Краснов Петр Николаевич - Две повести

lign="justify">   Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затѣмъ раздались возгласы: "Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!" и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и бѣлыми плащами.

   Александру Николаевичу хотѣлось подойти и ближе посмотрѣть на эту дикую пляску; онъ сдѣлалъ движенiе, пошевельнулся - и проснулся.

   Блѣдное утро смотрѣло сквозь спущенную штору, пахло цвѣтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнѣли, и бѣлыя щеки еще болѣе ввалились. Въ комнатѣ было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей зѣвалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.

   Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замѣтилъ, что вѣтка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацѣпить ее обшлагомъ, когда цѣловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, - ему легче было смотрѣть на поблекшее лицо своей невѣсты. Изъ сновидѣнiя онъ ничего не помнилъ.

   Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскорѣ маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбѣжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пѣвчiе; гробъ, стали забивать.

   Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послѣднiй разъ, чтобы поцѣловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрѣла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.

   Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блѣдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка...

  

  

   Нину Сергѣевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры вѣнки и портреты - послѣднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартирѣ. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вѣренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кѣмъ не ухаживая.

   Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лѣтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лѣтъ ему надоѣлъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлѣнiе своей сѣрой толпой, сѣрыми домами, сѣрой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя

   страны, гдѣ другiя понятiя, другая жизнь, хотѣлось бороться съ природой, преодолѣвать горы, переплывать моря и рѣки.

   Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человѣку много путешествовавшему.

   - Э, батенька мой, - сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, - да какъ же вы измѣнились! Развѣ можно жить такимъ анахоретомъ ? совсѣмъ пустынникомъ стали, нигдѣ не бываете, все скрипка, да скрипка, а вѣдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.

   - Что дѣлать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зѣваю подъ салонные разговоры...

   - Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, ѣздите верхомъ, на охоту ходите, а то... Сколько вамъ лѣтъ?

   - Тридцать девятый пошелъ.

   - А вѣдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сѣдой показался. Сами себѣ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселѣе.

   - Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мѣстамъ, не по Волгѣ, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.

   - Отличное дѣло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вѣкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поѣздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вѣдь все самъ снималъ своеручно...

   Въ это время вошелъ лакей - доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.

   Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, видѣнный имъ во снѣ у гроба Нины Сергѣевны. Тѣ же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвѣтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ бѣлыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже болѣе внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человѣкъ, и въ тѣни ея отдыхаютъ ослы съ мѣшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колѣна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бѣснуется на пыльной дорогѣ...

   Дальше Панаевъ не могъ смотрѣть. Мертвое лицо Нины Сергѣевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видѣлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: "хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ".

   Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.

   - Скажите, докторъ, это что за виды? - спросилъ онъ.

   - Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь поѣхать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.

   - А это что за городъ?

   - Хараръ.

   - Далеко до него?

   - Отъ Питера въ мѣсяцъ можно доѣхать.

   - Это что за пляска?

   - Это галласская фантазiя.

   Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить "фантазiя"; ему было достаточно того, что онъ видѣлъ во снѣ мѣста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тѣмъ не менѣе, на самомъ дѣлѣ. Докторъ взялъ, между тѣмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.

  

   - А какой запахъ имѣетъ Хараръ! - проговорилъ онъ мечтательно, - за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью...

   - А хороши тамъ ночи? - съ волненiемъ въ голосѣ спросилъ Панаевъ, вставая со стула и прохаживаясь по мягкимъ коврамъ, устилавшимъ гостиную доктора.

   - Еще бы! Африканскiя ночи! это нѣчто волшебное. Луна, - не ваша гамбургская жестянка, а полная, свѣтлая, какъ расплавленное серебро; не робко глядится сквозь туманъ, а во всѣ глаза смотритъ на высокiя горы, на ароматныя кофейныя плантацiи и на черный городъ черныхъ людей! А звѣзды! Южный крестъ, Орiонъ, Сирiусъ и масса еще крупныхъ и яркихъ высоко-высоко горятъ въ безоблачномъ небѣ. Нѣтъ, дорогой Александръ Николаевичъ, ничто не сравнится съ харарской ночью!

   Панаевъ уже не слушалъ больше доктора: свои мысли одолѣли его.

   - А что значить, Михаилъ Петровичъ, спросилъ онъ, наконецъ, у доктора послѣ долгаго молчанiя, - что значить: "хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ", и на какомъ это будетъ языкѣ?

   Тутъ уже докторъ удивился.

   - Да откуда вы знаете, многоуважаемый? Это ... это по абиссински и значить "ступай въ мой домъ, хорошiй мальчикъ".

   - И это вѣрно?

   - Точно. Но откуда вы это знаете? Вы меня несказанно поразили.

   - Я самъ, докторъ, такъ пораженъ, что кажется съ ума сойду! - смущенно проговорилъ Александръ Николаевичъ, торопливо попрощался съ докторомъ и ушелъ домой.

  

   Черезъ двѣ недѣли послѣ этого разговора Александръ Николаевичъ уже отправлялся изъ Одессы на Портъ Саидъ, а оттуда на французскомъ пароходѣ компанiи "Messageries maritimes" въ африканскiй портъ Джибути.

   "Конечно, все это ерунда", - говорилъ онъ самъ себѣ, мѣсяцъ спустя, сидя въ чечунчевомъ легкомъ пиджакѣ, именуемомъ по мѣстному "педжамомъ", на верхней верандѣ четыреугольнаго дома, построеннаго изъ бѣлаго известняка, и глядя какъ медленно надвигался океанъ, слѣдуя непонятному закону, на берегъ, - "конечно, все это вздоръ и этотъ сонъ, и этотъ голосъ. Я могъ видѣть и городъ, и фантазiю эту самую гдѣ-нибудь, и вотъ она засѣла въ моемъ мозгу и приснилась мнѣ, поразивъ меня въ тяжелую минуту моей жизни. Гдѣ-то ты, моя Нина? Я не искалъ и не ищу тебя на этой землѣ, потому что самъ похоронилъ, самъ закопалъ въ землю драгоцѣнное твое тѣло, потому что больше одного раза на землѣ никто не жилъ"... И онъ смотрѣлъ на высокое синее африканское небо, которое темнѣло все болѣе и болѣе, смотрѣлъ, какъ быстро погасалъ день по мѣрѣ того, какъ солнце опускалось за горы, и звѣзды проступали на ясномъ и прозрачномъ небосводѣ. "Да, это особыя ночи!" думалъ онъ. "Это тѣ ночи, что вдохновляли библейскихъ халдеевъ, что создавали таинственную религiю Ормузды и Озириса, тѣ ночи, подъ покровомъ которыхъ дремлютъ величественныя пирамиды, и сфинксы загадываютъ свои мудрыя загадки путникамъ. Подъ покровомъ этой ночи однажды у всесвятой Дѣвы родился сынъ, Спаситель мiра, и земля, и люди очистились отъ грѣха. Эти ночи видѣли первые шаги человѣка, робкiе, неувѣрениые, какъ шаги ребенка, и эти же ночи создали такую культуру мощнаго народа, которую и понынѣ не разгадать слабому уму!"

   И еще долго размышлялъ Панаевъ, сидя на верандѣ Hotel de France, глядя на сонное море, шагъ за шагомъ медленно надвигавшееся на прибрежный илъ, глядя на рыбаковъ-арабовъ, готовившихъ къ отплытiю свои фелюги съ косыми парусами, слушая чью-то переливистую и тягучую пѣсню. Онъ смотрѣлъ и слушалъ пока сонъ не началъ закрывать его глаза.

   На другой день къ нему забѣжалъ юркiй арабъ, Гассанъ Магометъ, въ бѣлой кофтѣ одѣтой поверхъ пестрой жилетки, въ маленькомъ бѣломъ колпакѣ и малиновой гладкой юбкѣ до колѣнъ. Арабъ этотъ устраивалъ ему караванъ до Харара.

   - Demain matin toi partir, - объяснилъ ему арабъ на ломаномъ французскомъ языкѣ.

   - Moi arranger tour, beaucoup de peine, somalis mechants, moi donner бакшишъ. II faut montrer bagage.

   Александръ Николаевичъ показалъ свой небольшой запасъ консервовъ и вина, свои необходимыя дорожныя вещи, и Гассанъ Магометъ успокоился.

   Однако, въ Джибути пришлось провозиться съ недѣлю. Нужно было найти слугъ, освѣжить кое-какiе запасы.

   Жутко было Панаеву проводить ночи въ пустынѣ, одному бѣлому среди толпы черныхъ дикарей. 14 дней длилось его путешествiе по пескамъ, усѣяннымъ черными камнями, черезъ скалистыя горы. Онъ ходилъ на охоту, билъ антилопъ и маленькихъ козочекъ дигъ-диговъ, стрѣлялъ въ ущельяхъ горъ кабановъ, сторожилъ леопардовъ, а темными ночами, склонившись надъ фонаремъ, онъ изучалъ абиссинскiй языкъ, чтобы днемъ болтать на немъ со своимъ слугою, хорошенькимъ мальчикомъ Фара.

   "Конечно, это вздоръ,", говорилъ онъ самъ себѣ, "искать какую-то негритянку въ дебряхъ Африки и думать въ ней найти душу моей Нины. И какъ я найду ее? По разсказамь арабовъ, Хараръ громадный городъ, въ немъ нѣсколько десятковъ тысячъ жителей, масса домовъ, двѣ церкви. Гдѣ я буду искать то, чего никогда не видалъ? Это погоня за призракомъ, исканiе сна, приснившагося пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ минуту сильной нравственной тревоги, въ мучительную минуту жизни! И не безумецъ-ли я! Одно меня утѣшаетъ: благодаря этой погонѣ за сномъ, я попалъ въ удивительную страну, древнѣйшую изъ странъ земного шара, я попалъ въ народъ, пребывающiй на первыхъ ступеняхъ развитiя. Кругомъ пастухи-сомали со стадами овецъ, верблюдовъ и ословъ, кочующiе въ дикихъ горахъ, питаясь молокомъ и рисомъ, одѣваясь въ звѣриныя шкуры и имѣя одно оружiе, копье и щитъ. Я, какъ пророкъ Исаiя, бреду среди ихъ патрiархальныхъ семей, бреду на мулѣ, переходя черезъ безводныя пустыни и горы..."

   Но какъ же поразило его, когда на четырнадцатый день, при спускѣ съ высокой горы, покрытой лѣсомъ, Фара указалъ ему на темное круглое пятно среди зеленыхъ и желтыхъ холмовъ и горъ, и сказалъ коротко, но краснорѣчиво - "Хараръ".

   Да, это былъ городъ, видѣнный во снѣ. Высокiя горы поднимались кругомъ; онѣ тѣснили темнокоричневые дома, обрывались пропастями, и между ними рядъ зеленыхъ холмовъ, то покрытыхъ изумрудомъ молодой травы, то желтыми полями машиллы, - злака, подобнаго кукурузѣ, то квадратными садами кофе, распланированными еще при царицѣ Савской. И чѣмъ блине подходилъ онъ къ городу, тѣмъ яснѣе сбывался таинственный сонъ. Песчаная широкая дорога сбѣгала внизъ и вилась между стѣнъ, образованныхъ высокими канделябровидными кактусами; маленькiя блестящiя птички порхали надъ ними, временами ручей перерѣзывалъ дорогу, и надъ ручьемъ группа женщинъ въ сѣровато-бѣлыхъ хитонахъ, многочисленными складками упадавшихъ на землю, наполняла большiе каменные кувшины водой. Сѣрые ослики довѣрчиво толпились среди нихъ, ожидая, когда дадутъ имъ напиться, погрузятъ кувшины и съ тягучей пѣсней погонятъ въ городъ. Временами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, съ конической крышей и входомъ, занавѣшеннымъ цыновкой; попадались солдаты въ бѣломъ плащѣ, рубашкѣ и штанахъ, съ босыми ногами и французскимъ ружьемъ на плечѣ.

   "Не эта-ли деревня?" думалъ Панаевъ, пытливо вглядываясь въ кучки хижинъ, "не эта ли, не она ли?" глядя на встрѣчавшихся полуобнаженныхъ галлассокъ.

   А когда почувствовалъ онъ ароматъ этого города, запахъ ладана, старины и цвѣтовъ, когда увидѣлъ четыреугольныя ворота, часового въ бѣлой шамѣ (плащѣ) и дрючокъ съ зеленымъ, желтымъ и краснымъ флагомъ, когда увидѣлъ громадную смоковницу, родъ библейской кущи, въ тѣни которой отдыхало стадо громадныхъ горбатыхъ быковъ, - сердце Панаева наполнилось радостью и волненiемъ, и онъ встряхнулся въ сѣдлѣ, чтобы убѣдиться, что это не новая греза.

   Онъ объѣхалъ всѣ восемь воротъ древняго города, и, наконецъ, у тѣхъ, которыя показались ему наиболѣе похожими на его сонъ, онъ установилъ свою палатку и рѣшился отсюда начать поиски. Онъ привезъ съ собой дорогiя ружья, часы и матерiи въ подарокъ правителю древняго города, славному расу Маконену, и добился у него аудiенцiи.

   Знаменитый военачальникъ принялъ его, сидя по-турецки, на возвышенiи, накрытомъ дорогими коврами. Кучка солдатъ толпилась у входа; на голыхъ глиняныхъ стѣнахъ висѣли ружья въ углу стояли копья. Лицо раса Маконена было покрыто небольшой жиденькой черной бородой, темные глаза его лукаво смотрѣли. Ему было за сорокъ лѣтъ; курчавые волосы его были густы и вились; ростомъ онъ былъ невеликъ, говорилъ быстро и хитро отвѣчалъ на вопросы. Два переводчика: Русскiй-Маркъ, родомъ абиссинецъ и французъ Iосифъ, ожидали гостя, но Панаевъ заявилъ расу, что онъ говорить по-абиссински.

   - Весьма прiятно это слышать, - сказалъ тихо расъ, прикрывая, въ знакъ уваженiя къ гостю, свой ротъ тонкимъ плащемъ, накинутымъ на плечи. - Мы привыкли уважать и любить Русскихъ, и то, что они изучаютъ нашъ языкъ, насъ трогаетъ.

   Расъ поблагодарилъ Панаева за подарки, спросилъ, хорошо-ли онъ доѣхалъ, не было-ли безпокойства въ пути, всюду-ли была вода, не усталъ-ли онъ.

   Тѣмь временемъ двое слугъ въ полупрозрачныхъ бѣлыхъ шамахъ, съ длинными саблями въ красныхъ кривыхъ ножнахъ, заткнутыхъ за поясъ съ правой стороны, молча внесли два стеклянныхъ стакана, наполненныхъ мутной, ароматичной желтой жидкостью, называемой "тэчемъ", и поставили передъ Панаевымъ на полъ, накрывъ стаканъ шелковымъ платкомъ "отъ дурного глаза".

   Расъ пригласилъ Панаева выпить тэча, и онъ хлебнулъ прохладный пьяный напитокъ.

   - Ты, конечно, ѣдешь дальше къ негусу-негусти Менелику, въ Энтото? - спросилъ тихимъ голосомъ расъ.

   - Нѣтъ, я отправился въ Хараръ искать женщину, - потупясь, также тихо отвѣтилъ Панаевъ.

   - Конечно, бѣлую женщину? Женщину московъ, францизъ, инглези или али (итальянку)?

   - Нѣтъ, господинъ, я ищу черную женщину.

   На неподвижномъ и непроницаемомъ лицѣ раса шевельнулась какая-то жилка, но сейчасъ же оно приняло то же спокойное и суровое выраженiе властелина восточнаго города.

   - Она украла что-либо у москова? Я прикажу позвать либечая, и онъ разъищетъ воровку.

   - Она украла мое сердце, господинъ. Расъ чуть усмѣхнулся.

   - Бѣда твоя не велика сказалъ онъ. - Ищи ее по всему городу и, когда найдешь, приведи ко мнѣ, и если она окажется дѣвушкой, ты женишься на. ней, а если она уже замужемъ, я разведу ее съ мужемъ и отдамъ тебѣ.

   Панаевъ наклонилъ голову въ знакъ благодарности расу.

   - Ты ее знаешь, видалъ когда-нибудь? - спросилъ расъ.

   - Я знаю, что ее зовутъ Аска Марiамъ, знаю, что она родилась пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ хижинѣ недалеко отъ воротъ города, а видѣлъ я ее только во снѣ.

   Къ удивленiю Панаева, расъ не обратилъ вниманiя на послѣднiя слова его и сказалъ, чуть улыбаясь:

   - Немногое ты знаешь, и нелегка твоя задача, Старые люди охотно вѣрятъ вѣщимъ снамъ и придаютъ имъ значенiе. Богъ не разъ указывалъ людямъ пути, по которымъ они должны слѣдовать при помощи видѣнiй сонныхъ, но я первый разъ вижу бѣлаго человѣка, пришедшаго ко мнѣ съ такой просьбой. Иди! сколько могу, я пособлю тебѣ.

   Панаевъ вышелъ, а расъ позвалъ градоправителя своего геразмача Банти, сухого и высокаго старика. Онъ явился немедленно и, закрывъ шамою роть, нагнулся передъ расомъ, выслушивая его приказанiе. Мудрый расъ повелѣлъ собрать всѣхъ женщинъ, живущихъ возлѣ городскихъ воротъ, не моложе 15 и не старѣе 17 лѣтъ, носящихъ имя Аска Марiамъ, и призвать ихъ во дворецъ раса для отправленiя съ ними "дурго" къ москову.

  

  

   Долго бродилъ Панаевъ по городу, жадно присматриваясь къ чуждой ему древней культурѣ. Узкiя немощеныя, но сухiя и твердыя, каменистыя улицы шли концентрическими кругами, пересѣченныя по радiусамъ узкими переулками. Голубое, не знающее облаковъ, небо высоко висѣло надъ городомъ; крутыя утесистыя горы обступили холмы, по которымъ вилась городская стѣна. Толпы народа, черные полуголые галлассы съ копьями въ рукахъ, съ лохмотьями сѣрыхъ тряпокъ вокругъ бедеръ сухихъ длинныхъ ногъ торопливо проходили по улицамъ, подгоняя маленькихъ сѣренькихъ осликовъ; арабъ въ пестрыхъ тряпкахъ и цвѣтной чалмѣ, лѣниво правя, усѣвшись бочкомъ на рваномъ сѣдлѣ, проѣзжалъ на верблюдѣ; худые и тонкiе темно-коричневые данакили, съ блуждающими дикими глазами, съ простыми мѣдными браслетами на рукахъ и ногахъ у женщинъ, проходили цѣлыми толпами, еле прикрытые тряпками или бараньими шкурами. Иногда въ этой черной толпѣ, торопливой и суетливой, то везущей на осликахъ сѣно, то съ криками проносящей куръ, яйца или корзинки съ зерномъ, показывался абиссинецъ. Онъ шелъ медленно, наклонивъ курчавую голову, закрывъ подбородокъ снѣжно-бѣлой шамой съ широкой красной полосой по срединѣ, подобный древнимъ римлянамъ или еврейскимъ старѣйшинамъ. Впереди него два ашкера, одѣтыхъ въ шамы попроще, съ ружьями расчищали ему путь среди полуобнаженныхъ людей. Голоса таяли, въ высокомъ небѣ, повсюду слышались мелодичныя восклицанiя погонщиковъ ословъ; пестрая толпа смѣнялась, какъ въ калейдоскопѣ, сверкая тряпками, бусами и голыми тѣлами, то черными, какъ эбеновое дерево, то коричневыми, то желтовато-бѣлыми. Пахло ладаномъ, нечистотами, сохнущими на отвѣсныхъ лучахъ высокаго солнца, пахло растительнымъ масломъ, которымъ намазаны были тѣла, пахло особымъ харарскимъ ароматомъ волшебнаго востока, который волнуетъ нервы и возбуждаетъ умъ.

   Панаевъ вышелъ на площадь, гдѣ стояли ворота, увѣшанныя черными изсохшими слоновыми хоботами и хвостами, съ двумя лежащими бѣлыми глиняными львами по краямъ, такими мирными львами, будто сейчасъ убѣжали они изъ кондитерской, гдѣ были изваяны изъ сахара съ мукой. Напротивъ былъ бѣлый круглый храмъ съ конической крышей, покрытой бѣлой жестью, съ семью ступенями, ведущими на паперть; рядомъ съ храмомъ, въ кафе грека Саркиза, за маленькими круглыми столиками сидѣли бѣлые и полубѣлые люди и пили кофе изъ маленькихъ чашечекъ, закусывая горячимъ бѣлымъ хлѣбомъ. Отъ кофейни, внизъ подъ гору, шла мощеная громадными известковыми плитами улица, вся состоящая изъ маленькихъ индiйскихъ, арабскихъ и абиссинскихъ лавочекъ. Тутъ торговали и бѣлой матерiей, и готовыми шамами, и цвѣтными шелками, и бусами, и амулетами, и зеркалами, и консервами, и виномъ. Улица упиралась въ площадь, обставленную двухъ-этажными темными домами и имѣвшую форму трапецiи. На площади былъ рынокъ. Толпа харарскихъ женщинъ въ лиловыхъ платкахъ на головахъ, въ черныхъ юбкахъ и плащахъ, перемѣшавшись съ полуголыми черными галлассками, выставлявшими на солнце красивую мускулатуру торса, сидѣла надъ маленькими корзиночками, плетеными изъ соломы, и торговала мукой, ладаномъ, бананами, крупными желтыми и ароматными зернами дурры, или машиллы, кофеемъ, тонкими хлѣбными лепешками, называемыми "инжирой", и маленькими зелеными лимончиками.

   Панаевъ всматривался въ ихъ черныя лица съ выпуклыми губами, вздернутыми носами и коричневыми глазами, сидящими въ темномъ бѣлкѣ. "Не эта-ли, не эта-ли?" - задавалъ онъ мысленно себѣ вопросы, вглядываясь въ эти лица, но нѣжный кроткiй образъ Нины не укладывался въ эти обезьяноподобныя скуластыя, курчавыя морды.

   Долго-долго бродилъ онъ по городу, смотря въ коричневыя лица и миндалевидные глаза абиссинокъ, въ томные глаза армянокъ и арабокъ и ища хоть отдаленнаго сходства. Онъ прислушивался внутри себя, ожидая какого-нибудь сердечнаго толчка, таинственнаго голоса. Онъ бродилъ безъ цѣли, надѣясь, что магнетизмъ судьбы выведетъ его на истинную дорогу. Но ничего не случилось. Онъ пилъ кофе у Саркиза, познакомился съ двумя французами, торговавшими здѣсь абсентомъ, и кончилъ свои похожденiя по Харару тѣмъ, что усталый и измученный подошелъ къ воротамъ города.

   Вечерѣло. Солнце свѣтило еще такъ же ярко, но тѣни стали длиннѣе, и отъ горъ потянуло прохладой. Неуловимый запахъ цвѣтовъ принесся съ этой прохладой и смѣшался съ восточнымъ ароматомъ Харара. Въ высокихъ воротахъ толпились люди и ослы, возвращавшiеся съ базара. Солдаты раса Маконена въ бѣлыхъ шамахъ, съ ружьями Гра на ремнѣ, накинутомъ на плечо, пытливо осматривали караваны осликовъ и корзины, привязанныя къ спинамъ женщинъ. По пыльной желтой дорогѣ шли большiе рогатые быки; они столкнулись въ воротахъ съ осликами, и послѣднiе остановились, развѣсивъ длинныя уши.

   Толпа задержалась. - Мынну, мынну! кричали солдаты, - але, але, оля-ле, - подбодряли галласски ословъ: тонкая жердь погонщика искусно направила передового осла, и все стадо зарысило по пыльной дорогѣ.

   Панаевъ дошелъ до своей палатки и здѣсь увидѣлъ процессiю изъ двѣнадцати женщинъ, ожидавшихъ его прихода. Непонятная тревога охватила его сердце.

   - Что такое? - спросилъ онъ у Фары.

   - Дурго, - коротко отвѣтилъ абиссинецъ.

   Панаевъ зналъ, что въ Абиссинiи есть обычай приносить путешественникамъ все необходимое для пропитанiя ихъ, ихъ слугъ и животныхъ - древнiй обычай, идущiй съ первыхъ вѣковъ христiанства. Это поднесенiе носитъ наименованiе "дурго".

   "Шумъ", или офицеръ раса Маконена подошелъ къ Панаеву и сказалъ что расъ счастливъ видѣть "москова" въ своемъ городѣ и, какъ знакъ своего къ нему вниманiя, присылаетъ "немножко на первый разъ". Окончивъ рѣчь, онъ откинулъ уголъ шамы, которой прикрывалъ ротъ, и театральнымъ жестомъ предложилъ несущимъ дурго подойти. Два ашкера подвели четырехъ молодыхъ бѣлыхъ, съ черными головами и длинными курдюками барашковъ; за ними стали подходить женщины. Это были галласски, почти дѣвочки, миловидныя своей юностью, въ сѣровато-бѣлыхъ хитонахъ, съ корзинами, накрытыми краснымъ полотномъ, на головахъ. Полотно это свѣшивалось длинными концами на лобъ и на плечи дѣвушекъ и придавало имъ оригинальный древнiй видъ. Фара съ другими слугами быстро принялъ "дурго", а Панаевъ вглядывался въ лица дѣвушекъ. Одна между ними поразила его. Она не была красивѣе другихъ: такая же черная, немного скуластая, невысокая и курчавая. Но у ней были совершенно бѣлые бѣлки и голубые глаза. Словно другой, бѣлый, а не черный человѣкъ смотрѣлъ на него.

   Панаевъ подошелъ къ ней и спросилъ, какъ ее зовутъ. Дѣвушка потупилась и ничего не отвѣтила. Панаевъ повторилъ свой вопросъ. Она сконфуженно улыбнулась. Одинъ изъ солдатъ раса, приведшихъ барановъ, ободрилъ ее грубымъ словомъ.

   - Аска-Марiамъ, - чуть слышно произнесла дѣвушка, и видно было сквозь темную кожу, какъ лицо ея покраснѣло.

   Панаевъ еще разъ окинулъ всю группу галлассокъ, собиравшихъ свои корзины. Положительно, эта дѣвушка выдѣлялась среди подругъ.

   - А гдѣ ты живешь?

   - Здѣсь, и она протянула руку къ недалекой деревушкѣ.

   Панаевъ взглянулъ по направленiю протянутой руки и вдругъ пошатнулся и чуть не упалъ. Таинственный сонъ сбывался наяву. Солнце зашло за высокiя горы, и сейчасъ-же, съ промежутков въ пять-шесть минутъ загорѣлись по небу блестящiя звѣзды. Полная серебристая луна выплыла на прозрачный голубой небосводъ; столовая гора Джерсо заискрилась, словно окаймленная полосой сверкающего металла, заблестѣлъ куполъ харарскаго храма, потянулись рѣзкiя лунныя тѣни отъ воротъ, отъ людей и палатокъ; рѣзко выдвинулись канделябровидные кактусы огорожи и круглыя хижины съ коническими крышами, пахнуло кофейнымъ цвѣтомъ, миртомъ и олеандромъ, - волшебный пейзажъ развернулся передъ очарованнымъ Панаевымъ. И, какъ бы въ довершенiе картинности, внизу на дорогѣ зазвучалъ знакомый мотивъ абиссинской фантазiи, затопали и запрыгали черные люди, сверкая копьями и размахивая бѣлыми плащами.

   Сонъ сбылся.

  

  

   - Останься здѣсь со мною, - сказалъ ей Панаевъ, беря ее за руку.

   Она опять покраснѣла и стала собирать корзину и покрывало, улыбаясь и показывая свои ослѣпительные бѣлые зубы. Фара пришелъ на помощь своему господину.

   - Гета сказалъ, чего не слушаешься!?

   - Меня ждетъ отецъ и мать, - быстро огрызнулась дѣвушка.

   - Галлассы! - съ презрѣнiемъ побѣдителя произнесъ Фара. - Эка невидаль, подождутъ!

   Она робко посмотрѣла на Фару, на другихъ, собравшихся вокругъ нее слугъ, на удалявшихся товарокъ своихъ и сложила руки на груди, умоляя Панаева:

   - Гета, отпусти меня. Зачѣмъ я тебѣ "большому человѣку" бѣдная маленькая плѣнница!..

   - Гета ничего тебѣ не сдѣлаетъ, снова вступился Фара, - ну, мынну (что такое?), ступай въ палатку. Гета угоститъ тебя тэчемъ, дастъ инжиры, кофе, подаритъ бакшишъ.

   Слово бакшишъ какъ будто ободрило Марiамъ. Она, поталкиваемая Фарою, нехотя вошла въ палатку, сѣла на корточки, охвативъ маленькими черными руками колѣна, и, вытянувъ подбородокъ, уморительно, какъ маленькая обезьянка, осматривала палатку.

   Панаевъ сѣлъ противъ нея на походную койку, зажегъ свѣчи и долго всматривался въ свою темнокожую плѣнницу.

   Но ничто не напоминало ему въ его гостьѣ Нину Сергѣевну, - ничто. Голубые глаза смотрѣли просто и задумчиво, но безъ того глубокаго выраженiя, которое имѣли глаза Нины. Она была меньше ростомъ, хотя такъ же прекрасно сложена, какъ и покойная его невѣста.

   - Нина Сергѣевна! - окликнулъ дѣвушку Панаевъ, - она не посмотрѣла даже на него. - Нина Сергѣевна! - сказалъ онъ съ внутренней дрожью, ожидая чуда, ожидая чего-нибудь такого же сверхъестественнаго, какъ сбывшiйся сонъ. Но Марiамъ просто посмотрѣла на него и спросила мелодичнымъ голосомъ, чуть картавя:

   - Что ты говоришь такое, гета? Я не пойму никакъ...

   Простодушiе ребенка, участiе женщины, встревожившейся непонятнымъ поведенiемъ друга, сказались въ этихъ словахъ.

   - Я спрашиваю тебя, о чемъ ты думала, когда смотрѣла на звѣзды?

   - Я думала, что ты большой человѣкъ, гета,- тебѣ самъ расъ прислалъ богатое дурго, а я бѣдная маленькая рабыня, и вотъ я сижу противъ тебя и смотрю на тебя и вспоминаю, какъ былъ пиръ у богатаго Лазаря, и бѣдный -Лазарь сидѣлъ и подбиралъ крохи, которыя падали со стола. Такъ и я.

   - А не вспоминала ты высокаго каменнаго дома лучше и выше дворца раса Маконена, маленькiя уютныя комнаты, шумъ и трескъ громаднаго города, бездну лошадей и богато одѣтыхъ людей, широкую и глубокую рѣку, просторъ полей и чудную музыку? - волнуясь, съ горящими отъ воспоминанiя о родинѣ глазами, проговорилъ Панаевъ.

   - Лучше дворца раса Маконена нѣтъ ничего на свѣтѣ, гета, убѣжденно сказала она.

   - А дворецъ царя москова? - перебилъ ее Панаевъ.

   - Нѣтъ, гета; у негуса Менелика хорошiй каменный домъ въ Аддисъ-Абебѣ, и то наши купцы говорили, что онъ много хуже дворца раса. У царя москова не можетъ быть дворца лучше, чѣмъ у раса. И Хараръ самый большой городъ на свѣтѣ.

   - И ты ничего не помнишь, что я говорилъ тебѣ? - съ упрекомъ сказалъ Панаевъ.

   - Нѣтъ, гета... - напрягая память и забавно, какъ маленькая обезьянка, наморщивая лобъ, проговорила Марiамъ. - Я помню: ты говорилъ про Парижъ.

   - Парижъ! - воскликнулъ Панаевъ. - Парижъ, вотъ ты знаешь Парижъ! - лучъ надежды блеснулъ въ его измученномъ мозгу. Откуда ты помнишь это слово?

   - Ты францизъ, гета, а не московъ, - сказала Марiамъ и насмѣшливо погрозила пальцемъ, какъ будто поймала его въ обманѣ.

   - Съ чего ты взяла? - сказалъ онъ, раздосадованный тѣмъ, что она не отвѣтила на его вопросъ.

   - Ты такъ обрадовался, когда заговорилъ про Парижъ.

   - А, нѣтъ! Это совсѣмъ не то! Откуда ты слыхала про Парижъ.

   - Меня монсиньоръ училъ, и отецъ Августинъ тоже.

   - Какой монсиньоръ, какой отецъ Августинъ? - въ недоумѣнiи спросилъ Панаевъ, въ свою очередь, стараясь вспомнить, не было ли въ жизни Нины Сергѣевны какого-нибудь монсиньора или Августина.

   Но нѣтъ, не было!

   Марiамъ не спѣша отвѣтила.

   - Монсиньоръ, толстый и съ бѣлой бородой. Августинъ тонкiй и съ черной бородой.

   - Гдѣ ты ихъ видала?

   - Они учили плѣнныхъ дѣтей въ Харарѣ. Они хотѣли, чтобы всѣ были католики, а абиссинцы хотѣли, чтобы всѣ были христiане.

   - Ну и ты? - все болѣе и болѣе разочаровываясь, спросилъ Панаевъ.

   - Я христiанка,-гордо сказала она и, отстегнувъ воротъ рубахи, показала грубое подобiе креста, сдѣланное изъ мѣди и болтавшееся на грязномъ кожаномъ снуркѣ.

   Панаевъ не спрашивалъ больше. Мысли копошились и ходили въ его головѣ, голова, казалось, раскалывалась отъ этихъ мыслей, отказывалась соображать и взвѣшивать.

   - Какой вздоръ! - сказалъ онъ самъ себѣ! - Чего я ищу? Это не путешествiе, способное успокоить нервы, а это растравливанiе нервовъ. До чего я съ этимъ дойду! Одному Богу извѣстно.

   Онъ вышелъ изъ палатки и остановился, глядя на чудное звѣздное небо.

   Вслѣдъ за нимъ вышла и Марiамъ. Она долго просительно, какъ собака, смотрѣла на Панаева и потомъ робко дотронулась до его рукава.

   - Что такое? - спросилъ онъ рѣзко.

   - Гета, - робко сказала дѣвушка, - бакшишъ!.. - Онъ вынулъ изъ кармана талеръ и далъ ей. Она скорымъ шагомъ пошла къ своей деревнѣ.

  

  

   Прошло около недѣли съ того дня, какъ Панаевъ первый разъ увидалъ Аска Марiамъ. Онъ не бродилъ больше по улицамъ Харара, не всматривался пытливо въ лица проходившихъ мимо женщинъ и дѣвушекъ, не искалъ свой призракъ. Какъ ни страненъ былъ его сонъ, но онъ былъ все-таки только сонъ, и смѣшно было искать его наяву. Довольно и того, что онъ видѣлъ во снѣ такъ ясно африканскiй пейзажъ и древнiй городъ, въ которомъ никогда не бывалъ. Но мало-ли чего не бываетъ на свѣтѣ?! Развѣ не снились ему и раньше положенiя, которыя потомъ являлись наяву, не видѣлъ онъ различные дворцы и сады, отчего не ищетъ онъ ихъ, какъ искалъ свой африканскiй городъ? Сновидѣнiя еще не вполнѣ изслѣдованы наукой; и лучше оставить вѣщiе сны старымъ бабамъ, а не разстраивать ими и безъ того расшатанные нервы. Такъ онъ думалъ и исподволь снаряжался домой, опять въ песчаную сомалiйскую пустыню, полную опасностей для жизни, знойную и безводную.

   Аска Марiамъ заходила къ нему каждый день. То она приносила ему нѣсколько банановъ, то инжиру своего приготовленiя, то особыя лепешки изъ полусырого темнаго тѣста, которыя она называла "дабо". Онъ дарилъ ей мыло, бѣлую матерiю на ея шаму, бусы и амулетки. Онъ заставилъ ее выкупаться и все тѣло обмыть мыломъ, надушилъ ее духами, запретилъ мазаться гнилымъ коровьимъ масломъ.

   Она стала привлекательнѣе, нѣжнѣе, въ ней пробудилось даже кокетство своего рода. Но всетаки ничто, ничто не напоминало ему Нины Сергѣевны. Иногда онъ самъ смѣялся надъ своимъ сумасбродствомъ. Душа его нѣжной, вѣчно надушенной Нины въ тѣлѣ, пропитанномъ масломъ, пылью и потомъ, въ тѣлѣ, по которому бродятъ мирiады блохъ и отъ котораго такъ скверно пахнетъ!

   И самъ не понималъ онъ зачѣмъ, онъ душилъ духами, мылъ одеколономъ эту маленькую дѣ-вушку, слѣдилъ за ея чистотой. Первые дни она спокойно сносила его выговоры за грязныя руки и ноги, за не мытую шаму, непричесанные волосы; она говорила только: "Хорошо, гета, я завтра умоюсь", и приходила на другой день свѣжая, чистая, надушенная. Потомъ эти замѣчанiя конфузили ее, и нѣкоторый лоскъ сталъ прививаться къ ней.

   За первой недѣлей прошла вторая, третья, а палатка Панаева все также стояла у городскихъ воротъ, и онъ никуда не уѣзжалъ. Маленькая дикарка незамѣтно привязала его къ себѣ, втерлась ему въ душу и, самъ не отдавая себѣ отчета почему, - онъ скучалъ безъ нея.

   Однажды онъ раскладывалъ при ней свой чемоданъ и досталъ оттуда карточку Нины Сергѣевны.

   - Узнаешь? - спросилъ онъ ее, пытливо вглядываясь въ лицо Марiамъ и все еще надѣясь, хоть и сознавая, что надежда его - безумiе.

   Марiамъ медленно взяла карточку изъ рукъ Панаева и долго разглядывала.

   - Нѣтъ, гета, тихо сказала она, - это совсѣмъ бѣлая женщина, я никогда не видала совсѣмъ бѣлой женщины, - и она опять стала внимательно разглядывать фотографiю.

   - Какъ она хороша! - сказала она. - Она навѣрно жена негуса или кого-нибудь изъ

   расовъ. Какъ бы я хотѣла походить на нее!

   - Зачѣмъ?

   - Можетъ быть ты бы полюбилъ меня, гета, тогда. Сталъ бы веселѣо, добрѣе.

   - Ну, и что же дальше? - холодно спросилъ онъ, любуясь ея смущенiемъ.

   - Ты бы купилъ меня и взялъ съ собою! Я бы ходила за тобой, какъ твой ашкеръ ходить. Носила бы твое ружье, сѣдлала бы твоего мула, мыла твои шамы и пекла тебѣ инжиру.

   - А теперь что ты дѣлаешь?

   - Теперь я толку зерно въ деревянной ступѣ каменнымъ пестомъ и приготовляю муку. Мы военноплѣнные раса, и расъ насъ содержитъ. Купи меня у него.

   Панаевъ промолчалъ.

   Когда Марiамъ ушла, онъ вышелъ изъ палатки и долго смотрѣлъ на облитый луннымъ свѣтомъ городъ, составленный изъ четыреугольныхъ домовъ безъ крышъ, на плантацiи кофе, на причудливыя очертанiя горъ. И вдругъ звукъ женскаго голоса поразилъ его. Пѣли близко, почти рядомъ, на утесѣ. Пѣсня тягучая, переливистая и однообразная журчала и звенѣла, подобно ручью, перепрыгивающему съ камня на камень среди необъятной пустыни; мотивъ начинался, обрывался, начинался снова,пропадалъ въ безконечныхъ извилинахъ, внезапно нарождался вновь, чтобы снова погибнуть, не высказавшись вполнѣ. Это была мелодiя безъ словъ, пѣсня вѣчной рабыни, пѣсня страны, гдѣ всегда день равенъ ночи, солнце свѣтитъ ровно, нѣтъ порывовъ, нѣтъ страстей. Пѣсня катилась и вилась, обрывалась и снова катилась, какъ тихо идетъ и жизнь раба галласса, отъ жатвы до жатвы, отъ войны до войны, отъ одного господина къ другому. Будто жаловался этотъ голосъ на суровую судьбу, на скуку жизни безъ людей, на тяжесть жизни для другихъ. Пѣвшiй мелодiю голосъ былъ тонокъ, музыкаленъ и прiятенъ. Мелодiя тянулась часъ за часомъ надоѣдливая, какъ мысль въ безсонную ночь. Она звучала, не переставая, въ тиши темной ночи, бесѣдуя со звѣздами, откликаясь лунѣ. Страшно дѣлалось отъ этой пѣсни, вставали цѣлые мрачные вѣка цѣпей, рабства, позора и смерти. Христiанство еще не скрасило этой мрачной и одинокой жизни, не смирило тоскующую душу, и душа плакала, всю ночь надрывая сердце Панаеву, вселяя въ душу его непонятную тоску и страхъ.

   Она смолкла только подъ утро.

   На другой день Аска Марiамъ пришла къ Панаеву задумчивая и грустная.

   - Это ты пѣла? - спросилъ онъ ее.

   - Я, гета.

   - Что жъ ты пѣла?

   - Я грустила, гета. Мнѣ сказали что ты уѣзжаешь. Я тосковала по тебѣ.

   - А ты не поѣдешь со мной?

   - О, гета!

   - Ты не боишься холодовъ, дождей, морозовъ?

   - Съ тобою, гета! - Нисколько!

   - Хорошо, Марiамъ, я возьму тебя съ собою. Научи только меня, какъ это сдѣлать?

  

  

   Сдѣлать это оказалось очень просто. Панаевъ пошелъ съ Фарою къ отцу Аска Марiамъ - старому галлассу Загайе. Они вошли въ небольшую круглую хижину съ глинянымъ поломъ, посыпаннымъ сухою травою, вся мебель которой состояла изъ деревянной рамы на ножкахъ, обтянутой переплетомъ тонкихъ ремней, такъ называемой альги, а домашняя утварь изъ нѣсколькихъ круглыхъ глиняныхъ бутылокъ съ широкимъ конусообразнымъ горлышкомъ- "гомбъ". Въ углу копошились овцы, бараны и ослы; старуха-галласска, полуголая, похожая на вѣдъму, мать Аска Марiамъ, въ деревянной ступкѣ толкла дурру, приготовляя муку, а отецъ, сѣдобородый галлассъ, съ выдвинувшимися скулами и вороватыми коричневыми глазами, сидѣлъ на альгѣ, поджавъ ноги, и ожидалъ посѣтителей.

   Фара приступилъ безъ околичностей.

   - Гета хочетъ купить у тебя дочку, Загайе, - сказалъ онъ старику.

   - Хорошо. Гета дастъ бакшишъ, и Марiамъ будетъ работать на него.

   - Сколько же ты хочешь бакшишу? - спросилъ Фара.

   Пятьдесятъ талеровъ.

   - Ойя - гутъ! - воскликнулъ Фара, возмущаясь такой оцѣнкѣ Марiамъ. - Не много-ли хочешь?! За эту цѣну можно купить хорошего мула, а ты хочешь ихъ за дѣвушку, которая, собственно говоря, ни къ чему!

   - У Аска Марiамъ голубые глаза и она христiанка - это тоже много значитъ. Узнаетъ монсиньоръ, узнаетъ расъ и бѣднаго Загайе не похвалитъ. У Марiамъ походка легкая, какъ у дуккуля, (газели), руки цѣпкiя, какъ у обезьяны, глаза голубые, какъ небо; когда она поетъ, то горы разступаются и святые приходятъ ее слушать. Самъ расъ не отказался бы отъ моей дочери, если бы не былъ женатъ.

   - Мы знаемъ достоинства твоей дочери, - сказалъ Фара, - но, тѣмъ не менѣе, тридцати талеровъ за нее совершенн