Не узнаешь Прасковью Тимофеевну?
Суворов, досадуя на себя, внезапно оробел.
- Не мудрено и не узнать! Почитай, двадцать годков не видались. Забыл? Ну, вспомни же, как яблоко по столу покатил... - спрашивала генерала старуха, мерцая синими глазами.
По этому чудесному мерцанию Суворов все вдруг вспомнил: и старый уютный головинский дом близ Влахернской, приткнутый к новому, пустому дворцу, и кота Ваньку, и пытку за обедом, и жаркий покой боярыни, где расхаживал, щелкая клювом, ручной журавль, павлин распускал свой сказочно великолепный хвост, гусляр настраивал струны... И только-только веселые и нарядные девушки, все в лентах, собрались величать гостей, как в покой вошел с зажженным канделябром в руке важный дворецкий и возгласил: "Боярин просит Александра Васильевича Суворова-сына к себе..."
Генерал-майор Суворов кинулся к посаженой матери. Она тотчас подхватила его, как малого ребенка, - обняла и принялась целовать в губы, глаза, щеки, прижала к груди. И Суворов услышал, что сердце боярыни стучит хоть неровно, но крепко.
В глазах Прасковьи Тимофеевны блеснули слезы:
- Ну вот, ну вот, узнал-таки старую "птичницу". Меня теперь так вся Москва честит: только тем и занимаюсь - всем гнезда вью, устраиваю, учу птенчиков выводить. Ведь я давно вдовею: Василий-то Васильевич волею божиею помре... Ну, пойдем, погляди, какое я тебе гнездо свила.
Она повела Суворова по комнатам, взяв за руку, как ребенка. Василий Иванович следовал за ними, счастливо улыбаясь.
Все покои были вытоплены, но на окнах не виднелось слезливых потоков, и в воздухе не было запаха холодной гари, какой всегда бывает, если пустой дом истопили лишь только к приезду хозяина.
- Ну что, нравится? - спрашивала Суворова посаженая мать.
- Да... Уж очень много всего...
Головина рассмеялась:
- Тебе всего много, а невесте мало покажется.
- Кому, матушка, кто она?
- Не сказал Василий Иванович? - попрекнула отца посаженая мать. - Ну, ин так, будем в загадки играть. Приезжай завтра с отцом в мой п т и ч н и к. Так и быть, покажу тебе невесту. Вот и смотрины будут...
На другой день Суворовы приехали в усадьбу Головиной над Яузой. Дом Головиной стоял на откосе реки, в большом, десятин на двадцать, саду. Чернели среди сугробов стволами старые яблони. Щетка ольх, стриженых кустов жимолости окаймляла разметенные дорожки. Выше, в полугоре, стеклянно стучали оледенелыми ветвями белые березы. Двухэтажный дом, весь в лепных завитках, был весел и наряден. В саду всюду порхали, чирикая и посвистывая, снегири, чижики, синицы и воробьи. Из голубятни, поднятой от кошек высоко на одном столбе, высыпали на приполок разномастные голуби и на солнцепеке ворковали по-весеннему. Стая галок на белых березах напоминала крупную черную листву. Белобокая сорока восторженно застрекотала, извещая о появлении гостей, и, перелетывая с куста на куст, проводила Суворовых до самого крыльца.
"Птичница" ждала гостей. Василий Иванович церемонно поцеловал ей руку. Александра она, как вчера, расцеловала и, взяв за руку, повела:
- Идем, я покажу тебе твою птицу. Да не упирайся, чего ты?
- Вы очень скоро идете, - пожаловался Суворов.
- Поди-ка! - удивилась хозяйка.
Она вела его какими-то темными переходами и внезапно распахнула дверь. Оттуда хлынул вместе с ярким январским солнцем разноголосый птичий гам. Александр зажмурился и уперся на пороге. Посаженая мать потянула его за руку, остановилась:
- Раскрой очи. Смотри, да не ослепни...
Александр послушно открыл глаза. Перед ним стояла, смущенно улыбаясь, высокая девушка. Русая коса, перекинутая на грудь через плечо, тяжело свисала до пояса. Девушка от смущения зарделась, а глаза ее, глубокие и темные, смотрели спокойно и строго. Видимо, она не знала о встрече. Обе руки у нее были заняты. Она зачерпнула перед внезапным появлением гостей из кадушки пригоршню воды и поила из лодочки своих маленьких цепких рук египетского голубка. Другой голубок сидел у девушки на плече и старался выклевать камушек из серьги. Девушка разжала руки, вода пролилась на пол, голуби испуганно вспорхнули.
- Остолбенели оба! - сердито молвила Головина. - Да хоть поклонитесь друг другу!
Девушка низко, по-старинному, поклонилась. Александр ответил таким же поклоном и, поднимая голову, ощутил легкое щекотанье: пушистые волосы чуть-чуть коснулись его лица.
- Ну вот, чуть лбами не стукнулись! - проворчала посаженая мать. - Да поцелуйтесь, что ли.
Суворов осторожно коснулся сухими губами жарких губ девушки.
- Приложился! - сердито молвила Головина.
Невеста рассмеялась глубоким, бархатным смехом. И Суворов поймал себя на том, что ничуть не обиделся и даже сейчас готов выкинуть нарочно что-нибудь забавное, чтобы вызвать еще раз смех невесты.
Птицы перелетывали в высокой вольере перед стеклянной стеной, защищенной частой рыбачьей сетью и повитой изумрудным на просвет диким виноградом. Где-то заливались серебряным колокольчиком канарейки; раздувая хохол, верещал какаду, качаясь на огромном листе раскидистой пальмы. А рядом с этой великолепной пальмой подымалась из зеленой кадки стройная елочка, и на ее вершине какая-то невзрачная русская птичка неведомой породы неустанно повторяла коротенькую руладу из пяти меланхолических нот.
Дело порешили быстро. 10 декабря был сговор, 18-го генерал-майор Суворов помолвился с княжною Прозоровской Варварой Ивановной, дочерью отставного генерал-аншефа; 22 декабря - обручение, 16 января нового года играли свадьбу.
Все время до свадьбы Александр Васильевич прожил в тихом, почти умиленном состоянии. Был необычайно серьезен. Даже походка его стала более плавной, как будто он неосторожным, резким движением боялся расплескать свое чувство. Все обычаи и обряды, сопряженные с браком, он исполнял с такой серьезностью, что окружающие, едва сдерживая смех, улыбались.
Как-то ненароком Василий Иванович поглядел, что сын смотрится в зеркало, изучая свое лицо. Старик отошел на цыпочках и, улучив минутку, решил в последний раз поговорить с Александром. Дело еще стояло на той черте, когда и жених мог, не пороча девушки, отказаться и невеста - указать "от ворот поворот", не срамя жениха.
- Что-то ты, сынок, стал очень задумчив, - начал Василий Иванович. - Мальчишник, что ли, устроить? Погуляй напоследях.
- Зачем людей смешить, батюшка! Я не мальчишка. Я не о том думаю.
- Правду сказать, молода она для тебя.
- Зачем молода? Засиделась в девках. Молодой майор ее не возьмет.
- Красавица...
- А что же? И я не урод.
- Верно: "молод, да смород, а и стар, да басок"*. Больше пяти тысяч в приданое, кроме рухляди, из старика не выжать. Разорились они.
_______________
* С м о р о д - урод; б а с о к - красив.
- Зато мы, батюшка, богаты...
- Кабы не стала транжирить. Покупать она любит. Вещи любит.
- Все в дом, а не из дома...
Александр повторял все прежние доводы отца, когда тот думал, что сын колеблется.
- Стало, так: "Жребий брошен"... А ты знаешь, ведь я у Головиной - помнишь Пелагею? - так я ее вам купил. Триста рублей дал.
- Какую Пелагею, батюшка?
- Вот на! И Пелагею забыл! Да помнишь, у Василия Васильевича домоправительница была, все его причуды до тонкости знала. Всем домом вертела, проныра баба.
- Та старушонка, серая и юркая, как мышь?
- Она. Пелагея. Не мудрено: если Прасковью Тимофеевну не сразу признал, то Пелагею и подавно.
Суворов поежился. Бывая с отцом в новом доме, он приметил Пелагею, хотя и не узнал. Низко кланялась и исчезала, не проронив ни слова. Вот она-то, оказывается, и вертела новым домом, а казалось, что он вертится сам собой.
На третий день после свадьбы молодые, по обычаю, делали визиты. Маршрут составляли Василий Иванович с Прасковьей Тимофеевной так, чтобы, не делая лишних концов, управиться к вечеру: предстояло объехать пол-Москвы. Последний визит - в усадьбу посаженой матери.
Стоял крепкий морозный день. Карету, поставленную на полозья, запрягли шестерней с выносными и форейтором на первой паре. "Молодые едут собирать подарки" - так во дворе определили главную цель визитов. По дедовскому обычаю, в каждом доме, посещенном молодыми, им что-нибудь дарили.
Дарили иногда и ценные вещи, а то отделывались и пустяками. Старались не дарить новокупленных вещей, хотя иногда покупали вещи нарочно для свадебного подарка. Смысл обычая заключался в том, что подаренные вещи, переходя "из дома в дом", роднили людей между собой.
К концу дня зазябли кони, форейтор, кучер и выездные казаки. Зазябли и сами молодые: визиты были по необходимости краткие, и Суворов с Варварой Ивановной, выслушав поздравления, пожелания, поймав в них иной раз тонкую насмешку, перекинувшись двумя-тремя словами о том, что настали лютые морозы - "да тепло ль у вас в новом-то дому?" - не успев оттаять, прощались и торопились одеваться: Варвара Ивановна в соболью шубку, Александр Васильевич в генеральский плащ с бобрами. Казачок выносил за ними новый подарок. "Пошел!" Карета, визжа полозьями по снегу, грузно катилась дальше. И люди Суворовых не успевали отогреться на кухне или в ближнем кабаке и, коченея, проклинали все на свете.
В карете стало тесно от подарков. В ногах у молодых горою высились ларцы, ящики, пестрядинные мешки, рогожные кулечки, узелки в шелковых платках, узлы, тюки и даже целый цибик, с китайским чаем, зашитый в телячью шкуру шерстью внутрь. На ухабах подарки дребезжали. На поворотах гора их оплывала, распадалась. Рискуя заморозить пальцы, молодая поправляла вещи и вслух повторяла:
- В голубой ширинке - от Шихматовых. Кулечек - от Долгоруких. Это - от Голицыных. А от батюшки - знаю, что...
И она возвращала в который уже раз на самый верх пирамиды небольшой узкий полированный ящик, похожий на футляр для флейты, - подарок тестя молодому. Но ящик упорно сползал к ногам молодой. Что в нем? Не все дарили открыто, затем чтобы дома молодые могли ахнуть от изумления или посмеяться...
- Оставь, пожалуйста, ты заморозишь руку! - сердито молвил наконец молодой.
Предпоследний визит по маршруту - к свекру, в старый дом у Никитских ворот, и последний - к "птичнице", названой свекрови, на Яузу, и оттуда наконец домой.
Василий Иванович, вручив Варваре Ивановне небольшой футляр (наверное, бриллианты!), предложил молодым отогреться и выпить чаю. Оба отказались - "дома отогреемся". Скорей домой!
В прихожей Василий Иванович снял с вешалки и накинул на плечи Александра новую доху из пыжиков - свадебный подарок сыну.
- А что тестюшка подарил милому зятю? - спросил старик.
Молодая весело засмеялась:
- Что спрашиваете, батюшка! Сами знаете - нашу знаменитую родовую...
Василий Иванович покачал головой.
Храпя и дыша морозным стылым паром, поводя опавшими заиндевелыми боками, кони едва влекли тяжелую карету к дому "птичницы"...
- Не скидывайтесь, идите прямо в шубах! - крикнула Головина молодым с верху лестницы.
Молодых ввели в прохладную столовую. В камине жарко пылали березовые поленья. На столе кипел самовар. Вокруг молодых суетились сенные девушки Головиной.
- Шубы на лежанку! - командовала Прасковья Тимофеевна. - Девки, давайте сюда горячие валенки. Варюша, скидай свои заячьи полусапожки, и туфли долой. Девки, стащите сапоги с генерала... Ногу давай. Ну? В валенках бы и визиты делать. К огню не подходите. Садитесь к столу. Главное, ноги согреть, а руки что...
Согревая руки о горячий стакан с чаем, Суворов слушал веселое щебетанье женщин. Названая свекровь выспрашивала, как где принимали, кто и что подарил. Молодая перечисляла подарки, сделанные открыто.
- Репнины - цибик чаю.
Головина всплеснула руками.
- Долгорукие - кулек, наверное с венгерским из своего погреба.
- Та-ак! А тесть что?
- Ну, само собой: нашу прозоровскую родовую...
И молодая и названая свекровь обе расхохотались.
- А что же это за "прозоровская родовая"? - спросил молодой, отхлебывая с блюдца чай.
- Плеточка, сынок, жену учить, - нараспев ответила Прасковья Тимофеевна. - Да ты не хмурься: один символ. Уже сто лет, пожалуй, прозоровская родовая ничьей спины не обжигала... Да, выпустил Прозоровский нагаечку из рук, чует, что род угасает... Ну, а старуха Олсуфьева что?
- Куклу. Такая прелесть! Глаза закрывает, - похвасталась молодая.
- Мальчик?
- Нет, девочка.
- Надо бы мальчика. Ну, а Голицыны?
- Голицыны, - раздельно и торжественно произнесла Варвара Ивановна, - подарили нам кубок Венеры Флорентийской...
Прасковья Тимофеевна даже ахнула.
Чеканный серебряный кубок Венеры Флорентийской попал в Россию в начале XVI века. Его приписывали знаменитому мастеру Бенвенуто Челлини. Уже больше двух столетий кубок обращался среди московской знати, переходя "из дома в дом", из рода в род в качестве свадебного подарка. И если случалось, что кубок попадал в руки молодоженов из рода, до сей поры незнатного, это означало, что тем самым владельцы кубка включаются в круг знатнейших семейств Москвы.
- Цени это, Сашенька, - смахивая набежавшую слезу, говорила Прасковья Тимофеевна. - Да, и я вам приготовила подарок. Коли отогрелись, домой поезжайте подарки смотреть... Я сейчас...
Хозяйка проворно ушла. И Суворов и Варвара Ивановна, переглядываясь, улыбались друг другу. Они ждали последнего подарка с терпеливым любопытством.
Прошло минут десять. Из дверей показалась Головина с большой круглой золоченой клеткой. В ней бились, испуганно стрекоча, два маленьких красногрудых попугайчика с большими черными выпуклыми глазами.
- Неразлучники, - объяснила "птичница", - вечно вместе. Вы мне их не застудите, они холода не любят... Везите домой скорее, - заторопила гостей хозяйка. - А валенки не в счет, не надо переобуваться. Домой! Домой!
Молодые поспешно облачились. Варвара Ивановна жарко целовала Прасковью Тимофеевну. Та передавала поцелуи названому сыну, обнимая их сразу обоих: молодую правой, Суворова левой рукой. Клетку, обернутую темной тафтой, казачок вынес вслед молодым в карету.
Как на грех, форейтор куда-то отлучился. Суворов сунул клетку в руки молодой, скинул доху и плащ, выскочил из кареты, захлопнул дверцу, взлетел в форейторское седло и зычно крикнул:
- Пошел!
Шестерка рванула. Выносные гикнули. Кучер стегнул коней. Испуганные галки посыпались с берез - казалось, что внезапный вихрь сорвал с ветвей и развеял черную листву.
Дома первым делом внесли в тепло клетку с попугайчиками и налили им в пойку воды. Челядь перетаскала в зал подарки и разместила по столам.
Молодые остались одни, лицом друг к другу. Варвара Ивановна, блистая взглядом, говорила:
- Вот ведь какой! Говорили - озорник, а он был все смирный-смирный. Наконец сорвался - созоровал.
Лицо Суворова засветилось изнутри и сделалось прекрасным. Он освободил свои руки от рук молодой, преклонил колено и, не отрывая глаз от лица жены, сказал, повторяя слова знаменитого рыцаря из Ла-Манча:
- Прекрасная дама, я свершу тысячу сумасбродств, чтобы доказать вам мою любовь.
Варвара Ивановна не имела ни малейшего понятия о Дон-Кихоте, но она, величаво коснувшись плеча Суворова, ласково сказала:
- Встаньте, кавалер. Я недостойна, чтобы вы стояли передо мной на коленях.
О форейторе забыли. А он, не догнав кареты, прибежал в диком испуге домой - в слезах и взмокший. В людской поварне кучер, выездные казаки и выносные, товарищи форейтора-мальчишки, выпив вина, хлебали щи. Прямо с разбегу форейтор повалился в ноги Пелагее и завопил:
- Пелагеюшка! Матушка! Петровнушка! Смилуйся...
Пелагея пнула его ногой:
- Встань, срамник! Пойду доложу, спрошу, что с тобой делать.
Она вышла, постояла в темном переходе, затем вернулась и сказала:
- Боярыня приказала - дать ему вина. Садись обедай!
Форейтор вытер мокрое лицо шапкой и сказал, ухмыляясь:
- Премного благодарим.
Стряпка налила ему вина. Пелагея ворчала:
- Срам какой! Завтра вся Москва будет говорить: "Прозоровская-то какова! Сразу муженька обротала: посадила в одном мундире, в орденах да еще в валенках форейтором!"
- Поздравляю!
- Позвольте вас поздравить!
- От души поздравляем и желаем...
- Имею честь поздравить, ваше превосходительство, - сказал смотритель калужской заставы, возвращая Суворову подорожную, где было прописано, что генерал возвращается к действующей армии.
- С чем? - сердито спросил Суворов, думая, что и сюда достигла весть о его "вступлении в законный брак".
- С возвращением к действующей армии, ваше превосходительство, - ответил смотритель, пристукнув деревяшкой отнятой ноги.
Суворов просиял:
- Вот спасибо!.. Где ногу потерял?
- Под Франкфуртом, ваше превосходительство.
- Дай мне тебя обнять, братец.
Смотритель почтительно позволил себя обнять и крикнул:
- Раздвинь!
Рогатка раздвинулась. Тройка поскакала. Хорошее настроение овладело Суворовым: впереди до самых Ясс никто не знает и никому нет дела до того, что генерал-майор Суворов женился на княжне Прозоровской. Поток поздравлений, сопровождаемых глуповатыми, на что-то намекающими улыбками, оборвался.
Суворов убедил себя, что женитьба его вовсе не означает такого крутого перелома в его жизни, как ему это казалось в ночных размышлениях перед поездкой в Москву. Отец доволен тем, что он устроил судьбу наследника-сына. Тесть доволен тем, что устроил дочь почти без приданого. Варвара Ивановна тоже должна быть довольна тем, что не осталась в старых девах. Сам Суворов доволен потому, что исполнил по желанию отца "закон". Все обошлось как нельзя лучше. И то, что он скачет теперь из Москвы, вовсе не похоже на бегство с поля одержанной победы. Просто кончился отпуск - о том, что отпуск краткий, что генерал-майору Суворову недолго придется тешиться с молодой женой, знали и отец, и тесть, и новобрачная. Прощаясь с мужем, Варвара Ивановна, как положено, обливалась слезами. Теперь - в этом Суворов не сомневался - слезы уже все высохли и Пелагея гадает молодой на червонного короля, как раньше гадала на бубнового. И выпадает дорога - червонная шестерка, - вот и он скачет, "червонный король", на тройке почтовых. И червонный туз на сердце червонной дамы - это значит, что венчанный супруг Варвары Ивановны получит чин или крест, чему она весьма обрадуется. Но "в глазах" у червонной дамы нет восьмерки той же масти - значит, ей не предстоит скорого свидания с червонным королем. Варвара Ивановна грустно вздохнет да вдруг и скажет: "А погадай-ка мне на бубнового короля". - "Что ты, матушка, в уме ли? Ведь ты замужем, забыла?" И Варвара Ивановна рассмеется своим глубоким смехом. И на расстоянии тысячи верст бархатный смех жены нет-нет и прозвучит у Суворова в ушах и сладко и больно царапнет сердце.
Суворов торопился - от встречных он узнавал, что турки вот-вот запросят мира, осталось только их к этому поощрить.
- Дать хорошего раза, да и край! - так выразился ямщик на последнем этапе.
Этот словоохотливый старик чуть было не испортил Суворову настроение. Ямщик слыхал, что Румянцев повел всю армию на Шумлу - чтобы разом кончить войну, "а то, слышь, Екатерина угрозила его сместить да на его место посадить Гришу Потемкина..."
- Гони! - оборвал ямщика Суворов.
Старик для видимости шевельнул вожжами, махнул кнутом и снова повернулся на козлах лицом к Суворову:
- Чего гнать-то? Почитай, приехали. Не к милой едешь... А поди жалко было, что кинул...
- Кого? Чего жалко? - сердито спросил Суворов.
- Да расставаться жалко с ней. В такую-то пору...
- С кем "с ней"?
- Да с армией. Вдруг без тебя все там и порешат.
- Гони!
- Ничего, сынок, успеешь. Без нас, стариков, дело не обойдется.
Суворов приказал ямщику, никуда не заворачивая, ехать прямо в главную квартиру.
В штабе Румянцева не удивились, увидя, что Суворов, запорошенный пылью, вышел из возка и резво взбежал по лестнице дворца. Казаки подхватили скинутый генералом пыльник. Мальчишка-казачок с двумя сапожными щетками в руках пал на колени перед Суворовым, с невероятной быстротой привел ботфорты Суворова в блестящий вид и проворно заиграл щетками по паркету фельдмарш, в то время как старик дневальный обмахивал мундир Суворова жестким веничком, приговаривая: "Со счастливым прибытием, заждались вас, батюшка Александр Васильевич".
Перед Суворовым распахнулись двери. Румянцев прервал разговор с генералом Каменским. Генерал-фельдмаршал пошел навстречу Суворову с раскрытыми объятиями. Они обнялись и расцеловались.
- Поздравляю! - сказал генерал-фельдмаршал.
Суворов отпрянул:
- С чем?
Румянцев улыбнулся:
- С производством. Поздравляю вас с чином генерал-поручика!
Суворов просветлел:
- Благодарю, граф! Спасибо, батюшка. Заслужу вашу милость...
- Садитесь, господа. Вы прибыли, Александр Васильевич, как раз. Мы с Михаилом Федоровичем вас только что поминали...
- Поздравляю! - протягивая руку Суворову, сказал Каменский.
Суворов взглянул в глаза генералу и сразу понял, что Каменский только сейчас, когда Румянцев поздравил его с чином генерал-поручика, узнал об этом и что Каменскому это неприятно именно сейчас. Почему - тотчас объяснилось.
- Благодарю, Михаил Федорович, - сказал Суворов, пожимая руку Каменскому, - вот мы с вами и сравнялись.
- Однако я годом старше! - сварливо отозвался Каменский, грузно опускаясь в кресла.
Румянцев поморщился и, взвесив что-то в уме, заговорил:
- Так вот что, Александр Васильевич: мы решили предпринять на Шумлу. Императрица нас торопит. Надо привести дело к благополучному концу. Оттоманы мнутся - им еще невнятно, что они проиграли войну. Надо им втолковать. Михаил Федорович стоит, как вам известно, угрожая на Базарджик. Михаил Федорович прямо за минуту до вашего появления говорил - ну как в воду глядел: "Если бы Суворов был здесь, ему следовало бы отдать опять Гирсово, не допускать переправы турок у Силистрии. Тогда я буду спокоен за свое правое крыло"...
- Хорошо! - поспешил Суворов, перебивая фельдмаршала. - Я согласен. Дальше!
Румянцев, не обижаясь, что его перебили, продолжал:
- Весьма рад, что вы сразу согласились... Михаил Федорович сомневался... а я ничуть. Оба вы генералы опытные, привыкли действовать смело. Друг друга мы знаем все трое с Семилетней войны... - И, лукаво улыбнувшись, фельдмаршал прибавил: - Да и чин теперь на вас один. Приступим.
На столе лежала развернутая карта. До появления Суворова главнокомандующий с Каменским успели наметить в главных чертах наступательный план. Румянцев, указывая на карте селения и города и проводя карандашом по извилинам рек и дорог, говорил быстро. Каменский, склонясь над картой, ревниво следил за тем, чтобы Румянцев ради Суворова не внес каких-либо изменений в то, о чем они уже договорились. Один раз даже осмелился и отвел руку Румянцева.
- Чего вы? - удивился тот.
- Нет-нет, всё так, - поспешил извиниться Каменский. - Прошу прощения, Петр Александрович, продолжайте!
Суворов сидел в развалистых креслах спокойно; он откинулся на мягкую спинку и внимательно слушал быструю речь Румянцева. Карту плацдарма и дороги, ведущие к Шумле - стратегическому центру страны, Суворов изучил подробно. Только один раз Суворов остановил Румянцева: когда его карандаш перед Козлуджей вдруг свернул в сторону от прямой дороги.
- Прямо, прямо!
Румянцев поднял голову:
- Да ведь если прямо, тут, Александр Васильевич, узкая дорога... Дефиле.
- И опасная, - прибавил Каменский. - Дорога в густом лесу, мочажина.
- Поэтому и надо по ней идти: туркам невдомек, что генерал Каменский идет по опасной дороге. Они будут думать - он вон где, околесицей, а генерал им как снег на голову... Скорей-скорей - конница "марш-марш"! Пехота "ступай бегом". Орудия с передков - "картечь"!
- Позвольте, Александр Васильевич, мне самому знать, где и как идти, - заметил Каменский, угрюмо взглянув в глаза Суворову.
- Точно, батюшка, так. Ведь я не спорю.
Суворов умолк. Ему надо было одно - убедиться, что главные линии наступления намечал не Румянцев, а Каменский. И потому главнокомандующий не станет гневаться, если в походе генералы в чем-либо разойдутся.
Суворов, выслушав Румянцева, предложил, не выжидая поступков противника, самим его искать и разбить в поле. Для этого надо идти на Базарджик и Козлуджу. И, если тут неприятеля не окажется, скрытно двинуться на Шумлу, прикрывая свои истинные намерения ложным движением к Варие.
- Шумлу штурмовать! - закончил свое предложение Суворов.
- А буде штурм не удастся, идти к Силистрии, - прибавил Каменский.
Румянцев, склоняясь к плану Суворова, внес все же некоторые изменения. Если Суворов и Каменский двинутся разом, то Каменский прикроется им при походе на Базарджик демонстрацией на Варну, а Суворов покажет вид, что угрожает Силистрии, и двинется параллельно с Каменским.
Оба генерал-поручика согласились с Румянцевым. Он предоставил каждому из них действовать по своему соображению, отдав решающий голос Каменскому как старшему по производству, Главнокомандующий, однако, не подчинил ему Суворова.
Румянцев знал характеры обоих генералов: неуклюжий и неповоротливый Каменский являлся как бы отрицанием ловкого, подвижного Суворова. И в уменье управлять людьми, пользуясь не только их достоинствами, но и недостатками, Румянцеву нельзя было отказать. Соревнование Суворова и Каменского могло только улучшить, а не испортить дело.
Что предугадал Румянцев, то и случилось. Суворов проявил неожиданную медлительность. Каменский двинулся по своему маршруту, а Суворов сообщил ему, что дожидается полков, назначенных к нему для усиления. Каменский, не обнаружив досады, начал движение. Суворов, выждав время, изменил условленный маршрут, чтобы дольше сохранить свою независимость; он не известил об этом Каменского и пошел к Базарджику с несвойственной ему медлительностью; эта медлительность могла быть оправдана тем, что Суворову на избранном им пути пришлось идти более трудными дорогами. Связь между Суворовым и Каменским прервалась. Каменский, обеспокоенный этим, рапортовал Румянцеву, что Суворов находится неизвестно где, действует вполне самостоятельно и не слушается его предписаний. Румянцев лукаво ответил Каменскому, что он сам должен найти и Суворова и "способы заставить его повиноваться".
Каменскому не стоило труда догадаться, где искать Суворова: именно на том труднейшем участке пути, который до его приезда Каменский предполагал обойти сторонкой, - на трудном и опасном дефиле от Юшенлы к Козлудже. Каменский туда и устремился. И точно, у Юшенлы Каменский нашел Суворова и оказался позади него... Оставалось найти способ заставить Суворова повиноваться. Суворов не стал ждать, когда Каменский придумает такой способ, и, находясь в авангарде, без согласия с Каменским вступил с кавалерией в опасное дефиле в уверенности, что стоящий позади Каменский не откажет в поддержке.
Не доходя до Козлуджи, Суворов встретил сильный отряд турок, они поспешно отступали. Кавалерия вынеслась за бегущими из тесного лесного дефиле на открытую равнину и попала в засаду. На конницу Суворова кинулись турки, угрожая отрезать ей путь отступления. Суворов, яростно преследуемый, поспешно отступал той же узкой и тесной дорогой, уверенный, что у Козлуджи находятся крупные силы противника, и очень обрадованный этим.
В теснине дефиле турок остановила пехота, построенная в каре. Перед грозной щетиной штыков турки отхлынули назад. Суворов повел в атаку свои войска; выйдя из дефиле, отбил несколько атак, пока не подошла артиллерия, задержанная трудной лесной дорогой.
Три часа подряд выставленные Суворовым батареи громили позиции турок. Они отвечали все слабее. Суворов послал в наступление развернутую по фрунту кавалерию. Пехота двинулась за нею.
Повторные атаки били в турецкий лагерь тараном. Подошла артиллерия. Суворов велел пушкам стрелять по центру турецкого лагеря и затем бросил в атаку кавалерию.
![[]](/img/g/grigorxew_s_t/text_0020/aleks111.gif)
В одной рубашке, с обнаженной головой, безоружный, с нагайкой в руке,
Суворов весь день провел на коне.
В турецком лагере все пришло в полное расстройство. Бросив палатки, орудия, обоз, турки бежали. Суворов занял турецкий лагерь, захватив 29 орудий и 107 знамен. День был из ряда вон знойный, многие солдаты пали от солнечного удара. Суворов весь день провел на коне. В одной рубашке, с обнаженной головой, безоружный, с нагайкой в руке, он появлялся в разных местах боевого поля под неприятельским огнем - отдавал приказания, командовал, ободрял солдат веселыми шутками.
Вся честь победы принадлежала Суворову, хотя несомненно и то, что Каменский поддержал его, подтянув на поле битвы свои воинские части. Однако Каменский поспешил отправить Румянцеву донесение, в котором выдвигал себя на первое место и приписывал всю честь победы одному себе. Суворов разгневался и поймал себя на мысли, что раньше, до женитьбы, он не отнесся бы так ревниво, как теперь, к коварному поступку товарища по службе. Некоторые командиры были на стороне Суворова, находя, что реляция Каменского неверно излагала события дня, а солдаты со свойственной им прямотой откровенно говорили, что Каменский у к р а л у Суворова победу.
Суворова снова трепала жестокая лихорадка. В пылу горячки он предложил Каменскому продолжать поход на Шумлу и перенести войну на Балканы. У Каменского явилось опасение, что Суворов двинется на Шумлу один и увлечет и его за собой. Каменский прибег к верному способу подчинить себе Суворова: он созвал военный совет, на что имел право по старшинству. Совет высказался против предложения Суворова.
Малярия замучила Суворова. Во время приступов он едва держался на ногах. Убедившись, что с Каменским не сговориться, Суворов сдал ему команду и без разрешения Румянцева уехал в Бухарест. 30 июля Суворову разрешили отпуск в Россию для лечения.
Победой у Козлуджи Суворов положил конец не только кампании, но и войне в целом. Турция исчерпала свои силы и согласилась на мир.
10 июля 1774 года в Кучук-Кайнарджи, за Дунаем, Румянцев подписал с Турцией мир, выгодный для России. Крымское ханство стало независимым от Турции и, естественно, подпадало под влияние могущественного северного соседа - России. Согласно мирному договору, Россия приобрела в Крыму Керчь и крепость Еникале - на другом берегу Керченского пролива, то есть свободный выход из Азовского моря в Черное. Кроме того, турки отдали крепость Кинбурн в устье Днепровско-Бугского лимана, но более сильная крепость - Очаков - на берегу лимана осталась за турками. Русские торговые суда получили право свободного плавания по Черному морю и через проливы Босфор и Дарданеллы. Наконец, турки обязались выплатить России четыре с половиной миллиона рублей.
Суворов мог гордиться тем, что таким успешным окончанием войны правительство Екатерины обязано в большой мере ему.
В кампанию 1770 года Румянцев с армией в двадцать пять тысяч человек разбил при Ларге восьмидесятитысячную турецкую армию, а при Кагуле одержал победу над противником, в десять раз сильнейшим. В Туртукае, Гирсове и Козлудже Суворов нанес противнику не менее чувствительные удары. Победы Суворова знаменательны еще и тем, что при Ларге и Кагуле фельдмаршал Румянцев обладал всей полнотой власти, а Суворову приходилось не только побеждать неприятеля, но еще завоевывать право на самостоятельность, побеждать косность, преодолевать козни завистников. Эти победы давались ему труднее, чем победы на полях сражений, и уносили много здоровья и сил.
В августе 1775 года Суворов, находясь в армии, получил одно за другим два известия из Москвы: первое - радостное, что у него родилась дочь, названная при крещении Наталией; второе - печальное: умер в Рождествене его отец.
Получив отпуск для принятия наследства, Суворов приехал в Москву, где находилась в то время императрица Екатерина. Она приняла его ласково и предложила Суворову командование Петербургской дивизией, что требовало от него переезда в Петербург. Пост, предложенный Суворову, был очень почетным - после командира гвардейской дивизии командир Петербургской дивизии является в военном окружении царицы самым приближенным к ней лицом.
Но Суворов отказался принять предложенный ему пост, объяснив, что ему нужен по крайней мере год, чтобы привести в порядок дела наследства. Екатерина не настаивала на своем предложении и согласилась дать Суворову просимый отпуск.
Отказ Суворова удивил и рассердил Варвару Ивановну и послужил причиной их первой и очень серьезной ссоры. Она, не обинуясь, назвала отказ от почетного назначения "непроходимой тупостью".
- Вам угодно, - быстро говорила она, - всю жизнь быть в роли поддужного у разных рысаков вроде Румянцева или Репнина? Вы хотите, чтобы я в Москве закисла и сделалась "тетёхой" вроде вашей "птичницы" Прасковьи Тимофеевны? Кстати сказать, ваши попугаи-неразлучники сдохли - чего-то не то съели, а может быть, Пелагея им нарочно чего подсыпала... Нет, сударь, довольно мне вас встречать и провожать, а между тем, всем на смех, слыть "соломенной вдовой"!..
Если говорить кавалерийским языком, Варвара Ивановна "закинулась" и "понесла", торопясь разом выпалить все, что накипело в сердце...
Онемев от изумления, Суворов слушал жену. И в самом деле, ведь не прошло еще двух лет со дня их свадьбы, а жена его три раза провожала и три раза встречала. И за эти неполные три года Варвара Ивановна стала совсем другой.
Суворов хладнокровно выдержал первый налет семейного противника, подобно тому как войска его выдерживали бешеные налеты турецких спагов*. Он спокойно начал представлять свои резоны:
- Отец умер...
_______________
* С п а г и - конница султана.
- Дай ему бог царствие небесное! - вставила Варвара Ивановна с явной издевкой. - Но ты же сам теперь отец! - добавила она так быстро, что нельзя было сказать: "Не перебивай".
- Что же мне, бросить наследство, запустить хозяйство или профинтить, пустить на ветер?
- Ты теперь стал богаче, чем сам считаешь! - загадочно ответила жена.
Суворов развел в недоумении руками и посмотрел вокруг, оглядывая множество ненужных ему вещей. Их и в день свадьбы было уже много, а за время отлучек мужа Варвара Ивановна еще кое-что прикупила. Вот, например, год тому назад не было той великолепной горки с зеркальными стеклами кругом. В горке, меж фарфора и серебра, Суворов увидел и кубок Венеры Флорентийской и другие свадебные подарки. Среди них сидела и кукла - подарок старухи Олсуфьевой; она, деревянно вытянув из-под белых панталончиков ноги в розовых чулках и красных полусапожках, смотрела прямо перед собой широко открытыми глазами, а к правой ее руке привязана узкой ленточкой извлеченная из футляра "родовая прозоровская" плетка; рукоятка ее, оправленная в золото и самоцветы, явно показывала, что нагайка неприменима ни при верховой езде, ни для чего иного, а только чтобы "учить"... "Символ", - вспомнил он брошенное Прасковьей Тимофеевной словечко, когда они к ней последней приехали с визитом... Кукла напомнила ему о Наташе - вот неотразимый довод, чтобы покорить мать...
- А ты бы поехала со мной в Петербург?..
- Не думала бы ни минуты! - загораясь надеждой, живо отозвалась жена...
- Да как же зимой, в морозы м а л е н ь к у ю везти...
- А! "Маленькую"! - жестко, почти злобно проговорила жена. - А обо мне ты не подумал...
Суворов умолк.
Он почувствовал, что терпит поражение в серьезной схватке с сильным противником, и кинулся за советом и помощью к Прасковье Тимофеевне. После женитьбы он виделся с нею всякий раз, когда приезжал в Москву, но лишь теперь разглядел, что Головина за короткое время сильно "сдала", - перед ним была дряхлеющая старуха.
- Жаловаться приехал? Вот то-то, - говорила старая "птичница", усадив гостя после приветствий, объятий и поцелуев в кресла. - Без матери рос, а покойный Василий Иванович, не тем будь помянут, мало тобой занимался. Не мудрено, что нашу сестру не понимаешь.
- Мне некогда было заниматься женщинами.
Головина рассмеялась, лицо ее помолодело.
- Ну, вот теперь, милый, займешься. Одну поймешь - и всех поймешь...
- А попугаи сдохли, - некстати брякнул Суворов.
"Птичница" махнула рукой:
- Я-то, старая дура, подарила "неразлучников", а он, наш милый, прямо чуть не из-под венца убежал в армию!..
- У меня был краткий отпуск. Я и так просрочил целый месяц.
- Еще бы не просрочить!.. А куклу видел?
- Это вы придумали, Прасковья Тимофеевна?
- Ан нет. Сама она, сама. Я даже пеняла ей. И с тех пор меж нами ровно кошка пробежала. Показаться ей на глаза не смею. А по Наташеньке скучаю. Дочка вся в тебя.
- Как будто так.
- Не "как будто так", - рассердилась Прасковья Тимофеевна, - а вылитая ты! Перо в перо!.. Да! Не пришлось Василию Ивановичу внучку понянчить!..
Суворов молчал.
- Эх, Саша, сердце у тебя нежное, только ты на нем солдатской лямкой мозоли натер.
- Она меня не любит! - неожиданно для самого себя воскликнул Суворов.
Поездка Суворова по имениям отца откладывалась со дня на день. Не то чтобы он откладывал ее нарочно, но и не торопился. Да и хлопоты по утверждению за ним наследства отца задерживали. Дело, само по себе простое и ясное, из-за канцелярской волокиты обращалось в сложное и запутанное: приходилось ходить по нескольку раз в одно и то же место, доказывать очевидное и несомненное. У Суворова не было искусства в подобного рода делах; того, чем владел Василий Иванович в совершенстве, не хватало сменившему его сыну. Суворов мог бы ускорить дело незначительными подачками мелкой канцелярской сошке, но это было ему противно. Он мог бы обратиться к помощи влиятельных друзей покойного отца или пустить в ход свои новые связи, приобретенные женитьбой на княжне Прозоровской, но этого-то он избегал больше всего. Пойти и поклониться тестю сначала мешала Суворову застенчивая гордость. А старик Прозоровский, сбыв с рук дочь и подарив зятю нагайку, уехал осенью в подмосковную и предался любимому занятию - псовой охоте. Скакать по полям на коне старик уже не мог, охота, по бедности, у него была плохая, он все же ездил в поле на бегунках, кричал, увидя зайца, и приказывал кучеру гнать дрожки по кочкам, заходясь в охотничьем азарте. На замерзших кочках вспаханного пара ему и "выбило душу". Однажды старого князя привезли с охоты домой без памяти; теперь он лежал в усадьбе, разбитый параличом, и медленно поправлялся.
Варвара Ивановна отнеслась к несчастью отца безучастно - она вся погрузилась в заботы о "маленькой". После разговора с Головиной Суворов старался открыто выражать свою нежность к ребенку. Сидя за бумагами, счетами и планами, он часто забывал про свои дела, прислушиваясь к тому, что делалось в спальной. Варвара Ивановна возилась с дочерью, все время с ней разговаривая.
А в горке со свадебными подарками сидела кукла с исступленно глупым ясным взглядом неподвижных глаз и "родовой прозоровской" плеткой в руке...
Суворов с циркулем в руке прислушивается. Затем начинает прикидывать по плану своего имения в Костюше (во Владимирском наместничестве), нельзя ли там уничтожить чересполосицу, выкупив у соседа землю, клином вошедшую в суворовские пашни. Надо бы съездить туда, посмотреть своими глазами, какие там угодья. Зеленые барашки на плане означают лес или луга с кустами; синие черточки - болото; а может, это заболоченный луг и можно его осушить?..
В молодости Суворов немало помогал Василию Ивановичу в его деревенских делах да и сам рос в деревне, так что сельское хозяйство не являлось для него невидалью. Имения, полученные им в наследство, считались "благоустроенными". Кроме имений, Суворов получил от отца порядочную сумму денег да и сам за двадцать пять лет военной службы успел немало сберечь.
Скромность житейских привычек суворовской семьи вначале объяснялась бедностью, а там превратилась в привычку и укрепилась заботой и тревогой за будущее семьи и рода. Александр Васильевич далеко превзошел отца спартанской суровостью привычек. За двадцать пять лет военной службы Александр Васильевич не получил от отца и сотни рублей и все-таки успел сберечь примерно столько же денег, сколько скопил за всю жизнь отец.
Сложив свои деньги и деньги отца да прибавив пять тысяч приданого, Александр Васильевич мог распорядиться довольно крупной суммой. Но как распорядиться, какое дать ей применение? И Суворов снова обратился мыслями к жене...
Дверь в спальную плотно затворена. Наташа, утомленная разговорами с матерью, наверное, спит. А мать? Может быть, убаюкав дочь, она тихо плачет и говорит себе, что, выйдя замуж за "старика", "сгубила молодость"?.. Пойти к ней, поговорить?.. Или позвать ее и спросить совета:
"Вот, Варя, мы располагаем такими деньгами... Тут и приданое твое. Как нам поступить?"
Хорошо, если она ответит:
"Я же говорила, нам надо переезжать в Петербург. Еще не поздно..."
"Да ведь на эти деньги дворец в Петербурге не построишь и не купишь..."
"Попроси у царицы. Мало ли там пустует дворцов..."
Можно и так поступить с женой. Позвать и сказать:
"Вот твое приданое. К нему я прибавляю еще пять тысяч... Делай с деньгами, что знаешь, они все твои".
Она, наверно, надменно ответит:
"Мне твоих денег не надо".
Или:
"Эти деньги не мои, а Наташи"...
От отца генерал-майор Суворов получил в наследство около трех тысяч душ крестьян.
Устроив дела наследства, выделив замужним сестрам их доли, Суворов объездил все поместья, кроме далеких от Москвы - новгородских, уничтожил там, где еще были ее остатки, барщину, заменив ее ярмо оброком, прогнал вороватых управителей и старост, притеснявших и разорявших крестьян.
...В начале крестьянской войны Екатерина вызвала Потемкина из действующей против турок армии и поручила ему общее руководство борьбой против Пугачева.
В следующем, 1774 году Потемким был назначен вице-президентом Военной коллегии. В 1776 году Потемкин получил назначение генерал-губернатором, а затем наместником губерний Астраханской, Азовской и Новороссийской. Перед ним были поставлены две задачи: усмирить казачью вольницу и степных кочевников и обеспечить безопасность всей южной границы от покушений со стороны Турции, для чего в первую очередь необходимо было прочно закрепить за Россией Крым.
В ноябре 1776 года Суворов получил командировку "к полкам Московской дивизии", входившим в корпус Прозоровского, свойственника Александра Васильевича по жене.
Предстояла новая разлука с семьей. Суворов предложил Варваре Ивановне ехать с ним в Крым. Она удивилась:
- Ведь там ждут войны! Странное дело - боялся ребенка простудить по дороге из Москвы в Петербург, а теперь хочет везти под пули!
Он сказал, что ему не хочется расставаться с семьей. Войны в близкое время не будет.
- А крымская лихорадка?
- Мы поселимся там, где ее нет...
Варвара Ивановна не сдавалась. Порешили на том, что они с Наташей поедут под Полтаву (где у Прозоровских находилось родовое имение) и поселятся в Опошне. Там будет хорошо для Наташи. Ей нужно солнце, тепло, приволье. От Крыма до Опошни вчетверо ближе, чем до Москвы, и отцу будет легче, получив отпуск, повидаться с дочкой...
В Крыму Суворову, из-за болезни генерал-аншефа Прозоровского, пришлось принять в командование весь корпус. Турецкий флот не появлялся у крымских берегов. Крымские татары держались спокойно. Поведение крымского хана Шагин-Гирея также пока не внушало опасений. Суворов томился бездействием. Малярия в жарком климате вернулась и снова его мучила.
Только летом 1777 года Суворов вырвался на побывку и приехал в Опошню. Варвара Ивановна встретила его холодно. Наташа не узнала отца. Отчужденность супругов стала увеличиваться из года в год.
Александр Васильевич неоднократно пытался примириться с женою. Иногда это ему удавалось, но ненадолго. В апреле 1784 года у Суворовых родился сын, названный, по желанию матери, Аркадием. Вскоре после этого между супругами вновь наступил разлад. Примирить их было некому: Прасковья Тимофеевна умерла. Разрыв стал неизбежен.
Они разошлись, поделив детей: Аркадий достался матери, Наташа - отцу. Он отдал ее на воспитание в Смольный институт, а сам отправился в деревню к тестю, где тот влачил жалкие дни в ожидании второго удара, и заставил его принять обратно приданое Варвары Ивановны. Возвратил он старику и его свадебный подарок - "прозоровскую родовую".
В 1785 году Суворову исполнилось пятьдесят пять лет.
В марте следующего года Суворов в порядке старшинства получил чин генерал-аншефа, то есть стал "полным" генералом. В "Артикуле воинском" Петра I генерал-аншеф означал чин главнокомандующего. При Екатерине Второй, по новому воинскому уставу, высшим воинским чином был генерал-фельдмаршальский. Суворов ценил каждый чин как ступеньку к полноте власти, необходимой ему для проявления своего таланта полководца. Чин же генерал-фельдмаршала он мог получить только на полях битв. Но и этот высший чин и высшее военное звание нужны были Суворову только как последняя ступень, на которой начиналось самое широкое из возможных поприщ: командование всеми вооруженными силами России.
Но сейчас войны не было. Оглядываясь на последние двенадцать лет своей "мирной жизни", Суворов испытывал все возрастающее беспокойство. Все, что он сделал за это время, представлялось ему ничтожным, а мечта детства совершить нечто великое не погасла, как это бывает с годами у многих людей.
В одном из писем к Потемкину Суворов мимоходом обронил фразу:
"Будущее управляет настоящим..."
Суворовым управляло будущее: он знал, что совершит великие воинские подвиги и это его будущее неразрывно связано с будущим России.
"Жизнь моя - для Наташи, смерть моя - для отечества", - писал он в эти дни.
Смерть?! Суворов сотни раз доказал, что он не боится смерти. Для деятельной натуры смерть если и страшна, то как образ бездействия.
В 1785 году Суворов писал Потемкину:
"Служу больше сорока лет, и мне почти шестьдесят лет, но одно мое желание - кончить службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей. Препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к свету привыкать... Исторгните меня из праздности - в роскоши жить не могу..."
Вторая турецкая война стояла на пороге. Турки не могли помириться с утратой Крыма и с падением своего господства на Черном море. Что война неизбежна, было ясно и той и другой стороне.
В это время Потемкин устроил для стареющей Екатерины &quo
