Гаршин Всеволод Михайлович - Из воспоминаний рядового Иванова

он, щурясь и старательно выщипывая оставшийся белый пушок.

   - А если будет?

   - Ежели будет - страшно, не страшно, все одно, идти надо. Нашего брата не спросят. Иди себе с богом. Дай-ка ножа: у тебя нож важный. - Я дал ему свой большой охотничий нож. Он разрубил гуся вдоль и половину протянул мне. - Возьми-ка себе на случай. А об этом самом, страшно ли, не страшно, не думай, барин, лучше. Все от бога. От него никуда не уйдешь.

   - Ежели уж летит в тебя пуля или там граната, куда ж уйти! - подтвердил Федоров, лежавший около нас - Я так полагаю, Владимир Михайлыч, что даже опасности больше есть в бегстве. Потому пуля по траектории должна лететь этак вот (он показал пальцем), и самая что ни на есть жарня в тылу образуется!

   - Да, - сказал я, - особенно с турками. Говорят, они высоко целят.

   - Ну, ученый! - сказал Житков Федорову, - разговаривай больше! Там тебе такую траекторию покажут! Оно конечно, - прибавил он, подумав, - что лучше уж впереди...

   - Куда начальство, - сказал Федоров. - А наш вперед пойдет, не струсит.

   - Пойдет. Наш не струсит. И Немцев тоже пойдет.

   - Дядя Житков, - спросил Федоров, - как скажешь: быть ему сегодня живу или нет?

   Житков потупил глаза.

   - Ты про что это говоришь? - спросил он.

   - Да полно! Видел его? Так вот все в нем и ходит.

   Житков стал еще угрюмее.

   - Пустое ты болтаешь, - глухо проговорил он.

   - А до Дунаю-то что говорили? - сказал Федоров.

   - До Дунаю!.. Обозлившись, с сердцов, всякое несли. Известно, невтерпеж было. Ты что думаешь, разбойники, что ли? - сказал Житков, обернувшись и смотря Федорову прямо в лицо. - Бога, что ли, в них нет? Не знают, куда идут! Может, которым сегодня господу богу ответ держать, а им об таком деле думать? До Дунаю! Да я до Дунаю-то и сам раз барину сказал (он кивнул на меня). Точно, что сказал, потому и смотреть-то тошно было. Эка вспомнил, до Дунаю!

   Он полез в голенище за кисетом и долго еще ворчал, набивая трубку и закуривая ее. Потом, спрятав кисет, уселся поудобнее, охватив колени руками, и погрузился в какую-то тяжелую думу.

   Через полчаса мы вышли из деревни и начали подниматься из долины в гору. За возвышенностью, которую нам нужно было перейти, были турки. Мы вышли на гору; перед нами открылось широкое, холмистое, постепенно понижавшееся пространство, покрытое то нивами пшеницы, то кукурузными полями, то огромными зарослями карагача и кизила. В двух местах белели минареты деревень, скрытых между зелеными холмами. Мы должны были взять правую из них. За нею, на краю горизонта, чуть виднелась беловатая полоска: то было шоссе, прежде занятое нашими казаками. Скоро все это скрылось из вида: мы вступили в густую заросль, изредка прерываемую небольшими полянками.

   Я плохо помню начало боя. Когда мы вышли на открытое место, на вершину холма, откуда турки могли ясно видеть, как наши роты, выходя из кустов, строились и расходились в цепь, одиноко загремел пушечный выстрел. Это они пустили гранату. Люди дрогнули; глаза всех устремились на уже расплывавшееся, тихо скатывавшееся с холма белое облачко дыма. И в тот же миг приближающийся звонкий, скрежещущий звук снаряда, летевшего, как казалось, над самыми нашими головами, заставил всех пригнуться. Граната, перелетев через нас, ударилась в землю около шедшей позади роты; помню глухой удар ее разрыва и вслед за тем - чей-то жалобный крик. Осколок оторвал ногу фельдфебелю. Я узнал это после; тогда я не мог понять этого крика: ухо слышало его - и только. Тогда все слилось в том смутном и не выразимом словами чувстве, какое овладевает вступающим в первый раз в огонь. Говорят, что нет никого, кто бы не боялся в бою; всякий нехвастливый и прямой человек на вопрос: страшно ли ему, ответит: страшно. Но не было того физического страха, какой овладевает человеком ночью, в глухом переулке, при встрече с грабителем; было полное, ясное сознание неизбежности и близости смерти. И - дико и странно звучат эти слова - это сознание не останавливало людей, не заставляло их думать о бегстве, а вело вперед. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось идти вперед, чтобы убить кого-нибудь, но было неотвратимое побуждение идти вперед во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее: нужно умереть.

   Пока мы переходили через поляну, турки успели сделать несколько выстрелов. Нас отделяла от них только последняя большая заросль, медленно поднимавшаяся к деревне. Мы вошли в кусты. Все смолкло.

   Идти было трудно: густые, часто колючие кусты разрослись густо, и нужно было обходить их или пробираться через них. Шедшие впереди стрелки уже рассыпались цепью и изредка тихо перекликались между собою, чтобы не разойтись. Мы пока держались всей ротой вместе. Глубокое молчание царило в лесу.

   И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать в нас пули. Они свистели высоко в воздухе разными тонами, с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не попадали в людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно; свистел и выл весь воздух. Мы торопливо шли вперед, все около меня были целы, и я сам был цел. Это очень удивляло меня.

   Вдруг мы вышли из кустов. Дорогу пересекал глубокий овраг с ручейком. Люди отдохнули минуту и напились воды.

   Отсюда роты развели в разные стороны, чтобы охватить турок с флангов; нашу роту оставили в резерве в овраге. Стрелки должны были идти прямо и, пройдя через кусты, ворваться в деревню. Турецкие выстрелы трещали по-прежнему часто, без умолку, но гораздо громче.

   Выбравшись на другой берег оврага, Венцель выстроил свою роту. Он сказал людям что-то, чего я не слышал.

   - Постараемся, постараемся! - раздались голоса стрелков.

   Я смотрел на него снизу: он был бледен и, как мне показалось, печален, но довольно спокоен. Увидев Ивана Платоныча и Стебелькова, он махнул им платком, потом стал искать чего-то глазами в нашей толпе. Я догадался, что ему хочется проститься и со мной, и встал, чтобы он заметил меня. Венцель улыбнулся, кивнул мне несколько раз головою и скомандовал роте идти в цепь. Кучки по четыре человека расходились вправо и влево, растянулись в длинную цепь и разом исчезли в кустах, кроме одного, который вдруг рванулся всем телом, поднял руки и тяжело рухнулся на землю. Двое из наших выскочили из оврага и принесли тело.

   Томительно прошло полчаса неизвестности.

   Бой разгорался. Ружейный огонь учащался и перешел в сплошной грозный вой. На правом фланге загремели пушки. Из кустов начали показываться идущие и ползущие окровавленные люди; сначала их было мало, но с каждой минутой становилось все больше и больше. Наши помогали им спускаться в овраг, поили водой и укладывали в ожидании санитаров с носилками. Стрелок с раздробленной кистью руки, страшно охая и закатывая глаза, с посиневшим от потери крови и боли лицом, пришел сам и сел у ручья. Ему затянули руку, уложили на шинель; кровь остановилась. Его била лихорадка; губы дрожали, он всхлипывал, нервно и судорожно рыдая.

   - Братцы, братцы!.. земляки милые!..

   - Много побили?

   - Так и валятся.

   - Ротный цел?

   - Цел пока. Кабы не он, отбили бы. Возьмут. С ним возьмут, - слабым голосом говорил раненый. - Три раза водил, отбивали. В четвертый повел. В буераке сидят; патронов у них - так и сеют, так и сеют... Да нет! - вдруг злобно закричал раненый, привстав и махая больной рукой: - Шалишь! Шалишь, проклятый!..

   И он, вращая исступленными глазами, выкрикнул страшное, грубое ругательство и повалился без чувств.

   На берегу оврага показался Лукин.

   - Иван Платоныч! - закричал он не своим голосом: - ведите!

   Дым, треск, стоны, бешеное "ура!". Запах крови и пороха. Закутанные дымом странные чужие люди с бледными лицами. Дикая, нечеловеческая свалка. Благодарение богу за то, что такие минуты помнятся только как в тумане.

   Когда мы подоспели, Венцель в пятый раз вел остаток своей роты на турок, засыпавших его свинцом. На этот раз стрелки ворвались в деревню. Немногие из защищавших ее в этом месте турок успели убежать. Вторая стрелковая рота потеряла в два часа боя пятьдесят два человека из ста с небольшим. Наша рота, мало принимавшая участия в деле, - несколько человек.

   Мы не остались на отбитой позиции, хотя турки были сбиты повсюду. Когда наш генерал увидел, что из деревни выходят на шоссе батальон за батальоном, двигаются массы кавалерии и тянутся длинные вереницы пушек, он ужаснулся. Очевидно, турки не знали наших сил, скрытых кустами; если бы им было известно, что всего только четырнадцать рот выбили их из глубоких дорог, рытвин и плетней, окружавших деревню, они вернулись бы и раздавили нас. Их было втрое больше.

   Вечером мы были уже на старом месте. Иван Платоныч позвал меня пить чай.

   - Венцеля видели? - спросил он.

   - Нет еще.

   - Подите к нему в палатку, позовите к нам. Убивается человек. "Пятьдесят два! Пятьдесят два!" - только и слышно. Подите к нему.

   Тонкий огарок слабо освещал палатку Венцеля. Прижавшись в уголку палатки и опустив голову на какой-то ящик, он глухо рыдал.

  

   1882 г.

  

   Из воспоминаний рядового Иванова. Впервые - в журнале "Отечественные записки", 1883, No 1.

   Сопоставление рассказа с военными письмами Гаршина и официальными изданиями (Михеев С. К. История 138-го пехотного Волховского полка, 1903 и "Краткая история 138-го пехотного Волховского полка". Рязань, 1892) подтверждает документальную точность многих его страниц. В описании сражения угадывается описание Есерджийского боя, в котором Волховский полк получил боевое крещение; 2-я стрелковая рота в этом бою действительно потеряла 52 человека (см. письмо Гаршина к матери от 21 июля 1877 г.).

   Несомненно, много автобиографического и в образе Иванова. "...Гаршин стал общим любимцем в роте, - вспоминает один из сослуживцев писателя. - Хотелось ли услышать добрый совет в затруднительном случае, получил ли кто нерадостные вести с родины, поссорились ли приятели, - все обращались в этих случаях к "Михайловичу"... Гаршин жил вместе с солдатами. По просьбе нас, офицеров, ротный командир приглашал В. М. поселиться в нашей палатке <...>, но он категорически отказывался перейти, мотивируя тем, что он как рядовой солдат должен жить в условиях солдатской жизни" ("Современники", с. 48 - 49). В письмах из похода Гаршин с горечью рассказывал о самодурстве некоторых офицеров, о "процветающем мордобитии". (Письма, с. 121).

   И. С. Тургенев, познакомившись с рассказом, пишет Гаршину: "...Вы, как мне кажется, в этой повести вступили на хорошую дорогу, которою и желаю вам продолжать идти" (Тургенев И. С. Письма, т. XIII, кн. 2, с. 162).

  

   Гаршин В. М.

   Г21 Сочинения: Рассказы. Очерки. Статьи. Письма/ Сост. В. И. Порудоминский. - М.: Сов. Россия, 1984.- 432 с, 1 л. портр.

  

   Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888) - писатель глубокого и яркого дарования. И хотя написано им немного, проза его неизменно вызывает читательский интерес. А. М. Горький проницательно сказал о Гаршине: "Лицо почти героическое, изумительной искренности, великой любви сосуд живой".

   В сборник вошли известные рассказы: "Четыре дня", "Ночь", "Денщик и офицер" и др., а также очерки, статьи в письма писателя.

  

   4702010100 - 174

   Г---------82-84

   М-105(03)84 Р1