе.

   - Сволочи, сволочи! Фильтры засорились,- сказал он мне.- Надо фильтры прочистить.

   Когда я вернулся в зал, там партизаны качали Боковского. Он был тяжел. Партизаны поднимали и опускали его. "Ура, ура!" - кричали они, вежливо размахивая руками. Потом один партизан сказал речь:

   - Мы хотим передать через пробег просьбу нашему правительству,- сказал он.- Пусть будут спокойны за актюбинских партизан. Они не забыли здесь своего дела и стоят всегда начеку.

   После того выступил Борис Николаевич, торжественно поднимая тарелку.

   - Товарищи! - сказал он в наступившей тишине.

   &