Лесков Николай Семенович - Зимний день

ебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты пирог есть, а тебе скажет: "Останьтесь, милая, в передней".

  - И этого не будет.

  - А если это так случится, что же ты сделаешь?

  - Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то, что я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.

  - И тебе не будет обидно?

  - За чужую глупость? Конечно, не будет.

  - А не лучше ли выйти замуж, как все?

  - Для меня - нет!

  - А отчего?

  - Мне не хочется замуж.

  - Ты, однако, престранно выражаешься. Это закон природы.

  - Ну так он, верно, еще не дошел до меня.

  - И религия того же требует.

  - Моя религия этого не требует.

  - Христос был, однако, за брак.

  - Не читала об этом.

  - А для чего же он благословлял жениха и невесту?

  - Не знаю, когда это было.

  - Читай в Евангелии.

  - Там этого нет.

  - Как нет!

  - Просто нет, да и конец!

  - Господи! да что же это... вы все, значит, уж вымарали!

  Девушка тихо засмеялась.

  - Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в Евангелии, то в премудрости Павлочтении. Во всяком случае, он был в Кане Галилейской (*24).

  - Ну и что же из этого?

  - Значит, он одобрял брак.

  - А он тоже был и у мытаря? (*25)

  - Да.

  - И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?

  - Ты ужасная спорщица.

  - Я только отвечаю вам.

  - А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!

  - А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?

  - У тебя самый пренеприятный ум.

  - Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.

  - Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.

  - Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?

  - Мне очень хочется...

  - Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.

  - Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!

  - Мы получаем у него все по пяти баллов.

  - Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?

  - Он не может иначе: мы все отлично учимся.

  - Вот ведь назрели какие характеры!

  - Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, - они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! "Придет весенний шум, веселый шум!" (*26) Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и... вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!

  - Спасибо, милая.

  - Не сердитесь, ma tante, - и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей: - А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая "мирилась с жизнью". У нее были "панье", брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.

  - А собственного увлечения у нее не было?

  - Вот это-то и было ее собственное увлечение!

  - Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.

  - Другие помогут.

  - Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, - отозвалась хозяйка. - Гоните их, они не боятся и даже радуются.

  - Ведь так и следует, - поддержала девушка.

  - Фантазии!

  - Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и все говорим про хорошее все новым и новым людям...

  - Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?

  - А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволяю касаться.

  - Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.

  - Да, это не по-вашенски, - рассмеявшись, ответила Лидия. - По-вашенски, "подобает вопросити входящего: рцы, чадо, како веруеши?"

  Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:

  - Лида! В этот раз... что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!

  - Этого, ma tante, не забудешь!

  - Ну так и нечего либеральничать.

  - А "како веруеши" - это разве либеральность?

  - Это не по сезону.

  - Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону... Это скоро меняется.

  Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры (*27), и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.

6

  Тетка на нее посмотрела, и на лице ее выразилось артистическое удовольствие; она просияла и тихо заметила:

  - Желала бы я знать, где глаза у людей, которые смеют что-нибудь говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?

  - Я хожу так постоянно.

  - И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много урОдих, и _все_ теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и никаких других украшений.

  - Ему какая забота?

  - Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?

  - Правда.

  - И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.

  - Очень может быть.

  - Которой серьги к лицу, та и не выдержит - наденет.

  - Что же, если и не выдержит, то, по крайней мере, поучится выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.

  - И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.

  - Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.

  - До свидания. Красота ты, моя красота! Я только все не могу быть покойна, что ты кончишь тем, что уйдешь жить с каким-нибудь непротивленышем.

  Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:

  - Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато я не сбегу с оперным певцом.

  - Нет! Бога ради нет! Лучше кто хочешь, но только чтоб не непротивленыш. Эти "малютки" и их курдючки... это всего противнее.

  - Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!

  - Ну, пусть лучше будет все противно, но только не так, как эти, которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и потом пусть бог тебя хранит, как ему угодно.

  И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю и тут ей шепнула:

  - Не осуждай меня, что я была с тобой резка. Я так должна при этой женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.

  - О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.

  - Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.

  - Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне _нечего бояться_.

  Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором разом отражались стыд, гнев и сожаление.

  Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный взор швейцара все-таки видел, что она плакала.

  - Эту тут завсегда пробирают! - сказал он стоявшему у ворот дворнику.

  - Да, ей видать что попало! - ответил не менее наблюдательный дворник.

  А хозяйка между тем возвратилась в свой "салон" и спросила:

  - Как вам нравится этот экземплярец?

  Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:

  - Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.

  - О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: "Как хорошо, что теперь хоть это не делается!"

  - Они, из гимназий, так реальны, что совсем не понимают институтской теплоты.

  - Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не была тронута, если бы тебе подвели жениха? - так она даже вспыхнула и оторвала: "Я не крепостная девка!"

  - Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с какою она самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!

  - Она очень сострадательна к детям.

  - Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?

  - Ах, с детьми очень много хлопот!

  - Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще ищут забыться в любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой борется, а в результате все-таки всякий год посылает нового жильца в воспитательный дом. А анонимный автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что есть, все оберет. И таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: "Брось их всех вон или обратись к религии: это поможет", - она меня послушала и поехала в Кронштадт (*28), но оттуда на обратном пути купила выборгских кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с коробком ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? "Не могу, - говорит, - бес сильнее". Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.

  - Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.

  - Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.

  - О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и их, заметьте, не любит.

  - Да что вы?

  - Я вас уверяю, она вообще о детях заботится, но никогда ими не восхищается и даже их не целует.

  - Что не целует - это прекрасно.

  - Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!

  - Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.

  - Нежить, нет! Она допускает только заботливость, а любить, по ее рассуждению, должно только того, кто сам имеет любовь к людям. А дети к тому неспособны.

  - Да разве известно, что из маленького выйдет?

  - Так и она говорит: "Я не люблю _неизвестных_ величин, я люблю то, что мне известно и понятно".

  - Какое резонерство!

  - Я и говорю: это отдает не сердцем, а математикой. Она даже не верит, что другие любят детей... "Иначе, - говорит, - не было бы таких негодяев, через которых русское имя в посмеянье у умных людей". Нашу славу и могущество они ведь не высоко ставят. И вообразите, они утверждают это на Майкове:

  Величие народа в том,

  Что носит в сердце он своем.

  Хозяйка и гостья обе переглянулись и сразу же обе задумались, и лица их приняли не женское, официальное выражение. У гостьи и это прошло прежде, и она заметила:

  - В то время как мы, русские женщины, подписываем адрес madame Adan, не худо бы, чтобы мы протестовали против учреждений, где не внушают уважения к русским началам.

  Хозяйка стала нервно сучить в руках бумажку и, сдвинув брови, прошептала в раздумье:

  - Кто же это, однако, начнет?

  - Не все ли равно, кто?

  - Но, однако... Бывало, брат мой Лука... Он независим, и никогда не был либерал, и ему нечего за себя бояться... Он, бывало, заговорит о чем угодно, но теперь он ни за что-с! Он самым серьезным образом отвернулся от нас и благоволит к Лидии, и это ужасно, потому что у него все состояние благоприобретенное, и он может отдать его кому хочет.

  - Неужто все это может достаться Лидии Павловне?

  - Всего легче! Брат Лука к моим сыновьям не благоволит, а брата Захарика считает мотом и "провальною ямой". Он содержит его семейство, но ему он ничего не оставит.

  Гостья встала и отошла к открытому пианино и через минуту спросила:

  - А где теперь супруга и дочери Захара Семеныча?

  - Его жена... не знаю в точности... она в Италии или во Франции.

  - Ее держало что-то в Вене.

  - Ах, это уж давно прошло! Таких держав у нее не перечесть до вечера. Но с ней теперь ведь только три дочери, ведь Нина, младшая, уж год как вышла замуж за графа Z. Богат ужасно.

  - И ужасно стар?

  - Конечно, ему за семьдесят, а говорят, и больше, а ей лет двадцать. Много ведь их, четыре девки. А граф, старик, женился назло своим родным. Надеется еще иметь детей. Мы ездили просить ему благословение.

  - Пусть бог поможет!

  - Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: "Пью за ваше здоровье бокал, а когда моя дочь подарит вам рога, я тогда за ее здоровье целую бутылку выпью".

  В ответ на это гостья оборотилась от пианино лицом к хозяйке, и лицо ее уже не дышало милою кротостью лани, а имело выражение брыкливой козы, и она, по-видимому не кстати, но, в сущности, очень сообразительно, сказала:

  - Очевидно, что дело начать надо вам.

  - Но Лидия мне родная.

  - Потому-то это и нужно: это покажет ваше беспристрастие и готовность все принести в жертву общественной пользе, а она будет устранена от наследства.

  Хозяйка смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено было верно, но в душе у старухи что-то болталось туда и сюда, и она опять покрутила бумажку и шепнула:

  - Не знаю... Дайте подумать. Я спрошу батюшку.

  - Конечно, его и спросите.

  - Хорошо, я спрошу.

7

  В это время распахнулась дверь, и вошел седой, бодрый и кругленький генерал с ученым значком и с веселыми серыми проницательными глазами на большом гладком лице, способном принимать разнообразные выражения.

  Это и был брат Захар.

  Хозяйка протянула ему руку и сказала:

  - Ты очень легок на помине; мы сейчас о тебе говорили.

  - За что же именно? - спросил генерал, садясь и довольно сухо здороваясь с гостьей.

  - Как _за что_? Просто о тебе говорили.

  - У нас просто о людях никогда не говорят, а всегда их за что-нибудь ругают.

  - Но бывают и исключения.

  - Два только: это pere Jean и pere Onthon (*29).

  - Ты настаиваешь на том, что это надо произносить не Antoine, а Onthon?

  - Так произносят те, которые на этот счет больше меня знают и теплее моего веруют. Я сам ведь в вере слаб.

  - Это стыдно.

  - Что ж делать, когда ничего не верится?

  - Это огорчало нашу мать.

  - Помню и повиновался, а притворяться не мог. Она, бывало, скажет: "Ангел-хранитель с тобою", - и я всюду ходил с ангелом-хранителем, вот и все!

  - Олимпия приехала.

  - Мне всегда казалось, что ее зовут Олимпиада. Впрочем, я ею особенно не интересуюсь.

  - У нее много новостей, и некоторые касаются тебя. Твоя дочь, графиня Нина, беременна.

  - Да, да! Разбойница, наверное, осуществляет "Волшебное дерево" из Боккаччио (*30). Я, однако, выпью сегодня бутылку шампанского и пошлю поздравительную телеграмму графу. Кстати, я встретил на днях одного товарища моего зятя и узнал, что он старше меня всего только на четырнадцать лет.

  - Какие же подробности об их житье?

  - Я ничего не знаю.

  - Ты разве не был еще у Олимпии?

  - Я? Нет, мой ангел-хранитель меня туда не завел. Я видел, что какая-то дама мчалась в коляске, и перед нею у кучера над турнюром сзади часы. Я подумал: что это еще за пошлая баба тут появилась? И вдруг догадался, что это она. А она сразу же устроила мне неприятность: я хотел от нее спастись и прямо попал навстречу еврею, которому должен чертову пропасть.

  - Бедный Захарик!

  - Но слава богу, что мой хранитель бдел надо мной и что это случилось против собора: я сейчас же бросился в церковь и стал к амвону, а жид оробел и не пошел дальше дверей. Но только какие теперь в церквах удивительно неудобные правила! Представь, они открывают всего только одну дверь, а другие закрыты. Для чего закрывать? В Париже все храмы весь день открыты.

  - У нас, друг мой, часто крадут... Было несколько краж.

  - Какие проказники! А я через это, вообразите, несколько молебнов подряд отстоял, но жида все-таки надул. Он ждал меня у общей двери, а я с знакомым батюшкой утек через святой алтарь и, кстати, встретил Лиду. Она была расстроена, и я, чтоб ее развеселить, все рассказал ей, как попался Олимпии, а потом жидам и, наконец, насилу спасся через храм убежища. Она развеселилась и зашла со мною выпить чашку шоколаду.

  - Это ты старался ее утешить? Что за милый дядя!

  - Да, но тут еще и другой был умысел. Там была одна... балерина, которой никогда не удается изобразить богиню... Я ей показал Лиду и сказал: "Смотри, дура, вот богиня!" Но кто и где обидел Лиду?

  - Вот не берусь тебе ответить. Верно, "нашла коса на камень"; но она, впрочем, сама здесь говорила, что ее будто даже и "_нельзя_ обидеть".

  - Ах, это ничего более как всем противные толстовские бетизы! Уверяю вас, что всеми этими глупостями это все их Лев Толстой путает! "Da ist der Hund begraben!" [Вот где собака зарыта! (нем.)]. Решительно не понимаю, чего этот старик хочет? Кричат ему со всех концов света, что он первый мудрец, вот он и помешался. А я решительно не нахожу, что такое в самом в нем находят мудрецовского?

  - И я тоже.

  - Да и никто не находит, а это все за границей. Мы с ним когда-то раз даже жили на одной улице, и я ничего премудрого в нем не замечал. И помню, он был раз и в театре, а потом у общих знакомых, и когда всем подали чай, он сказал человеку: "Подай мне, братец, рюмку водки".

  - И выпил?

  - Да, выпил и закусил, не помню, баранкой или корочкой хлеба. И все это было самое обыкновенное, а потом вдруг зачудил и в мудрецы попал!.. Удача! Но я хотя и не разделяю его христианства, которое несет смерть культуре, но самого его я уважаю.

  - За что же?

  - Конечно, не за его премудрости! Это пустяки! Но я этих его непротивленышей люблю, с ними так хорошо поговорить за кофе.

  - Я этого не нахожу.

  - Ну, нет!.. На многое они оригинально смотрят. Я не признаю, чтобы это что-нибудь из их фантазии было можно осуществить. Теперь не тот век, но отчего не поболтать? Ведь Бисмарк (*31) же любил поговорить с социалистами. "Малютки" же эти идут наперекор социалистам.

  - Как это наперекор?

  - А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в пользу родных... Это то самое, чего Петр Первый хотел достичь через майораты... (*32) Это надо поощрять, чтобы не дробились состояния. А сам Толстой только чертовски самолюбив, но зато с большим характером. Это у нас редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог и заставить за какую-нибудь бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!

  Генерал потравил себя пальцами за горло и издал звуки, очень рассмешившие хозяйку и гостью.

  - Но зачем же у него эта несносная проницательность и для чего он так толкует, что будто ничего не нужно?

  - А это скверность, но я успокоиваю себя твоею русскою пословицей: "Не так страшен черт, как его малютки".

  - И я это говорю всегда: он там я не знаю где, а эти Figaro ci - Figaro la [Фигаро здесь, Фигаро там (франц.)] разбрелись, как цыплята.

  - Вот именно цыплята... Отчего это у них так топорщится, как будто хвосты перятся?

  - А уж это надо их осмотреть и удостовериться.

  - Ну, как можно их смущать!

  - А они не церемонятся смущать веру.

  - Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем устриц и пью вино, а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун - это мне все равно! И я об этом и не богохульствую, но его несносная на наш счет проницательность - это скверно. И потом, для чего он уверяет, будто "не мечите бисера перед свиньями" сказано не для того, чтобы предостеречь людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем болтали - это глупость. Есть люди - ангелы, а есть и свиньи.

  - Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в своих местечках, где им надо быть.

  - Да, им бы всем надо быть в своих закутах, но случается и иначе: бывает, что свиньи садятся в гостиных.

  - О, господи! какие ужасы!

  - О да! Есть много ужасов.

  - Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?

  - А есть... Вот, например, хоть такие, как наша Лида!

  - Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.

  - Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!

  - Каким это образом?

  - Вы к ним пристаете, их злите, а когда бедные девочки в нетерпении что-нибудь вам брякнут, вы это разглашаете и им вредите. По правде сказать, это подлость!

  - Ни о чем таком не слыхала.

  - А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла к тебе на бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.

  - Нимало!

  - Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя "кармелиткой" (*33), в двойном капишоне, а она тебе будто отвечала, что к _своему_ Адаму она, может быть, придет даже "Евой", а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.

  - И представь, это правда, она так и сказала!

  - Сказала, потому что не надо было к ней приставать. Байрон прекрасно заметил, что "и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело", а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.

  - Ты за ней просто волочишься?

  - Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней на-ш старший брат Лука! Он говорит, что "провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни". А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне - вот и ишиас... болезнь седалищного нерва... Понимаете, приходится в каком месте?

  - Ты без подробностей.

  - Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: "Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением".

  - Ну, этого ей действительно не занимать стать! - заметила с сдержанною иронией хозяйка.

  - Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала! Понимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту! Я посмотрел и говорю: "Как же теперь после этого твою руку целовать?" Она говорит: "Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу". А брат Лука... он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал... Поп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: "Смотри! - говорит, - видишь

  ли?"

  Тот

  отвечает:

  "Вижу,

  ваше высокопревосходительство!"

  "А разумеешь ли?"

  "Разумею, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны".

  "То-то вот и есть "очень изрядны"! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать".

  "Слушаю, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Буду стараться!"

  - И ничего небось не старался?

  - Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: "Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею... Ты нам матка!" Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!

  - Только с ними человеческий род прекратится.

  - Отчего это?

  - Не идут замуж.

  - Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат, мужчинишки-то, стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.

  - Пусть и сидят в девках.

  - И что за беда?

  - Старые девки все злы делаются.

  - Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.

  - Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.

  - Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?

8

  Хозяйка улыбнулась и отвечала:

  - Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.

  - А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться. Ты не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником. Посмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому. Построит себе на огороде "хижину", под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода "Гиезием", и живет, читает Богословца или _Ключ разумения_ (*34), а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глазах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отвести. Я это, право, хвалю. Пускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять... Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!

  - Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?

  - О, без сомнения! Но только куда нам, безверным! А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?

  Хозяйка сдвинула брови и отвечала:

  - Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?

  - Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?

  - А почему же он его "дошибает"?

  - Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?

  - Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.

  - Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.

  - Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.

  - Ах да, да, да, ведь он "тепло-верующий!"

  - Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.

  - Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге! (*35)

  - Опять яичница?

  - Нет. Это просто _бойня_! Это ужасно видеть-с!

  - Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали... Господи! Что это за панталоны и что за пальто!

  - Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.

  - А ты находишь, что его мазня - это серьезно?

  - Я говорю не о мазне, а о фраке.

  - Что за вздор!

  - Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.

  - Но почему это узнали?

  - Он сам так сказал.

  - Как это глупо!

  - И дерзко! - поддержала гостья.

  А генерал заключил:

  - Это _замечательно_! Теперь просто говорят: "замечательно!"

  - А почему замечательно?

  - А потому замечательно, что эти, - как вы их кличете, - "непротивленыши!" или "малютки", все чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы _сопротивленцы_ и взрослые, - мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.

  - Ну, - пошутила хозяйка, - он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!

  И, проговорив это, она снисходительно вздохнула и вышла как бы по хозяйству.

9

  В гостиной остались вдвоем генерал и гостья, и тон беседы сразу же изменился.

  Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:

  - Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной муж вчера приходил ко мне и был неотступен. Это с вашей стороны, позвольте вам сказать, сверх всякой меры жестоко - рассылать больного старика по таким делам!

  - По каким "таким делам"?

  - Которым на языке порядочных людей нет имени.

  - Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы, как неаккуратный человек, на него не отвечали.

  - Позвольте, но чтобы прислать вам удовлетворительный ответ на ваше письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.

  - Да.

  - Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов, и дело готово.

  Дама позеленела и, сверкая злобой, спросила:

  - Что это значит? К чему здесь при мне второй раз вспоминают персидского шаха?

  - А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают? Мне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и даже то, чего не мог и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне, а не другим людям.

  Генерал, видимо, сердился и говорил запальчиво:

  - Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у вас и... Я спасся и спас вас, да не спас мою памятную книжку, и вот я берегу людей...

  - О! вы еще все возитесь с этой жалобной сказкой?

  - Позвольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю для вас подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом. Прошу за вас особ, с которыми я не хотел бы знаться, но вам все _мало_. Скажите же, когда вам будет, наконец, довольно?

  - Другие получают больше!

  - Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел не знаю, за что кого и по скольку у вас оделяют. Может быть, другие искуснее вас... или они усерднее и оказывают больше услуг.

  - Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы...

  - Ну, я не знаю!.. "Без рыбы"! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?

  - Вообразите, да! Безрыбье!

  - Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал, что этих ваших дел решительно не знаю! Всем грешен, всем, но этою мерзостью не занимался!

  Генерал высоко поднял руку и истово перекрестился.

  - Вот! - сказал он, нервно доставая из кармана конверт и подавая его даме. - Вот-с! Возьмите, пожалуйста, скорей. Здесь ровно тысяча рублей. Я бедный, прогорелый человек, но ничего из чужих денег не краду. Тысяча рублей. Это для вас пособие, которое я выпрашиваю второй раз в году. Только, пожалуйста, пожалуйста, не благодарите меня! Я делаю это с величайшим отвращением и прошу вас...

  Дама хотела что-то сказать, но он ее перебил:

  - Нет, нет! Прошу вас, не присылайте больше ко мне своего несчастного мужа! Умоляю вас, что у меня есть нервы и кое-какой остаток совести. Мы его с вами когда-то подло обманывали, но это было давно, и тогда я это мог, потому что тогда он и сам в свой черед обманывал других. Но теперь?.. Этот его рамолитический (*36) вид, эти его трясущиеся колени... О господи, избавьте! Бога ради избавьте! Иначе я сам когда-нибудь брошусь перед ним на колени и во всем ему признаюсь.

  Дама рассмеялась и сказала:

  - Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.

  - Нет, сделаю!

  - Ну так я ее не боюсь.

  По лицу генерала скользнула улыбка, которую он, однако, удержал и молвил:

  - Ага! значит, это для него не было бы новостью! О господи! Разрази нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!

  - А вы в самом деле болтун!

  Улыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:

  - Да, да, я большой болтун, это "замечательно"!

  Он с нескрываемым пренебрежением к гостье надел в комнате фуражку и вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.

  В передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом глаз и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.

  - Мерси, сердечный друг! - сказал ей генерал. - Доложите моей сестре, что я не мог ее ожидать, потому что... я сегодня принял лекарство. А это, - добавил он шепотом, - это вы возьмите себе на память.

  И он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее в шею и тихо молвил:

  - Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки.

  С этим он пожал ей руку, и она ему тоже.

  Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал оттуда два двугривенных и подал швейцару.

  - Возьми, братец.

  - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! - благодарил швейцар, держа по-военному руку у козырька своего кокошника.

  - Настоящие, братец... Не на Песках деланы... Смело можешь отнести их в лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен: он портит желудочный сок!

  - Слушаю, ваше превосходительство! - отвечал швейцар, застегивая генерала полостью извозчичьих саней. Но генерал, пока так весело шутил, в то же время делал руками вокруг себя "повальный обыск" и убедился, что у него нигде нет ни гроша. Тогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из саней и пошел пешком.

  - Пройдусь, - сказал он швейцару, - теперь прекрасно!

  - Замечательно, ваше превосходительство!

  - Именно, братец, "замечательно"! Считай за мной рубль в долгу за остроумие!

  Он закрылся подъеденным молью бобром и завернул на своих усталых и отслужившихся ногах за угол улицы.

  Когда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:

  - Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.

  - Протерть горькая! - отвечал, почесывая спину, дворник.

  - Ничего... Когда есть, он во все карманы рассует.

  - Тогда и взыщи.

  - Беспременно!

10

  Гостья, как только осталась одна, сейчас же открыла свой бархатный мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать их. Тысяча рублей была сполна. Дама сложила билеты поаккуратнее и уже хотела снова закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.

  Она не заметила, как в комнату неслышными шагами вошел хорошо упитанный, розовый молодой человек с играющим кадыком под шеей и с откровенною улыбкою на устах. Он прямо ловкою хваткой положил руку на бронзовый замок бархатной сумки и сказал:

  - Это арестовано!

  Гостья сначала вздрогнула, но мгновенный испуг сейчас же пропал и уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:

  - Valerian! Где был ты? Боже!

  - Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я прямо с неба, для того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.

  Дама хотела ему что-то сказать, но он показал ей пальцем на закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.

  Гостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно в привычку и что это ей даже приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:

  - О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!

  - А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда только я не метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден, что самое верное средство брать со всех деньги, это посвятить себя благодетельствованию бедных! Еще милость господня, что есть на земле дураки вроде oncle Zacharie [дяди Захара (франц.)].

  - Оставь о нем!

  - Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.

  - Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.

  - Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.

  - Какой вздор ты говоришь!

  - Отчего же? Это, говорят, очень приятная смерть. Что-то вроде чего-то... Смотрите, вот у меня про всякий случай при себе в кармане и сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.

  - О боже! Что ты говоришь! - и, понизив голос, она прошептала: - Avancez une chaise!.. [Подвиньте стул! (франц.)]

  Молодой человек сделал комическую гримасу и опять молча показал на завешенную дверь.

  Дама сморщила брови и спросила шепотом:

  - Что?

  Молодой человек приложил ко рту ладони и ответил в трубку:

  - Maman здесь подслушивает!

  - И все это неправда! Ты очень часто клевещешь на свою мать!

  Валериан перекрестился и тихо увери