Клюшников Иван Петрович - Любовная сказка

азовет меня женой своей. Я притворилась, что вполне удовлетворяюсь этим обещанием, и крепко поцаловала его... Поцалуй этот был последним...

   Выйти за него замуж теперь я не согласилась бы ни за что в мире. Я знаю, что у него не достало бы довольно характера признать этот брак перед светом, хотя бы достало довольно тщеславия жениться на мне: ведь этот поступок назвали бы благородным, ему бы стали удивляться... Но потом? Вся жизнь этого человека прошла бы потом в раскаянии, в бесконечной борьбе с самим собой. Да и для меня было бы слишком тягостно - я чувствовала это - связать себя неразрывными узами с подобным характером. Итак, я бежала...

   - Куда же?

   - Ко мне ходила одна магазинщица, шившая мне платья. У ней, как обыкновенно у женщин этого рода, было множество знакомых. Не знаю, за что она сильно меня полюбила - за то ли, что я без капризов примеривала ее платья, или что постоянно держалась ее одной, но только это было так. К ней-то обратилась я с просьбой сыскать мне какое-нибудь место, спокойное и с скромным жалованьем, компаньонки или чего-нибудь в этом роде. Не прошло недели, как место было найдено; одна добрая старушка взяла меня в экономки; мы иногда проводим с ней целые вечера вдвоем: я читаю ей вслух романы, до которых она страшная охотница, играю ей на фортепьянах старинные вальсы, под звуки которых она сладко дремлет, вспоминая о своем прошлом, о своей молодости... или, наконец, помогаю ей раскладывать гран-пасьянс.

   - Помилуйте! Да это все занятия, свойственные перезрелым девам, и вы, с вашей красотой...

   - Бог с ней, с красотой! Видно, она не ведет к счастью в этом свете... Старушка так привязалась ко мне, что ни за что не отпустит меня от себя, разве только когда найдется жених, как она сама выражается. Но так как к нам никто почти не ездит из мужчин, кроме одного старика да отставного гарнизонного подпоручика Хохолкова (обыкновенные партнеры в вист), то это довольно трудно. Маленький внучек ее, Коля, тоже не отходит от меня... О, если б вы знали, что это за милый ребенок! Он так хорош, что, когда я вожу его гулять, все прохожие останавливаются...

   - Напрасно вы принимаете это на его счет...

   - Перестаньте... Я уж просила вас, чтоб вы не говорили мне комплиментов: знаете ли, что это очень обидно? Это доказывает, что вы считаете женщину недостойною лучшего разговора. Но не в том дело. Коля действительно чудный мальчик, только на картинах можно встретить такую головку: вообразите, у него белокурые волосы и черные ресницы... Так вот, я и довольна покамест своей участью. Может быть, эта жизнь надоест мне, не знаю, но во всяком случае я не променяю ее на существование неверное...

   - Ну, а он?

   - Он до сих пор не знает, где я. Я оставила ему письмо, в котором объяснила причину своего побега, говорила, что нашелся человек, который женится на мне, что это солидный человек, которого я покамест уважаю, а впоследствии надеюсь полюбить... что я ушла для его же добра... что, рано или поздно, я надоела бы ему. Не помню хорошенько этого письма, оно было написано в чаду, в опьянении. Я старалась, чтоб оно вышло как можно холоднее, чтоб он видел, что это пишет женщина, которой увлечение сердца уже не мешает рассуждать. Не знаю, удалось ли мне все это... Сомневаюсь что-то, потому что я все-таки любила еще, когда писала это письмо...

   - Но зачем же вы сказали, что выходите замуж?

   - Затем, чтоб он не отыскивал, не преследовал меня. Если б он узнал правду, он нашел бы меня всюду; он не пощадил бы денег, чтоб узнать мою квартиру, и под каким-нибудь предлогом явился бы к старушке... Под эгидой мнимого мужа я могу быть спокойна.

   - Сегодня вы в первый раз встречаетесь с ним?

   - Да, старушка дала мне поручение; я шла мимо Пассажа и зашла в него из любопытства. Я никогда не видала его при газовом освещении. Вдруг я различила его в толпе...

   - И сочли за нужное взять напрокат мужа?

   - Да, вы хорошо сыграли роль свою, благодарю вас.

   Она подала ему руку и прибавила:

   - Если б он заговорил со мной, бог знает чем бы кончилось наше свидание: может быть, я призналась бы ему, что я не замужем, может быть, мы опять сошлись бы...

   - А что процесс его?

   - Он его выиграл, и это еще причина, почему я так опасалась, чтоб он не подошел ко мне: если б каким-нибудь образом мы опять сблизились, это могло бы иметь вид корыстолюбия с моей стороны.

   - Понимаю вполне вашу щекотливость...

   - Итак, вот вам моя история. Я рассказала ее, во-первых, потому, что вы требовали этого, и я не в праве была отказать вам. Услуга за услугу. Во-вторых, потому, что вовсе не мастерица изобретать истории, и, наконец, в-третьих, потому, что мы никогда не увидимся, следовательно, рассказ мой остается без последствий...

   - Почему же никогда?

   - Старушка моя едет на четыре месяца в деревню, и я с ней...

   - Не-уже-ли? Так эта встреча наша будет последняя?..

   - Может быть, судьба когда-нибудь и столкнет нас опять. Но прежде, чем мы расстанемся, вы мне должны также рассказать историю... по поводу записок... помните, отчего вы засмеялись?

   - Извините, я замечаю, что ваши воспоминания навели на вас грусть. Пускай мой рассказ развлечет вас...

   - Я слушаю.

   - Замечу вам мимоходом, что мой анекдот имеет некоторую связь с нашей встречей...

   - А-га! Тем более мне любопытно слышать его.

  

  

   - Я буду с вами так же откровенен, как были вы со мной. Сначала экспозировка лиц в романе. Имя мое Егор, фамилия Шолмин. Я принадлежу к разряду тех людей, которых обыкновенно называют пустыми. Это доказывается тем, что с тех пор, как я вступил в свет, не могу напасть на свое призвание, из чего и заключаю, что у меня нет никакого призвания. Куда я ни бросался, во всем имел несчастье оказаться совершенной посредственностью. Наука мне не далась, потому что схватился я за нее слишком поздно, когда уже довольно трудно ею заниматься, или потому, что мозг мой не совсем годен для этого предмета... не знаю хорошенько. К искусствам я также не оказывал с детства особенных способностей, хотя люблю их все как дилетант; слушаю музыку, удивляюсь картинам и статуям, слежу за литературой... Две черты особенно преобладают в моем характере: я человек очень добрый (что могут засвидетельствовать все, имеющие честь пользоваться моим знакомством) и до крайности влюбчивый. Об этом последнем обстоятельстве, как наиболее относящемся к моему рассказу, я и намерен несколько распространиться (помните, что я рассказываю вам не биографию свою, а только эпизод из нее). Было время, когда я считал долгом питать беспредельную и платоническую страсть ко всем женщинам вообще, единственно потому, что они другого пола, нежели я (эта любовь относится к ранней эпохе моей юности). Светские женщины и актрисы заставляли меня страдать в особенности. Наконец этот забавный период миновал. Мне наскучило идиотски млеть, сидя в партере всех трех театров, наскучило созерцать с разинутым ртом блестящие экипажи, быстро проносившиеся мимо меня и закидывавшие меня с ног до головы грязью. Мне захотелось тоже успеха... Но как женщины, принадлежащие к двум вышесказанным разрядам, были для меня совершенно недоступны, то я решился броситься в другую сферу... bonnes fortun {удачи (фр.).} сыпались на меня градом, но вместе с ними расплодилось и число моих кредиторов. Частые посещения сих последних до такой степени вооружили меня против моего прошедшего, что я решился радикально изменить свое существование - решился доказать себе, что я человек с характером (в чем я постоянно сомневался). Вследствие этого я прописал себе полнейшую умеренность и поселился совершенным анахоретом - в Графском переулке. Там дни мои - как говорилось некогда в русских романах - текли на лоне тишины и счастья, тем более, что кредиторы не подозревали о месте моего пребывания... По утрам я пил кофе и ходил в департамент, по вечерам пил чай и читал Овидия Назона, которого "Превращениями" оставался весьма доволен. Но всего более радовало меня мое собственное превращение, оно наводило меня на разные глубокомысленные размышления... и между прочим на то, что мне должно жениться. Поддержав таким блистательным образом в своих собственных глазах репутацию человека с характером, я вывел заключение, что я чрезвычайно способен к семейной жизни. И с этого дня я положил себе целью отыскивать женщину, достойную любви и которая бы подала мне руку на долгий путь жизни... Идеальные образы начали преследовать меня день и ночь: я бредил бескорыстной привязанностью, семейным счастием, и, несмотря на скептические уверения одного моего приятеля, говорившего, что бескорыстная привязанность похожа на привидения, о которых все толкуют, но которые никто не видал, я не мог оторваться от своей любимой идеи... Она сроднилась со мной, срослась, и я с каждым днем все более и более убеждался, что судьба создала меня быть примерным мужем, примерным отцом семейства. Вот мое призвание, думал я,- вот оно! И, как Коломб, стремился я вперед и вперед, отыскивая неведомую, таинственную женщину. "Где-то живет она? - говорил я себе порой.- В каком уголку скрывается это нежное любящее создание, которому суждено сделаться подругой всей моей жизни?.." Извините, я замечтался... Как быть! воспоминания! C'est le parfum du coeur {Это благоухание сердца (фр.).}... A время, между тем, шло да шло, и незнакомка все не являлась. Вы не поверите, с какой ужасной грустью останавливался я перед окнами модных магазинов смотря на выставленные в них чепчики, шляпы и наколки... "Ведь вот, как подумаешь! - произносил я, вздыхая.- Есть же на свете счастливцы, имеющие, кому дарить такие вещицы... Господи, боже мой! чего бы не отдал я, чтоб у меня была теперь под рукой русая головка, которой... (тут молодой человек украдкой взглянул на волосы незнакомки и, удостоверившись, что они были темно-русые, продолжал) ...которой бы я мог подарить вот хоть эту черную тюлевую наколку с голубыми лентами!" И сердце мое страдало, оно было полно любви, которая просилась на волю, била из него горячим ключом, но которой не на кого было устремиться... И сколько священного огня растрачено было в пустыне, сколько страстных, благородных порывов пропало даром!..

   Итак, я начинал приходить в отчаяние, как однажды...

   - А! вот наконец и роман... Но позвольте прежде сделать вам вопрос, отчего вы не посещали вечеров-балов?

   - На это есть много причин. Во-первых, приехав из провинции (где я кончил курс), я не имел никаких знакомств, никаких связей и почти два года прожил в холостом кружку товарищей, предаваясь не совсем эстетической жизни; в этом-то кружку я отвык от так называемого порядочного общества, и когда однажды попал в него, то оказался так глуп и неловок, что совершенно сконфузился и решился не возвращаться туда...

   - Зачем же? Привыкнуть не трудно...

   - Нет, для меня очень трудно... Впрочем, потом (в тот период, как я предавался чтению Овидия) меня затащили еще раз на вечеринку среднего круга; я вел себя лучше... но, увы! барыни с их бесконечными толками о семи в червях, барышни, так и глядящие невестами, навели на меня такой страшный сплин, какого не испытал ни один рыжий лорд в самые туманные лондонские дни... Я дезертировал опять из порядочного общества, бросил дам... и, как уже сказал вам, стал искать женщину.

   - Вы остановились на том, что сыскали ее.

   - Слушайте. Однажды утром, не помню в какой-то день, когда не нужно было идти в департамент и когда я нерасположен был читать Овидия, отправился я к одному знакомому в Разъезжую улицу. Он жил в четвертом этаже, лестница была довольно крута, и я остановился отдохнуть на площадке. Не прошло минуты, как стукнула дверь подъезда и передо мной очутилась прехорошенькая девочка лет 16, никак не больше. В руках у нее был огромный портфель, из чего я заключил, что она пришла в пансион. Эта догадка казалась тем справедливее, что сзади девочки, по ступеням лестницы, медленно тащилась старуха, по всем признакам - нянька. Девочка была очень мила. Остановясь у двери, прямо против меня, она позвонила. Пока ей не отворяли, она обернула ко мне свое детское, наивное личико. Не знаю почему, я в этот день находился в каком-то глупо-веселом расположении духа, и мне ужасно хотелось сошкольничать, отпустить девочке какую-нибудь пошлую фразу... Я тотчас же исполнил свое желание и воскликнул: "Желаю вам хорошо учиться!" Глупее этого нельзя было ничего придумать. Слова эти я произнес таким наглым, насмешливым тоном, что мне самому стало досадно на себя... Досада моя возросла еще более, когда девочка, покраснев до зрачков, бросила на меня один из тех взоров, которые описать нет возможности. В нем было столько презрения, столько гордости, вовсе не гармонировавших с этим кротким личиком, что я со всех ног бросился наверх к своему приятелю. Между тем девочку впустили, и серенькая шляпка скрылась у меня из глаз.

   Я пробыл у своего приятеля несколько минут и был до невероятности рассеян, чему он немало дивился. Я не говорил почти ни слова и не отвечал на вопросы, которые мне делали. Выходя, я узнал от дворника, что девочка была дочь театрального музыканта и что она очень часто ходила к тетке учить ее маленьких музыке. Стало быть, я ошибся: она вовсе не пансионерка, и в портфеле у ней, вероятно, находились ноты. Я чувствовал, что жестоко обидел ее, потому что помнил, как мне самому бывало досадно, когда меня называли мальчишкой. Я хотел во что бы то ни стало загладить свою вину, попросить у девочки извинения, но как это сделать? подкараулить ее на улице и заговорить с ней?.. Это могло еще более оскорбить ее. Проникнуть к ней в дом я не видел способов. Приятель мой не был с ними знаком. Наконец я решился волочиться, преследовать. Целые три дня маленькая музыкантша не выходила у меня из головы: мне почему-то казалось, что она-то и есть та женщина, которую я искал. В лице ее было так много ясности, так много целомудренной грации... Каждое утро и каждый вечер бродил я мимо квартиры моей красавицы и никак не мог увидеть ее. Окна ее комнаты выходили на двор. Я начинал приходить в отчаяние... Для большего успеха своего дела я постоянно измерял тротуары Разъезжей улицы. Наконец мое долгое томление получило награду: я встретил свою девочку; она узнала меня и потупила глазки. Тем и кончилась, однако же, эта встреча. Через день повторилось то же, на третий раз я решился заговорить с ней: для этого я заучил наизусть несколько фраз, но при встрече с ней позабыл их, сробел... и дело опять не подвинулось ни на шаг. В четвертый раз я до того сконфузился, что даже не осмелился взглянуть на нее и, неизвестно для каких причин, устремил пристальный взгляд на шедшую подле нее старуху... Из этого обстоятельства я заключил, что положительно влюблен и что она-то именно и есть будущая подруга моей жизни. Нужно было принять решительные меры.

   Я подкупил кухарку и вручил ей записку, страстную, нежную, в которой просил прощения за свою дерзость, говорил, что я уже довольно наказан за нее тем страданием, которое испытываю, и умолял положить ему предел, удостоив меня знакомством. Она мне не отвечала, так же как и вы: все женщины поступают одинаково. Напрасно ждал я ответа, напрасно стоял у ворот и думал, что вот придет старуха Варвара и порадует меня, горемычного. Нет как нет! Она только сообщала мне, когда ее барышня собирается со двора и куда она собирается. Я преследовал ее всюду, но заговорить не смел. Возвращаясь домой, усталый, изнуренный, я бросался на диван, выкуривал трубку за трубкой, изощрял ум свой в различных изобретениях, которые были одно глупее другого. Несколько раз принимался я за Овидия, но "Превращения" решительно не шли мне на ум; я даже значительно похудел, потому что стал есть несравненно менее прежнего... Хоть мы и смеемся в романах над влюбленными, которые морят себя голодом, но, право, это очень естественно: я на собственном опыте видел, как любовь отнимает аппетит. Где бы я ни был, что бы ни делал, она всегда стояла передо мной... Я каждую минуту почти невольно, механически твердил ее имя... Ее звали Наденькой - я забыл сказать вам. Наконец, однажды, в самый гадкий, дождливый день, я надел фуражку и альмавиву и отправился мокнуть под ее окна. Вот, думал я, докажу свою преданность: буду стоять час, два, три... здоровья не пощажу, авось смягчится... И я угадал, меня пожалели, хотя и не воскликнули: "В такую грязь, без галош!" - как воскликнули вам. Я уже десять минут безуспешно ступал из лужи в лужу, как вдруг отворилась форточка, и знакомая мне, очаровательная головка высунулась оттуда... Одна нога моя стояла в воде, другая на тумбе, альмавива была закинута на плечо. Эта поза, должно быть, придавала мне больше сходства с испанским гидальго и делала меня весьма интересным; жаль только, что обстановке была не совсем испанская, потому что дождь все усиливался и лил как из ведра.

   - Полноте... уйдите...- раздался вдруг в ушах моих серебряный голосок.

   Сильно затрепетало мое сердце... Не помню, что я отвечал... может быть, даже произнес какую-нибудь латинскую фразу, вроде "quousque tandem Catilina" {"доколе, Каталина" (лат.).}, или стихи из Овидия Назона... Я был как в угаре...

   Голосок заговорил опять:

   - Пожалуйста, уйдите...

   - Зачем мне уйти? - спросил я опомнившись.- Я не уйду.

   - Вы простудитесь... Как это можно?..

   - Нет, мне все равно... я не уйду; дайте ответ на мое письмо.

   - Ну вот!

   - Я пробуду здесь вплоть до ночи... я ночую здесь на тротуаре, как последний барбос, если вы не дадите ответа...

   - Ну, хорошо... я пришлю...

   Форточка захлопнулась; личико исчезло... Я возвратился домой счастливый, как Мильтиад после Марафонской битвы... Мильтиад был один греческий генерал. Но вы устали, слушая меня?

   - Совсем нет; пожалуйста, не прерывайте вашего рассказа.

   - Я промочил ноги и на другой день почувствовал себя больным. Мне сильно ломило голову; я взглянул на себя в зеркало и увидел, что я бледнее платка, который держал в руках. Но тут-то и нужно было показать геройство, оправдать репутацию человека с характером. Я превозмог себя и отправился под заветные окна... Она сидела на этот раз под окном и, увидев меня, вскочила с своего места; я думал, что она убежит... но ошибся; она опять отворила форточку и произнесла:

   - Боже мой! что с вами? Вы бледны как смерть, вы на себя не похожи!

   Форточка затворилась, и через минуту вышла Варвара с приглашением последовать за ней. Отца девушки не было дома: он ушел на репетицию. Едва я вошел, как меня усадили на мягкое кресло, и прекрасная белая ручка вылила мне на голову целую склянку одеколона... Я страстно прижал другую ручку Наденьки к горевших губам... Она не отнимала ее...

   Это было мое первое свидание, после которого я занемог не на шутку. Обо мне каждый день присылали осведомляться, и, наконец, однажды... мою скромную холостяцкую комнатку осчастливила своим посещением одна из самых добрых, самых любящих, самых милых фей - не только Разъезжей, но и всех петербургских улиц...

   Посещение это вылечило меня. Это был счастливейший день в моей жизни... Только в этот день я жил; все остальное мое существование так пошло, так ничтожно перед этим торжественным, светлым днем! Сколько нежных, ласковых слов, сколько горячих, длинных поцалуев, сколько радостных, благодарных слез было истрачено в это незабвенное утро! Какие планы мы создавали! Какие роскошные замки строили в воздухе!.. Я решился жениться во что бы то ни стало, как только найду место повыгоднее и расплачусь с кое-какими долгами. Наденька была простая, добрая девушка, мало образованная, с наивными, детскими понятиями о вещах, немножко сантиментальная, но до крайности любящая и откровенная. Я нашел случай познакомиться с отцом ее; старик обошелся со мной ласково и радушно. Несколько раз намекал я в разговорах с ним, что люблю его Наденьку, что намерен жениться, и он, казалось, был вовсе не прочь от этого брака.

   Мы виделись каждый день и ждали: обстоятельства, мои должны были скоро поправиться окончательно... но здесь случилось маленькое приключение, значительно повредившее, в глазах моих, моей репутации - человека с характером.

   Я гулял по Невскому в самом приятном расположении духа. Было воскресенье. Утро теплое, светлое. Я смотрел на все глазами счастливого любовника и мечтал о вчерашнем вечере. Мы провели его вдвоем с Наденькой и провели невыразимо приятно. Она была так прелестна, так весела, так мило шутила со мной, с такой доверчивостью слушала мои планы и предположения о будущем! Я видел по ее темно-голубым глазкам, что она счастлива, довольна своей судьбой. Мне хотелось поддержать это счастье, продлить его, и я пустился изображать ей в самых живописных красках нашу будущую семейную жизнь... Ночь была так светла, что можно было читать в комнате без свечей... мы погасили их, тем более, что даже не сбирались читать. Я сидел на диване; она подле меня, положив мне на плечо головку, которую месяц обливал светом... Господи, боже мой! как вздумаешь иногда об этом, так смешно станет,- а между тем ведь как мы оба были счастливы! Вы улыбаетесь? Вы, может быть, думаете, что я украл все это у Гейне...

   - Нет... я не читала Гейне. Я улыбнулась потому, что это напомнило мне мою любовь: все любовные истории так похожи одна на другую! Чем же кончилась ваша? Пари держу, что вы изменили вашей Наденьке.

   - Вы едва ли не угадали: и да, и нет.

   - Как же это?..

   - В этот вечер, о котором я уже сказал вам, когда мы досыта насантиментальничались, наплакались, когда старый музыкант возвратился из театра и рассказал нам о представлении какой-то оперы, я взялся за шляпу, чтоб идти.

   Прощаясь со мной, Надя сказала, что она идет завтра вечером на именины к одной из своих подруг и что я не должен приходить вечером; потом отвела меня в сторону и прибавила вполголоса, так, чтобы не слыхал отец:

   - Мне ужасно хочется иметь к белому платью новый пояс... я давича видела в окне у Гибера ленту... пунсовую с черным, клетчатую... просто прелесть! привези мне ее, душенька Жорж! Пожалуйста! Только не говори при папеньке, что я просила тебя... а как будто сам даришь... Да непременно завтра, смотри же! Потом мне не нужно будет!

   Я дал слово исполнить эту просьбу и заранее воображал себе, как будет мила моя Наденька в белом платье с пунсовым клетчатым поясом... Увы! этот проклятый пояс был причиной нашего разрыва...

  

  

   Я уже сказал вам, что на другой день после упомянутого разговора я гулял по Невскому в самом приятном расположении духа и с решительным намерением зайти к Гиберу. Помня отличительные признаки ленты, я без труда отыскал ее. Коми отложил ее для меня, сказав, что тут именно столько, сколько нужно для пояса, и что больше таких лент у него уже не осталось. Это был остаток. Я обрадовался, что поспел вовремя, и велел завернуть... В то время, как коми отрывал от афиши клочок бумаги, готовясь исполнить мое приказание, дама в розовой шляпке и черном бархатном салопе, стоявшая ко мне спиной и рассматривавшая какие-то материи, вдруг обернулась и, увидя меня, вскрикнула по-польски:

   - Шолмин! Вас ли я вижу?

   - Меня, панна Марина,- отвечал я, несколько сконфуженный, не понимаю сам отчего... видно, я предчувствовал, что недобрая встреча!

   - Где вы скрывались? Я слышала, что вы умирали...- продолжала она, вперив на меня свои черные, огненные глаза, которые я не знаю с чем и сравнить: таких глаз в Петербурге найдется, может быть, еще пары две - никак не больше.

   - Да, и воскрес каким-то чудом.

   - Не любовь ли уж это чудо?

   - Может быть, не знаю.

   - Зато я знаю: вас видели с прехорошенькой девушкой... Я всегда говорила, что вы будете...

   - Что?

   - После скажу, а теперь вы мне скажите: эта чудесная лента - для нее?

   - Разумеется, для нее, потому что для него не покупают лент.

   - Это, конечно, так, но я спрашивала, для той ли, с кем вас видели?.. Впрочем, сегодня вас видят с одной, завтра с другой.

   - А вот и ошиблись: я остепенился.

   - Э? Послушайте, уж не женаты ли вы? чего доброго?..

   - Как чего доброго? А разве это не доброе? Ну, да, я почти женат...

   Она захохотала. Не знаю почему, у меня от этого хохота пробежала по телу дрожь... Марина была соблазнительно хороша!

   Когда она хохотала, кровь бросилась ей в лицо, и этот внезапный румянец так шел к ее несколько наглому, высокомерному, но дивному лицу...

   - Бедная Надя! - произнесла незнакомка, грустно покачав головой. - Я предчувствовала, что это так кончится.

   Марина предложила мне пройтись с ней по Невскому. Во время нашей прогулки мне несколько раз хотелось отстать от этой женщины, но не было никакой возможности. Она решительно опутала меня паутиной своего польского кокетства. На Аничкиной мосту мы встретили одну из приятельниц Наденьки. Лукавая девочка пристально посмотрела на меня, с явным намерением смутить меня, и усмехнулась... Я закрылся воротником шинели. Скоро мы очутились у дома, где жила Марина. Я хотел с ней проститься.

   - И вы не зайдете ко мне?.. Да после этого я не буду с вами знаться...

   - Нет, мне должно торопиться...

   - Отдать ленту? Вздор! Успеете. Пойдем.

   - Разве на минутку...

   - Уж это мое дело занимать гостей.

   Я не имел твердости отказаться совсем, и минута моя была долга... Так я и думал, входя на лестницу. Марина нанимала роскошную, прекрасную квартиру в бельэтаже... Но я еще должен сказать вам несколько слов о том, какие были прежде мои отношения к этой женщине. В тот период моей жизни, который следовал непосредственно за периодом платонизма и о котором я говорил вам, один мой приятель представил меня к Марине.

   Я как истинный ребенок влюбился в нее и был совершенно счастлив, говоря с ней, смотря на нее... Я приносил ей читать разные стихи, аккомпанировал ей на фортепьянах, пел романсы, учил ее по-французски, а она, в свою очередь, переводила мне "Крымские сонеты"... Но никогда не заикался я о любви, хотя несколько раз признание готово было вырваться из уст моих, несколько раз хотел я броситься перед ней на колени, но какая-то невыразимая робость овладевала мной, останавливала меня... Марина, несмотря на свое прошедшее, на свое бродящее существование, в котором она провела первую молодость, на столкновение свое с разными вовсе не эстетическими личностями, словом, на все испытания, которым подвергалась, умела сохранить столько благородства и гордости, умела так хорошо держать себя, что никому из встречающих ее в первый раз и незнакомых с ее прошедшим не приходило в голову подозревать в ней кокетку.

   Мне нравился характер Марины, вспыльчивый, но добрый и любящий. Она рассказала мне однажды, в минуту короткости, свою биографию, и я узнал, что первая любовь Марины была бескорыстна, что это была страсть в полном смысле слова. Расставшись с ним, она принесла жертву его будущему счастью. Родители молодого человека, знатные и богатые, замечая, что сын их горячо привязался к бедной девушке без рода и состояния, стали изобретать все возможные средства, чтоб разлучить их. Они старались сначала очернить Марину в глазах своего сына, но видя, что это не берет, перестали давать ему денег. Молодой человек переносил все лишения с твердостью; он начал добывать себе деньги трудом. Марина также усердно работала. Наконец, отчаявшись потушить эту страсть молодого человека, родители почли за самое благоразумное обратиться к Марине и действовать на нее сначала угрозами, а если угрозы не помогут, то просьбами; угроз не боялась гордая, самолюбивая Марина; но униженные просьбы и слезы седого шестидесятилетнего старика, на коленях умолявшего ее не отнимать у сына его карьеры, нашли отзыв в этом добром, благородном сердце. Она, так же, как и вы, уехала однажды тайком... (Молодой человек до сих пор не знает, где она и что с ней.) Долго потом терпела она горе и нужду; денег она не принимала от родителей молодого человека, и, наконец, гнетомая обстоятельствами, терзаемая тоской, она в вихре света стала искать забвения... Самолюбие - одна из преобладающих черт в ее характере - много способствовало к этому падению. Однажды в магазине какая-то великолепная дама посмеялась над ее бедным, скромным костюмом в присутствии своего обожателя, который счел долгом поддержать эти насмешки. Марина подняла перчатку: в пылу негодования она поклялась, что будет одета роскошнее этой дамы и что отобьет у нее этого обожателя. Так и случилось. Через две недели она сидела с ним в театре подле своей соперницы, осыпая ее самыми умными сарказмами, такими, к которым решительно невозможно было придраться. После этого первого шага голова ее закружилась, но сердцем она оставалась верна своему возлюбленному, как Манон Леско кавалеру Дегрьё; разлука с ним набросила на ее характер оттенок задумчивости, которая часто овладевает ею. Воспоминания о нем были любимым предметом ее рассказов, и эти рассказы не сердили меня, хотя я был влюблен, не возбуждали моей ревности. Я слушал Марину внимательно и глубоко соболезновал ее участи.

   Но возвращаюсь к рассказу.

   Мы вошли в прелестный будуар, теплый, благоуханный, устланный коврами, уставленный зеркалами и фарфором, с мягкой мебелью, с роскошными лампами, со множеством цветов и картин. Мне редко случалось быть в подобных будуарах...

   Мы толковали долго и много. После этих разговоров я был снова влюблен в Марину по уши и в каком-то восторженном порыве воскликнул:

   - Клянусь тебе, Марина, что я буду тебе лучшим другом, бескорыстным, верным... готовым пожертвовать для тебя всем! Если когда-нибудь ты будешь иметь нужду в человеке, который бы не пощадил своей жизни для того, чтоб оказать тебе услугу, вспомни обо мне.

   Не помню, эту ли именно рыцарскую фразу я произнес или другую какую, тоже вычитанную из какого-нибудь романа, но только это было что-то чрезвычайно громкое и пышное; после чего я с жаром схватил руку Марины и поцаловал ее.

   - Все вы говорите это,- отвечала она,- как слишком разгорячитесь; а придет время, так и назад... Да что говорить о будущем, и о жертвах каких-то?.. Ручаться за себя никто не может... Надо лучше пользоваться настоящим. Скажи-ка, ты эту ленту хочешь непременно подарить кому следует?

   - Да, а что?

   - Я еду нынче на бал...

   - Ну?

   - У меня есть платье, к которому бы очень шла эта лента. Жаль, что я не видела ее прежде, я бы отбила у тебя ее. Это остаток; такой ленты нигде не найдешь... Подари мне. Ты можешь другую купить той...

   - Нет, я обещал именно эту.

   - Вот видишь!.. А сейчас говорил: "всем пожертвую".

   - Да это прихоть.

   - Ну, скажи, кто она?

   - Моя невеста.

   - Вздор!

   - Ну, вот! Отчего же?

   - Да ты слишком молод, ты не годишься в мужья.

   - А вот увидим.

   - Она хорошенькая?

   - Да, не дурна.

   - Лучше меня?

   - Лучше тебя я не встречал женщин. Говорю без лести.

   - О-го! А знаешь что? Я тебе завидую: у тебя будет добрый, верный друг, который будет любить тебя всю жизнь... Я бы желала иметь такого друга.

   - А я-то разве не друг твой? Я от тебя ничего не требую за свою дружбу...

   - За это я тебе благодарна; только ты забудешь меня, как женишься...

   Марина подошла ко мне и тихо отвела рукой волосы, нависшие у меня на лоб; потом села за фортепьяно и, аккомпанируя себе, пропела какую-то польскую песню, которой и слова и голос дышали бесконечной страстью... Я с жадным восторгом глядел на Марину... Щеки ее раскраснелись от пения - она была изумительно хороша... Я не вытерпел и сказал:

   - Марина! Я вижу, что эта лента создана для тебя. Возьми ее...

   - Не возьму теперь.

   - Ради бога, возьми!

   - Нет. Давича не отдал, теперь я не хочу: я капризна.

   - Если ты хоть сколько-нибудь любишь меня...

   Не знаю почему мне ужасно хотелось навязать ей ленту. Наконец она взяла. Я возвратился от нее без ума.

   - А что же с Наденькой?..

   - Марина сильно затмила эту простую, добренькую девочку в глазах моих. Однако ж я пошел к ней на другой день, но, несмотря на все усилия казаться нежным, был крайне неловок. Разговор наш не клеился. Она спросила про ленту, я отвечал, что был остаток, но его купили. Нам обоим было как-то не совсем хорошо. Чувствую, что я один был всему причиной; немножко побольше искренности с моей стороны, и Наденька не рассердилась бы на меня; но она замечала, что я выдумываю... К довершению моих бедствий, когда я уже сбирался уйти, явился к старому музыканту один господин, иногда посещавший Марину, господин наивно-глупый, виолончелист по профессии. Увидев меня, он погрозил мне пальцем и произнес с какой-то идиотской улыбкой, которой я никогда не забуду:

   - А! молодой человек! славные ленты дарите!

   Наденька удивилась и забросала его вопросами: "Какие ленты? кому?" Напрасно мигал я бессмысленному виолончелисту: он ничего не замечал и пустился в подробное описание ленты.

   - Пуисовая с черными клетками... Одной очень хорошенькой моей соотечественнице...

   - Так вот вы как!- сказала сквозь слезы Наденька.- Хорошо же!

   Виолончелист ушел в другую комнату к отцу Наденьки, и когда мы остались вдвоем, упреки посыпались на мою бедную голову. Оправдываться было глупо... да, признаться, и охоты большой не было. Я послал, в душе, виолончелиста к черту, взял шляпу и ушел. Ушел и - не возвращался.

   - Хорошо! И совесть не угрызала вас?

   - Когда она возвышала голос, я шел к Марине, в которую влюбился решительно.... Но кончилось это все очень глупо. Однажды как-то я занемог и получил от Марины следующую записку:

   "Если тебе лучше, зайди ко мне нынче вечером проститься. Не то я сама приду к тебе. Я еду на родину. Мебель моя продана, и все уложено. Твоя

   В первую минуту я счел это за мистификацию, но потом размыслил, что Марина, с своей эксцентричностью, способна сделать это, и полубольной побежал к ней. Она действительно готовилась к отъезду. Молодой человек, впервые пробудивший в ней страсть, узнал случайно, что она живет в Петербурге, и прислал ей письмо, в котором извещал о смерти своих родителей, и умолял ее приехать скорей к нему. Теперь он был богат и независим. Марина не колебалась ни минуты, в тот же день нашла покупщика для своей мебели и стала укладываться в дорогу. Я не буду говорить вам, как больно мне было, что единственная женщина, к которой я был привязан, уезжала навсегда. Я оставался опять одиноким. Много слез было пролито на прощанье, много расточалось уверений... Она оставила Петербург. Целые две недели грустил я о Марине и не хотел смотреть на других женщин. Наконец я решил, что вечно сокрушаться о том, чего не воротишь, бесполезно, что отъезд Марины доказывает, что она даже вовсе меня не любила, и потому...

   - Вы возвратились к Наденьке...

   - On revient toujours a ses premiers amours {Первая любовь незабываема! (фр.).}! Я вспомнил вечера, проведенные с ней, вспомнил ее доброе, сантиментальное личико, ее бескорыстную привязанность ко мне, и мне стало совестно, досадно на себя, что я поступил с ней таким образом. Я отправился к ней, но узнал от дворника, что отец ее умер и что она переехала к тетке в Коломну. Куда именно, дворник не мог сказать мне, потому что затерял ее адрес. Я стал отыскивать Наденьку всюду, но без успеха. Только недавно напал я на след ее, писал к ней два письма, просил у ней прощения и искренно раскаивался в своей ветрености. По свойственной ей доброте она простила меня и назначила мне свидание нынче в Пассаже. Вы помешали этому свиданию. Девушка, которую мы встретили, взбираясь на лестницу,- была Наденька. Вот вам моя история.

   - Как? Боже мой!.. Вы не поверите, как мне досадно... Но не-уже-ли нельзя поправить этого?..

   - Поправить трудно. Увидев меня, идущего под руку с вами, она, вероятно, приняла это за насмешку над ней...

   - Послушайте... чувствую, что я виновата; все, что я наделала,- глупо, безрассудно, опрометчиво, и я должна загладить вину свою во что бы то ни стало. Я не допущу вас до разрыва с Наденькой. Бедняжка! Она и так должна была много страдать! Я устрою это дело.

   - Вы?

   - Да, я. Скажите только, где она живет, и я отправлюсь к ней, объясню ей все. Я на коленях готова просить, чтоб она простила и меня и вас.

   - Знаете ли, что ваша мысль очень удачна? Вы столько же добры, сколько неосмотрительны. Я решительно не могу обратиться к Наденьке: она не захочет меня видеть, не возьмет моих писем, потому что ведь есть же границы всякому великодушию! Но если вы примете это на себя, то я почти уверен в успехе: женщины мастерицы обделывать подобные истории...

   - Дело слажено. Вот вам рука моя. Наденька простит вас. Я буду у ней завтра же.

   - Но как же я узнаю результат вашей попытки?..

   - Результат?.. Да! Я об этом и не подумала. Хоть здесь же; только я опять могу подвергнуться преследованиям.

   - Назначьте мне час, и я буду ждать вас при входе в Пассаж.

   - Хорошо. В шесть часов ждите.

   - Явлюсь за полчаса до назначенного времени.

   - Так до завтра. Теперь уж поздно. Музыка кончилась, и народ повалил из зала. Проводите же меня до выхода: выдержите до конца свою роль...

   Молодой человек подал ей руку. На крыльце они простились. Незнакомка взяла сани и поехала, сказав извозчику лаконически: "прямо".

   Молодой человек побрел домой, раздумывая об этой встрече.

  

  

   На другой день Шолмин в назначенное время был в Пассаже. Незнакомка не заставила себя долго ждать; не прошло пяти минут, как и она явилась.

   - Пойдемте в туннель,- сказал молодой человек,- там мы можем говорить свободнее...

   - Нет, не надобно. Я должна сказать вам, к несчастию, что путешествие мое было безуспешно. Я не видала Наденьки: она уехала с теткой куда-то на богомолье, к Сергию, что ли. Завтра пойду опять.

   - Вы слишком добры.

   - Это мой долг. Коли я была всему причиной, так я и должна поправить беду. Итак, до свиданья. Завтра - в этот же час и здесь же.

   - Куда же вы торопитесь?

   - Мне пора. Я только не хотела изменить своему обещанию; а то бы не пришла вовсе. Нужно было вас успокоить, чтоб вы не подумали, что я обманывала вас, что я историю свою сочинила. Я все-таки хочу, чтоб мы расстались друзьями, чтоб вы не унесли обо мне дурного воспоминания.

   - За это вам нечего бояться: я с первого взгляда почувствовал к вам неодолимую симпатию...

   - О!.. ну, прощайте же.

   - Да позвольте, по крайней мере, хоть несколько шагов пройти с вами по улице; время такое славное.

   - Сделайте одолжение, только не далеко. В семь часов я должна быть дома.

   Они сошли с крыльца и пошли по Итальянской.

   - Ваша старушка строга, капризна?-спросил Шолмин.

   - Нет; но ей так скучно одной, что нельзя не пожалеть ее. Я хожу со двора обыкновенно после обеда, когда она спит. Вчера она решительно объявила мне, что не отпустит меня от себя и что если я не поеду к ней в деревню, то она просто умрет с горя; право! Знаете, что мне приходит в голову? Ведь я бы должна быть очень, очень счастлива: все почти, с кем я ни сходилась, сильно привязываются ко мне; за что? Бог знает! Меня любят больше, чем я стою. Между тем как иной, несмотря на свои хорошие качества, всю жизнь свою напрасно бьется из того, чтоб его хоть кто-нибудь полюбил! Право, я еще должна благодарить судьбу.

   - Да! Умение заставить полюбить себя - не всякому дается. Только и это умение имеет свои невыгоды: иная любовь хуже вражды; вы, может быть, сами испытали это...

   - Положим; но все же я чувствую сожаление и к таким людям, как, например, он, как бы ни тяжела была его привязанность. Если я решилась оставить его, то это для его же счастия.

   - Конечно; но на этот раз сострадательность увлекает вас слишком далеко: вы хотите ехать куда-то в глушь за вашей старушкой потому единственно, что она к вам привязалась.

   - Ну, не единственно потому. Тут мой собственный эгоизм замешан. Куда мне деться?.. Какая моя будущность?.. Я могу искать только спокойствия.

   - Ваши лета ищут любви, волнения, жизни...

   - Я любила, была любима, и это прошедшее должно искупиться годами безукоризненной, тихой жизни.

   - Искупить! Что это значит? Вы не так выразились; вам должно было сказать: "Я за минуты короткого счастья должна заплатить годами страшной скуки, в такое положение поставили меня обстоятельства!"

   - Пожалуй, и так.

   - Но нет, я надеюсь, я верю, что вы скоро найдете исход из вашего положения. Вы сами сказали, что имеете счастливое свойство возбуждать симпатию каждого, кто сойдется с вами. Неужели вы сгубите свою молодость? ни за что!

   - Это все хорошо; н