Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

ток, так привлекательно рисующихся в витрине "Москвошвея".

   Домохозяйки исчезают с улиц. Они разошлись по своим кухням. Дети откричали свое и расселись по партам. Девятый час - девятый вал; во всех направлениях движутся к своим учреждениям советские служащие.

   Мелькают толстовки всех мыслимых фасонов - с открытым воротом и с застегивающимся наглухо, с пояском на пряжке и на пуговицах, с японскими рукавами и рукавами простыми. Портфелей столько же видов, сколько и толстовок - с ручкой и без ручки, окованные и неокованные, желтого, черного и даже лилового цвета.

   Час критический - девять без десяти минут. Нужно позавтракать и попасть на службу без опоздания. В столовых раздается нетерпеливый звон ложечек о стаканы.

   В закусочных люди завтракают, стоя за высокими, по грудь, столами. Трамвайные вагоны подвергаются исступленным атакам. Воинственное настроение овладевает людьми, стоящими в трамвайных очередях. И если вагоны не разлетаются в щепы, то явление это граничит с чудом.

   Московский трамвай никак не может удовлетворить всех желающих, а все-таки перевозит. Это чудо, и, как всякое чудо, оно идет вразрез с материалистическим мировоззрением. Поэтому деятелям из коммунального хозяйства необходимо искоренить чудеса на городском транспорте. Для этого нужно добавить побольше вагонов.

   Перегруженные до того, что у них лопаются стекла, вагоны с тяжелым ревом высаживают служащих у огромных тысячеоконных зданий Дворца Труда, ВСНХ, комиссариатов и прочих учреждений, направляющих жизнь всей страны.

   Утро кончилось в девять часов, хотя календарь "Светоч" и будет оспаривать это. Он станет доказывать, что астрономическое утро кончается в двенадцать часов пополудни. Но в Москве утро кончается тогда, когда все пущено в ход. А к девяти часам работает все.

   Фабрики на ходу, дети уже в школе, обеды варятся, в учреждениях бурно звонят телефоны и топочут пишущие машинки. Все на полном ходу, все заняты. Работает правительство и партия, работают профессиональные союзы, рабочие, директора, вузовцы, врачи, шоферы, ломовики, профессора, инспекторы, портные, работают все, начиная с ученика фабзавуча и кончая членами Политбюро.

   И в эти рабочие часы московские толпы теряют свои характерные особенности. Теперь уже не видно на улицах однородных людских потоков, состоящих только из служащих, только рабочих или детей. Теперь на улице все смешано и можно увидеть кого угодно.

   Бредет кустарь со взятой в починку мясорубкой, модница недовольно выскакивает уже из пятого обувного магазина, где она примеряла лаковый башмачок; можно увидеть и лицо свободной профессии, провожающее модницу сахарным взглядом, и толстую даму, на лице которой пятнами запечатлелось крымско-кавказское солнце.

   В это время люди труда видны больше на мостовых, чем на тротуарах.

   Длиннейшие обозы с товарами тянутся на вокзалы и с вокзалов. Битюги выступают медленно и свои закрытые шерстью копыта ставят на мостовую торжественно, как медную печать. Сотрясая землю, проносятся на пневматиках грузовики "бюссинги", которые возят песок на постройку с Москвы-реки, где его выгружают с больших грузоемких барж.

   Плетутся извозчики в синих жупанах. Они трусливо поглядывают на милиционера и его семафор с красными кругами. До сих пор московские извозчики полагают, что все правила езды созданы с тайной целью содрать с них, извозчиков, побольше штрафов. Поэтому на всякий случай они вообще стараются не ездить по тем улицам, где есть милицейские посты.

   Постоянные взвизгивания и стоны автомобильных сирен и клаксонов рвут уши. Чем меньше по своим силам машина, тем быстрее она мчится по улице. Таков уж своенравный обычай московских шоферов.

   Черные, чахлые фордики проносятся со скоростью чуть ли не штормового ветра. В то же время реввоенсоветовский "паккард" болотного цвета, машина во много раз сильнейшая фордовской каретки, катится уверенно и не спеша. Слышно только шуршание ее широких рубчатых покрышек о мостовую. Никто пока не может объяснить, почему так темпераментны шоферы маленьких машин. Это загадка российского автомобилизма.

   На победный бег широкозадых автобусов, низкорослых такси и легковых машин, которые создают шум на московских улицах, грустно глядят со своих облучков бородатые извозчики. Увы, пролетка - это карета прошлого. В ней далеко не уедешь, и грусть извозчиков вполне понятна.

   Если ранним утром в большом спросе пищепродукты, а немного попозже разные хозяйственные предметы - синька, щелок, ведра или мыло для стирки, то в разгаре дня наполняются магазины, торгующие одеждой, башмаками, чемоданами, галстуками и галошами, одеялами и цветами.

   Покупатели теснятся у лакированных кооперативных прилавков. В стеклянной галерее ГУМа движение больше, чем на самой людной улице Самары или Одессы. Универмаг Мосторга за субботний день пропускает сквозь свои зеркальные двери столько покупателей, что если бы их запереть в магазине, то можно было бы организовать здесь большой губернский город, настоящий - там были бы и свои рабочие, и профессора, и врачи, и журналисты, и нетрудовые элементы. Было бы только немного тесновато.

   К шуму, который усердно производят машины и извозчики, присоединяется кислый визг продавцов духов, старых книг, дамских чулок или крысиного мора. Китайцы у Третьяковского проезда восхваляют свои портфели и сумочки, пятновыводчики хватают прохожих за рукава и насильно уничтожают пятна у них на одеждах. Средство для склеивания разбитой посуды предлагается с такой настойчивостью, как если бы от того, купят его или не купят, зависело счастье или несчастье всего человечества.

   Небо чернеет от дыма, ветер гоняет пыль столбиками. Московский день продолжается. Множество событий, замечательных и крохотных, совершается в большом городе. А толпы циркулируют все поспешней.

   Надвигается дождь, собиравшийся уже с полдня; готов обед дома, и тесно стало в столовых, закусочных и ресторанчиках. Пятый час дня.

   Обратные валы катятся с завода по Пятницкой, Тверской, по Мещанским, Арбату, по всем артериям столицы. Учреждения извергают из своих недр канцеляристов. Трамвай подвергается нападению, еще более ожесточенному, чем утром. Истошными голосами выкрикивается название вечерней газеты. Вегетарианцы - пожиратели бураков - забегают в столовую под сладеньким названием "Примирись" или "Убедись". Толчея деловая или бездельная усиливается, но это уже последняя вспышка. День догорает и дымится.

   После короткого отдыха, после получасового затишья на улице и площадях движение снова усиливается, на этот раз по совершенно новым направлениям.

   Утром передвижка населения происходит из домов на предприятия, в банки, школы, вузы, редакции и канцелярии. В послеобеденное время целью передвижения являются спортивные площадки, клубы, читальни и парки.

   На Ленинградском шоссе пятнадцатитысячная толпа с трудом пробирается через узкие ворота на стадион. Над толпой беспомощно пляшут фигуры конных милиционеров. А по аллеям и велосипедным дорожкам Петровского парка торопятся на футбольный матч еще новые группы, кучки и колонны людей.

   Низко и тихо идет на посадку алюминиевый "юнкерс", прилетевший из Германии. Когда он пролетает над футбольным полем, пассажиры его видят густо усаженные зрителями деревянные трибуны, мяч, задержавшийся в воздухе, и обе команды, перемешавшиеся в игре.

   На спортплощадках, в гимнастических залах молодежь тренируется и в этом находит настоящий отдых.

   Солнце, раскидавшее в последнюю минуту мягкие лепные облака, отражается в оконных стеклах малиновым сиропом и оседает за крыши одноэтажных домиков на окраине.

   Наступил час лекций, театров, время яростных диспутов о литературных и половых проблемах, о Волго-Доне и засухоустойчивых злаках.

   Центрами притяжения становится Свердловская площадь с ее тремя театрами, Деловой клуб на Мясницкой, Садово-Триумфальная, иллюминированная световыми надписями кино, и все цирки, многочисленные клубы и красные уголки.

   Из задымленных пивных и ресторанчиков под утешительными названиями "Друг желудка" или "Хризантема" вырывается на улицу струнная музыка и скороговорка рассказчика. Здесь заседают друзья пива и воблы, любители водки стопками или графинчиками.

   У тесового забора Ермаковского ночлежного дома выстроились в очереди оставшиеся без ночлега приезжие и завсегдатаи этого места, деклассированные забулдыги, промышляющие нищенством, а порою и кражами.

   Но маневрирующие паровозы свистят по-прежнему, в газетных цинкографиях вспышками возникает фиолетовый свет, электрический город Могэса, расположенный у Москвы-реки, работает безостановочно. Трудовой шум заглушает все.

   И даже когда по календарю глухая ночь, когда закрылись театры, и клубы, и рестораны, когда пустеют улицы и мосты сонно висят над рекой, - даже и тогда светятся кремлевские здания и шумно дышит Могэс.

   В столице труда и плана работа не прекращается никогда.

  

   1928

  

  

   В конторе по заготовке рогов и копыт высшим лицом был Николай Константинович Иванов. Я особенно прошу заметить себе его имя и отчество - Николай Константинович. Также необходимо договориться о том, на каком слоге его фамилия несла ударение. Ударение у Николая Константиновича падало на последний слог. Фамилия его читалась - ИванСв.

   Дело в том, что ИванСвых, то есть людей, несущих ударение на последнем слоге своей фамилии, необходимо отличать от их однофамильцев, у которых ударение падает на второй слог. ИванСв и ИвАнов ничуть не схожи. Говоря короче, все ИванСвы люди серенькие, а все ИвАновы чем-нибудь да замечательны.

   Ивановых великое множество. ИвАновых можно перечесть по пальцам.

   ИванСвы занимают маленькие должности. Это счетоводы, пастухи, помощники начальников станций, дворники или статистики.

   ИвАновы люди совсем другого жанра. Это известные писатели, композиторы, генералы или государственные деятели. Например, писатель Всеволод ИвАнов, поэт Вячеслав ИвАнов, композитор Ипполитов-ИвАнов или Николай Иудович ИвАнов, генерал, командовавший Юго-Западным фронтом во время немецкой войны. У них у всех ударение падает на второй слог.

   Известность, как видно, и служит причиною того, что ударение перемещается.

   Писатель Всеволод ИвАнов, до того как написал свою повесть "Бронепоезд", безусловно, назывался Всеволод ИванСв.

   Если помощнику начальника станции ИванСву удастся прославиться, скажем, перелетом через океан, то ударение немедленно перекочует с третьего на второй слог.

   Так свидетельствуют факты, история, жизнь.

  

  

   Возвращаясь, однако, к конторе по заготовке рогов и копыт для нужд гребеночной и пуговичной промышленности, я должен заметить, что заведующий конторой был человек ничем особенно не замечательный. Николай Константинович был, если можно тaк сказать, человек пустяковый, с ударением на последнем слоге. Служащий - и ничего больше.

   Николай Константинович находился в состоянии глубочайшего раздумья.

   Дело в том, что все служащие по заготовке роговых материалов были однофамильцами Николая Константиновича. Все они были ИванСвы.

   Приемщиком материалов был Петр Павлович ИванСв.

   Артельщиком в конторе служил Константин Петрович ИванСв.

   Первым счетоводом был Николай Александрович ИванСв.

   Второго счетовода звали Сергеем Антоновичем ИванСвым.

   И даже машинистка была ИванСва Марья Павловна.

   Как все это так подобралось, Николай Константинович сообразить не мог, но ясно понимал, что дальше это терпимо быть не может, потому что грозит катастрофической опасностью. Он отворил дверь кабинета и слабым голосом созвал сотрудников.

   Когда все собрались и расселись на принесенных с собою темно-малиновых венских стульях, Николай Константинович испуганно посмотрел на своих подчиненных. Снова с необыкновенной остротой он вспомнил, что все они ИванСвы и что сам он тоже ИванСв. И, не в силах больше сдерживаться, он закричал что есть силы:

   - Это свинство, свинство и свинство! И я довожу до вашего сведения, что так дальше терпимо быть не может!

   - Что не может? - с крайним удивлением спросил приемщик Петр Павлович.

   - Не может быть больше терпимо, чтоб ваша фамилия была ИванСв! - твердо ответил Николай Константинович.

   - Почему же моя фамилия не может быть ИванСв? - сказал приемщик.

   - Это вы поймете, когда вас выгонят со службы. Всех нас выгонят, потому что мы ИванСвы, а следовательно, родственники. Тесно сплоченная шайка родственников. Как я этого до сих пор не замечал?

   - Но ведь вы знаете, что мы не родственники! - возопила Мария Павловна.

   - Я и не говорю. Другие скажут. Обследование. Мало ли что? Вы меня подводите. Особенно вы, Мария Павловна, у которой даже отчество общее с Петром Павловичем.

   Приемщик вздрогнул и тяжко задумался.

   - Действительно, - пробормотал он, - совпадение удивительное.

   - Надо менять фамилии, - закончил Николай Константинович. - Ничего другого не придумаешь. И чем скорее, тем лучше. Лучше для вас же.

   - Пожалуй, я обменяю, раз надо! - вздохнул артельщик. - Нравится мне тут одна фамилия - Леонардов. У меня такой старик был здесь знакомый. У него даже один директор хотел купить фамилию. Очень ему нравилась. Десять рублей давал, но старик не согласился.

   - Леонардов - чудная фамилия, - заметила машинистка, - но как вы ее примете?

   - Теперь можно. Старик уехал во Владивосток крабов ловить.

   Мария Павловна с минуту помолчала, рассматривая свои белые чулки, от стирки получившие цвет рассыпанной соли. Наконец она решилась и бодро сказала:

   - Какую же взять фамилию мне? Мне бы хотелось, чтобы фамилия была, как цветок.

   И Мария Павловна принялась перекраивать названия цветов в фамилии.

   Душистый горошек, анютины глазки и иван-да-марья были сразу отброшены. Мария Душистова, Мария Горошкова и Мария Душистогорошкова были забракованы, осмеяны и преданы забвению. Из иван-да-марьи выходила та же Иванова. Хороши были цветы фуксии, но фамилия из фуксии выходила какая-то пошлая: Фукс. Мадемуазель Фукс увяла прежде, чем успела расцвесть.

   Тогда Мария Павловна с помощью обоих счетоводов отважно врезалась в самую глубь цветочных плантаций. Царство флоры было обследовано с мудрой тщательностью. Гармонические имена цветов произносились нараспев и скороговоркой: Левкоева, Ландышева, Фиалкина, Тюльпанова.

   Счетоводы выбились из сил.

   - Хризантема, орхидея, астры, резеда! Честное слово, резеда чудный цветок.

   - Так мне ж не нюхать, поймите вы!

   - Георгин, барвинок, гелиотроп.

   - Или атропин, например! - сказал вдруг молчавший все время артельщик.

   Покуда счетоводы измывались над артельщиком, объясняя ему, что атропин не цветок, а медикамент, Мария Павловна приняла решение называться Ананасовой.

   Это было нелогично, но красиво.

  

  

   У Сергея Антоновича все обстояло благополучно, хотя воображения у него не хватило. Свою фамилию Иванов он обменял на Петрова. Все снисходительно улыбнулись.

   - У меня лучше! - похвастался первый счетовод. - Меня теперь зовут Николай Александрович Варенников.

   Приемщику понравилась фамилия Справченко. Это была фамилия хорошая, спокойная, а главное - созвучная эпохе.

   Довольнее всех оказался Николай Константинович ИванСв, заведующий конторой по заготовке рогов и копыт для нужд пуговичных фабрик.

   - Я очень рад, - сказал он приветливо, - что все устроилось так хорошо. Теперь никакие толки среди населения невозможны. В самом деле, что общего между Справченко и Варенниковым, между Ананасовой и Леонардовым или Петровым? А то, знаете, ИванСва, да ИванСв, да снова ИванСв и опять ИванСв. Это каждого может навести на мысли.

   - А вы какую фамилию взяли себе? - спросила Мария Павловна Ананасова.

   - Я? А зачем мне новая фамилия? Ведь теперь ИванСвых в конторе больше нет. Я один, зачем же мне менять? К тому же мне неудобно. Я ответственный работник, я возглавляю контору. Даже по техническим соображениям это трудно. Как я буду подписывать денежные чеки? Нет, мне это невозможно, никак невозможно сделать.

  

  

   ...Все пошло своим чередом, и через установленный законом срок отдел записи актов гражданского состояния утвердил за пятью ИванСвыми их новые фамилии.

   А спустя неделю после этого погасла заря новой жизни, пылавшая над конторой по заготовке рогов и копыт. Николая Константиновича уволили за насильственное понуждение сотрудников к перемене фамилии.

   Получив это печальное известие, Николай Константинович тихо вышел из своей комнаты. В тоске он посмотрел на Константина Петровича Леонардова, на Петра Павловича Справченко, на Николая Александровича Варенникова и на Марию Павловну Ананасову.

   Не в силах вынести тяжелого молчания, артельщик сказал:

   - Может быть, вас уволили за то, что вы не переменили фамилии? Ведь вы же сами говорили...

   Николай Константинович ничего не ответил. Шатаясь, он побрел в кабинет, - как видно, сдавать дела и полномочия. От горя у него сразу скосились набок высокие скороходовские каблучки.

  

   1928

  

  

   Был он сочинителем противнейших объявлений, человеком, которого никто не любил. Неприятнейшая была эта личность, не человек, а бурдюк, наполненный горчицей и хреном.

   Между тем он был вежлив и благовоспитан. Но таких людей ненавидят. Разве можно любить сочинителя арифметического задачника, автора коротких и запутанных произведений? Нельзя удержаться, чтобы не привести одно из них:

   "Купец приобрел два цибика китайского чаю двух сортов весом в 40 и 52 фунтов. Оба эти цибика купец смешал вместе. По какой цене он должен продавать фунт полученной смеси, если известно, что фунт чаю первого сорта обошелся купцу в 2 р. 87 коп., а фунт второго сорта - в 1 р. 21 коп., причем купец хотел получить на каждом фунте чая прибыль в 99 копеек?"

   Такие упражнения очень полезны, но людей, которые их сочиняют, любить нельзя, сердце не повернется.

   Сколько гимназистов мечтало о расправе с Малининым и Бурениным, составителями распространенного когда-то задачника!

   В какие фантастические мечты были погружены головы, накрытые гимназической фуражкой с алюминиевым гербом!

   "Пройдут года, и я вырасту, - думал ученик, - и когда я вырасту, я пройду по главной улице города и увижу моих недругов. Малинин и Буренин, обедневшие и хромые, стоят у пекарни Криади и просят подаяния. Взявшись за руки, они поют жалобными голосами. Тогда я подойду поближе к ним и скажу: "Только что я приобрел семнадцать аршин красного сукна и смешал их с сорока восьмью аршинами черного сукна. Как вам это понравится!" И они заплачут и, унижаясь, попросят у меня на кусок хлеба. Но я не дам им ни копейки".

   Такие же чувства внушал мне сосед по квартире - бурдюк, наполненный горчицей и хреном, человек по фамилии Мармеладов.

   Квартира наша была большая, многолюдная, многосемейная, грязная. Всего в ней было много - мусора, граммофонов и длиннопламенных примусов. В ней часто дрались и веселились, причем, веселье по звукам, долетавшим до меня, ничем не отличалось от драки.

   И над всем этим нависал мой сосед, автор ужаснейших прокламаций.

   В кухне, у раковины, он наклеил придирчивое объявление о том, что нельзя в раковине мыть ноги, нельзя стирать белье, нельзя сморкаться туда. Над плитой тоже висела какая-то прокламация, написанная химическим карандашом, и тоже сообщалось что-то нудное.

   Мармеладов где-то служил, и нетрудно поверить, что своей бьющей в нос справедливостью и пунктуальностью он изнурял посетителей не меньше, чем всех, живших с ним в одной квартире.

   Особенно свирепствовал он в уборной.

   Даже краткий пересказ содержания главнейших анонсов, которыми он увешал свою изразцовую святая святых, отнимет довольно много места.

   Висела там категорическая просьба не засорять унитаз бумагой и преподаны были наиудобнейшие размеры этой бумаги. Сообщалось также, что при пользовании бумагой указанных размеров уборная будет работать бесперебойно к благу всех жильцов.

   Отдельная афишка ограничивала время занятия уборной пятью минутами.

   Были также угрозы по адресу нерадивых жильцов, забывающих о назревшей в эпоху культурной революции необходимости спускать за собой воду.

   Все венчалось коротеньким объявлением:

  

   "Уходя, гасите свет".

  

   Оно висело и в уборной, и на кухне, и в передней - и оттого темно было вечером во всех этих местах общего пользования. Двухгрошовая экономия была главной страстью моего соседа - бурдюка, наполненного горчицей и хреном.

   - Раз счетчик общий, - говорил он с неприятной сдобностью в голосе, - то в общих интересах, чтоб свет без надобности не горел.

   От его слов пахло пользой, цибиками, купцами, смешанными аршинами черного и красного сукна, и перетрусившие жильцы вообще уж не смели зажигать свет в передней. Там навсегда стало темно.

   Расчетливость и пунктуальность нависли над огромной и грязной коммунальной квартирой, к удовольствию моего справедливого соседа. Отныне дома, как на службе, он размеренно плавал среди циркуляров, пунктов и запретительных параграфов.

   Но не суждено ему было цвести.

   Наш дом захватила профорганизация парикмахеров "Синяя борода", и обоих нас переселили в новый дом, двухкомнатную квартиру.

   В первый день мой бурдюк был чрезвычайно оживлен. Внимательным оком он рассмотрел все службы - кухню и переднюю, ванную комнату и сиятельную уборную, как видно, примериваясь к местам, где можно развесить всякого рода правила и домовые скрижали.

   Но уже вечером бурдюк погрузился в глубокую печаль. Стало ему томительно ясно, что на новом месте незачем и не для кого развешивать свои назидательные сочинения. В прежней квартире жило тридцать человек, а здесь только двое. Некого стало поyчaть.

   И бурдюк сразу потускнел. Уже не бродит он вечерами по коридорам, одергивая зарвавшихся жильцов, а в немой тоске сидит у себя.

   Иногда к нему приходит его приятель, и оба они что-то жалобно напевают, очень напоминая обедневших Малинина и Буренина из мечтаний разъяренного ученика первого класса.

  

   1929

  

  

   Весна в Москве делается так.

   Сначала в магазинной витрине фирмы "Октябрьская одежда", принадлежащей частному торговцу И.А. Лапидусу, появляется лирический плакат:

  

   Встречайте весну в брюках И.А. Лапидуса

   Цены умеренные

  

   Прочитав этот плакат, прохожие взволнованно начинают нюхать воздух. Но фиалками еще не пахнет. Пахнет только травочкой-зубровочкой, настоечкой для водочки, которой торгуют в Охотном ряду очень взрослые граждане в оранжевых тулупах. Падает колючий, легкий, как алюминий, мартовский снег. И как бы ни горячился И.А. Лапидус, до весны еще далеко.

   Потом на борьбу с климатом выходят гастрономические магазины. В день, ознаменованный снежной бурей, в окне роскошнейшего из кооперативов появляется парниковым огурец.

   Нежно-зеленый и прыщеватый, он косо лежит среди холодных консервных банок и манит к себе широкого потребителя.

   Долго стоит широкий потребитель у кооперативного окна и пускает слюни. Тогда приходит узкий потребитель в пальто с воротничком из польского бобра и, уплатив за огурец полтора рубля, съедает его. И долго еще узкий потребитель душисто и нежно отрыгивается весной и фиалками.

   Через неделю в универмагах поступают в продажу маркизет, вольта и батист всех оттенков черного и булыжного цветов. Отныне не приходится больше сомневаться в приближении весны. Горячие головы начинают даже толковать о летних путешествиях.

   И хотя снежные вихри становятся сильнее и снег трещит под ногами, как гравий, - весенняя тревога наполняет город.

   Три писателя из литературного объединения "Кузница и усадьба" также путем печати оповещают всех, что пройдут пешком по всей стране, бесплатно починяя по дороге кастрюли и сапоги беднейших колхозников. Цель - ознакомление с бытом трудящихся и собирание материалов для грядущих романов.

   Универмаги делают еще одну отчаянную попытку. Они устраивают большие весенние базары.

   Зима отвечает на это ледяным ураганом, большим апрельским антициклоном. Снег смерзается и звенит, как железо. Морозные трубы вылетают из ноздрей и ртов граждан. Извозчики плачут, тряся синими юбками.

   В это время в универмагах продают минеральные стельки "Арфа", радикально предохраняющие от пота ног.

   Горячие головы и энтузиасты покупают минеральные стельки и радостно убеждаются в том, что соединенными усилиями мороза и кооперации качество стелек поставлено на должную высоту - ноги действительно не потеют.

   А снег все падает.

   Не обращая на это внимания, вечерняя газета объявляет, что прилетели из Египта первые весенние птички - колотушка, бибрик и синайка.

   Читатель теряется. Он только что запасся саженью дров сверх плана, а тут на тебе - прилетели колотушка, бибрик и синайка, птицы весенние, птицы, которые в своих клювах привозят голубое небо и жаркие дни. Но, поразмыслив и припомнив кое-что, читатель успокаивается и закладывает в печь несколько лишних поленьев.

   Он вспомнил, что каждый год читает об этих загадочных птичках, что никогда они еще не делали весны и что самое существование их лежит на совести вечерней газеты.

   Тогда "вечорка" в отчаянии объявляет, что на Большой Ордынке, в доме N 93, запел жук-самец и что более явственного признака прихода весны и требовать нельзя.

   В этот же день разражается певучая снежная метель, и в диких ее звуках тонут выкрики газетчиков о не вовремя запевшем самце с Большой Ордынки.

   Наконец галки начинают тяжело реять над городом и по оттаявшим железным водосточным трубам с грохотом катятся куски льда. Наконец граждане получают реванш за свою долготерпеливость. С удовольствием и сладострастием они читают в отделе происшествий за 22 апреля:

  

   Несчастный случай. Упавшей с дома N 18, по Кузнецкому мосту, громадной сосулькой тяжело изувечен гражд. М.Б. Шпора-Кнутовищев, ведший в вечерней газете отдел "Какая завтра будет погода". Несчастный отправлен в больницу.

  

   Повеселевшие граждане с нежностью озирают ручейки, которые, вихляясь, бегут вдоль тротуарных бордюров, и даже начинают с симпатией думать о Шпоре-Кнутовищеве, хотя этот порочный человек с февраля месяца не переставал долбить о том, что весна будет ранняя и дружная.

   Тут, кстати, появляется в печати очерк о Кисловодске, принадлежащий перу трех писателей из группы "Кузница и усадьба". И граждане, удивляясь тому, как быстро теперь ходят писатели пешком, убеждаются в том, что весна действительно не только наступила, но уже и прошла.

  

   1929

  

  

   Непреодолимую склонность к диспутам люди начинают проявлять еще с детства.

   Уже в десятилетнем возрасте будущие диспутанты заводят яростные споры по поводам, которые даже при благожелательном рассмотрении могут показаться незначительными.

   - Кто плюнет на наибольшее расстояние?

   Или:

   - Кто раньше прибежит от Никитских ворот к памятнику Пушкина: Боба или Сережа Вакс?

   Словопрению здесь уделяется самое малое время. Противники быстро приступают к практическим испытаниям, - либо мечут дальнобойные плевки, либо наперегонки мчатся по скрипучим от гравия аллеям Тверского бульвара в благородном стремлении первым финишировать у монумента великого поэта.

   Диспут кончается тем, что Боба верхом на Сереже Вакс возвращается к исходному месту. Дикая радость сияет на лице Бобы. О том, что победил именно Боба, свидетельствует также его выгодная позиция на плечах маленького Вакса.

   Здесь все ясно.

   Совсем не то бывает на диспутах взрослых людей. Там все туманно, и различить победителя в толпе диспутантов абсолютно невозможно.

   В интересах публики, всегда желающей знать, чья же точка зрения восторжествовала, удобно было бы, конечно, чтобы победитель на диспуте уезжал домой на плечах побежденного. Тогда мы стали бы свидетелями необыкновенных и вместе с тем поучительных картин.

   Зимняя ночь. Кристаллический снег разнообразно сверкает на электрифицированных улицах. Ветер извлекает из телеграфных проволок заунывные, морозные симфонии. А по Лубянскому проезду верхом на критике Федоре Жице проезжает поэт Владимир Маяковский. Картина величественная, и волнующая душу.

   Теперь все запоздалые путники, повстречавшиеся с этой кавалькадой, будут точно знать:

   - Сегодня был литературный диспут. На нем взял верх Маяковский. Что же касается Жица и Левидова, то их взгляды оказались несозвучными эпохе, за что они, Левидов и Жиц, и понесли вполне заслуженное наказание.

   Но такие концовки диспутов, как видно, могут быть осуществлены только в будущем.

   Прежде чем приступить к подробному описанию московских диспутов и проанализировать, как любят говорить шахматисты-любители, необходимо предпослать несколько слов о лекциях.

   Всякая лекция является зародышем диспута, и есть даже такие лекции, отличить которые от диспутов почти невозможно.

   Как правило, лекции могут быть разбиты на два ранга, а именно: клубные и общегражданские.

   Клубный лектор по большей части человек седой и представительный. Он называет себя профессором, но не любит указывать университета, к которому прикреплен. У профессора белые усы и розовеющие щеки. Летом он иногда облачен в крылатку с круглой бронзовой застежкой у горла. Портфель его набит удостоверениями от заведующих клубами. Эти бумаги, скрепленные печатями, гласят об успехе, который выпал на долю лекции профессора в различных городах.

   В общем, профессор - фигура весьма сомнительная и всюду читает одну и ту же лекцию под названием: "Человечество - рабочая семья".

   Клубные посетители слушают профессора с мрачной терпеливостью, покуда с задней скамьи не раздается тревожный возглас:

   - КинА не будет!

   Этот печальный крик наполняет сердца такой тоской, что все разом поднимаются и с шумом спугнутой воробьиной стаи покидают зал. Взору лектора представляются пустые скамьи. Тогда он застегивает крылатку своей бронзовой пуговицей и идет к завклубу за гонораром и удостоверением о том, что лекция прошла с громадным успехом.

   Получив все это, профессор перекочевывает в Рязань, читает там лекцию, получает удостоверение и уезжает в Пензу. Городов и дураков на его жизнь хватает.

   Лекции общегражданские блещут разнообразием и нуждаются в подразделениях:

   а) Лекция обыкновенная, честная.

   Честность ее характеризуется прежде всего названием и ценой билета (не дороже 25 коп.): "Строение земной коры" или "Новгородский быт XIV века".

   Гражданин, попавший сюда, остается доволен. Он действительно узнает кое-что о строении земной коры или о быте Великого Новгорода.

   б) Лекция мирская.

   Название ее значительно ароматней, чем название предыдущего вида лекции, и звучит так:

   "Безволие и его причины".

   Тут уже пахнет тем, что лектор будет говорить о половых болезнях, а потому билеты котируются от 75 коп. до полугора рублей.

   в) Лекция техническая или географическая с уклоном в лирический туризм.

   Названия:

   "Чудеса техники" и "Форд, король индустрии" или "Красоты Занзибара" и "Париж в дыму фокстротов".

   Билеты от рубля. Некая дама в платье, расшитом черным стеклярусом, рассказывает о Занзибаре или Париже по сохранившимся у нее воспоминаниям о своей свадебной поездке, состоявшейся в 1897 году. Вместо обещанного нового кинофильма показывают волшебным фонарем картинки из журнала "Природа и люди". На негодующие записки не отвечают.

   г) Лекция хлебная.

   Хлебная лекция читается сметливым гражданином из бывших адвокатов и называется так, чтобы все сразу поняли, в чем дело:

   "Парный брак, или Тайна женщины".

   Аудитория слушает, затаив дыхание. Из-под прокуренных усов лектора часто срываются слова: "Как известно, женский организм..." Внимание аудитории, большей частью мужской, достигает предела. Венеролога-гинеколога забрасывают записками. Сбор обильный и даже прекрасный. Лекции последнего рода почти приближаются к диспутам, история которых будет здесь изложена с возможной полнотой.

   Славится Москва не словопрениями о том, жил ли Христос, и если бы жил, то к какой социальной группировке примыкал бы сейчас, и не вечерами, на которых вернувшиеся из заграничной поездки граждане рассказывают о своих впечатлениях.

   Нет, рассказчики о загранице приелись. Все они докладывают так:

   - Рабочих окраин Берлина мне посетить не удалось, - начинает обычно гражданин, приехавший из Берлина.

   Гражданин же, приехавший из Парижа, предваряет слушателей, что рабочих окраин Парижа ему не удалось посетить.

   Когда докладчики доходят до фразы: "Потоки такси и автобусов заливают улицы Берлина (или Парижа)", слушатель, надрывно зевая, уходит. Он знает, что сейчас будет рассказано о дансингах, - где "под звуки пошлых чарльстонов буржуазия топит мрачное предчу... револю... в шампа..."

   Не этими лекциями славится столичный город: славится он диспутами пылкими, диспутами литературными.

   Утром прохожие ошеломленно останавливаются перед большой афишей, на которой черными и красными литерами выведено:

  

   Политехнический музей

   ДИСПУТ

   на тему:

   На кой черт нам беллетристика

   Тезисы: В первую голову надо вычистить Всеволода Иванова. - Гони Эфроса в дверь, он войдет в окно. - Последний зубр - Алексей Толстой. - О брусках, тихих Донах и драматурге Безыменском. - "Кузница и усадьба". - Искусство для Главискусства. - Нам нужны пожарные хроникеры!

  

   Кроме всего этого, афиша обещает прения, ответы на записки, выступление Всеволода Иванова в последний раз перед отъездом, а также чтение стихов, романов и повестей слушателями Цандеровского института физических методов лечения, обучившихся стихосложению по руководству Георгия Шенгели "Как писать стихи, рассказы, повести, романы, фельетоны, очерки, поэмы и триптихи".

   Афиша извещает также, что к участию в прениях приглашены все писатели, все поэты, три наркома и рабочие завода "Нептун", оставшиеся в живых современники Пушкина и писатель Катаев, автор книги "Растратчики", переведенной на шесть языков, включая сюда и сербский.

   Путник ошалело покидает афишу, но долго еще в его голове прыгают черные и красные литеры. Прыгают они до тех пор, покуда путник не купит билета на диспут, имеющий прямой своей целью растереть в порошок изящную литературу в пределах кипучего Союза Республик.

   В вечер диспута у дубового портала Политехнического музея разъезжают верховые милиционеры. Они водворяют порядок среди толп, устремившихся послушать прения о последнем зубре и пожарных.

   В толпе кружатся участники диспута, которых озверевший контролер не впускает. Прибывшие спешным порядком с Цветного бульвара жулики тащат кошельки у зевак.

   Утопающие контрамарочники хватаются за соломинку - поэта Кирсанова. Поэт обещает всех сейчас же провести в зал, но сам падает под ударом одичавшего контролера. Из среды поклонников изящной литературы несутся самые неизящные выражения.

   Наконец, контролера, засевшего как некий Леонид в Фермопильском ущелье Политехнического музея, опрокидывают, и безбилетные с гиканьем врываются в зал.

   Начинается дележка мест, грабеж зрительного зала, безбилетные с презрением оглядывают полтинничные места и рассаживаются на двухрублевых. Вскоре прибывают законные владельцы мест, завязывается перебранка, но безбилетные побеждают, и застенчивые обладатели билетов с бараньей покорностью удаляются в проходы, где и переминаются с ноги на ногу до окончания вечера.

   Куранты давно прозвонили час начала диспута, а на эстраде только стол, покрытый экзаменационным красным сукном, никелированный колокольчик и тыквообразный графин с водой.

   Безбилетные громко ропщут.

   Через час на эстраде показывается миниатюрная фигура беллетриссы Веры Инбер. Но это - мимолетное виденье. Испуганная ревом зрителей, беллетрисса убегает. Еще через полчаса на эстраду выходит критик проф. Гроссман-Рощин, подходит к столу, наливает воду в стакан, под рукоплескания выпивает ее и тоже уходит.

   К десяти часам шесть неизвестных дам рассаживаются по стульям у стены. Это слушательницы Цандеровского института, пишущие стихи и романы по системе Шенгели. Публика громовыми голосами обсуждает их туалеты и успокаивается только тогда, когда с топотом высыпавший президиум занимает свои места.

   Диспут начинается обещанным докладом "На кой черт нам беллетристика".

   Читает его самый тихий по характеру поэт из лефов. У него серые глаза, костюм цвета полированного железа и пепельные волосы. Он похож на стального соловья и никак не может скрыть своих лирических наклонностей.

   Мягким девичьим голосом он требует гильотинирования Джека Алтаузена и Феоктиста Березовского. Он также сообщает публике, что четвертование Олеши и Наседкина явится лишь справедливым возмездием за их литературные грехи.

   На этом месте его прерывает теоретик бывшего лефа Осип Брик. Теоретик предлагает разрубить Пильняка на сто кусков по китайскому способу, но под гул публики умолкает.

   Остальных писателей докладчик полагает возможным утопить с полным собранием сочинений каждого на шее. Не имеющих же еще полного собрания - передать на службу в акционерное общество "Утильсырье", дабы они с пользой служили стране, собирая тряпки