Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

шитыми черным орнаментом.

   Затканные золотыми нитками тюбетейки сверкают на солнце быстро переливающимся светом.

   Бухарские еврейки ходят по базару, прикрыв лицо углом надетого на голову яркого зеленого халата. Ислам наложил свой отпечаток даже на эту, обычно туго поддающуюся чужим обрядам расу. Бухарские еврейки покрывала не носят, но при мусульманах лицо закрывают.

   К текущим лавой разноцветным толпам подъезжают все новые конные группы. Сегодня базарный день. Тонколицые горные таджики разгружают своих верблюдов, и по боковым уличкам, выбивая копытами непроницаемые пыльные завесы, движутся стада курдючных баранов.

   Внезапно воздух наполняется нестерпимой вонью. Это подул ветерок от лавочек, торгующих местным, похожим на головки шрапнелей мылом.

   Медные ряды оглушают звонким клепаньем молоточков: чеканят блюда, чайники и кумганы.

   Половину базара занимает торговля московскими, пестрейшими ситцами. В лавочках тесно. Кипы мануфактуры стоят корешками, как книги на библиотечных полках. Пробиться в эти ряды почти невозможно. Уж с прохладного рассвета они туго набиты покупателями.

   В конце главной базарной улицы расположен Регистан Высоко в небе летают стрижи над тремя прославленными памятниками мусульманской архитекторы. Блещут на солнце изразцовые желтые львы мечети Шир-Дор. Квадратным обжигающим кубом на площади стоит солнечный свет. И выше стрижей, выше голубых минаретов Улуг-Бега мчатся над Самаркандом белокрылые коршуны.

   Это добровольный придаток к старогородскому ассенизационному обозу. По мере мощных своих сил они способствуют очищению города от падали.

   Чайханы наполняются. В них сидят, подогнув ноги на палласах, коврах без ворса, пьют зеленый горьковатый чай без сахару, едят круглые лепешки и дышат прохладой, которую дает бегущий под ногами арык и тень белой от пыли ивы. Из губ в губы переходит похрипывающий и пускающий белый дымок гилим, кальян.

   Против чайханы прямо на земле разместилось точильное заведение.

   Полуголый, светло-коричневый старик быстро тянет взад и вперед кожаный кушак, одетый на валик точильного камня. Так "старик-привод" работает до ночи.

   Страна почти не знает машины.

   И совершенно неизбежно, что в такой стране в машина превращается человек.

   Старик давно перестал быть человеком, он только привод к точильному станку.

   Людям, мечтающим о "добром, старом времени, когда все было так чудесно", полезно съездить в Среднюю Азию.

   Он увидит там тщательно описанный в коране рай, красную глину, идиллические стада, земледельцев, покорных земле, пророкам и муллам пророка.

   Но, кроме того, он увидит деревянный плуг, первобытный омач, которым дехкан обрабатывает свое поле. Перед омачом русская соха кажется завоеванием техники. Глиняный рай возделывается каторжным трудом.

   Муллы, бородатые чалмоносцы, бешено вопят при всяком новшестве, и тракторы, маленькие пока отряды советского железа, с трудом пробивают себе дорогу сквозь ветхозаветные толщи.

   Но в этой борьбе с тысячелетней косностью на стороне советской машины вся молодая, горячая Азия, проделывающая сейчас тяжелейшую дорогу от родового быта к советам.

   Об этом в следующей статье.

  

   1925

  

  

   Тяжелой, гробовой плитой лег ислам на прекрасные народы Азии.

   Как солнце и луна, жизнь мусульманина сопровождает коран, сборник откровений Магомета, и шариат, указывающий, как поступать во всех случаях жизни.

   Уклонение от шариата есть кюфр, неверие.

   Каждый уклоняющийся сейчас же после смерти будет взят в огненный адов переплет.

   Ничего не нужно знать и не к чему стремиться. Шариат предусмотрел все, включая способы обработки полей, покрой халата и форму лепешек.

   Он убил в мусульманах любознательность, остановил их развитие и создал две страшные язвы: затворничество женщин и многоженство.

   Без покрывала, чачвана, ходят только древнейшие из старушек и девочки.

   Девочка иногда продана уже с младенчества и знает, что у нее есть муж, в рассрочку уплачивающий отцу калым, цену жены.

   Мухадам Сали-Хаджаева жила, как все, и даже хуже всех. Отец и мать ее умерли.

   Мухадам осталась одна в отстоящем за пятнадцать верст от Самарканда кишлаке Каш-Хауз, и какая-то старуха из кишлака взяла ее к себе на воспитание.

   Воспитывать молодую узбечку недолго и несложно.

   До и после замужества она остается невеждой. Образование женщины дальше уменья печь нан, хлеб, и тканья маты, грубой и простой платяной ткани - не распространяется. Она низшее существо, и науки не для нее.

   Девочка прислуживала старухе и росла.

   Ее черная широкая бровь, милое лицо и персидские глаза возбудили в старухе жадность.

   - Мухадам можно выдать замуж! Она стоит много баранов!

   Девочка отказывалась, плакала и вспоминала отца.

   - Ты у меня и дочь и сын! - говорил отец. - Ты всегда будешь со мной и замуж не пойдешь!

   Но старуха думала только о богатстве, которое можно получить за девочку. Тогда Мухадам - розовый, черноволосый ребенок - решила умереть.

   У торговца галантереей на кишлачном базаре она купила ртуть и влила себе в ухо.

   Голова сразу наполнилась необыкновенным шумом. Густая боль засела в черепе. Кругом все смолкло.

   Это ей только казалось. По-прежнему скрипели арбы, шумела падающая вода и кричал разгневанный вечной работой ишак.

   Мухадам всего этого не слышала от шума в ушах. Вечером она легла спать, зная, что больше не встанет.

   Однако утром она проснулась живой и здоровой. Во время сна ртуть вылилась из уха на постель.

   Старуха снова заговорила о женихе.

   Мухадам хотела броситься в хауз, но стало уже поздно. За ней следили: калым не должен был утонуть.

   В кишлаке был клуб, но пойти туда оказалось невозможным, старуха не спала дни и ночи, все следила.

   Мухадам терпеливо ждала, и в один из дней ей удалось выбежать из дому.

   Чем может кишлачный клуб, настоящий советский клуб, без денег и даже без скамеек, помочь глазастой девочке, которая решила жить иначе, чем живут женщины ее племени?

   - Мухадам, иди в Самарканд, - сказали ей в клубе. - Там есть женские курсы.

   И Мухадам, мужественное дитя, пошла пешком по дымящейся дороге в Самарканд.

   Всю дорогу она плакала и спрашивала, где женские курсы.

   Вечером, когда сгоревшее солнце свалилось в пески, Мухадам прошла затихающий базар, много замощенных кирпичом тротуаров и вошла в белый, одноэтажный дом, занимающий угол Ленинской и Катта-Курганской улиц.

   В этом доме помещается одна из любопытнейших школ в мире. Это - центральные узбекские курсы ликвидации неграмотности при Наркомпросе Узбекистана.

   Все ученицы этой школы, рассчитанной на то, чтобы в девять месяцев сделать из них учительниц по ликбезу, пришли сюда из кишлаков, и биография каждой из них не легче биографии Мухадам, теперь прилежнейшей ученицы.

   Покрывала Мухадам уже не носит, и можно увидеть ее чудесные глаза, еще красные от плача на самаркандской дороге.

   Но среди женщин, пришедших сюда из Ферганы, Хорезма, Кашка-Дарьи и долины Зеравшана, чтобы научиться жить по-советски, самой удивительной представляется жизнь Майрам Шарифовой, или, как зовут ее в школе, "русской Маруси".

   Маруся, русская девушка, жила в девятнадцатом году в Оренбурге и, спасаясь от голодной смерти, вышла замуж за таджика Шарифова.

   Венчаться пришлось по мусульманскому обычаю. Это не показалось страшным.

   Мулла преподал Марусе необходимое наставление, на полу разостлали дастархан - цветную скатерть, заставленную угощеньем, пришли гости.

   Потом мулла развернул коран над чашкой чистой воды, прочел что-то непонятное, задал полагающиеся вопросы, подул на воду, и венчание кончилось. Гости съели плов и ушли.

   В Оренбурге Маруся прожила с мужем два года. Жила, как жила прежде, то есть была совершенно свободна, имела знакомых, бегала с открытым лицом на базар за продуктами, изредка ходила даже в кинематограф.

   В двадцать первом году решено было поехать в Ташкент, к родителям мужа.

   Их встретили очень ласково, но уже вечером муж завел длинный, путаный разговор, из которого Маруся поняла одно:

   - Родители требуют надеть покрывало.

   - Я этим ситом из конского хвоста лица не закрою!

   - Не надо раздражать отца. Мы не на всю жизнь сюда приехали. Надень чачван. Через два месяца мы уедем в Россию. Будешь ходить как прежде!

   Маруся была ошеломлена, но в чужом городе уйти не к кому.

   - Потом, только на два месяца!

   Она согласилась. Ее нарядили в длинное платье и пестрые шаровары до щиколоток, расплели косу на множество косичек, подарили чачван и серую паранджу.

   Двухмесячный срок оказался басней. Даже через пять месяцев они никуда не уехали. За это время Марусю (теперь ее уже не звали иначе, как Майрам) энергично мусульманизировали.

   Ее обучали языку и обрядам. А когда она упрямилась, приходил муж и заводил свою шарманку:

   - Не раздражай отца! Мы скоро уедем!

   В это время Марусю уже нельзя было отличить от настоящей мусульманки. Она научилась скромно и медленно, прижимаясь к глиняным заборам, ходить по улице, дома приготовляла нитки, красила их, ткала мату и, по обычаю, ни одно дело не начинала, не сказав вполголоса:

   - Бисм-илля ар-рахман ар-раим! (Во имя бога милостивого, милосердного).

   Каждый день Маруся ждала и требовала отъезда. Но на шестой месяц ее жизни в Шайхантур пришло самое худшее.

   Муж заявил, что ему надо жениться второй раз.

   В четырнадцатом году, когда его, как таджика, взяли на военную, окопную работу, он в городе Ура-Тюбе оставил невесту. Она ждала его семь лет.

   - Я должен жениться, чтоб не опозорить семьи. Я этого не хочу, я уеду в Россию. Но это будет позор.

   Все семь лет старый Шарифов по три раза в год нагружал на арбу пудовый котел горячего плову, двести пятьдесят лепешек в корзинах и голову сахара. Яства покрывались куском шелка на два платья, и арба торжественно, чтобы все видели, отвозила подарки родителям невесты.

   Теперь старик пришел к Марусе-Майрам и стал просить ее не мешать мужу жениться вторично.

   И, как эта ни странно, Маруся согласилась. Ей стало жалко семь лет ждавшей невесты.

   - Может быть, она его видела в лицо и любит. Делайте как хотите. Но я в Ура-Тюбе не поеду. Пусть она приедет в Ташкент и здесь живет.

   Но Маруся-Майрам, сама того не замечая, уже катилась вниз и на все соглашалась.

   Когда муж женился и вторая жена отказалась ехать в Ташкент, Маруся не нашла в себе силы возражать и поехала в Ура-Тюбе.

   Хайронисо, вторая жена, встретила ее словами:

   - Это наша судьба. Примиримся с нашим положением.

   Четыре года обе женщины жили как сестры, но жизнь в затворничестве стала Марусе невмоготу.

   Она узнала, что брат ее служит красноармейцем в Полторацке, и написала ему. Брат примчался и, увидев сестру, был потрясен.

   Перед ним была мусульманка - женщина, полузабывшая русский язык.

   Он уговорил сестру пойти в женотдел. С этого началась обратная дорога Маруси в мир живых людей.

   Муж разрешил ей ходить в школу ликбеза, но умолял чадры не снимать. Она ходила туда под покрывалом с мальчиком-провожатым и окончила ее в два месяца.

   Женотдел несколько раз посылал ее заседательницей в народный суд.

   На собрания родители мужа ходить ей не позволяли. Тайно от всех Майрам подала заявление о приеме ее в партию.

   На заседании восьмого марта двадцать пятого года, в международный день работницы, на первом вообще собрании, в котором она была, женотдел передал ее в партию, и впервые за шесть лет Маруся открыла лицо, чтобы большими глазами посмотреть на новый мир.

   Дома все пришло в смятенье. Отец мужа ушел из дому. Его братья вопили о позоре. Сам он молчал. С семьей пришлось порвать навсегда.

   Теперь Маруся в самаркандской школе. Она узнала всю тяжесть [жизни] мусульманки и, когда кончит школу, пойдет работать в кишлак, чтобы освободить порабощенную женщину.

  

   1935

  

  

   Поручик с умеренно злодейской наружностью и добровольческим трехцветным угольником на рукаве бродит по вестибюлю первой кинофабрики. Сегодня режиссер Роом снимает сцены затопления парохода для своей "Бухты смерти". Темное бархатное лицо поручика изображает готовность совершить некоторые подлости.

   Но ему еще рано. Сперва будут затоплены пароходный коридор и каюта.

   Для этого в ателье сооружены две огромные ванны из листового железа. Они настолько велики, что в одну из них целиком вставлен длинный коридор морского парохода, а в другую - каюта.

   - Лифшиц, крысы готовы? - спрашивает Роом.

   Традиционно бегущие с корабля крысы не готовы. Лифшиц комически взволнован.

   - Всякую грязную работу делает Лифшиц! Красить крыс должен Лифшиц!

   Дело в том, что крыс достать не успели. Пришлось купить мышей, да еще белых. Теперь, для большего сходства с крысами, их надо перекрасить в серый цвет.

   Пожаловавшись на судьбу, Лифшиц берет горстку сажи и уходит на свою странную работу.

  

  

  

  

   - Сначала сыграем сухие сцены. Потом мокрые.

   Все готово. Актриса Карташева сняла жакет и распустила волосы. С аэропланным гуденьем зажглись и потухли прожектора. Свет проверен. Оператор приготовился. Двум солдатам из посредрабиса внушено, что они должны снести Карташеву в каюту. Солдаты приготовились.

   Идет репетиция. С верхней площадки раздается голос Карташевой:

   - Что, я без чувств?

   - Вроде.

   Актриса мигом закрывает глаза и болезненно опускается на руки солдат в суконных погонах.

   - Приготовились! - кричит Роом. - Начали! Взяли! Понесли! Елизавета Петровна, глаза у вас закрыты! Так! Левая рука опущена! Товарищ солдат, головой вносите ее в дверь, а не ногами. Стоп! Еще раз!

   Репетируют второй и третий раз, но у одного из солдат движенья по-прежнему не хороши, а лицо беспомощно-напряженно, будто он играет на большой медной трубе.

   Когда сцена снята, Роом заинтересованно спрашивает его:

   - Скажите, вы актер, электротехник или монтер?

   - Я музыкант! - раздраженно отвечает солдат из посредрабиса.

  

  

  

  

   - Очистить коридор! Где крысы?

   В клетке приносят перекрашенных мышей. Их только три.

   - Больше нельзя. Все пальцы перекусали. Прокусывают кожаные перчатки.

   Клетку ставят на пол.

   - Пускай первую!

   Мышка осторожно вылезает из клетки. Но напрасно Роом кричит свои "приготовились, начали, пошли".

   Мышь испугана невыносимым светом и не движется с места. Даже подпихивания палочкой не действуют на нее.

   Тогда все ателье, все монтеры, все белогвардейские солдаты, матросы, дежурные рабочие и сам злодейский поручик в золотых эполетах, начинают мяукать, шипеть и всячески пугать бедную мышку.

   Один лишь оператор остается спокойным. Он стоит на небольшом ящике у аппарата и ждет.

   - Пошла!

   Робко побежавшая мышь вызвала всеобщее сочувствие. Ее снимали крупным планом. На экране она будет большая и жирная.

  

  

  

  

   К ванне, в которой помещается коридор, вода подается шлангом из водопровода. Пар для согревания воды идет по железной трубе, выведенной в ванну от парового отопления.

   Медленно, спокойно и неотвратимо, как в настоящем несчастье, вода заливает пол. Светлые тени бегут по стенам пустынного коридора.

   Это герой картины Раздольный открыл кингстоны белогвардейского парохода. Предполагается, что в одной из кают лежит без чувств Карташева. Спасать ее будет Раздольный.

   Нагретая вода залила коридор выше колен.

   - Давай волну! Сначала будет спасаться команда!

   Сбоку, невидимо для строгого глаза аппарата, досками взбалтывают воду. Сцена идет без репетиции. Репетировать в воде, к крайнему сожалению для кинорежиссеров всего мира, невозможно.

   - Свет! Приготовились! Первый, второй номера в воду.

   Статисты храбро низвергаются в пучину и бредут в тяжелой, блистающей, как олово, воде. Они выдирают друг у друга спасательные пояса, показывают всю низость человеческой натуры в минуту смертельной опасности, они подымают своим барахтаньем океанские волны и спасаются наверх по мокрой лестнице.

   Возвратившись назад и извергая из сапог, рта и носа струи теплой воды, они снова бросались в коридор и снова честно утопали.

   Эти сцены сделаны были очень хорошо.

  

  

  

  

   - Приготовились! Пошел, Василий Ефремыч. Бороду только не замочи. Так, так! У двери стучи!

   Увешанный пробками, Раздольный ищет героиню.

   Она в это время уже очнулась и, ужасаясь, видит воду, бьющую сквозь двери в каюту. Сюда должен ворваться Раздольный, чтобы спасти героиню.

   Но эта сцена будет снята позже. Потому что вода занята в коридоре и переливать ее в каюту будут только после того, как в коридоре все кончится. А сейчас Карташева считается уже спасенной, и могучий Раздольный уносит ее на своих голых плечах.

   Бороду свою он все-таки замочил, и в то время, как пожарные перекачивают воду в каюту, Раздольный сушится у юпитера.

   Вольтова дуга пылает, и борода дымится. По углам ателье матросы спешно сбрасывают с себя промокшее и отяжелевшее платье.

   Прожектора поворачиваются и заливают неумолимым светом каюту. Они тухнут только после сцен в утопающей каюте.

   В этот день ателье работало подряд шестнадцать часов.

  

   1925

  

  

   Для постановки картины "Дороти Вернон" американцы соорудили настоящий средневековый английский замок.

   Картину засняли, и она пошла гулять по экранам. А замок остался. Разрушать его было жалко. Кроме того, пропадали напрасно аршинные парики, башмаки с пряжками, ленты, банты и прочий исторический шурум-бурум.

   В результате - еще одна историческая картина из времен борьбы английского парламента с королем, разыгранная в том же замке: "Клинок Керстенбрука".

   Замок, специально приспособленный для картины, был хорош. Сценарий, специально приспособленный к замку - менее удачен. Получилась картина, светящаяся отраженным светом.

   Никакой такой борьбы парламента с королем, конечно, не было.

   Просто на экране суетилось множество джентльменов в нарядной сбруе, в париках и кружевах. Все они находились в сложном, но для зрителя очень скучном, родстве между собой.

   К половине картины некоторых джентльменов поубивали, и экран немного расчистился. Тогда выяснилось, что Керстснбрук - защитник парламента. До этого он смахивал просто на неистового дуэлиста.

   Ричарду Бартельмесу, способнейшему актеру, делать было нечего. Сценарий давал работу только клинку. И шпага Керстенбрука работала вовсю.

   Режиссер злоупотреблял крупным планом. Но, по правде сказать, смотреть в этом плане такое мужественное и выразительное лицо, как у Бартельмеса, было приятно.

   Не убили Бартельмеса-Керстенбрука в этой картине только потому, что он главный герой и без него пришлось бы кончать дело много раньше.

   Зато его мучили, избивали и оковывали цепями.

   Это становится постоянным амплуа Бертельмеса. Он всегда, кажется, играет мужественного страдальца.

   Хороши в картине пейзажи, зеленые леса и поляны "старой Англии". Но все это - вместе с париками и водевильной "борьбой" - взято напрокат из "Дороти Верной" и в прокате изрядно попорчено.

   Кстати, так и осталось неизвестным, чем же кончилась "борьба парламента с королем". Ибо всякая борьба прекратилась, как только "их уста слились в поцелуе".

   Трафарет вступил в свои права.

  

   1925

  

  

   В летнем саду железнодорожников ст. Курск, в Ямской слободе, громкоговоритель расположен под экраном и работает во время демонстрации кинокартины. Получается чепуха. Рабкор И.М. Лучкин

  

   - Това-рищи! Занимайте места согласно купленного билета!..

   Товарищи занимают места согласно купленного билета. На экране прыгает зеленая надпись:

  

   Жертва пампасов,

   Или

   Три любовницы банкира

   в 8 частях

   2.000 метров

  

   Зал чрезвычайно доволен и радостным хором гремит:

   - В восьми частях! Две тысячи метров!.. Ого!..

   Между тем действие развертывается со сказочной быстротой. Ненасытные любовницы безостановочно и безоговорочно шлют свои воздушные поцелуи акуле-банкиру Смитту.

   В это время громкоговоритель грозно мычит на всю Ямскую слободу:

   - Алло! Алло! Алло! Говорит Москва на волне тысяча пятьдесят метров! Слушайте лекцию агронома Удобрягина о пользе рогатого скота в домашнем хозяйстве.

   Нежный тенорок агро-Удобрягина наглядно иллюстрирует проделки хитрого банкира:

  

   Банкир и три любовницы

  

   - Заболевание рогатого скота чумой наблюда... Банкир (на вид здоровый дядя) беззаботно играет в карты, не зная, что на него надвигается страшная болезнь.

  

   Банкир в карточном клубе. Играет. Пьет вино

  

   - ...приносят также молоко, которое особенно полезно детям... Особенно породистые...

   Спасаясь от трех любовниц, неунывающая акула-банкир уезжает в пампасы на океанском пароходе.

  

   Удаляющийся пароход

  

   - ...что же касается баранов, - заговаривает зубы агро-Удобрягин, - то таковые передвигаются стадами...

   После ряда замысловатых приключений напроказивший банкир попадает в лапы свирепых тигров.

  

   Тигры нападают на банкира

  

   - ...овцы отличаются мирным характером и быстро привыкают к людям...

   Громкоговоритель рычит, а зрители, распираемые массой впечатлений, тихо воют.

  

  

   - Ну и штуку же я видел, Степановна!.. И-эк!.. В кине сидел. Поучительные крестьянские виды показывали. Вроде банкира. Интересно. Сперва как бы чумой болел. А там ничего, крепкий мужик - поправился. И бабочки при нем. Три головы. Породы Смитт. Молоко давали. А он, банкир этот, пил. Говорит - детям полезно... Хозяйственная картина. А потом в кине баранов иностранных показывали, не чета нашим росейским. По воде плывут стадами. И дым из них идет, как из мельницы... А напоследок комическое показывали. Смехота. Овцы на банкира бросились и шею ему намяли... А жалко, хорошего человека попортили.

  

   1927

  

  

   Наша жизнь в последнее время как-то обеднела сильными, незабываемыми минутами. Живешь по большей части в маленьком городке. Вместе с тобой живут еще четыреста двенадцать трудящихся. Триста из них женаты, остальные неохотно волочатся за девушками и вдовами, число которых доходит до полутораста. Есть еще девятнадцать торговцев и одна особа с порочными наклонностями, девица только по паспорту. Всех знаешь в лицо.

   Служба тоже не доставляет радости. Так все надоели, что стол личного состава, которым заведуешь, невольно превращается в стол каких-то личных счетов. Все это очень скучно.

   Не удивительно поэтому, что нашу общественность начинают волновать проблемы. Пресыщенная столица наседает на половые задачи, но провинция этим не интересуется. Ей хочется переменить обстановку, побегать по земному шару. Каждому хочется стать пешеходом.

   Однако искусство хождения пешком очень трудно.

   Неопытный пешеход взваливает на спину зеленый дорожный мешок и покидает родной город на рассвете. Уже в самом начале он совершает роковую ошибку - действительно идет пешком, любопытно глядя по сторонам и наивно перебирая ножками.

   Назад он возвращается через несколько дней, не достигнув мандариновых рощ Аджарии, к которым так стремился. Он хромает, потому что ногу ему повредила встречная собака. Он бледен, потому что повстречался на дороге с лохматым гражданином, который в молчании отнял у него дорожный мешок, сандалии и рубашку "фантази".

   Опытный пешеход чужд этим детским забавам. У него нет дорожного мешка, и он вовсе не считает лето лучшим сезоном для туризма. Двухнедельный или месячный срок для пешеходной прогулки он считает мизерным и нестоящим внимания. Он разом опрокидывает все мещанские представления о путешествиях с целью самообразования.

   Пешком он ходит только в подготовительном периоде, пока не получает мандата от какого-нибудь совета физкультуры. Обыкновенно мандат напечатан на пишущей машинке с давно выбывшей из строя буквой "е", но это единственный изъян, во всем остальном мандат великолепен и читается так:

  

   УДОСТОВЭРЭНИЭ

   Дано сиэ в том, что т. Василий Плотский вышэл в сэмилэтнээ путэшэствиэ по СССР с цэлью изучэния бЬнта народностэй. Тов. Плотский пройдэт пэшклм copoк двэ тысячи киломэтров со знамэиэм N-го Совэта физкультуры в правой pyкэ.

   Просьба кo всэм учрэждэниям и организациям oказывать тов. Плотсклму всячэскоэ содэйствиэ.

   Прэдсэдатэль Совэта В. Богорэз

   Сэкрэтарь А. Пузыня

  

   Ослепленный будущими тысячекилометровыми переходами товарища Плотского, совет выдает ему также десятку на постройку знамени.

   Этой скромной суммой пешеход вполне удовлетворяется. Он знает, что сразу рвать нельзя. К тому же десяти рублей хватит на проезд в скором поезде к ближайшему крупному центру.

   Отныне пешеход Василий Плотский пешком уже не ходит. Пользуясь услугами железнодорожного транспорта, он перебирается в губернский город и посещает редакцию тамошней газеты, предварительно испачкав свои сапоги грязью.

   В редакцию он входит, держа в правой руке знамя, сооруженное из древка метлы, и лозунг, похищенный еще из домоуправления в родном городе.

   Удостоверение, написанное с турецким акцентом, оказывает магическое влияние даже на осторожных журналистов. На другой день фотографический портрет товарища Плотского и соответствующая подпись под ним украшают отдел "Новости физкультуры" на последней странице газеты.

   Теперь для пешехода открыто все. Перед семилетним удостоверением и газетным интервью с портретом никто устоять не может.

   Можно, конечно, таскать с собой еще связку лаптей, якобы предназначенных в подарок всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу, но можно обойтись и без этого.

   И без лаптей на Василия Плотского посыплются блага земные.

   Знаменитому пешеходу бесплатно отводится номер в гостинице, ему суют обеденные талоны, он получает денежные пособия для того, чтобы мог беспрепятственно выполнить свой великий пешеходный подвиг.

   Через два месяца ему показывают музеи и достопримечательности, а еще через месяц, когда Плотский проезжает какой-нибудь маленький городок (четыреста двенадцать трудящихся, сто семьдесят пять вдов и девушек, тридцать частников и две особы с порочными наклонностями) на старинном, высоком, как кафедра, исполкомовском автомобиле - все глядят на него с почтением и шепчут:

   - Это пешеход! Пешеход едет!

   И если кто-нибудь удивленно спрашивает, почему пешеход катит в автомобиле, что как-то не соответствует его званию, все презрительно отворачиваются от болвана и на всех лицах появляется одно выражение:

   - Где ж это видно, чтоб настоящие пешеходы ходили пешком! Пешком ходят только любители, дилетанты, профаны!..

  

   1928

  

  

   Рядовой октябрьский день в Москве. В такой день отрывной календарь "Светоч" рекомендует называть новорожденных детей Станиславом и Фокой, если это мальчики, или Ефросинией и Матильдой, если это девочки. В этот день солнце восходит в 5 часов 44 минуты и заходит в 17 часов 08 минут. Произведя несложные арифметические выкладки, "Светоч" определяет долготу дня равной двенадцати часам и шестнадцати минутам.

   Все это верно и убедительно, но если под словом день понимать работу, то ночи в Москве нет совсем, и все двадцать четыре часа московских суток представляют собой день.

   Темная календарная ночь стоит над столицей, набережные оцеплены двумя рядами газовых фонарных огоньков, но люди уже работают, не обращая внимания на календарь.

   На Красноворотской площади глухо ревут паяльные лампы, десятки людей вырывают, как репу, булыжники из мостовой - идет смена изношенных, сбитых трамвайных рельс. На Берсеневской набережной, у Большого Каменного моста, сияют высоко подвешенные электрические лампы, шумят бетономешалки, и, отбрасывая по несколько теней каждый, работают каменщики - здесь строится дом-великан.

   Ночью работают третьи смены на фабриках, ночью только и вступают в работу ротационные машины в газетных типографиях. С мостика у Александровского вокзала можно увидеть, как в белом дыму и огнях маневрируют паровозы. Ночью Москва работает, как днем.

   В предчувствии солнца небо становится пепельным, синие тучи, сидевшие до сих пор кучно на горизонте, приходят в движение, и зеленые кафли на шатровых кремлевских башнях начинают поблескивать.

   В этот час по пустым улицам, сотрясаясь, звеня и подпрыгивая по неровной мостовой, пробегает прокатная автомашина, нагруженная истомившимися за ночь весельчаками. К милиционеру, расхаживающему на перекрестке, доносится тоскующий возглас из машины: "А салату не хватило, совсем не хватило", и машина, покрякивая, уносится прочь.

   Когда в полном соответствии с указаниями календаря "Светоч" солнце высовывается из-за горизонта, оно уже застает на улицах дворников, размахивающих своими метлами, словно косами. Дворники - народ по большей части весьма меланхолический. Может быть, причина здесь та, что им приходится собирать остатки прожитого дня: все бумажки, ломаные папиросные коробки, тряпье, слетевшую с чьей-то ноги рваную сандалию - весь мусор и конские яблоки, оставленные за день на улицах двумя миллионами московского населения и многими тысячами лошадей.

   Но еще раньше дворников появляются на улицах редкие собиратели окурков. Собирание окурков не есть, конечно, профессия, но человеку, вынужденному курить за чужой счет и небрезгливому, приходится вставать спозаранку. Окурок, валяющийся посреди улицы, ничего не стоит - он почти всегда выкурен до "фабрики", его не хватает даже на одну затяжку. Опытный собиратель направляется прямой дорогой к трамвайной остановке. Здесь валяется много больших, прекрасной сохранности, окурков. Их набросали пассажиры, садившиеся вчера в подоспевший вагон. Тут можно найти и "Аллегро", и "Червонец", и "Люкс", а при случае даже "Герцеговину флор". Остается только выбирать по своему вкусу.

   Собирателей окурков вспугивают дворники, а дворников свежевымытые вагоны трамвая, пробегающие с предельной скоростью по свободным еще от народа улицам.

   Проходит около получаса. Солнце ломится во все окна, а город, кажется, и не думает просыпаться. С ведром мучного клейстера, кистью и рулоном афиш, под мышкой медленно идет расклейщик; ночные сторожа распахивают свои сторожевые тулупы и обмениваются несложными новостями; редкие пешеходы, точно стесняясь, что их так мало, пропадают в переулках.

   Но впечатление это минутно и обманчиво.

   Город просыпается волнами. В седьмом часу утра возникает рабочая волна. К восьми часам по улицам катится вал домохозяек и школьников, а к девяти из подъездов и ворот выносится третья волна - движутся советские служащие.

   До этого жизнь города концентрируется в отдельных пунктах - на рынках, на вокзалах, в газетных экспедициях. Город готовится, подтягивает резервы для того, чтобы встретить сотни тысяч людей, которые с минуты на минуту выступят из своих квартир в будничный трудовой поход и потребуют себе всего сразу - два миллиона завтраков, полмиллиона газет, все трамвайные и автобусные вагоны, чтобы проехать в них, и все московские улицы, чтобы пройти по ним.

   И город готовится, подтягивает силы. На огромные площади торопливо стягиваются фургоны с продовольствием. На Болотный, Смоленский, Сухаревский, Тишинский, Центральный и прочие рынки свозят картофель в мешках, овощи в ящиках, фрукты в корзинах, хлеб и сахар, капусту и соль, свеклу и дыни.

   Город проснется и потребует мыла, спичек и папирос. Ему нужны башмаки и костюмы. Он захочет колбасы десяти сортов и сельдей, он захочет молока.

   Поэтому в ранние часы утра на вокзалах слышатся громы выгружаемых бидонов с молоком и на вокзальные площади высыпают толпы молочниц в платочках. Поэтому на рынках столько суеты, поэтому внутренние дворы кооперативных магазинов заполняются площадками, обитыми оцинкованной жестью: на них навалены мясные туши, покрытые перламутровой пленкой; поэтому у газетных экспедиций происходят баталии газетчиков: они стремятся как можно скорее получить свою пачку газет.

   Надо торопиться: город сейчас проснется, а еще не все готово. Делаются последние приготовления. Распахиваются огромные деревянные ворота рынков. Разносчики газет занимают свои посты на улицах и бульварах. Солнце приподымается повыше, словно желая получше увидеть все происходящее в городе.

   И огромный город просыпается. Сон покидает его не сразу. В центре еще спят, но окраины проснулись. На Тверском бульваре нет еще ни души, когда Краснохолмский, Устьинский, Замоскворецкий, Каменный и Крымский мосты переходят многотысячные, слитные и рассыпанные толпы, направляясь на работу.

   Паровыми криками, гудками зовут к себе рабочих предприятия машиностроительные, текстильные, конфетные, электротехнические, швейные, табачные и вагонные - "АМО", "Борец", "Геофизика", "Гознак", "Красная звезда" и "Большевичка", "Металлист" и "Красная Пресня", "Новая заря" и "Буревестник", "Пролетарский труд", "Серп и молот", "Спартак", "Шерсть - сукно", "Ява" и еще сотни фабрик и заводов собирают в своих корпусах пролетариев Москвы для кипучей работы. Разноцветный дым вылетает из высоких колонноподобных труб паровых станций; беззвучным и легким перемещением рубильника на мраморной распределительной доске включается электроэнергия, и разнообразный шум наполняет кирпичные корпуса. Фабричное кольцо, опоясывающее Москву, приступило к работе.

   Между тем день растет. С окраин он перебрасывается в центр, он становится шумливым и деятельным. У нефтелавок собираются женщины с жестянками для керосина, образуя болтливые группки.

   Настал хлопотливый час домохозяек. Они наполняют кооперативные магазины, критически осматривают развешанную на изразцовых стенах говядину, нюхают фарш, прицениваются к петрушке и закидывают продавцов вопросами о том, когда получится денатурированный спирт. Продавцам с ними много хлопот: они требовательны, разборчивы и в то же время нерешительны. Домохозяйка долго рассматривает морковь и, уже собравшись брать ее, вдруг уходит, решив, что в соседнем отделении "Коммунара" морковка лучше.

   Домохозяек с их мягкими плетеными кошелками сменяют на улицах дети-школьники. Первая ступень бежит вприпрыжку, подкидывая на ходу шапки в воздух, останавливаясь, чтобы подобрать валяющийся у обочины кусочек синего стекла или поправить съехавший на плечо красный галстук.

   Девочки из второй ступени трясут стрижеными кудрями и дорогу в школу сокращают разговорами о моде и обществоведении. Молодые граждане из той же ступени говорят о футболе, "Красине", делах своего учкома и о красоте желтых кожаных кур