Киплинг Джозеф Редьярд - Рикша-призрак и другие рассказы

stify">  

  - А он любит?

  

  - Любит. Я не помню половины того, что он сказал, я была так взбешена. О, но эта нелепость все-таки случилась! Я не могу смеяться, потому что готова, скорее, кричать от ярости. Он нес околесицу, а я бесилась. Боюсь, что мы страшно шумели в нашем уединенном углу. Поддержите мое достоинство, дорогая, если завтра будет об этом кричать вся Симла. Затем он в пылу своего красноречия наклонился вперед и... - я уверена, что этот человек сумасшедший, - и поцеловал меня.

  

  - Нравственность, не заслуживающая упрека, - промурлыкала м-с Маллови.

  

  - Все они такие были, такие и будут! Но что это был за бессмысленный поцелуй. Я уверена, что он никогда в жизни не поцеловал ни одной женщины. Я откинула голову назад, и что-то такое скользнуло, клюнуло в самый подбородок... сюда... - М-с Хауксби слегка ударила веером по своему маленькому мужскому подбородку. - Я пришла в ярость и сказала ему, что он не джентльмен, что я жалею, что встретилась с ним, и тому подобное. Но он был так подавлен, что я не могла даже больше сердиться. Потом я пошла прямо к вам.

  

  - Было это до или после ужина?

  

  - О, раньше... гораздо раньше ужина. Но правда это ужасно?

  

  - Дайте подумать... До завтра я не скажу вам ничего. Утро вечера мудренее.

  

  Утром пришел слуга и принес великолепный букет роз м-с Хауксби для сегодняшнего бала.

  

  - Он не считает себя достаточно наказанным, - сказала м-с Маллови. - Что там за записочка в середине?

  

  М-с Хауксби развернула изящно сложенную записку - тоже результат ее обучения Отиса, - прочла ее и трагически простонала:

  

  - Окончательно свихнулся! Стихи! Его собственные, как вы думаете? О, и я потратила столько труда и возлагала столько надежд на такого слезливого дурака!

  

  - Нет. Это из сочинения м-с Браунинг и, принимая во внимание события, как говорит Джек, прекрасный выбор. Слушайте.

  

  М-с Маллови начала читать чувствительное любовное стихотворение, но м-с Хауксби прервала ее:

  

  - Я не могу! Не могу, не могу!

  

  Глаза ее наполнились слезами.

  

  - На это нельзя даже сердиться. Это все так печально.

  

  - Во всяком случае, он ничем вас не компрометирует, - сказала м-с Маллови. - Решительно ничем. По опыту я знаю, что мужчины прибегают к стихам, когда собираются обратиться в бегство. Подобно лебедю, который поет, как вы знаете, перед смертью.

  

  - Полли, вы нисколько не сочувствуете мне.

  

  - Не сочувствую? Разве это уж так ужасно? Если он несколько ранил ваше тщеславие, то уж вы, конечно, гораздо сильнее ранили его душу.

  

  - О, никогда, никогда нельзя понять мужчин! - проговорила м-с Хауксби.

  

  

  

   Бя-а, бя-а, черная овца,

   Есть ли шерстка у тебя?

   Есть, есть, три корзины полные.

   Одна для мамы, одна для папы,

   И ни одной для мальчика, который кричит.

   Колыбельная песня

  

   ПЕРВАЯ КОРЗИНА

   Когда я был в доме отца, мне жилось лучше.

  

  

  Айя, хамаль и Мита, грязный, толстый мальчуган в красном с золотом тюрбане, уложили Понча в постель. Юди, уже закрытая занавесками от москитов, почти засыпала. Пончу было позволено не ложиться до обеда. Многие привилегии были даны Пончу за последние десять дней. Много доброты и снисходительности проявляли окружающие ко всем его шумным и беспокойным выходкам. Теперь он сидел на краю постели и преспокойно болтал голыми ногами.

  

  - Понч-бэбэ ляжет спать? - вопросительно намекнула айя.

  

  - Нет, - ответил Понч. - Понч-бэбэ будет слушать сказку о Рэнни, который превратился в тигра. Мита будет рассказывать, хамаль спрячется за дверь и будет реветь, как тигр, когда будет нужно.

  

  - Но мы разбудим Юди-бэбэ, - пробовала возразить айя.

  

  - Юди-бэбэ не спит, - пропищал тоненький голосок из-за занавески. - "Жил был в Дели Рэнни..." Говори дальше, Мита, - и она спала уже, когда Мита начал рассказывать сказку. Никогда еще не исполнялась просьба Понча о сказке с такой готовностью, как сегодня.

  

  Он сидел и размышлял, а хамаль рычал, как тигр, во всех углах комнаты.

  

  - Будет! - властно остановил Понч. - Почему не идет папа, чтобы сказать, что пришел дать мне пут-пут?

  

  - Понч-бэбэ уезжает, - сказала айя. - На будущей неделе Понча-бэбэ уже не будет, и некому будет брать меня за волосы. - Она смотрела грустно на мальчика-хозяина, который был очень дорог ее сердцу.

  

  - По железной дороге? - спросил Понч, вставая на постели. - До самого Нассика, где живет Ренни-тигр?

  

  - Нет, в этом году не в Нассик, маленький сахиб, - сказал Мита, сажая его на плечи. - Туда к морю, где растут кокосовые орехи, а потом через море на большом корабле. Возьмешь с собой Миту в "Билант"?

  

  - Всех возьму! - провозгласил Понч с высоты своего величия, сидя на плечах Миты. - И Миту, и айю, и хамаля, и Бини-садовника, и сахиба капитана, всех.

  

  В голосе Миты не звучала насмешка, когда он возразил: "Сахиб очень милостив", кладя маленького человека в постель, в то время как айя сидела в дверях, освещенная лунным светом, и убаюкивала его бесконечным, протяжным гимном, который пела обыкновенно в римско-католической церкви. Понч свернулся клубочком и заснул.

  

  Утром Юди разбудила его возгласом, что в детскую прибежала крыса, и он забыл сообщить ей удивительные новости. Да, пожалуй, Юди и не поняла бы важности события, так как ей было всего три года. Пончу было уже пять, он знал, что путешествие в Англию гораздо привлекательнее поездки в Нассик.

  

  Папа и мама продали экипажи и фортепиано, опустошили весь дом и сократили расход посуды для ежедневного обихода и долго совещались над связкой писем с почтовым штемпелем Роклингтона.

  

  - Всего хуже то, что нет ничего определенного, - сказал папа, дергая ус. - Письма сами по себе прекрасны, но предложения довольно умеренны.

  

  "Всего хуже то, что дети будут расти вдали от меня", - подумала мама, но вслух этого не сказала.

  

  - Нам остается только один выход из сотни, - с горечью сказал папа. - Через пять лет ты снова будешь дома, дорогая.

  

  - Пончу будет уже десять, Юди восемь. О, как долго будет тянуться время! И они будут жить среди чужих людей.

  

  - Понч очень общительный мальчуган. У него везде будут друзья.

  

  - А кто будет любить мою Ю?

  

  Они долго стояли потом поздно ночью над постельками в детской, и, мне кажется, мама тихо плакала. Когда папа вышел, она встала на колени у постельки Юди. Айя смотрела на нее и молилась, чтоб мэмсахиб не потеряла навсегда любовь своих детей, которых брали у нее, чтобы отдать чужим людям.

  

  Молитва мамы была несколько нелогична. "Пусть чужие люди любят моих детей и будут добры к ним так же, как я, но пусть любовь и доверие моих детей ко мне сохранятся навсегда, навсегда. Аминь". Понч потянулся во сне, Юди слегка застонала.

  

  На следующий день все отправились к морю, и там, на берегу, Понч и Юди узнали, что Мита и айя остаются дома. Но прежде чем Мита и айя успели осушить слезы, Понч увлекся тысячью новых и интересных вещей на пароходе, где были толстые канаты, блоки и паровая труба.

  

  - Приезжай опять, Понч-бэбэ, - сказала айя.

  

  - Приезжай, - сказал Мита, - и будь бурра сахиб (большой человек).

  

  - Да, - сказал Понч, поднятый отцом, чтобы послать последний привет провожающим. - Да, я приеду и буду бурра сахиб балагур (совсем большим человеком).

  

  В конце первого дня Понч просился скорее в Англию, а потом была сильная качка, и Понч очень страдал.

  

  - Когда я вернусь в Бомбей, - сказал Понч, поправившись немного, - то буду ездить по дороге в экипаже. Это очень гадкий корабль.

  

  Швед лоцман утешал его, и с течением времени он опять изменил свое мнение о путешествии. Он видел и слышал так много нового, что скоро почти забыл и айю, и Миту, и хамаля и с трудом вспоминал некоторые индостанские слова, хотя это и был его второй родной язык.

  

  С Юди было еще хуже. За день до прибытия парохода в Саутгэмптон мама спросила ее, хочет ли она видеть опять айю. Голубые глаза Юди повернулись к морю, которое поглотило все ее короткое прошлое, и она равнодушно сказала:

  

  - Айя! Кто айя?

  

  Мама заплакала, а Понч удивился. В первый раз в жизни он услыхал просьбу мамы не давать Юди забывать ее. Он знал, что Юди совсем еще маленькая, такая смешная маленькая... За последние четыре недели мама каждый вечер приходила в каюту, чтобы уложить спать ее и Понча и спеть им песенку на ночь. Он не понимал, как можно забыть маму, но обещал маме и считал своей обязанностью исполнить обещание. Когда мама вышла из каюты, он спросил Юди:

  

  - Ю, ты будешь помнить маму?

  

  - Буду, - ответила Юди.

  

  - Всегда помни маму, я дам тебе за это кусочек парусины, который отрезал мне рыжеволосый капитан сахиб.

  

  Юди обещала всегда помнить маму.

  

  И много раз еще мама просила его о том, то же самое говорил папа с такой настойчивостью, что мальчику делалось страшно.

  

  - Ты должен скорее выучиться писать, Понч, - говорил папа, - чтобы уметь писать нам письма в Бомбей.

  

  - Я буду приходить к тебе в комнату, - сказал Понч, и папа всхлипнул при этом.

  

  Мама и папа так часто всхлипывали в эти дни. Когда Понч уговаривал Юди "не забывать", они всхлипывали. Когда Понч, развалясь на диване в гостинице в Саутгэмптоне, облекал свои мечты о будущем в пурпур и золото, они всхлипывали. Но больше всего всхлипывали они, когда Юди протягивала губки для поцелуя.

  

  И так в течение всего их продолжительного странствования по суше и воде Понч был предоставлен самому себе. Юди, конечно, ничего не понимала, а папа и мама были грустны, рассеянны и часто плакали.

  

  - Где же наш брум-гхари? - спрашивал Понч, утомленный поездкой в каком-то отвратительном приспособлении на четырех колесах, с тяжелым навесом для багажа наверху. - Где наш собственный брум-гхари? Этот стучит так сильно, что я не могу разговаривать. Когда я был на железной дороге, прежде чем мы уехали сюда, я видел сахиба Инверарити, который сидел в нем. Он сказал, что это его брум-гхари. А я сказал: "Я подарю вам наш брум-гхари". Я люблю сахиба Инверарити. Он засмеялся, а я спросил его: "А можете вы просунуть ноги в отверстия для вожжей?" Он сказал: "Нет", - и опять засмеялся. А я могу просунуть ноги в эти отверстия, как в окошки. И здесь тоже могу. Смотри! О, мама опять плачет! Я не знал, что этого нельзя делать. Я не буду.

  

  Понч все-таки высунул ноги в окошко, дверца отворилась, и он соскользнул на землю, попав сразу в целый каскад узлов и чемоданов. Экипаж остановился у маленького мрачного дома; Понч съежился и с неудовольствием посмотрел на дом. Он стоял среди песчаной дороги, и холодный ветер щипал Понча за ноги.

  

  - Уедем отсюда, - сказал он. - Здесь нехорошо.

  

  Но мама, папа и Юди также вышли из экипажа, затем оттуда взяли весь багаж и внесли в дом. В дверях стояла женщина в черном и широко улыбалась сухими, потрескавшимися губами. Позади нее стоял мужчина, высокий, костлявый, седой и хромой на одну ногу, а из-за него выглядывал черномазый мальчик лет двенадцати. Понч оглядел всех троих, затем смело пошел к ним, как привык выходить в Бомбее к приходящим к нему играть на веранду.

  

  - Как поживаете? - спросил он. - Я Понч.

  

  Но все занялись багажом, кроме седого господина, который пожал руку Пончу и сказал, что он "славный паренек". Затем Понч забрался на диван в столовой и наблюдал, как кругом бегали и суетились с тяжелыми сундуками и чемоданами.

  

  - Мне не нравятся эти люди, - сказал Понч. - Но ничего. Мы скоро отсюда уедем. Мы нигде не живем долго. Мне хотелось бы только поскорее вернуться в Бомбей.

  

  Желанию этому не суждено было, однако, исполниться. Через шесть дней мама со слезами показывала женщине в черном одежду Понча, что вовсе не нравилось ему.

  

  - Но, может быть, это новая, белая айя, - рассуждал он. - Только почему же я зову ее Антироза, [Aunt Rosa, т. е. тетушка Роза.] а она не зовет меня сахиб. Она все называет меня Понч, - сообщил он Юди. - Что такое Антироза?

  

  Юди не знала. Ни она, ни Понч никогда не слышали, чтобы кого-нибудь из окружающих называли тетя. Их мир ограничивался папой и мамой, которые все знали, все могли позволить и всех любили, даже Понча и даже тогда, когда он, невзирая на уговоры отца, забивал ногти землей после того, как их только что почистили ему.

  

  Неизвестно, по каким соображениям Понч находил допустимым существование обоих родителей между ним и женщиной в черном с черноволосым мальчиком, хотя не был доволен обоими последними. Ему понравился только седой человек, который выразил желание, чтобы его называли Онклегарри. [Дядя Гарри.]

  

  Они кивали друг другу головой при встречах, и седой человек показал Пончу маленький корабль с приспособлением, по которому он скатывался вниз и поднимался вверх.

  

  - Это модель "Бриска" - маленького "Бриска". Она была выставлена в Наварино. - Седой человек говорил торжественным шепотом эти слова и прибавлял мечтательно: - Я расскажу тебе о Наварино, Понч, когда мы пойдем вместе гулять. Только не нужно трогать кораблик, потому что это "Бриск".

  

  Задолго до этой прогулки, первой из многих, совершенных потом, обоих детей разбудили на рассвете холодного февральского дня, чтобы проститься с папой и мамой, которые плакали. Понч был совсем сонный, и Юди капризничала.

  

  - Не забывайте нас, - лепетала мама. - Милый мой маленький сынок, не забывай нас и смотри, чтобы Юди помнила нас.

  

  - Я говорил Юди, чтобы она помнила, - сказал Понч, отворачиваясь от бороды отца, которая щекотала его шею. - Я говорил Юди десять, сорок, тысячу раз. Но Юди еще очень маленькая, совсем крошка, правда?

  

  - Да, - сказал папа, - совсем еще крошка, и ты должен быть добр к ней. Ты должен также поскорее выучиться писать и... и...

  

  Понча положили опять в постель. Юди уже заснула, а внизу уже слышался стук колес экипажа.

  

  Папа и мама уехали. И не в Нассик, который был за морем, а куда-нибудь ближе, вероятно, и без сомнения, они должны были вернуться. Они всегда возвращались домой после своих поездок. Конечно, они вернутся и теперь. И Понч проспал спокойно до утра, когда был разбужен черноволосым мальчиком, который сказал ему, что папа и мама уехали в Бомбей и что он и Юди оставлены здесь "навсегда". На протесты Понча ответила Антироза, со слезами подтвердившая, что Гарри говорит правду и что Понч должен быть умницей, встать с постели и одеться. Понч встал и горько плакал вместе с Юди, в хорошенькую головку которой он успел внедрить некоторые понятия о разлуке.

  

  Взрослый человек, увидевший себя покинутым Богом и людьми, лишенный помощи, привычной обстановки и симпатий, в чуждом и новом для него мире, может дойти до отчаяния, встать на ложный путь или даже кончить самоубийством. Ребенок при подобных обстоятельствах не может охватить сознанием всей глубины постигнувшего его несчастья, проклясть Бога и умереть. Он будет выть до головной боли, до тех пор, пока не опухнут глаза, пока его нос не сделается совершенно красным. Понч и Юди, брошенные на произвол судьбы, вдруг очутились вне родного им мира. Они сидели посреди комнаты и плакали. Черноволосый мальчик смотрел на них издали. Модель корабля не помогала, хотя седой человек уверял Понча, что он может катать корабль сколько угодно, вниз и вверх. Так же не помогало Юди позволение быть в кухне, сколько захочет. Они знали только, что папа и мама уехали в Бомбей, за море, без них, и горе их было безутешно.

  

  Когда прекратились крики, в доме было все тихо. Антироза решила дать лучше детям выплакаться, а мальчик ушел в школу. Понч поднял голову от пола и мрачно сопел. Юди почти засыпала. Три года жизни не научили еще ее переносить горе с полным сознанием. Где-то на расстоянии прозвучал удар колокола, оставив за собой тяжелый, продолжительный гул в воздухе. Понч слышал такой звук в Бомбее во время муссонов. Это было море - то море, которое нужно переехать, чтобы быть в Бомбее.

  

  - Вставай, Ю! - закричал он. - Здесь близко море! Я слышу его! Слушай! Они там. Может быть, мы еще догоним их. Они не хотели уехать без нас. Они только позабыли.

  

  - Да, - пробормотала Юди. - Они только забыли. Пойдем к морю.

  

  Дверь комнаты была открыта, садовая калитка также.

  

  - Это очень, очень большое место, - говорил Понч, опасливо всматриваясь в лежащую перед ними дорогу. - Но я найду какого-нибудь человека и скажу ему, чтобы он отвез нас домой, - я так делал в Бомбее.

  

  Он взял Юди за руку, и оба побежали без шляп по направлению к морю, откуда доносился звук колокола. Вилла, где они жили, была почти последняя в ряду новых домов, подходивших к полю, окруженному каменным валом и кустарником, где располагались обыкновенно табором цыгане и проводила учения роклингтонская артиллерия. Кругом почти ничего не было, и дети могли быть замеченными только солдатами, строившимися вдали. Более получаса бродили маленькие, усталые ножки среди кустарников, картофельных гряд и песчаных дюн.

  

  - Я устала, - сказала Юди. - И мама будет бранить нас.

  

  - Мама никогда не будет бранить нас. Я думаю, она просто у моря, пока папа покупает билеты. Мы их найдем и поедем вместе с ними. Не садись, Ю. Еще немножко, и мы придем к морю. Ю, если ты сядешь, я брошу тебя, - сказал Понч.

  

  Они вскарабкались еще на одну дюну и спустились затем на отлогий берег бесконечного серого моря. Сотни крабов копошились в ловушках на берегу бухты, но никакого следа папы и мамы, не было и корабля на море - ничего, кроме песка и воды на бесконечное количество миль.

  

  И Онклегарри случайно нашел их потом очень грязными и очень несчастными. Понч заливался слезами, пытаясь все-таки развлечь Юди крабами в корзинах, а она оглашала безмолвный горизонт жалобными, беспомощными криками "мама, мама!". И опять "мама!"

  

   ВТОРАЯ КОРЗИНА

  

   Увы нам, лишенным души!

   Из всех, под обширным небесным

   сводом, когда-либо имевших

   надежду, мы наиболее потерявшие

   ее. Из всех, когда-либо веривших,

   мы наиболее изверившиеся.

  

  

  До сих пор еще не было сказано ни слова о черной овце. Она пришла позднее, и Гарри, черноволосый мальчик, был главным виновником ее появления.

  

  "Юди - кто мог не любить маленькую Юди?" Так говорили в кухне и так думала и чувствовала тетя Роза. Гарри был единственным ребенком тети Розы, и Понч был лишним мальчиком в доме. Здесь не было определенного места для него и для его маленьких дел, и ему было запрещено забираться на диван и рассказывать о своих планах и надеждах на будущее. Валяются по дивану только лентяи, и от этого портится диван, а маленьким мальчикам нечего много разговаривать. Они должны слушать то, что им говорят, и поступать так, как им приказывают. Полновластный господин дома в Бомбее, Понч никак не мог понять, как это случилось вдруг, что никто не считается с ним здесь, в этой новой жизни.

  

  Гарри мог протянуть руку и взять со стола все, что ему нужно. Юди могла указать пальчиком и получить то, что просила. Пончу было запрещено то и другое. Седой человек оставался его единственной надеждой много месяцев после отъезда мамы и папы, и он забыл говорить Юди, чтобы она помнила маму.

  

  Упущение довольно извинительное, если принять во внимание, что за короткое время тетя Роза познакомила его с двумя поразившими его ум понятиями. Первое, отвлеченное, называлось Богом, жило, по представлению Понча, в углу, за кухонной печью, потому что там было всегда жарко, и было неизменным другом и союзником тети Розы. Второе - маленькая, грязная книжка, листы которой были испещрены какими-то непонятными точками и значками. В голове Понча сохранились еще некоторые воспоминания из прошлой жизни в Бомбее, и он смешивал рассказ о сотворении мира с индусскими волшебными сказками. Результаты этого смешения он передавал Юди, приводя в ужас тетю Розу. Это был грех, величайший грех, и Пончу говорили об этом в течение четверти часа. Он не смог проникнуться мыслью о важности преступления, но остерегался повторять его, так как тетя Роза сказала ему, что Бог все видит и все слышит и может очень рассердиться. Если это правда, думал Понч, почему же Бог никогда не придет сам и не скажет ему этого. Потом он забыл и слова тети Розы. Затем он научился тому, что Господь единственное существо на свете, более страшное, чем тетя Роза, находящееся за нею и считающее удары розги.

  

  Чтение оказалось еще более серьезной вещью, чем религия. Тетя Роза сажала его за стол рядом с собой и говорила ему, что "а" и "б" будет "аб".

  

  - Почему? - спрашивал Понч. - "А" есть "а" и "б" есть "бе", почему "а" и "б" будет "аб"?

  

  - Потому что я тебе так говорю, - сказала тетя Роза, - и ты должен повторять за мной.

  

  Понч повторял и через месяц с величайшими усилиями воли одолел грязную книжонку, нисколько не усвоив ее значения и содержания. Его выручал дядя Гарри, который гулял очень много и почти всегда в одиночестве. Он входил в детскую и внушал тете Розе, что Понч должен идти гулять с ним. Он мало разговаривал, зато показал Пончу весь Роклингтон, от грязных отмелей на песчаном берегу бухты до громадных гаваней, где стояли корабли на якорях. Он показал ему доки, где безумолчно стучали машины, и морские склады, и светлые медные монеты в конторе, где получали соверены в обмен на листочки голубой бумаги, как пенсионеры инвалидной кассы. От него же узнал Понч историю Наваринской битвы, во время которой матросы на кораблях оглохли и могли потом объясняться друг с другом только знаками. "Это от грохота выстрелов, - говорил дядя Гарри. - Там и я получил пулю, которая и теперь сидит во мне".

  

  Понч смотрел на него с любопытством. Он не имел ни малейшего представления о том, что такое пуля, и называл так громадные пушечные ядра, которые видел в доках и которые были больше его головы. Как мог дядя Гарри носить в себе такую пулю? Он не решался спросить, боясь, что дядя Гарри рассердится.

  

  Понч никогда не видел, как люди сердятся, сердятся по-настоящему, до того ужасного дня, когда Гарри взял его ящик с красками, чтобы рисовать вместе лодку. Понч протестовал. Во время этой сцены в комнату вошел дядя Гарри и, пробормотав что-то о "чужих детях", начал бить Гарри палкой по плечам, пока тот не раскричался на весь дом. Прибежала тетя Роза и стала упрекать дядю Гарри в жестокости к собственной плоти и крови, а испуганный Понч дрожал с ног до головы. "Я не виноват", - уверял мальчик Гарри и тетю Розу, обвинявших его, но они укоряли его, что он лжет. В результате он был лишен прогулки с дядей Гарри на целую неделю.

  

  Но эта же неделя принесла и большую радость Пончу.

  

  Он повторял до полного изнеможения фразу: "Кошка лежала на ковре, а крыса вошла в комнату", пока, наконец, не прочел ее совершенно правильно.

  

  - Теперь я умею читать, - сказал Понч, - и больше не буду читать никогда ничего на свете.

  

  Он положил азбуку в буфет, где лежали его учебные книжки, и случайно наткнулся на довольно увесистый том без обложки, с надписью "Sharpe's Magazine". На первой же странице книги он увидал страшную картинку, изображающую дракона, со стихами внизу. Дракон ежедневно таскал по овце из немецкой деревни, пока не пришел человек с мечом и не разрубил его пополам. Богу одному известно, что такое меч, но здесь был дракон, имевший, конечно, большие преимущества перед надоевшей кошкой.

  

  - Это интересно, - сказал Понч, - и теперь я хочу знать все на свете. - Он читал книжку, пока не стемнело, понимая едва десятую долю прочитанного и мучимый наплывом целого ряда новых слов, тайну значения которых ему необходимо было разгадать.

  

  - Что такое "меч"? Что такое "крошечный ягненок"? Что такое "зеленые паст-би-ща"? - С пылающими щеками забрасывал он этими вопросами тетю Розу, укладывавшую его в постель.

  

  - Читай свои молитвы и спи, - ответила ему на все тетя Роза. И в дальнейшем он находил в тете Розе так же мало опоры в том новом мире, который открыло перед ним искусство чтения.

  

  "Тетя Роза знает только о Боге и тому подобных вещах, - решил Понч. - Дядя Гарри расскажет мне".

  

  Ближайшая прогулка обнаружила такую же беспомощность и со стороны самого дяди Гарри. Он только дал Пончу полную свободу рассказывать и даже сел вместе с ним на скамью, чтобы дослушать рассказ о драконе. Последующие прогулки приносили дяде Гарри все новые и новые рассказы из разных старых книг, отрытых Пончем в том же буфете. Там же прочел он поэмы Теннисона и восхитительные, чудесные приключения Гулливера.

  

  Как только Понч сумел связать между собой несколько крючков и палочек, он послал собственноручное письмо в Бомбей с требованием прислать ему, как можно скорее, "все книжки, какие есть на свете". Такого скромного желания папа не смог исполнить, но прислал ему сказки Гримма и Андерсена. Этого было достаточно. Если бы Понч был предоставлен сам себе, он всецело погрузился бы в свой, отдельный от всех мир, куда не проникли бы ни тетя Роза с ее Богом, ни Гарри с его приставаниями, ни Юди с ее просьбами поиграть с ней.

  

  - Не мешай мне, я читаю, - урезонивал сестру Понч. - Иди играй в кухне. Тетя Роза пускает тебя туда.

  

  У Юди прорезывались коренные зубы, и потому она была очень раздражительна. Она звала тетю Розу, которая набрасывалась с упреками на Понча.

  

  - Я читаю, - пытался возражать мальчик, - мне нужно читать книгу.

  

  - Это ты только все напоказ делаешь, - говорила тетя Роза. - Играй с Юди и не смей раскрывать книжку целую неделю.

  

  Такая вынужденная игра Понча не могла доставить удовольствия Юди. Была одна маленькая подробность в этом запрещении, которой он не мог объяснить себе, хотя и пытался.

  

  "Мне нравится это, - говорил он себе, - она знает и мешает мне нарочно".

  

  - Не плачь, Ю, ты не виновата. Пожалуйста, не плачь, она подумает, что я обидел тебя.

  

  Юди добросовестно вытирала глаза, и оба играли в своей детской в нижнем этаже, в полуподвале, куда обыкновенно отсылала их тетя Роза после обеда, когда сама ложилась спать. Она пила вино, т. е. что-то из бутылки в погребце, для желудка. Но если она не спала, то приходила в детскую, чтобы убедиться, что дети тут и заняты игрой. Теперь кирпичики, деревянные обручи, кегли и фарфоровая посуда потеряли свое прежнее значение в сравнении с волшебной страной, куда попадали оба, как только открывалась книга или как только начинал Понч рассказывать или читать из нее Юди. В этой стране чудес и пребывали они, пока не приходила тетя Роза и не наказывала их за то, что считала нарушением закона. Она уводила Юди и оставляла Понча играть одного, прибавляя, что она "будет знать все, что он делает".

  

  В этом заявлении было немного утешительного, так как он должен был, во всяком случае, производить шум, соответствующий игре. Проявив немало изобретательности, он приспособился, наконец, соединять игру с чтением. Сделав из кирпичиков стол о трех ногах, он держал груду кирпичиков под рукой для четвертой ноги и читал в это время сказки. Но в один несчастный день тетя Роза поймала его на этом и уличила во лжи.

  

  Дело было после обеда, когда она бывала большей частью в дурном расположении духа.

  

  - Если ты настолько вырос, чтобы обманывать, - сказала она, - то, значит, можешь выдержать и побои.

  

  - Но... ведь бьют животных, а я не животное, - пробовал возразить Понч.

  

  Он вспомнил палку, которой били Гарри, и побледнел. А у тети Розы была уже припасена легкая трость в руке за спиной, и она начала хлестать его по спине и по плечам. Это было для него откровением. Затем его заперли в комнате и оставили в одиночестве для раскаяния и выработки нового евангелия жизни.

  

  Тетя Роза может бить его, как захочет. Это было несправедливо и жестоко, не может быть, чтобы папа и мама позволили ей это делать. Хотя тетя Роза как будто намекала на секретные распоряжения, полученные ею. Если это так, то он, конечно, вполне в ее власти. Надлежало быть осторожным в будущем, чтобы умилостивить тетю Розу. Хотя опять-таки это очень нелегко, потому что даже в тех случаях, когда он не был ни в чем виноват, его обвиняли, что он "выставляется напоказ". Так выставлялся он перед гостями, которых осаждал разными вопросами о драконе, мече, волшебной колеснице и тому подобных предметах, представляющих для него высший интерес в настоящей жизни. Очевидно, от тети Розы никак не убережешься.

  

  На этом пункте размышлений в комнату вошел Гарри, остановился в отдалении и смотрел с отвращением на Понча, скорчившегося в углу.

  

  - Ты лгун, маленький лгун, - сказал Гарри, выговаривая эти слова с видимым удовольствием. - И ты должен пить чай здесь, потому что мы не хотим разговаривать с тобой. И с Юди ты не будешь разговаривать, пока мама не позволит тебе. Ты испортишь ее. Ты можешь разговаривать только с прислугой. Это мама сказала.

  

  Повергнув Понча в новый прилив отчаяния, Гарри отправился наверх с известием, что Понч все еще упрямится.

  

  Дядя Гарри сидел, нахмурившись, в столовой.

  

  - Черт побери, Роза, - сказал он наконец, - разве ты не можешь оставить ребенка в покое? Я ничего худого за ним не замечаю.

  

  - Он подлизывается к тебе, Генри, - сказала тетя Роза, - но я опасаюсь, очень опасаюсь, что он в семье, как Черная овца в стаде.

  

  Гарри слышал это определение и запомнил его. Юди заплакала, пока ей не приказали перестать, говоря, что ее брат не стоит слез. Вечер закончился возвращением Понча в верхние апартаменты, причем он сидел в отдалении от всех, и весь ужас адских мучений был разоблачен перед ним стараниями тети Розы.

  

  Самые большие огорчения, однако, доставляли Пончу круглые глаза Юди, смотревшие на него с выражением несомненного упрека. И он ушел спать, погруженный в глубочайшие пропасти скорби и унижения. Он спал в одной комнате с Гарри, а потому знал, что мучения его не кончатся и здесь. Часа полтора еще донимал его этот юный господин, вдохновленный назиданиями матери, приставая с вопросами, зачем он солгал и как он мог решиться на такой ужасный грех.

  

  С этого дня началось падение Понча, или отныне Черной овцы.

  

  - Раз солгал в одном, так уж ни в чем нет тебе веры, - говорила тетя Роза, и Гарри чувствовал, что Черная овца отдается в его руки. Он будил его даже среди ночи вопросом, зачем он такой лгун.

  

  - Я не знаю, - отвечал Понч.

  

  - Так молись Богу, чтобы он вложил тебе другое сердце.

  

  - Хорошо.

  

  - Вставай и молись!

  

  И Понч вскакивал с постели, с бешеной ненавистью в душе ко всему видимому и невидимому миру. Оторванный от сна и в полном душевном смятении, он сбивался с толку искусным перекрестным допросом Гарри, в точности воспроизведенным утром тете Розе.

  

  - Но я вовсе не лгал, - пытался выпутаться Понч, чувствуя вместе с тем всю безнадежность своего положения. - Я не говорил, что молился два раза в день. Я сказал, что один раз, а во вторник два раза. А Гарри не понял. Я не лгал...

  

  И так далее, до слез, после которых его выгоняли из-за стола.

  

  - Зачем ты такой нехороший? - спрашивала Юди, убежденная перечнем ужасных преступлений Понча. - Прежде ты не был таким дурным.

  

  - Не знаю, - был ответ Черной овцы. - Они мне надоедают. Я хорошо знаю, что делал, так и говорю, а Гарри все переворачивает на свой лад, и тетя Роза ему верит. О, Ю! Не верь им, что я дурной!

  

  - Тетя Роза говорит, что ты нехороший, - сказала Юди. - Она сказала вчера это и священнику.

  

  - Зачем она всем рассказывает обо мне? Это нехорошо, - сказал Черная овца. - Когда я делал что-нибудь дурное в Бомбее, мама говорила папе, и папа говорил мне, что было нужно, вот и все. Чужие люди ничего не знали, даже Мита не знал.

  

  - Я не помню, - задумчиво говорила Юди. - Я была маленькая тогда. Мама тебя любила так же, как меня, правда?

  

  - Конечно. И папа тоже. И все другие.

  

  - Тетя Роза больше любит меня, чем тебя. Она называет тебя лгуном и Черной овцой. И не велит мне разговаривать с тобой.

  

  - Всегда? Даже тогда, когда я ничего не сделал?

  

  Юди печально кивнула головой.

  

  Черная овца в отчаянии отвернулся, но руки Юди обвились вокруг его шеи.

  

  - Ничего, Понч, - шептала она. - Я буду разговаривать с тобой так же, как и прежде. Ты мой, мой братец, хотя ты и... хотя тетя Роза и говорит, что ты дурной, и Гарри говорит, что ты маленький трус. Он говорит, что, если бы я выдрала тебя за волосы, ты стал бы плакать.

  

  - Ну выдери.

  

  Юди осторожно дернула его за волосы.

  

  - Дергай как следует, так сильно, как можешь!.. Так!.. Если ты сама захочешь дергать меня за волосы, то можешь, сколько хочешь. Но если Гарри придет сюда и заставит тебя дернуть меня за волосы, я знаю, что заплачу.

  

  Дети скрепили дружеский союз поцелуем, и сердце Черной овцы смягчилось. Соблюдая самую тщательную осторожность в разговорах с Гарри, он заслужил прощение тети Розы и получил возможность читать беспрепятственно в продолжение недели. Дядя Гарри брал его с собой гулять и старался утешить его своими неуклюжими ласками, никогда не вспоминая прозвище Черная овца.

  

  - Будет с тебя, Понч, - говорил он обыкновенно. - Посидим теперь. Я устал.

  

  Они ходили гулять теперь не к бухте, а на Роклингтонское кладбище через картофельные поля. С час сидел старик на какой-нибудь из могильных плит, пока Понч бродил по кладбищу и читал надписи на памятниках и крестах. Затем дядя Гарри вставал со вздохом и тяжелой поступью направлялся к дому.

  

  - Скоро и я здесь лягу, - сказал он в один зимний вечер Пончу, и бледное лицо его напоминало в это время старую, стертую серебряную монету. - Не говори только тете Розе.

  

  Еще через месяц он неожиданно повернул назад во время утренней прогулки и с трудом дошел до дому.

  

  - Уложи меня в постель, Роза, - сказал он. - Больше я уж никогда не пойду гулять. Пуля зашевелилась во мне.

  

  Его уложили в постель, и две недели, пока болезнь и близость смерти царили в доме, Черная овца был предоставлен самому себе. Папа прислал ему еще несколько новых книг, и ему не велели только шуметь. Он опять ушел в свой собственный мир и был счастлив. Даже ночью никто не нарушал его блаженства. Он мог спокойно лежать в постели и мечтать о путешествиях и приключениях, так как Гарри спал теперь внизу.

  

  - Дядя Гарри ско