Короленко Владимир Галактионович - Лес шумит

ную непогоду.

   Веселый лай собак возвестил приход хозяев. Оба лесника торопливо подошли к избушке, а вслед за ними запыхавшаяся Мотря пригнала затерявшуюся было корову. Наше общество было в сборе.

   Через несколько минут мы сидели в хате; в печи весело трещал огонь; Мотря собрала "вечерять".

   Хотя я не раз видел прежде Захара и Максима, но теперь я взглянул на них с особенным интересом. Лицо Захара было темно, брови срослись над крутым низким лбом, глаза глядели угрюмо, хотя в лице можно было различить природное добродушие, присущее силе. Максим глядел открыто, как будто ласкающими серыми глазами; по временам он встряхивал своими курчавыми волосами, его смех звучал как-то особенно заразительно.

   - А чи не рассказывал вам старик,- спросил Максим,- старую бывальщину про нашего деда?

   - Да, рассказывал,- отвечал я.

   - Ну, он всегда вот так! Лес зашумит покрепче, ему старое и вспоминается. Теперь всю ночь никак не заснет.

   - Совсем мала дитына,- добавила Мотря, наливая старику щей.

   Старик как будто не понимал, что речь идет именно о нем. Он совсем опустился, по временам бессмысленно улыбался, кивая головой; только когда снаружи налетал на избушку порыв бушевавшего по лесу ветра, он начинал тревожиться и наставлял ухо, прислушиваясь к чему-то с испуганным видом.

   Вскоре в лесной избушке все смолкло. Тускло светил угасающий каганец [Каганец - черепок, в который наливают сало и кладут светильню], да сверчок звонил свою однообразно-крикливую песню... А в лесу, казалось, шел говор тысячи могучих, хотя и глухих голосов, о чем-то грозно перекликавшихся во мраке. Казалось, какая-то грозная сила ведет там, в темноте, шумное совещание, собираясь со всех сторон ударить на жалкую, затерянную в лесу хибарку. По временам смутный рокот усиливался, рос, приливал, и тогда дверь вздрагивала, точно кто-то, сердито шипя, напирает на нее снаружи, а в трубе ночная вьюга с жалобною угрозой выводила за сердце хватающую ноту. Потом на время порывы бури смолкали, роковая тишина томила робеющее сердце, пока опять подымался гул, как будто старые сосны сговаривались сняться вдруг с своих мест и улететь в неведомое пространство вместе с размахами ночного урагана.

   Я забылся на несколько минут смутною дремотой, но, кажется, ненадолго. Буря выла в лесу на разные голоса и тоны. Каганец вспыхивал по временам, освещая избушку. Старик сидел на своей лавке и шарил вокруг себя рукой, как будто надеясь найти кого-то поблизости. Выражение испуга и почти детской беспомощности виднелось на лице бедного деда.

   - Оксано, голубонько,- расслышал я его жалобный ропот,- а кто же это там в лесу стонет?

   Он тревожно пошарил рукой и прислушался.

   - Эге! - говорил он опять,- никто не стонет. То буря в лесу шумит... Больше ничего, лес шумит, шумит...

   Прошло еще несколько минут. В маленькие окна то и дело заглядывали синеватые огни молнии, высокие деревья вспыхивали за окном призрачными очертаниями и опять исчезали во тьме среди сердитого ворчания бури. Но вот резкий свет на мгновение затмил бледные вспышки каганца, и по лесу раскатился отрывистый недалекий удар.

   Старик опять тревожно заметался на лавке.

   - Оксано, голубонько, а кто ж это в лесу стреляет?

   - Спи, старик, спи,- послышался с печки спокойный голос Мотри.- Вот всегда так: в бурю по ночам все Оксану зовет. И забыл, что Оксана уж давно на том свете. Ох-хо!

   Мотря зевнула, прошептала молитву, и вскоре опять в избушке настала тишина, прерываемая лишь шумом леса да тревожным бормотанием деда:

   - Лес шумит, лес шумит... Оксано, голубонько...

   Вскоре ударил тяжелый ливень, покрывая шумом дождевых потоков и порывание ветра, и стоны соснового бора...

  

   1886

  

  

   Рассказ написан в январе 1886 года и напечатан в том же году в журнале "Русская мысль", No 1.

   "...Рассказ этот написан совсем-таки по заказу,- сообщал Короленко своему брату Юлиану в письме от 23 января 1886 года,- объявления о нем в газетах появились, когда он еще не был окончен, и мне пришлось порядочно-таки испортить себе крови срочной работой. Если рецензенты его "распушат", то это будет иметь основание, это, собственно, художественная безделка".

   Мелодия лесного шума, которой проникнут весь рассказ, впервые поразила Короленко в годы его раннего детства. В "Истории моего современника" он передает воспоминание о своей первой прогулке в сосновом бору в раннем детстве: "Здесь меня положительно заворожил протяжный шум лесных верхушек, и я остановился как вкопанный на дорожке... Я, кажется, чувствовал, что "один в лесу" - это, в сущности, страшно, но, как заколдованный, не мог ни двинуться, ни произнести звука, и только слушал то тихий свист, то звон, то смутный говор и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно и общий гул, и отдельные голоса живых гигантов, и колыхания, и тихие поскрипывания красных стволов... Все это как бы проникало в меня захватывающей могучей волной... Я переставал чувствовать себя отдельно от этого моря жизни, и это было так сильно, что когда меня хватились и брат матери вернулся за мной, то я стоял на том же месте и не откликался... Впоследствии эта минута часто вставала в моей душе, особенно в часы усталости, как первообраз глубокого, но живого покоя..." На фоне этого лесного шума и ведет свое повествование дед-украинец. В одном из писем Короленко говорит, что черновик рассказа был так испещрен украинскими оборотами и словами, что его пришлось сильно выправлять при переписке (см. в настоящем томе примечание к "Судному дню", стр. 470).

  

   Стр. 79. Летка - ружейная картечь.