Краснов Петр Николаевич - Две повести

."

   Я плясалъ и прыгалъ по хижинѣ къ великому удивленiю Захарыча и смѣху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазинѣ.

   - Что ты, съ ума спятилъ? - сурово остановилъ меня Захарычъ.

   - Домой, Захарычъ; ты пойми, я ѣду домой... Когда? . . Сегодня, завтра, какъ можно скорѣе.

   - Отъ кого письмо-то? - попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.

   - Отъ жены.

   - Отъ жены.... А эта какъ же?.. Не хорошо, - и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.

   Кровь бросилась мнѣ въ голову. Эта!? - Я и не подумалъ. Неужели эта ?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мнѣ поперекъ пути.... Она можетъ разлучить меня съ Аней.... Омрачить мое счастье, въ Россiи ? ! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердцѣ своемъ, какъ пересталъ любить... Она противна мнѣ со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица.... О! если только она слово скажетъ протеста!.. Если она посмѣетъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! - Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.

   Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мнѣ въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавкѣ: мнѣ не хотѣлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидѣла въ углу комнаты на ящикѣ, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колѣни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидѣла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.

   - Гета! - тихо окликнула она меня.

   - Мынну? {Мынну - что такое?} - сурово отозвался я.

   - Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнѣвила тебя? Прости меня, Гета.

   - Я не сердитъ на Терунешь, - сурово сказалъ я, не глядя на нее.

   - Нѣтъ... Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.

   - Тебѣ какое дѣло?

   - Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня...

   Я люблю тебя, Гета.

   - Нѣтъ! - воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнѣва охватилъ меня: - нѣтъ! Ты не жена мнѣ. Кто насъ вѣнчалъ ? Скажи.... У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси... а ты... Тебя я не люблю и не хочу... и мнѣ не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю...

   Она сидѣла, подавленная горемъ, и по мѣрѣ моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колѣни, и, простирая ко мнѣ руки поползла ко мнѣ.

   - Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей... твоей жены!..- И она зарыдала...

   - Нѣтъ, Терунешь, - холодно сказалъ я. - Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю тебѣ сто талеровъ, и ты забудешь меня.

   - Я забуду тебя!.. Нѣтъ, Гета... Я умру... И сто талеровъ мнѣ не нужно. Я не за деньги тебя любила...

   Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.

   - А! Гета?.. Нѣтъ... Этого не будетъ... У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ... Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! - Я была тебѣ вѣрной женой... Ты не бросишь меня... Нѣтъ... Нѣтъ... Я ... пойду ... я скажу ... я ... я попрошу...

   Она забилась на полу въ нервной истерикѣ.

   Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдѣлать! ? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня....

   И я смотрѣлъ, смотрѣлъ на темное небо на ясныя звѣды и думалъ о счастьѣ вернуться домой...

  

  

   Всѣ эти дни Терунешь ходила, какъ помѣшанная. Иногда ею овладѣвало чувство сильнаго безпокойства, она сѣдлала себѣ мула, выѣзжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидѣла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижинѣ, она смотрѣла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымѣнивалъ оставшiеся у меня товары, дѣлалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни...

   Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась; она одѣла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надѣла на шею бусы и монисто и пѣшкомъ пошла черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послѣдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторонѣ и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея рѣшимости, боялся негуса, полновластнаго владѣтеля Эѳiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мнѣ хотѣлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лѣса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здѣсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны; голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.

   Меня обгоняли абиссинцы, торопившiеся на праздникъ. Съ шумомъ пробѣжалъ отрядъ солдатъ въ чистыхъ бѣлыхъ рубахахъ и шамахъ съ ружьями на плечахъ, со звѣриными и бараньими шкурами на спинѣ, за ними на большомъ широкомъ, статномъ мулѣ, съ роскошной, украшенной серебромъ и золотомъ, уздою и нагрудникомъ, съ расшитымъ шелками сѣдломъ, со щитомъ, обитымъ золотомъ на правой рукѣ, ѣхалъ молодой человѣкъ, съ красивымъ умнымъ лицомъ и маленькой раздвоенной черной бородкой - это былъ расъ Микаэль, родственникъ негуса. Львиная грива моталась надъ его лбомъ, а золотистая шкура льва падала блестящими складками съ его плечъ. За нимъ, въ черной атласной накидкѣ, на сѣромъ мулѣ, съ ружьемъ за плечами рысилъ старикъ - его адъютантъ и оруженосецъ. А сзади опять толпа ашкеровъ съ говоромъ бѣжала за своимъ начальникомъ, торопясь къ храму. Въ сторонѣ отъ тропинки на желтомъ фонѣ выгорѣвшей степи видны были скачущiя фигуры кавалеристовъ; еще дальше - въ черной широкой шляпѣ и черномъ плащѣ торопливой ходой на мулѣ спускался начальникъ полицiи и военный губернаторъ Аддисъ-Абебы - Азачъ Гезау.

   Чѣмъ ближе къ церкви, тѣмъ больше становилось народу. На широкой и пыльной дорогѣ толпились худые, изморенные, военноплѣнные галасы, удалявшiе камни съ пути Менелика. Сама площадь была запружена тысячной толпой. Море черныхъ головъ колыхалось на бѣломъ фонѣ плащей и рубашекъ. Сверкнетъ между ними ружейный стволъ или золотое шитье офицерскаго пестраго лемпта, и опять головы и головы. И среди нихъ, у самой дороги я увидалъ маленькую головку Терунешь, и мое сердце шибко забилось, и я почувствовалъ себя такимъ беззащитнымъ среди массы чуждыхъ мнѣ людей. Удрать бы! - Но любопытство, желанiе знать, что предприметъ Терунешь, заставило меня остаться на мѣстѣ. Народъ все прибывалъ. Изъ церкви медленно и протяжно неслись удары благовѣста, на паперти видна была статная фигура Аббуны Матеоса, въ полномъ облаченiи, съ узорчатымъ квадратнымъ золотымъ абиссинскимъ крестомъ въ рукахъ. Кругомъ сверкали серебромъ, цвѣтнымъ атласомъ и шелкомъ - боевые плащи геразмачей и кеньазмачей, пестрыя леопардовыя шкуры, шкуры черныхъ пантеръ, темные мундиры посланниковъ, красные и голубые мундиры и мохнатыя шапки нашихъ казаковъ.

   Ждали негуса... Въ толпѣ былъ слышенъ тихiй ропотъ, все тѣснилось ближе къ церкви, откуда несся ароматъ ладана. Люди давили другъ друга, потѣли, дышали чеснокомъ и шептались. Вдали раздались частые и пронзительные крики: а-ля-ля-ля-ля!.. Негусъ показался за рѣкой. Толпа его ашкеровъ, съ ружьями, окутанными краснымъ кумачомъ, конные солдаты, солдаты на мулахъ, звонко щелкая длинными палками по затылкамъ, разгоняли народъ. Народъ разступался и преклонялъ колѣни. Иногда среди криковъ покорности звучали рѣзкiе возгласы: "абьетъ, абьетъ!" {Абьетъ - жалоба.}, но непокорнаго усмиряли палки, толпа ашкеровъ затирала его, и негусъ ѣхалъ между шпалеръ колѣнопреклоненныхъ людей. На немъ была сѣрая фетровая шляпа съ широкими полями, парчевой лемптъ, подарокъ Русскаго царя, опускался съ плечъ; впереди его мула несли громадный серебряный щитъ съ эмалевымъ русскимъ гербомъ, а на правомъ боку негуса висѣла шашка въ ножнахъ, усѣянныхъ брильянтами. Немного поодаль отъ негуса ѣхала царица Таиту въ парчевомъ уборѣ Русской царицы украшенномъ самоцвѣтными камнями. Малиновый шелковый зонтикъ на длинной палкѣ висѣлъ надъ головою императора и издали обозначалъ его мѣсто. Сзади шла опять толпа ашкеровъ въ бѣлыхъ рубахахъ и плащахъ, съ ружьями и длинными палками, съ пестрыми - желтыми, зелеными и красными значками. И все это бѣжало, стремилось широкимъ потокомъ, шумя и крича подъ неустанные клики покорности: а-ля-ля-ля-ля!

   Щитъ отражаетъ солнце, парча горитъ, самоцвѣтные камни сверкаютъ. Доброе, полное лицо негуса съ черной бородой холодно, и только глаза привѣтливо улыбаются, негусъ. кланяется на всѣ стороны и тихо говоритъ: - "дэхна ну"!.. Даже мое сердце сильно забилось при видѣ этой картины шествiя монарха эѳiопской имперiи. Что же испытала маленькая тихая Терунешь?

   Куда дѣвалась ея рѣшимость. Я видѣлъ только, какъ и она преклонила колѣни и исчезла въ толпѣ народа и ашкеровъ.

   Караковый мулъ Менелика съ широкой грудью, украшенной золотымъ подперсьемъ, поводя длинными красивыми ушами, не идетъ, а катитъ къ паперти. Толпа останавливается, Менеликъ слѣзаетъ, снимаетъ шляпу и идетъ въ церковь. За нимъ слѣдуютъ его расы и начальники. Шумъ на площади постепенно умолкаетъ. Еще слышны торопливые "мынну, мынну" офицеровъ, усмиряющихъ солдатъ, но и они скоро стихаютъ. Чей-то сдавленный крикъ, причитанья и плачъ раздаются еще долго въ глубинѣ толпы... Уже не Терунешь ли это плачетъ?.. Но и они прекратились. Высокое темносинее небо безмолвно виситъ надъ толпой. Золотистыя горы отражаютъ лучи и сверкаютъ на горизонтѣ. Отъ высокихъ смоковницъ и банановъ ложится густая отвѣсная тѣнь. Стая голубыхъ, какъ сталь, дроздовъ съ легкимъ крикомъ перелетаетъ съ дерева на дерево.

   Изъ церкви слышны мѣрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось... Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рѣзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселѣе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мѣсто болѣе веселымъ, вскорѣ первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нѣсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присѣдая, въ тактъ пѣнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Бѣлый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуманѣ; пестро расшитыя, темныя, усѣянныя золотомъ и серебромъ одѣянiя священниковъ развѣваются въ полумракѣ храма. Ритмъ пѣснопѣнiя становится оживленнѣй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнѣй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мѣрный топотъ ногъ по земляному полу.

   Пѣнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.

   Богослуженiе длится болѣе двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвѣсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пѣнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присѣдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толпѣ примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю пѣсни. Страшно смотрѣть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лѣтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.

   Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мнѣ кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свѣтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладѣваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню...

   Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: "Георгисъ, Георгисъ", темныя лица слѣдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ....

   И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пѣснопѣнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мѣдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску...

   Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: "а-ля-ля-ля-ля" негусъ садится на мула и ѣдетъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на сѣрыхъ коняхъ, ѣдетъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабанѣ, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.

   Бѣлыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонтѣ и ползутъ въ разныя стороны.

   Я ищу глазами въ окружающей церковь толпѣ Терунешь, но ея нигдѣ не видно. Величiе и блескъ императора ослѣпили ее, и она не посмѣла жаловаться на меня. Я уѣзжаю завтра, что бы тамъ ни было.

   Ко мнѣ подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замѣтилъ меня въ толпѣ и приглашаетъ къ себѣ на трапезу...

   Пойду...

  

  

   Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звѣзды мирно свѣтили на безоблачномъ небѣ, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рѣдкомъ воздухѣ рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижинѣ моей было темно. Всѣ вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрѣлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелѣли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дѣваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный "забанья" {Забанья - часовой.} окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замѣнявшимъ мнѣ постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мѣрѣ, въ хижинѣ было темно, и звѣзды глядѣли мнѣ въ окна. Тоска давила мнѣ грудь. Какая-то унылая пѣсня звенѣла и переливалась за стѣной - это она и мучила меня во снѣ, терзала, и не давала покоя. Пѣлъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную пѣсню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была пѣсня тоски по чужеземной странѣ, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родинѣ, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской пѣсни:

  

   Доро энкуляль энжи,

   Атуоддэмъ арьера.

   Ямосковъ агэръ

   Мытууа бахэръ лай лиммара {*}.

   {* Точная абиссинская пѣсня. Переводъ ея:

         Любитъ курица яйца,

         А коровье молоко не любитъ.

         Возьми меня въ Россiю,

         Въ свой заморскiй домъ.}

  

   Пѣла женщина, кончала куплетъ и заводила его опять сначала.

   Я не вытерпѣлъ и окликнулъ: - кто тамъ?

   Пѣнiе прекратилось, дверь прiотворилась, и въ хижину мою вошла некрасивая, изрытая оспой, сестра Терунешь - Уоркнешь {Уоркнешь значитъ: золотая.}.

   - Что случилось? Зачѣмъ ты здѣсь?..

   - Проводить тебя, Гета, вмѣсто жены твоей.

   - А гдѣ же Терунешь? - тревожно спросилъ я. Предчувствiе чего-то недобраго охватило меня.

   - Она въ тюрьмѣ. Закована въ цѣпи и посажена въ тюрьму.

   - За что?

   - Вчера, когда негусъ подъѣзжалъ къ Геби, она бросилась къ его мулу съ криками: отпусти меня къ московамъ! Ее схватилъ Азачъ Гезау и ее допрашивали. Она опять просилась отпустить ее въ Московiю и ссылалась на любовь къ тебѣ. По нашему обычаю, человѣкъ, который хочетъ измѣнить своему отечеству, долженъ быть закованъ и посаженъ въ темницу, до тѣхъ поръ, пока ему невозможно уже будетъ бѣжать.

   - А потомъ?

   - Потомъ его освобождаютъ. Терунешь послала своего ашкера предупредить меня о своемъ заточенiи, и когда я къ ней пришла, она просила отъ ея имени проститься съ тобой.

   Я былъ потрясенъ всѣмъ случившимся. Я зналъ одно: Терунешь допрашивали, она показала на меня. Не сегодня, завтра, даже, можетъ-быть, сейчасъ придутъ слуги негуса и заберутъ меня для допроса. Положимъ, меня не дастъ въ обиду нашъ посланникъ... Но... но все-таки - бѣжать скорѣе, вернуться къ Анѣ въ Россiю - было лучшимъ исходомъ изъ всей этой исторiи.

   Уоркнешь, казалось, догадалась о моемъ душевномъ состоянiи. Она дотронулась до моей руки и тихо сказала:

   - Сестра моя неправа. Курица . любить яйца, а коровье молоко не любитъ - не можетъ абиссинка желать жить въ Россiи. Жаль, что ее заточили, но на все воля Божья и негусова.

   Я метался изъ угла въ уголъ, не зная, что предпринять. Въ такомъ положенiи захватилъ меня разсвѣтъ. Мнѣ все слышались чьи-то шаги, казалось, что вотъ-вотъ въ дверяхъ хижины появится хитрое темное лицо Азача Гезау. Первые лучи солнца показались за горами. Слуги мои просыпались и вели муловъ на водопой. И вдругъ я рѣшилъ.

   - Чуфа, Лифабечу, Алайу! - крикнулъ я: - вьючьте и кормите муловъ. Мы выступаемъ сейчасъ.

   Черезъ четыре часа, подъ отвѣсными лучами солнца, по узкой и пыльной тропинкѣ, спѣшнымъ шагомъ шло пятнадцать муловъ. Человѣкъ двѣнадцать оборванныхъ ашкеровъ, вооруженныхъ берданками, подъ предводительствомъ бѣлаго на каремъ мулѣ, сопровождали ихъ. Караванъ спустился къ Хабанѣ, поднялся на верхъ, миновалъ крутой подъемъ на гору, у подножiя которой росли три громадныя смоковницы, и скрылся за уступомъ горы, направляясь на сѣверо-востокъ.

   Это былъ мой караванъ.

  

  

   Путь отъ столицы Абиссинiи, Аддисъ-Абебы - до французскаго порта Джибути на Тихомъ океанѣ дѣлится на пять частей. Отъ Аддисъ-Абебы до Бальчи дорога идетъ по высокому плоскогорью, перерѣзанному во многихъ направленiяхъ ручьями и поросшему высокой травой. Многочисленныя абиссинскiя и галласскiя деревни встрѣчаются на пути. По дорогѣ видны жители, идущiе въ Аддисъ-Абебу, или возвращающiеся изъ нея. Такъ тянется путь на протяженiи около 90 верстъ. Затѣмъ - крутой каменистый спускъ внизъ, и на разстоянiи почти трехсотъ верстъ идетъ знойная Данакильская степь. Въ двухъ мѣстахъ она перерѣзана широкими рѣками Кассамомъ и Авашемъ, но между этими горными потоками, усмиренными степью, нѣтъ ни ручья, ни лужи. Потомъ идетъ рядъ горныхъ кряжей и долинъ между ними. Звонкiе ручьи устремляются внизъ, въ лощинахъ вѣчно зеленѣютъ болота и дремучiе тропическiе лѣса, съ бездной разнообразныхъ породъ деревьевъ, перевитыхъ лiанами, съ массой птицъ, дикихъ козъ и обезьянъ. На вершинахъ задумчиво шумятъ перистой листвой кипарисы* и туйи съ громадными стволами, ниже, тамъ, гдѣ влаги становится больше, растутъ бананы, кокосы, гигантскiя смоковницы и ароматныя нѣжныя мимозы. Тысячи породъ лiанъ, сѣрыхъ мховъ покрываютъ стволы и вѣтви и образуютъ непроходимую завѣсу. Громадные бамбуки вытягиваютъ свои стройные стволы, внизу растутъ папоротники и травы, вычурные цвѣты цвѣтутъ здѣсь зиму и лѣто, наполняя влажный воздухъ запахомъ оранжереи.

   Потомъ на пути встрѣчается шумный Хараръ, - этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стѣнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лѣсомъ, Гильдесскiя горы, прорѣзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ - пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ - Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ рѣкъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей сѣрой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ - это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.

   На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рѣки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонтѣ окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорѣзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и двѣ, почти отвѣсныя стѣны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пѣнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развѣсили свои вѣтви между камней, и трава мѣстами пробивается изъ голой скалы. Здѣсь, надъ рѣкою нависъ желѣзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лѣтомъ можно видѣть муловъ, бредущихъ между желѣзныхъ перилъ висячаго моста.

   Я выбралъ мѣсто за Авашемъ, подъ тѣнью нѣсколькихъ мимозъ, разбилъ палатку и остановился на ночлегъ. Никогда я не чувствовалъ себя въ Абиссинiи такъ спокойно, какъ эту ночь. Авашъ - это первый серьезный рубежъ, за Авашемъ пойдутъ земли раса Маконена, гдѣ законъ строже, а властитель, жившiй долго въ Италiи, гуманнѣе. Терунешь была забыта.

   Теплый день смѣнился прохладной ночью. Гдѣ-то ревелъ оселъ, да шакалы тянули свой неизмѣнный визгливый концертъ. Далеко на горизонтѣ видно было огненное море: то горѣла степь подожженная случайно или нарочно.

   Я сидѣлъ у палатки, смотрѣлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипѣло и шипѣло мясо барана - мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свѣтомъ сiяли семь звѣздъ Большой Медвѣдицы, и надъ ними ярко горѣла Полярная звѣзда. И казалось мнѣ, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звѣздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ домѣ, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвѣтовъ на колпакѣ, и альбомъ съ оторванной мѣдной застежкой, и кипу газетъ, и русую головку Ани, склонившуюся надъ книгой. И книга объ Абиссинiи, и мысли обо мнѣ! И вспоминалось мнѣ стихотворенiе, давно, давно гдѣ-то слышанное:

  

   ...Что-то въ уютномъ твоемъ уголкѣ?

   Слышенъ ли смѣхъ, догораютъ ли свѣчи?..

  

   Нигдѣ, нигдѣ такъ не любишь, такъ не цѣнишь стихи, какъ въ пустынѣ, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человѣку...

   Я поужиналъ, осмотрѣлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.

   Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осѣдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бѣшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонтѣ.

   И вдругъ я увидѣлъ какой-то бѣлый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорогѣ.

   "Курьеръ!.. - мелькнуло у меня въ головѣ.- Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человѣка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрѣчу...

   Длинная одежда била по ногамъ и развѣва-лась на бѣгу - это была женщина...

   Это была Терунешь!..

   Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарѣло на много лѣтъ. Одни глаза горѣли дикимъ блескомъ. Въ курчавой головѣ застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.

   - Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! - внѣ себя отъ радости, съ мольбою въ голосѣ воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. - Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ - я догнала тебя! ..

   Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тѣлѣ есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, - быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрѣлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мѣшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою - и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колѣнопреклоненную женщину.

   - Терунешь! - сказалъ я. - Какъ смѣла ты бѣжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что тебѣ за это будетъ?!

   - О, господинъ ... - тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мнѣ руки...

   - Стоить мнѣ послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!

   - Гета! Ты не сдѣлаешь этого! - кротко сказала она. - Гета, во имя нашей любви... Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!

   - Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.

   - Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мнѣ же ты будешь лишь позволять смотрѣть на себя.

   - А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой переѣздъ стоить дороже, чѣмъ вся-то ты стоишь!..

   - О-о! - простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнѣйшихъ ругательствъ.

   - Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нѣтъ лишнихъ ашкеровъ.

   - Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ... Мнѣ больно это слышать отъ тебя.

   - Ты!?.. Ты смѣешь!!..

   - О, гета! Прости меня! - и она поползла ко мнѣ на колѣняхъ и хотѣла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста...

   - Гета! - раздался ея душу раздирающiй крикъ. - Гета, прости меня!! ..

   Я не оглядывался.

   - Гета! - донеслось издали.

   Я садился на мула. Мнѣ надоѣла эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетѣлъ до моего слуха. Я оглянулся - мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.

   Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тѣло Терунешь...

  

  

   Прошло полтора мѣсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ "Царь", плавно разсѣкая винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Всѣ пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрѣли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрѣли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Яснѣе становилась линiя свѣтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скатѣ, мѣстами еще золотые, отъ осенней листвы.

   Навстрѣчу неслись лодки и лодочки, съ болѣе нетерпѣливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпкѣ, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалмѣ и страннаго фасона пиджакѣ, сидѣла молодая дама.

   Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня? . .

   Она меня тоже не узнала.

   Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани - съ другой, полѣзли люди, я подошелъ къ ней.

   Она смотрѣла на меня и колебалась.

   - Аня! - тихо сказалъ я.

   - Ты, Ванюша! - воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мнѣ на шею...

   Я не плакалъ... Я не смѣялся... Въ моемъ мозгу на секунду встало сѣрое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.

  

   И она, эта маленькая абиссинка отравляла мнѣ такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя... И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тѣло маленькой женщины, которая любила и умерла любя... И я думалъ про Аню...

   Нѣтъ я ничего не думалъ!!. Но мнѣ становилось горько, пошлыя готовыя фразы: "не я, такъ другой" - "сама виновата" - не успокаивали меня... И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!

  

  

  

   Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидѣлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: - "Нина Сергѣевна кончается!"

   Онъ поспѣшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спинѣ; золотистые волосы разсыпались, словно змѣйки, по подушкѣ, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одѣяломъ. Лучистые глаза ея горѣли и прожигали его насквозь; въ нихъ свѣтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрѣчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцѣлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нѣсколько разъ, хотѣла что-то сказать, но уже силы измѣнили ей, и она упала опять на подушки, какъ падаетъ прекрасный цвѣтокъ, надрѣзанный косой. Глаза ея закрылись, потомъ открылись и снова сомкнулись, чтобы уже не раскрываться больше; усталая грудь вздохнула прощальнымъ вздохомъ, болѣзненный румянецъ сбѣжалъ съ опавшихъ щекъ, и сердце перестало биться...

   Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоскѣ за голову, дико оглянулся кругомъ... И почему онъ только не умеръ тогда!..

   Смерти Нины Сергѣевны Мурзиной ждали давно - съ самаго октября мѣсяца. Она была невѣстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемѣна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выходѣ изъ института, поступила въ консерваторiю и вскорѣ достигла извѣстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартирѣ изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дѣтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Вѣнки и портреты украшали стѣны залы, гдѣ надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальнѣ было свѣтло, въ столовой чисто.

   Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмѣстѣ и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцѣлуѣ. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвѣстности - это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились - оба были одиноки - и порѣшили повѣнчаться въ ноябрѣ - es ist eine alte Geschichte!

   Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привѣтствовали зарю новой жизни. Поѣздки по магазинамъ, катанья на лихачѣ на Стрѣлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, - все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, сѣрый заливъ съ свирѣпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролеткѣ на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, - а они весело смѣялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ... Она заболѣла. Это случилось въ концѣ сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова... Она начала покашливать. Въ размахѣ своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловѣщѣе, она слегла, чтобы больше не вставать.

   Ему не вѣрилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ пѣсню любви, - но это было такъ. Онъ не вѣрилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодѣющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надѣялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.

   Но все было кончено! Она умерла...

   Пришли гробовщики, сняли мѣрку; онъ ѣздилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извѣщалъ консерваторiю, гдѣ она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздѣваясь, послѣднiя двѣ недѣли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пѣвчiе; заунывное панихидное пѣнiе огласило стѣны, гдѣ еще такъ недавно гремѣли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завѣсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ залѣ поставили катафалкъ, привезли бѣлый глазетовый гробъ, одѣли Нину Сергѣевну въ подвѣнечное платье, нацѣпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.

   Все дѣлалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрѣлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послѣдняя ночь.

   На дворѣ бушевала буря. Холодный вѣтеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ трубѣ. Въ квартирѣ стояла тишина. Кухарка улеглась на кухнѣ спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю вѣтра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.

   Ему было грустно и обидно за себя.

   Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змѣйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свѣчѣ. Отъ этихъ перемѣнъ колебались тѣни отъ рѣсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вѣки, хотѣла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрѣлъ Панаевъ на бѣлыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блѣдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то... чего? - онъ самъ не зналъ.

   Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цѣловалъ...

   Ему казалось что отъ любви и жара его поцѣлуевъ кровь разливается по ея тѣлу, руки дѣлаются мягче, теплѣе.

   Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди вѣнковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей...

   Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ вѣтерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смѣя пошевельнуться, боясь открыть глаза.

   Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ тѣломъ, какъ покойница поднялась, сѣла въ гробу и смотрѣла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себѣ, хотѣлъ повернуться, открыть глаза - и не могъ.

   И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.

   - Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь... Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей землѣ. Если твоя любовь не перемѣнится, - ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свѣтлая ласточка, мой покой и счастiе... И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской... И ты придешь ко мнѣ, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь... Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!

   Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тѣло на вѣчное ложе.... А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная пѣсня, звучавшая совсѣмъ подлѣ, странный свѣтъ не разбудили его. Онъ сдѣлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза...

  

  

   Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свѣтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звѣздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мѣсяца. Онъ освѣщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на днѣ которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стѣны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бѣломъ плащѣ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человѣкъ еле могли обхватить его, а подъ тѣнью его отдыхалъ цѣлый караванъ. Маленькiе ослики съ мѣшками на спинѣ щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидѣли на корточкахъ у тлѣющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвѣтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторонѣ отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свѣчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмѣсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядкѣ на полѣ сухой травы, окруженномъ стѣною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хороводѣ, топая ногами и размахивая копьями и бѣлыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горѣли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стѣны недвижныя, словно застывшiя сидѣли на корточкахъ, охвативъ колѣни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одѣтыя въ длинныя желтовато-бѣлыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.