ужасное. После этого он не может молиться до
тех пор, пока признает себя нарушившим заповедь против ближнего и выпросит
себе у него прощения. Схария остолбенел от такой наглости! Кто мог быть этот
дерзкий, который удрал ему такую штуку? Никто иной, как Коган Шлиома,
которому давно хочется быть святее Схарии и перекупить у него Гелиу. Схария
видит его дерзкую руку, обернулся, но Шлиома уже исчез. Схария в синагоге;
поднял книгу Закона вверх обеими руками, так высоко, чтобы все ее видели, и,
прохаживаясь с нею при общем одобрении, громко выкрикает: "Вот закон,
который Моисей дал детям Израилевым!", но вдруг ко всеобщему ужасу зашатался
и уронил книгу Закона на пол, - это второй знак почти уже неотвратимого
несчастия.
Не обошлось и без третьего. Схария дома; собрал на школьный двор
множество мальчишек, дал каждому из них по грошу и по деревянной пике и
заставил их как можно громче кричать и махать пиками, чтобы прогнать
дьявола, явно строящего ему каверзы. А сам пошел в комнату, горя желанием
узнать: хорошего или худого должен он, после такого крайнего употребленного
им средства, ожидать себе в будущем, и стал с этою целью рассматривать над
свечой свои руки. Но у них пропала тень! Испуганный Схария бросил свечу и
поспешно выбежал нагой на крыльцо, чтобы при луне вернуть себе тень от
Авеля, но луна вдруг вся потемнела и как будто упала с неба.
Хуже этого ничего не может быть на свете, так как самые знаменитые
раввины в одно говорят, что исчезновение тени знаменует неизбежную погибель,
и это верно, потому что основано на Моисеевом слове "и тени своей не
узрите".
Столь быстро, кажется, никто не падал в своих собственных глазах и в
глазах всего общества, как падал Схария. Осталось последнее средство: до
зари исповедывал Схария свои грехи, стоя не на земле, по которой ползал
райский змей, а в тазу с водой, и потом взял белого петуха, а Хаве дал
наседку, и оба они долго вертели этих птиц около своей головы. Петух и
курица громко кричали, а Схария выкрикал:
- Пусть этот петух будет жертвой за мой грех: пусть он заслужит мне
хорошую награду! Пусть как машет этот петух крыльями, так машут крыльями и
перелетают вокруг меня с места на место ангелы. Пусть улетают злые и садятся
вокруг моей головы на их место добрые! И пусть этот петух умрет за меня на
этот год, а я буду жить, и Хава будет жива и будет меня слушать с одного
раза и будет у нас с нею всякую неделю гут-шабаш...
И он протянул руку и дернул Хаву за руку, велел ей сварить и петуха, и
наседку; внутренности жертвенных птиц завязал в узелок и положил на крышу
дома, чтобы вороны унесли их с глаз. Так Схарией было сделано все, что можно
было сделать для отвращения грозной судьбы, и он слышал уже, как, прежде чем
началась вечерняя молитва, два раввина разом в один голос начали восклицать
ему публичное прощение. Но в это самое время досадительная Хава разбудила
мужа.
Небесный свод уже алел; занималась заря, свежая мартовская заря, пред
днем Пурима, торжественного празднества в память победы Мардохея над Аманом.
Это день, когда каждому благочестивому еврею не только разрешается, но даже
вменяется в обязанность пить до тех пор, пока он будет не в состоянии
отличить Амана от Мардохея.
Это не только день радости, но и день чудес, когда еврею сходит с рук
все, что бы он ни сделал. Писано, что когда два знаменитых раввина, Рабба и
Сиро, сошлись в этот день, чтобы вместе упиться до неспособности различить
Амана от Мардохея, то раввин Рабба принял за Амана раввина Сиро и убил его,
и уложил под лавку, но и это нимало раввину Сиро не повредило, потому что
когда раввин Рабба о нем помолился, то Сиро сию же минуту ожил и так шибко
убежал из-под лавки, что Рабба не мог его догнать и даже совсем его не
видел.
В этот день еврей безопасен от всех бед, а потому Схария не боялся даже
своего вещего сна, который до зари пугал его целым рядом последовательно
развивающихся злых предзнаменований.
Схария встал бодро, мастерски выпотрошил рыбу, которую должен был сам
приготовить, и пошел в синагогу, где должен был объявить, как поступить с
казаком, чтобы он ездил, но никого не тревожил.
Ответ этот по своей простоте и краткости отдавал чем-то библейским; он
весь состоял в том, что пусть казак ездит, но пусть он оставляет лошадь
где-нибудь со въезда и ходит через местечко пешком; а главное, чтобы он не
смел ни к кому обращаться ни с каким словом. Тогда ему нельзя будет никому
грозить, никого пугать, и ничего он не уложит себе под седло; а между тем
комиссар с майором будут играть, и дела в трактире Нахмана не остановятся, и
всем будут идти добрые гешефты.
План был очень хорош, и его одобрили все евреи, и комиссар, и наш
майор, который немедленно же отдал в этом смысле точный приказ Ананьеву и
затем закатил сам на ту сторону отыгрываться.
Кажется, даже сам Ананьев, которого это всех прямее касалось, и тот был
этим доволен, и с великою клятвой присягал майору, что все то исполнит.
- Ей-богу, - сказал он: - я, ваше благородие, даже рад, что этак уже по
крайности с меня вся напраслина снимется. А мне что с ними говорить? Бог с
ними совсем; нешто мне, кроме их, не с кем поговорить? Я и на своей стороне
поговорю.
Так большим и тонким дипломатическим умом Схарии был улажен, ко
всеобщему удовольствию, этот казусный вопрос, и Схария, прекрасно проведя
канун веселого праздника, пошел держать с своей Хавой опочив, который должен
был дать ему силу и крепость потрудиться завтра в честь победительного Амана
и за столом, и за молитвой.
Но как в старенькой песенке поется: "что на счастье прочно всяк надежду
кинь", то этою ночью, когда Схария улегся по всем правилам талмудической
науки и спал нагишом и на левом боку, изображая собой Исаака, положенного на
жертвенник, ему опять привиделся тот же зловещий сон вчерашней ночи и
повторился во всех мельчайших своих подробностях.
Это Схарию смутило тем более, что как ни точны на все случаи жизни
указания раввинов, но такое буквальное повторение сна ими, вероятно, не было
предвидено и во всей обширной науке Схарии не было рецепта, как поправить
это дело, да и не было уже времени его поправлять; заря Пурима восходила, и
Хава, соблюдая свой супружеский долг, возвещала об этом толчком в бок своему
супругу.
Начался веселый Пурим; как подобает по написанному и по переданному
дедами, все пришли утром в синагогу, мужчины и женщины, причем почти каждый
захватил с собою ножичек, гвоздь и молоток или колотушку. Каждый тотчас с
прихода спешил нацарапать где-нибудь на видном месте, на стене или на чем
другом, имя Амана для того, чтобы потом во время чтения книги Эсфирь "бить
Амана", - то есть колотить по его выцарапанному имени, пока оно изгладится.
Кантор пропел громко исповедь, прочитав урок из книги Закона; Схария,
который старался скрыть свое смущение, откупил право обносить посреди
синагоги Закон, и все сыны Израиля целовали на руках его священный свиток.
После этого чтец зачитал книгу Эсфири, и при первом же звуке "Аман" по
синагоге раздался оглушительный стук молотков и колотушек, которыми
благочестивый народ усердно изглаживал ненавистное ему имя. Схария, как
известный законник, действовал всех ретивее. Он выгравировал пред собою имя
Амана крупнее и глубже, чем все другие, и с первого же раза ударил по нем
так ожесточенно, что случилось самое ужаснейшее из ужасных происшествий:
большая, надежная колотушка Схарии сломалась в самой рукоятке, и ненавистное
имя Амана оставалось во всем своем очевидном значении неизглаженным.
Рыжий-таки запечатал его книгу...
Это был скандал невероятный и примета самая скверная; порядок моленья
нарушился; неизглаженного Схарией Амана должны были добить другие, что они и
исполнили с ожесточением общими силами, но, тем не менее, Схария был страшно
унижен и сконфужен. Все обаяние его сразу пало в прах во мнении мятежного
народа, который легко бунтовался даже против самого Моисея. И Схария видел
это и не удивлялся; предзнаменование было слишком зловещее, чтобы строго
религиозный человек не отшатнулся от того, над кем так видимо тяготеет
какое-то ужасное указание. Все сказали себе, что Схария верно чем-нибудь без
меры тяжко согрешил и что он непременно должен погибнуть. Все от него
отшатнулись, и кучки гуляющих в праздничном уборе удалялись от его дома, как
от зачумленного.
Положение было псаломское: господь удалил от Схарии и друга, и
искреннего, и приуготовлял его быть в мерзость себе самому и в поношение
людям.
Если из вас кто-нибудь так счастлив, что уже переходил в жизни полосу,
когда человек весь видит себя в руке какой-то неодолимой власти, которая его
мнет и тяготит, то вы можете понять это положение, а если вы еще сыры и не
научены доброму смыслу и ведению, то вы и не поймете, как в подобных случаях
человек удивительно одуревает и начинает сам лезть на свою погибель. Все это
и проделал над собою в совершенстве Схария.
Мучительное сознание отвержения терзало его, но он отправлял праздник
по установлению и усердно старался привести себя в такое состояние, когда
благочестивый еврей перестает отличать Амана от Мардохея. Доспевая к этому,
Схария частенько подходил к укрепленному в угле поставцу и после каждого
стаканчика отходил к окну, растопыривал пред собою обе руки и считал пальцы;
но хмель был не разымчив и число пальцев все оставалось одно и то же: на
двух руках и теперь, в Пурим, все было десять пальцев, как будто в самый
простой день.
С коих пор Схария себя помнил, с ним этого еще никогда не случалось. Не
худо ли было винцо в баклажке, но каждый Пурим он припасал себе одно и то же
винцо, которое черт его знает почему называется "розенвейн", хотя состоит
просто из смеси коньяку и воды. Проще сказать, по-нашему это ополоски,
которыми ополаскивают бочки из-под красных французских вин, подправляют
коньяком и продают жидам, а те пьют и дуреют. В былые годы Схария от этого
розенвейна видел у себя на двух руках пальцев по двадцати, и теперь чем туже
это давалось, тем он сильнее этого добивался. Он выпивал и, выпивая,
расхаживал по комнате и размышлял: за что так разгневался на него Всесильный
и в самый Пурим отдал его в посмеяние невеждам? Если он, Схария, чем-нибудь
и согрешил более или менее тяжко, если он даже когда-нибудь, садясь за стол,
позабыл вымыть руки, то ведь и это может быть изглажено в такой праздник. Но
сколько же у него, Схарии, есть зато заслуг и святых дел? Не он ли, Схария,
всю свою жизнь подстерегал все грехи христиан, выставлял их на вид своим
старцам и детям и лучше всех успокоивал их совесть в разрешении всяких
присяг, клятв и обещаний, данных христианину? Не он ли вредил христианам
неупустительно всегда и чем только мог? Не он ли доказывал, как бедна и
ничтожна христианская вера, как она ничего не дает своим на земле, где они
до сих пор еще не научились, чтобы друга поддерживать, а в будущем даже и не
обещает им ничего такого, что бы могло согреть внутренность? Как осязательно
он умел представить награды, которые ждут верных евреев. Он умел научать
всех вот именно в этот веселый праздник Пурим забывать все притеснения и
бедствия, которые они несут от ненавистных христиан. Самого несчастного и
бедного он приводил в расположение мечтать теперь о хорошем пиве, о крепком
вине, о рыбе Левиафане и о большом быке, которого пасут ангелы и дают ему в
день траву с тысячи гор.
Сердце Схарии сохло, и внутренность его требовала розенвейна: он
подошел к поставцу и сразу налил два заповедные сосуда: узкодонный бокал, из
которого он пил, когда женился на первой жене, бывшей девушкой, и стакан, из
которого поила его Хава, выходившая за него замуж вдовой.
- Жены мои, развеселите меня хмелем винограда и воспоминанием того, что
было, когда мы в первый раз пили вместе из этих стаканов!
Проговорив это, Схария духом проглотил узкодонный бокал и стакан и,
отойдя к окну, опять растопырил и пересчитал все свои пальцы.
Дело не подвигалось: на руках у Схарии продолжало оставаться десять
пальцев. Было очевидно, чтобы выбиться из этого гнусного положения, надо
было прибегнуть к последним, самым действительным средствам и уже ничего не
жалеть.
Схария так и сделал.
- Нет, - сказал он, - пусть это не будет так! Нет; если уж на то пошло,
то я уже ничего не пожалею и так и быть я обновлю Закон в синагоге.
У этих суеверов "обновить", то есть пожертвовать в синагогу новый
свиток, все равно, что у игроков смарать старые записи. Но это стоит дорого,
потому что "обновить" иначе нельзя, как чтобы новый свиток был параднее
того, который уже находится в употреблении.
Но Схария решил "обновить", и притом "без обмана", и объявил это Хаве.
- Жена моя, встань и слушай, слушай, что будет говорить твои муж,
потому что я буду давать обет Богу и без всякой хитрости, и что я ему
обещаю, ты, Хава, будешь тому свидетельница.
- Только не надо обещать грошей, - отозвалась Хава.
- Нет, ты молчи и слушай. Это не твое дело: я обещаю, Хава, что если
над нами не будет ничего худого и если я и ты, Хава, и все дети мои, и весь
дом мой проживем этот год здорово до другого Пурима, то я, Хава, буду делать
большие жертвы: я выпишу, Хава, из Вильны самого лучшего писаря и прикажу
ему списать весь Закон на телячьем пергамене большими, ровными, как одна,
литерами. И это будут, Хава, такие книги, каких у нас еще не было: все они
будут списаны без одной ошибки и кусок пергамена будет пришит к другому
куску воловьими жилами из быка, которого я сам заколю на это. И приколочу я
пергамен к крашеным палкам с золотыми цвяшками... И это будет мой Закон...
О-о-о-й, не мешай, не мешай мне обещаться, Хава: я знаю, что ты хочешь
говорить, а ты только слушай. Тебе, Хава, не надо говорить, потому что я все
знаю и даю обет Богу за то, чтобы он меня хорошо охранил до другого Пурима...
Да; и тебе зато со мною хорошо будет, Хава. И когда все будет готово, Хава,
ты приготовишь тогда гугель и перцу с медом и всяких пряников, только таких,
чтобы от них не болел крепко живот и никто, их поевши, не умер. Я куплю
намоченных яблоков и всяких хороших плодов, и состроим балдахин... О-о-о-й, не
мешай, Хава, не мешай, мне это надо все громче кричать, чтобы все ангелы
слышали, что я обещаю! Построим балдахин с золотом, Хава, и с серебром... да,
Хава, - с настоящим ясным золотом, как Соломон делал, и будет балдахин на
двадцати четырех высоких крашеных палках, и все будут за те палки цепляться,
а возьмут их мои сыны и друзья, и мы одни понесем его посередине всей улицы
и впереди всех войдем в синагогу, а книги будут нести раввины. Каждый раввин
все будет нести всего по пяти шагов и переменяться, - да... по пяти...
- И за то им всем надо платить? - решительно перебила Хава.
- Да, Хава, да; всем надо будет платить, - отвечал Схария: - и мы всем
заплатим, Хава. Что же такое: мы заплатим, но потом Бог отдаст нам всемеро.
Ты, верно, забываешь, Хава, что Бог должен отдать нам все весемеро, и даже
больше как всемеро.
- Еще отдаст ли, и когда он отдаст!
- Хава, разве так можно говорить? Разве я не ученый человек, разве я не
весь Закон знаю; разве это не я тебе говорю? И как ты можешь мне не верить с
одного слова, когда я могу тебя за это отпустить.
- А если ты умрешь прежде, чем получишь от Бога всемеро, какой тогда
будет нам гешефт?
- Ага! вот ты опять не хорошо говоришь, Хава: право, ты не хорошо
говоришь, для чего же я умру: я за то обет делаю, чтобы я не умер и был цел
до другого Пурима, а ты говоришь, что я умру. Знаешь, я опять теперь боюсь,
Хава, что твоя бабка была не Ева, а глупая Лалис, которая докучала Адаму
тем, что все спорила. Смотри, Хава, чтобы я за это не дал тебе развод.
Но Хава, относительно еще молодая жена Схарии, которая была маловерна и
довольно скупа, а к тому же знала себе цену, решительно восстала против
ценных обетов и, указывая на преклонные годы Схарии и на свою относительную
молодость и на кучу здесь же шнырявших и валявшихся по перинам детей, с
совершенно несвойственною еврейке самостоятельностью, решительно
протестовала против так торжественно произнесенного ее мужем обета.
Схария, как ни был преисполнен самой основательной ученой солидности,
не мог снести этой дерзости: он стал сердиться, кричать, а наконец, видя,
что не может победить строптивой жены, сказал ей:
- Штиль! я завтра же напишу тебе разводное письмо, да непременно! и
велю писарю написать его ровными, одна к одной буквами и без всякой ошибки,
и ты его возьми и ступай вон, и пусть имя твое изгладится в потомстве.
И Схария в гневе подошел опять к шкапу и налил себе розенвейна, а Хава,
которая не очень боялась изглаждения своего имени, но очень боялась остаться
без денег, спокойно отвернулась к окну, но вдруг пронзительно вскрикнула.
- Что там? - спросил Схария.
- Казак, - прошептала Хава и указала на свои ворота, в которые Ананьев
тянул за повод свою длинноногую поджарую лошадь.
Схария уронил стакан и, взглянув торопливо на свои пальцы, увидал, что
их ни одного нет... Да, совсем ни одного не было, а пред глазами только
какой-то огромный трясущийся паук косил во все стороны кривыми ногами.
Схария наладил свое дело! Его обет уже несомненно принес свои плоды:
исчезновение пальцев возвещало приближение того вожделенного состояния,
когда он не станет отличать Амана от Мардохея, а тогда по его молитве будут
твориться чудеса, какие творились по молитве Рабба, убившего и воскресившего
раввина Сиро. Меламед сообразил это и быстро поправился: казак ему перестал
быть страшен.
- Не смей кричать! - сказал он жене: - ты увидишь, что я с ним сделаю.
- Нет, ты смотри, что он делает, - и Хава указала на Ананьева, который
в это время щелкнул нагайкой по боку хозяйскую корову, что меланхолически
жевала сено у обреза, и, отогнав ее, поставил к сену свою донскую клячу.
- Это ничего, - отвечал Схария.
- А корове больно: она не даст молока, и когда у нее заболит печенка,
она будет треф.
- Если у нее заболит печенка, мы ее продадим христианам и нам не будет
никакого убытка.
- А когда он придет и будет просить есть.
- Он не может, Хава, просить, он ничего с нами говорить не смеет.
- А когда он станет пугать?
- Он не будет пугать!
- Почему не будет?
- Молчи: я знаю: он с нами ничего делать не смеет.
- А как он украдет мою серебряную ложку?
- Ты сядь, Хава, на ложку; сядь на нее хорошенько, как Рахиль, и он ее
не украдет, а мне скорее подай из шкапа лист бумаги и чернила, и смотри, и
понимай, что умно-преумно буду делать. Теперь смирно: он входит.
- И он с кем-то говорит, Схария, - робко прошептала Хава.
- Молчи; пусть с кем хочет говорит, а с нами он говорить не будет. Тут
я буду говорить; ты замечай, Хава, что я буду говорить. Я буду очень умно
говорить.
В это время сильный толчок из сеней отворил дверь, и на пороге
показался во весь свой огромный рост казак Ананьев. По дипломатическим
условиям своей поездки он был безо всякого оружия, но с нагайкой,
увесистость которой уже испытала на себе Схариина корова.
Дети, видя казака, сначала было все сразу заплакали, но когда Хава
загребла их кучкой в угол и покрыла своею ватною юбкой, они сейчас же
стихли. В покое водворилось мертвое молчание.
Казак немножко покачивался: он, очевидно, был пьян. Это так и
следовало. Пурим справлялся не на одной австрийской стороне, а и на нашей,
где благочестивых евреев еще более, чем в Австрии, и все они не менее
австрийских крепки в отеческих преданиях.
Момент был тягостный и острый, который, по-видимому, ни одна, ни другая
сторона не знали, как прервать; но это длилось не долго, и меламед первый
дал почин к оживлению сцены.
Схария, как будто не обращая на казака внимания, взял в руку перо и,
глядя на него, заговорил по-русски:
- Ой, перо мое, перо! ой, кабы ты могло знать, мое перо, что я с тобою
буду делать? А я с тобою сейчас буду писать все, что здесь будет говорить
чужой человек, которому ничего по сей бок ни с каким цезарским человеком
говорить не велено. И как, что он скажет, я все сейчас запишу и пошлю то к
комиссару, а комиссар отошлет московскому майору, а московский майор выбьет
те слова кому надо по-московски на спину, и будет тогда от этого чужому
человеку совсем очень прескверно. Теперь слушай, мое перо, и пиши
хорошенько.
Проговорив это, Схария обмакнул перо, положил руку на бумагу и
приготовился писать; но писать было нечего. Ананьев не обращался ни с одним
словом ни к Схарии, ни к его Хаве, ни к их детям, а, выслушав политичную
речь меламеда, повел против него свою политику.
Стоя посреди горницы, казак прежде всего вынул из шаровар трубку и
начал ее молча набивать. Потом закурил трубку собственною спичкой, спрятал в
шаровары кисет и, усевшись на скамье за столом, вытащил из кармана маленький
белый миткалевый платочек и преосторожно-осторожно начал его разворачивать.
Казак раскрывал свой платок, точно в нем был завернут какой-то
драгоценный перстень, но, разумеется, ни перстня, ни какой другой
драгоценности в платке не было. Это досконально видел и Схария, и его жена,
и их дети, и баба Оксана. Похоже было, что это какая-то хитрость, и эта
хитрость начинала всех занимать. Казак же продолжал свое дело необыкновенно
серьезно: он развернул платочек, сравнял все уголки вдвое, вчетверо, потом
крест-накрест и будто рассердился, что не так вышло, и опять стал его
встряхивать и наново складывать. Опять долго и много он его встряхивал,
переворачивал, смотрел на свет и, заметив где-то пылинку на столе, сдул ее и
начал расстилать и разглаживать лапами на этом месте свой платок, а потом,
положив на него свою нагайку, поласкал ее рукой, как будто какого любимого
кота, и повел с нею такое слово:
- Ой, нагайка моя, нагайка! Распреумная ты, моя дружина, казачья
кормилица. Много ты мне, государыня, сослужила всяких служб и еще сослужи,
что я тебе буду теперь сказывать. Не сердись, что я строго с тобой сейчас
обошелся, что должен был тебя об жидовскую корову хлопнуть; в этом ты сама
виновата: зачем службу забываешь: не припасла коню на дворе гарчик овса и
корову раньше не отогнала. Вот за то тебе и досталось, что ты свою донскую
присягу забыла, за это я тебя и вперед не помилую. Не хочешь бита быть -
сама себя оберегай, - неси службу верную: я сейчас теперь пойду к командиру
и самою короткою дорогой, шибко побегу, а тебе приказываю, чтобы мне здесь к
моему приходу, вот на самом этом платочке, стояла целая бутылка водки и
тарелка перцу с жидовской рыбой, и ты это непременно достань, а если не
достанешь, то я тебя схвачу тогда за ухо, да начну обо всех жидов хлопать,
пока у тебя ухо оторвется. Вот тебе в том и задаток, чтобы знала, как тебе
достанется!
При этом он взял нагайку в руки и, встав с места, так ударил ею по
скамейке, что та сразу же развалилась надвое, а сам опять положил нагайку на
платок и вышел, не сказав хозяевам ни одного слова.
Впечатление было полное. Казак успел уже обогнуть угол дома, а семья
достопочтенного Схарии еще пристально смотрела на мастерски разрезанную
плетью скамью, которая служила преобразованием того, что в самом недалеком
будущем должно случиться с ними самими, если только ум и ученость Схарии не
найдут средства отклонить жестокого наказания, угрожавшего несчастной
нагайке.
Первая обнаружила признаки этой заботливости Хава: она выпустила из-под
юбки детей и сказала мужу:
- Что ты себе думаешь, что он говорил с этой ногавкой?
- Я думаю, что он совсем глупый.
- А что из этого, что он глупый, когда ей от этого ничего, а нам очень
больно будет.
- Это правда.
- Видишь, что он сделал с нашей скамейкой.
- Он ее совсем испортил, Хава.
- Я не хочу, чтобы с нами так было, Схария.
- Да, лучше я буду думать, чтоб этого не было, - отвечал он.
- Ты станешь думать и опять уснешь.
- Нет, Хава, я теперь не усну, теперь нельзя спать, Хава.
- Нельзя спать, надо скорее послать Оксану за Шмилем и Шлиомой, чтоб
они шли с этим москалем биться.
- Нет, Хава, нет. Что такое биться? Из-за чего биться? И они не придут,
Хава, биться... Нет!.. Я сейчас выдумаю; я сейчас выдумаю такое, что ты
никогда не слыхала, да; я не пошлю Оксану ни за Шмилем, ни за Шлиомой,
потому что они будут потом на нас смеяться, а я пошлю Оксану совсем в другое
место. Оксана! что ты стоишь? Ты ходи смело, совсем смело ходи. Ты иди в
кладовую и возьми все, что он говорил, - ты возьми рыбу, и ты водку возьми,
и ты поставь все это сейчас на столе. Да, да, да, нечего тебе так на меня
смотреть: я умный человек, я знаю, что я говорю, потому что я не хочу, чтобы
он бил о меня и о моих детей свою знагайку. А он дурак. Если он может
думать, что эта знагайка может ему водки и рыбу поставить - он дурак, и
Коган Шлиома дурак. Мы поставим водку и рыбу, и этот казак завтра заедет до
Шлиома и опять все этак сделает, а Шлиом глупый человек, он рассердится и не
поставит всего на стол и они оба будут один с другим биться и оба друг друга
убьют, и их за это обоих повесят на высоком столбе, и поганая птица с
большим носом сядет на них и будет их есть. А мы дадим этому дураку водки и
рыбы и больше ничего, потому что у меня есть настоящий ум, который все злое
может переделать. Пусть он думает, что ему все это принесла сюда его
знагайка, и пусть сделает этак же завтра с Шлиомою. Вот что я выдумал!
И Схария от нетерпения сам помогал скорее выставлять на указанное
казаком место бутылку вина и полмисок с рыбой и был очень рад, что в эту же
самую минуту в окне мелькнула фигура Ананьева и чрез секунду находчивый плут
сам появился.
Одно, что не было приготовлено Ананьеву, это не поставили ему другой
скамейки, но походный человек за этим не гонится; наш же казак теперь был
особенно скор и решителен: он даже выпил всего одну рюмку водки, а всю
остальную бутылку спустил за голенище; а кушанье только попробовал и
заметил, что жиды очень мало рыбы в перец кладут. А затем собрал все в
платок и прочел казачью молитву:
- Бог напитал - черт не видал, а если видел - не обидел. И тебе,
нагайка, спасибо: хорошо спроворила, за то и не будешь о жидов бита; а
теперь хочешь здесь оставайся, хочешь вели бабе, чтоб она несла тебя за мной
с почестью.
- Неси ее! - шепнул грозно Оксане Схария.
И та понесла нагайку за Ананьевым, который, войдя на двор, отвязал от
обреза свою клячу и стал подтягивать подпруги, но вдруг слышит - баба
говорит ему:
- Господа Москалю, а господа Москалю!
Казак посмотрел на нее и отвечает:
- Молчи, тетка, мне в вашем царстве с вами говорить нельзя.
- Да мени от вас только одно слово треба
- Какое одно слово: худое или доброе?
- Скажите мени, чи вы чего у нас не вкралы?
- Что ты, что ты, дура! Разве мы не крещеные?
- Да що с того, что вы хрещены, да крадете, а меня потом хозяева бить
будут.
- Бить будут! Вот видишь, жизнь-то у вас какая горькая!
- Отдайте же що вы вкралы?
- Да отвяжись ты от меня, сделай милость, с такими пустяками. Ты лучше
молись Царице Небесной, чтобы мы вас поскорей победили и за себя взяли,
тогда тебя жид не посмеет бить.
- Да що молиться, я и так молюсь, щоб и вы побидыли и щоб вас побидыли,
а яки не побидятся, тих щобы сила Божа побидыла, тылько скажите, що вы у
меня вкралы?
Казак и рассердился.
- Тьфу ты дура, - говорит: - с тобой и слов тратить нечего!
Вскочил на коня и говорит:
- Подай мою нагайку.
Но Оксана, что бы вы думали:
- Эге, - говорит, - нет, вы мени отдайте, що вы вкралы.
Тут Фомка Ананьев уже совсем взбесился, да к ней, а она от него, да в
сени заперлась, а нагайка у нее в руках осталась. А казак туда-сюда,
ломиться не смеет - и был таков - ускакал на свою сторону. И вышла всех
дальновиднее баба Оксана, а всех глупее мудрый Схария, который тут только и
понял, как он просто мог отделаться. С этой поры мой Схария и стал у всех в
посмешище и доживает век в дураках, ожидая, пока придет час обмазать ему
голову сырым яйцом и зарыть его в землю. Вот вам и "страшный жид" с
расчетом. Конечно, может быть, это к другим в пример не идет, ну да я ведь
это так рассказал, к тому, что и рассчетливый просчитывается. Не взыщите. А
теперь спать бы! да если ночью тревога, пожалуйста вставать - не копаться.
Впервые - "Русский вестник", 1878, 3.
Стр. 409. Ракушанск - по всей вероятности, Ракошин.
Меламед - учитель (часто - содержатель) хедера, вероисповедальной
еврейской школы, где учат религиозным представлениям иудаизма и молитвам.
...из вымирающей породы лермонтовских Максимов Максимовичей. - Речь идет
о персонаже романа М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени" (1840), старом
служаке Максиме Максимовиче.
Война с турками... - Имеется в виду русско-турецкая война 1877 - 1878
гг., возникшая в результате подъема освободительного движения на Балканах.
Вдохновляющим мотивом ее было освобождение братских народов от интервентов.
Победа русской армии обеспечила независимость Румынии, Сербии, Черногории, а
также освобождение Болгарии от турецкого ига.
Стр. 411. ...одно из грибоедовских лиц высказывало о календарях: "Все
врут календари". - Слова эти принадлежат графине Хлестовой, персонажу
комедии "Горе от ума" (д. III, явл. 21).
Стр. 412. ..."усталый и голодный на самого Бога ропщет"... - Ср.: "И будут
они бродить по земле, жестоко угнетенные и голодные; и во время голода будут
злиться, хулить царя своего и Бога своего (Библия. Книга пророка Исайи.
VIII, 21).
...при коварном нейтралитете Беконсфильда, виляньях Андраши и... - Речь
идет о политике английского правительства, проводимой Биконсфильдом
Вениамином Дизраэли (1804 - 1881), евреем по национальности, а также о
действиях венгерской стороны, руководимой Андраши Дьюлой Старшим (1823 -
1890), министром обороны Венгрии в 1867 - 1871 гг.; с 1871 - 1873 гг.
министр иностранных дел Австро-Венгрии. Их усилия фактически были направлены
к сближению с Германией, поддержке Турции, ослаблению влияния России на
Балканах.
Стр. 413 - 414. О Тире сказано, что там не будет горка, где "князья,
купцы и где сильные земли барышничают", а сила в тех, кои "не видали
самоцветных камней и не завистны на золото" - вольный пересказ части гл. 18
"Откровения св. Иоанна Богослова".
Стр. 415. ..."не хощет Господь смерти грешника". - Из первой молитвы
"Последования к святому причащению", составленной Василием Великим.
...та каверзная праведность и та убивающая дух ученость, которыми
огорчался наш Спаситель и за которые возглашал: "горе вам, горе и горе". -
Здесь кратко и вольно пересказывается евангельский текст (Евангелие от
Матфея. XXIII, 13, 14, 15, 23, 25, 27 - 29)
Стр. 416. Аарон - по библейскому преданию, один из наиболее чтимых
древних священников, любимый пророком Моисеем и самим Богом.
Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в 965 - 928 гг. до н. э.,
сын Давида. Библейская традиция утверждала особую мудрость Соломона,
приписывая ему авторство "Екклезиаста", "Притчей Соломоновых" и "Песни
Песней", хотя научная критика Библии доказывает, что эти произведения
сложились позже: в VIII, III и II вв. до н. э.
Егова (Яхве) - имя древнееврейского Бога, по представлениям иудаизма
связанного с народом Израиля "заветом", двусторонним договором.
Стр. 417. ...не от Евы, а от первой жены Адама, строптивой Лалис... -
согласно преданию, Лалис (Лилит), будучи сотворена Богом из глины
одновременно с Адамом, тотчас начала спорить с мужем, настаивая на своем
равенстве с ним, а затем покинула его Согласно священной кабалистической
книге "Зогар" (XIII в.) Лалис стала женой Самэля и матерью демонов.
...чтобы она от жадности не затряслась, как Исав... - намек на эпизод
библейской истории, когда голодный Исав, сын Исаака, продал за чечевичную
похлебку первородство своему брату Иакову.
Стр. 418. ...в день разорения храма... - речь идет о дне памяти разрушения
Иерусалимского храма Навуходоносором (VI в до н. э.); в связи с этим в
синагоге читают Кинот, элегии, посвященные этому событию.
Гелиа (Гелила) - свиток Торы. Согласно иудейскому обычаю во время
богослужения на ритуальное свертывание свитка приглашается наиболее почетный
прихожанин.
Ец-Хаюм (Эйц Хаим) - иудаистское сочинение о религиозных ритуалах (XVI
в.).
Стр. 419. ...носил свиток Закона... - Согласно иудейскому обычаю в праздник
Кущей в синагоге происходило публичное чтение Моисеева Закона, причем нести
и читать Закон "представлялось лицу, занимавшему самое высокое положение в
народе" (Еврейская энциклопедия. СПб., 1908, т. 9, с. 947).
"Древо жизни" - мифическое древо, согласно библейской легенде растущее
в раю; здесь: символ его.
"Благословен Господь Бог наш, избравший нас пред всеми иными народами"
- неполная цитата из еврейской молитвы (см.: Дом молитвы. Молитвы евреев на
весь год с переводом на русский язык с подробным изложением богослужебных
обрядов и историческими заметками о молитвах. Составил А. Л. Воль. Издание
третье. Вильна. 1902. Стр. 4. 115).
...День Кущей... - третий из главных трех праздников иудаизма; отмечается
после сбора урожая (в середине седьмого месяца); по древним предписаниям,
верующим повелевалось в этот праздник и семь последующих дней жить в кущах в
память того, что там Бог некогда поселил евреев.
Стр. 420. Данииловы седьмины - т. е. определенные сроки. Библейское
предание рассказывает, как архангел Гавриил определяет пророку Даниилу срок
в "семьдесят седьмин", чтобы "покрыто было преступление" жителей, в
противном случае - предрекает разрушение города (Библия. Книга пророка
Даниила. IX, 24 - 27).
Стр. 421. ...по случаю польских дел. - т. е. в связи с восстанием 1863
г. в Польше.
Стр. 423. "Аллилуя" < ... > Царю небесный - здесь: христианские
молитвы-песнопения.
Стр. 427. Кабала - каббала (древнеевр.; буквально: предание) -
мистическое течение в иудаизме, основанное на вере в возможность реального и
непосредственного воздействия человеческих молитв на космические процессы.
Даниил - библейский пророк; известен своим предсказанием погибели царю
Бальтасару, объяснением роковых слов, возникших чудом на стене во время
царского пира.
Стр. 428. Райский змей - т. е. змей, живший в раю и совративший Еву на
нарушение Божьего завета.
Стр. 429. Пурим - (от древнеевр.; пур - жребий) - иудаистский праздник
в честь избавления евреев от их злого гонителя Амана (Гемана) во времена
персидского царя Артаксеркса (IV в. до н. э.).
...в память победы Мардохея над Аманом (точнее: Мордехая над Геманом).
- Библейская история Амана, приближенного персидского царя Ахашвероша,
повествует, как Аман, возненавидевший дядю царицы Эсфири Мардохея за то, что
последний не падает перед ним ниц, замыслил уничтожить всех евреев в
Персидском царстве. Но Эсфирь, узнав от Мардохея о назначенном дне расправы
над евреями, устроила пир, на который приглашены были Аман и Мардохей. По
приказанию царя Аман должен был возвеличивать Мардохея. Царь же,
разгневанный враждебными акциями Амана по отношению к евреям, за кажущуюся
оплошность по отношению к Эсфири приказал повесить его на виселице,
приготовленной им для Мардохея.
Стр. 431. ...обносить посреди синагоги Закон... - Один из ритуалов во
время Пурима заключался в том, что свиток Закона торжественно несли по
синагоге.
Книга Эсфири - одна из книг Библии.
Стр. 432. Поставец - стол.
...о рыбе Левиафане... - в библейской мифологии Левиафан - морское
чудовище, описываемое как крокодил, гигантский змей или огромный дракон.
Стр. 436. ...сядь на нее хорошенько, как Рахиль... - Согласно Ветхому
завету, когда Яков, муж Рахили, готовился тайно к возвращению в Ханаан,
Рахиль потихоньку похитила у отца идолов. Лабан, отец Рахили, заметил
пропажу, догнал беглецов и требовал возврата похищенного. Рахиль положила
идолов под седло, села на него, и все поиски Лабана были напрасны.