Гайдар Аркадий Петрович - Бумбараш

е что-нибудь на сеновале. Я там лягу.

   - Да зайди хоть в избу!

   - Не надо, - заматывая голову полотенцем, отказался Бумбараш. - А отцу скажи - захмелел, мол, Семен и на сеновал спать пошел. А больше смотри ничего...

  

  

  

   На следующий день Бумбараш с сеновала не слазил. Если бы Гаврилка Полувалов увидел его голову [то сразу догадался бы, кто это был вчера в саду, и тогда], Вареньке пришлось бы плохо.

   Бумбараш решил отлежаться, а наутро чуть свет уйти в Россошанск и там переждать с недельку у дяди, который был жестянщиком.

   Несколько раз с новостями прибегала на сеновал Серафима.

   - Полувалов к окошку подходил, - сообщила она. - Тебя спрашивал. "Он, говорю, на хутор к крестной пошел". - "Домой вечор от меня он не пьяный воротился?" - "Да нет, говорю, как будто бы в себе. Поиграл на Васькиной балалайке да и спать лег".

   А на селе, Семен, что-то неспокойно. Охранники шмыгают туда-сюда. Люди болтают, будто приказ вышел - охраны больше не нужно и винтовки сдать на станцию. А Гаврилка будто бумагу эту скрывает. Кто их знает? Может быть, и враки? Разве теперь разберешь...

   После обеда Серафима появилась опять:

   - Варьку у колодца встретила. Вдвоем мы были. Больше никого. Вытянула она ведро да будто невзначай опрокинула. "Набирай, говорит, я передохну". А сама стоит и смотрит и, видать, мучается, а спросить боится... Я ей говорю: "Ты, Варвара, от меня не прячься... Семен дома. На сеновале лежит". У ней, видать, дух захватило. "А что так?" - "Да голова у него малость побита и на лбу ссадина. Тебя выдать боится". - "Серафима! - шепчет она, а сама чуть не в слезы. - Христом богом тебя молю: скажи ты ему, чтобы схоронился он отсюда подальше. Вижу я, что к худому идет дело".

   Тут она замолчала, ведро из колодца тянет. Руки, вижу, дрожат, а сама бормочет: "Пусть Семен Яшке Курнакову скажет: беги, мол, и ты, а то беда будет..."

   А что за беда, я так и недослышала. Схватила Варька ведра да домой, чуть не бегом.

   К вечеру Серафима рассказывала:

   - Яшка Курнаков приходил. Тебя ищет. Я ему говорю: "Дома нету, кажись, в рощу, на пасеку к крестному, пошел. Не знаю - вернется, не знаю - там заночует... Яшка, - говорю ему, - ты берегись. Люди думают, как бы тебе от Гаврилки плохо не было".

   Как плюнет он на землю, сам озирается, а руку из кармана не вынимает. "Ой, думаю, в кармане у тебя не семечки..."

   - Яшке сказаться надо было, - подосадовал Бумбараш. - Если еще придет, ты его сюда пошли.

   - А кто тебя знает! Говорил - молчи, я всех и отваживаю. Оставь ты, Семен, не путайся с ними!.. Я вот ему, паршивцу, я вот ему, негоднику! - зашипела вдруг Серафима, увидав через щель крыши, что пузатый Мишка поймал серого утенка и ловчится засунуть его в мыльное корыто. - И этот тебя весь день тоже ищет, - тихонько рассмеялась Серафима. - "Где дядька? Дядька, говорит, богатый, с сахаром". Ты будешь уходить, Семен, оставь сахару сколько ни то. Сладкого-то у них давно и в помине нету.

   - Ладно, ладно! - поморщился Бумбараш. - Вы только глядите помалкивайте...

   - Господи, что мы - чужие, что ли? Я уж, кажись, и так - как могила.

   Перед тем как лечь спать, он захотел пить, но нечаянно опрокинул чашку с квасом на сено. Спуститься вниз он не решился. В углу крыши зияла широкая дыра, над которой раскинулись ветви густой яблони. Бумбараш встал, сорвал на ощупь яблоко, сунул его в рот и раздвинул влажные листья.

   Перед ним раскинулось звездное небо, - и среди бесчисленного множества он теперь сразу нашел те три звезды, из-за которых он попал в плен, болел тифом, цингою, потерял избу, костюм, коня и Вареньку...

   Это случилось при отступлении от Ломбежа на Большую Мшанку.

   Бумбараш заскочил в хату батальонного штаба, чтобы спросить вестовых, куда, к черту, провалилась восьмая рота. Бородатый офицер, кажется прапорщик, сидя на корточках, кидал в печку остатки бумаг и, чтобы быстрей горели, ворошил их почерневшим клинком шашки.

   Он всучил оторопевшему Бумбарашу перевязанный телефонным проводом сверток, вывел на крыльцо и острием шашки показал на горизонт.

   - Подними морду и смотри левее, - приказал он. - Иди до околицы, там свернешь вон на эти три звезды: две рядом, одна ниже. Дальше идти прямо, пока не наткнешься на саперный взвод у переправы. Там найдешь адъютанта третьего батальона. Передашь сверток, возьмешь расписку и отдашь ее командиру своей роты.

   Бумбараш повторил приказ и, проклиная свою несчастную долю, которая подтолкнула его заскочить в хату, попер полем, время от времени задирая голову к небу.

   Он был голоден, потому что шрапнельный снаряд разбил ротную кухню как раз в ту минуту, когда кашевар отвинчивал крышку котла с горячими щами.

   Но всего только час назад ему посчастливилось стянуть из чужой каптерской повозки банку с консервами. Банка была без этикетки, и вместе с голодом его одолевало любопытство - рыбные это консервы или мясные?

   Выбравшись в поле, он опустился на траву, достал кусок кукурузного хлеба, снял штык и пробил в жестяной крышке дырку. Чтобы не потерять ни капли, он быстро опрокинул банку ко рту.

   Липкая, едкая, пахнувшая бензином краска залила ему губы, ударила в нос и обожгла язык. Отплевываясь и чертыхаясь, он вскочил и понесся отыскивать воду.

   Долго полоскал он рот, скреб язык ногтем, вытирал рукавом губы и жевал траву.

   Наконец, убедившись, что дочиста все равно не отмоешь, еще более голодный и усталый, чем раньше, он зашагал по полю. Надо было торопиться.

   Он поднял голову, разыскивая свои путеводные звезды, однако там, куда он смотрел, их не было.

   Он вертел голову направо-налево. Ему попадались созвездия, раскинувшиеся и крючками, и хвостами, и ковшами, и крестом, и дыркою... Но тех трех звезд - две рядом, одна пониже - он не мог разыскать никак. Тогда он пошел наугад и через час нарвался в упор на головную заставу австрийской колонны.

  

  

  

   Бумбараш съел яблоко и взялся поправлять свое измятое логово. Глухой взрыв ударил по ночной тишине.

   Бумбараш вскочил на ноги.

   "Бомба! - сразу же догадался он. - Для снаряда слабо, для винтовки крепко. Кто бросает?.."

   Почти следом раздались три-четыре выстрела. Потом стихло. Потом уже не переставая, то приближаясь, то удаляясь, редкие выстрелы защелкали с разных сторон.

   "Чтоб вам и на том свете не было покою! - обозлился Бумбараш. - И когда это все кончится!"

   Он кинулся на сено, укрылся шинелью и решил назло спать, хотя бы на улицах дрались в штыковую.

   - Хватит! - бормотал он. - Я к вам не лезу. Отвоевался...

   Однако для спанья время он выбрал плохое. Кто-то забежал во двор и тихонько постучал в форточку. Вскоре на сеновал взобралась запыхавшаяся Серафима.

   - Семен! - позвала она. - Вставай, Семен! Скорее!

   - Что надо? - огрызнулся Бумбараш. - Убирайтесь вы к черту! Я спать хочу!

   - Вставай, очумелая башка! - ахнула Серафима. - Слезай! Бери сумку. Внизу Варька.

   Одним махом Бумбараш слетел на кучу навоза, и тотчас же из темноты к нему подскочила Варенька.

   - Беги! - зашептала она. - Тебя ищут! Яшка Курнаков бросил бомбу. Забрали три винтовки... Шурку Плюснина убили... Гаврилка думает, что ты с ними заодно. Найдут - убьют!

   - Погоди! - вскидывая сумку за плечи, пробормотал разгневанный Бумбараш. - Я еще вернусь! Я ему убью! Дай только разобраться...

   Выстрелы раздавались все ближе и ближе. Но стреляли, очевидно, наугад, без толку.

   - Ну, бог с тобой, уходи, уходи! - заторопила Серафима. - Мимо воробьевской бани ступай, прямо через речку, вброд - там мелко.

   - Через мельницу не ходи, - прошептала Варенька, - там наши... банда. Пусти, Семен, теперь уже нечего!

   Она вырвалась и убежала.

   В избе захныкали потревоженные ребятишки.

   Бумбараш выломал из плетня жердь и, не сказав ни слова, зашагал через огородные грядки к спуску на речку.

   Серафима перекрестилась и юркнула в избу.

   Через минуту в окошко застучали. Серафима молчала. Тогда забарабанили громче и загрохали прикладом в калитку.

   Серафима с яростью распахнула окно и плюнула прямо кому-то в морду.

   - Ах ты, бесстыжая рожа! - взвизгнула она на всю улицу. - Ты, Пашка, чего безобразишь? С постели соскочить не дают! Мужик больной, детей до смерти перепугали! Ты бы еще оглоблей в стену!.. Ну, чего надо? Нету, говорю, Семена! Так вам с утра еще было и сказано. Идите ищите! Нам он и самим как прошлогодний снег на голову... Да что ты мне своим ружьем в грудь тычешь? Так я твоей пули и испугалась!

  

  

  

   Проснулся Бумбараш под стогом сена верстах в десяти от Михеева и в тридцати - от Россошанска.

  

  

   Утро было теплое, солнечное. На речке гоготали гуси. Под горою, на лугу, ворочалось коровье стадо.

   По дороге тарахтели телеги, и с котомками за плечами шли мирные путники.

   И чудно было даже вспомнить и подумать, что по всей этой широкой, спокойной земле, куда ни глянь, куда ни кинь, упрямо разгоралась тяжелая война.

   Бумбараш подошел к ручью, умылся, напился, а позавтракать решил в деревне Катрёмушки, до которой оставалось уже недалеко.

   И странное дело... Шагая по мягкой проселочной дороге, пропуская обгонявшие его подводы, здороваясь с встречными незнакомыми пешеходами, под лучами еще не жаркого солнца, под свист, треньканье и бренчанье лесных пичужек, впервые ощутил Бумбараш совсем неведомое ему чувство - безразличного покоя.

   Впервые за долгие годы он ничего не ждал и сам знал точно, что и его нигде не ждут тоже. Впервые он никуда не рвался, не торопился: ни с винтовкой в атаку, ни с лопатой в окопы, ни с котелком к кухне, ни с рапортом к взводному, ни с перевязкой в лазарет, ни с поезда на подводу, ни с подводы на поезд. Все, на что он так надеялся и чего хотел, - не случилось. А что должно было случиться впереди - этого он не знал. Потому что не был он ни ясновидцем, ни пророком. Потому что из плена вернулся он недавно и то, что вокруг него происходило, понимал еще плохо.

   Вот почему, подбитый, небритый, одинокий, Бумбараш шагал ровно, глядел если не весело, то спокойно и даже насвистывал, скривив губы, австрийскую песенку о прекрасной герцогине, которая полюбила простого солдата.

  

  

  

   На перекрестке, там, где дорога расходилась влево - на Семикрутово, прямо - на Россошанск, вправо - к станции, - не доходя с версту до деревни Катремушки, стояла на холме прямая, как мачта, спаленная молнией береза.

   Береза была тонкая, гладкая, почти без сучьев, и было совсем непонятно, как и зачем у самой обломанной вершины ее кто-то сидел.

   - Эк куда тебя занесло! - останавливаясь возле дерева и задирая голову, подивился Бумбараш. - Глядите, какой ворон-птица!..

   То ли ветер качнул в это время надломленную вершину, то ли "ворон-птица" не так повернулся, но только он по-человечьи вскрикнул, и неподалеку от Бумбараша упал на траву железный молоток.

   "Плохо твое дело! - подумал Бумбараш. - Эк тебя занесло! Теперь возьми-ка, спускайся..."

   - Дядька, здравствуй! - раздался сверху пронзительный голос. - Дядька, подай мне молоток!

   - Дура! - рассмеялся Бумбараш. - Что я тебе, обезьяна?

   - Я бечевку спущу, а ты привяжи...

   - Если бечевку, тогда дело другое, - согласился Бумбараш и, скинув сумку, стал дожидаться.

   Прошло несколько минут, пока бечевка с сучком на конце опустилась и остановилась сажени за две до протянутой руки Бумбараша.

   - Не хватает! - крикнул Бумбараш. - Спускай ниже.

   - Сейчас, погоди. Надвяжу пояс.

   Сучок опустился еще немного, но и этого было мало.

   - Не хватает! - опять закричал Бумбараш. - Спускай ниже, а то уйду...

   - Сейчас! - донесся встревоженный голос.

   Видно было, как мальчуган, осторожно перехватываясь за корешки сучьев, снял рубашку и надвязал пояс к рукаву.

   - Все равно не хватает. Давай, что еще есть!

   - Что же мне - штаны скидавать, что ли? - послышался сердитый ответ.

   - Да ты давай сам подлезь маленько.

   - Еще не было нужды!

   Однако и на самом деле обидно было не достать конец бечевки, до которой оставалось не больше чем два аршина.

   Бумбараш скинул шинель и, вспомнив солдатскую гимнастику, полез вверх.

   Сунув молоток в петлю, обдирая гимнастерку и руки, он соскользнул на землю.

   - Дядька, спасибо! - поблагодарили его сверху. - Куда уходишь? До свиданья!..

   Но Бумбараш не уходил еще никуда. Просто опасаясь, как бы сорвавшийся молоток не брякнулся ему на голову, он отошел к опушке и сел на пенек, собираясь посмотреть, чем же теперь все это дело кончится.

   Видно было, как мальчишка прижимает телом вдоль ствола какой-то темный жгут и как, раскачиваясь на ветру, он ловко орудует молотком.

   Вот он забил последний гвоздь, торжествующе вскрикнув, опустил жгут, и большое полотнище красного флага с треском взметнулось по ветру.

   Зачем на перекрестке лесных дорог должен был торчать флаг - этого Бумбараш не понял никак. Так же как не поняла, по-видимому, и проезжавшая на возу баба, которая всплеснула руками и поспешно ударила вожжой по коняшке, очевидно рассуждая, что раз тут затевается что-то непонятное, то лучше убраться - от греха подальше.

   Не дожидаясь, пока мальчишка слезет, Бумбараш двинул дальше и скоро очутился в деревне Катремушки, которая, как он увидел, была занята отрядом красноармейцев.

   Красным Бумбараш ничего плохого не сделал, и потому он смело зашел в дом, где жила знакомая старуха.

   Но старуха эта, оказывается, давно померла, и дома была только рябая баба - жена ее сына, которая занималась сейчас стиркой. Бумбараша она не знала.

   Он спросил у нее, можно ли остановиться и отдохнуть.

   - Чай, хлеб, баба, твой, - сказал Бумбараш, - сахар мой, а пить будем вместе.

   Услыхав про сахар, баба вытерла о фартук мыльные руки и в нерешительности остановилась.

   - Уж не знаю как, - замялась она. - В горнице у меня какой-то начальник стоит. Да и углей нет. Разве что лучиной?

   - Эка беда - начальник! - возразил Бумбараш. - Что мне горница, я попью и на кухне. А лучину наколоть долго ли? Это я и сам мигом.

   - Уж не знаю как, - оглядывая с ног до головы грязного Бумбараша, все еще колебалась баба. - Да ты, поди, и про сахар не врешь ли?

   - Я вру? - доставая из сумки пригоршню и потряхивая ею на ладони, возмутился Бумбараш. - Да мы, дорогая моя королева, внакладку пить будем!

   Рябая баба рассмеялась и пошла за самоваром.

   Вскоре нашлись и теплая вареная картошка, и хлеб, и молоко... Бумбараш позавтракал, напился чаю и почувствовал, что его клонит ко сну.

   В самом деле, всю ночь, мокрый и грязный, он был на ногах, заснул у стога сена только под утро и спал мало.

   "Торопиться некуда. Дай-ка я посплю, - решил он. - А пока сплю, пусть баба выстирает гимнастерку и брюки. Хоть к дядьке приду человек человеком. Да пускай заодно и воротник у шинели иглой прихватит, а то болтается, как у богатого".

   Он пообещал бабе десять кусков сахару, и она показала ему во дворе плетеную клетушку с сеном.

   - Тут и спи, - сказала она. - А в чем же ты спать тут будешь? Нагишом, что ли?

   - Давай поищи что-нибудь из старья мужниного. Спать - не на свадьбу.

   Баба покачала головой. Долго рылась она в чулане. Наконец достала такую рванину, что, разглядев ее на свету, и сама остановилась в раздумье.

   - Уж не знаю, чего тебе. Разве вот это?

   - Не нашла лучше! Пожадничала... - пробурчал Бумбараш, напяливая на себя штаны и пиджак, до того изодранные, излохмаченные, что годились бы разве только огородному пугалу.

   - Экий ты стал красавец! - забирая одежду, рассмеялась баба. - Ложись скорей, а то вон начальник идет. Глянет да испугается.

  

  

  

   Спал Бумбараш долго. Когда он проснулся, то во дворе рябой бабы уже не было. Рядом с клетушкой, у скамьи под яблоней, разговаривали двое - командир и мальчишка.

   - Дурак ты был, дураком и остался, - со сдержанной досадой говорил командир. - Ну скажи: зачем тебя понесло на дерево и зачем ты приколотил флаг? Вот прикажу сейчас красноармейцам, чтобы достали и сняли.

   - Разве же кто долезет? - усмехнулся мальчишка. - Да им в жизнь никому не долезть! Там наверху сучья хрупкие. Как брякнется, так и не встанет.

   - Это уж не твоя забота. Раз я прикажу, значит, достанут... Ну что ты тут вертишься? Добро бы, какой сирота был. Иди домой! Ты думаешь, у нас всё гулянки? Вот пойдут бои, на что ты тогда нам сдался?

   - Вот еще! Дали бы мне винтовку, и я бы с вами. Я смелый! Спросите у Пашки из третьего взвода. Он говорит: "Дай-ка я над твоей головой раза три из винтовки бахну - сразу штаны станут мокрые". А я говорю: "Хоть все пять, пожалуй!" Стал я у стенки. Он раз - бабах! Два, три! А я стоял и даже не моргнул глазом.

   - Я вот ему покажу, сукину сыну! - рассердился командир. - Я ему дам штук пять не в очередь! Тоже, балда, нашел дело!

   - Наврал я про Пашку, - помолчав немного, ответил мальчуган. - Это я вас хотел раззадорить. Думаю: может, разойдется. "Ах, скажет, была не была, давай приму".

   - Куда приму?

   - Известно куда. К вам в отряд.

   - Опять на колу мочала, начинай сначала. Меня твоя мать о чем просила? "Гоните, говорит, его прочь, пусть лучше делом займется, а не шатается, как безродный".

   - Так ведь она же глупая, товарищ командир! Разве же ее переслушаешь?

   - Это ты на родную мать-то... глупая? Хорош гусь! Пошел с моих глаз долой! Слушать тебя и то противно.

   - Конечно, глупая, - упрямо повторил мальчуган. - Недавно зашел к нам на квартиру какой-то комиссар, что ли, а с ним девка с бумагами. "Сколько, - спрашивает он, - детей? Да кто был муж? Да сколько денег получаешь?" А она стоит и трясется. Я ей говорю: "Мама, ты чего трясешься? Это же советский". Все равно трясется. А чего бояться! Вот вы, например, начальник, однако же я стою и не боюсь.

   - Послушай, ты, - помолчав немного, спросил командир, - как тебя зовут?

   - Иртыш, - подсказал мальчик.

   - Постой, почему же это Иртыш? Тебя как будто бы Иваном звали... Ванькой...

   - То поп назвал, - усмехнулся мальчишка. - А теперь не надо. Ванька! И названье-то какое-то сопленосое. Иртыш лучше!

   - Ну ладно, пусть Иртыш. Так вот что, Иртыш - смелая голова, в отряд я тебя все равно не возьму. А вот, если хочешь сослужить нам службу, я тебе дам пакет. Беги ты назад в Россошанск и передай его там военному комиссару.

   - Да вы, поди, там напишете какую-нибудь ерунду. Так только, чтобы от меня отделаться, - усомнился Иртыш. - А я и понесусь как дурак, язык высунувши.

   - Вот провалиться мне на этом месте, что не ерунду, - побожился командир. - Так, значит, сделаешь?

   - Ладно, - согласился Иртыш. - Только, если обманете, я вас все равно найду. Стыдить буду.

   Когда они ушли, заспанный Бумбараш вылез из своей берлоги, Надо думать, что вид его был очень страшен, потому что, увидев его, бежавшие по двору ребятишки с воем бросились врассыпную.

   - Отоспался? - высовываясь из окна, спросила его рябая баба. - Заходи в избу, щей налью. Мы отобелади.

   Бумбараш сел за стол и вытащил свою ложку.

   - Ушел командир? - спросил он, прислушиваясь к тиканью часов в горнице. - Командир, я смотрю, у вас добрый.

   - Добрый, - согласилась баба. И, зевнув, она добавила: - На кого как. Вчера вечером у нас тут под оврагом шпиёна одного расстреляли. Хлюпкий такой шпиён, а в мешке три бомбы...

   На кухню вошел красноармеец, но судя по нагану у пояса, тоже какой-нибудь старшой.

   - Командир здесь?

   - Нету. Сказал, что скоро придет.

   Красноармеец сел на лавку и внимательно посмотрел на хлебавшего щи Бумбараша.

   - Это что же, здешний? - не вытерпев, наконец спросил он.

   - Нет. Прохожий, - ответила баба.

   - А...

   Опять посидели молча.

   - А это чья? - спросил красноармеец, показывая на висевшую в углу шинель.

   - Моя шинель, - ответил Бумбараш. - А что надо?

   - Ничего. Так спрашиваю.

   Баба выдернула из стены иголку и сняла шинель, собираясь зашить порванный воротник.

   - Экая у тебя шинель поганая! - укоризненно сказала она, - выворачивая грязные карманы и обшлага. - Такую шинель только перед порогом постлать на подтирку... Это что у тебя за рукавом, бумага? Нужная?

   Бумбараша передернуло. Это был тот самый пакет, который бог знает зачем взял он от мужика ночью в кордонной избушке. А кому был этот пакет и что еще в нем было написано - этого он так и не знал.

   - Нет, - грубо ответил он. - Брось на растопку.

   Красноармеец быстро поднял с шестка пакет и распечатал.

   Лицо его сразу же покрылось потом, он читал про себя, по складам, не переставая наблюдать за движениями Бумбараша и не спуская руки с расстегнутой кобуры нагана.

   - Поднимайся! - сказал он таким хриплым голосом, как будто бы его Душили за горло.

   Баба взвизгнула и уронила шинель. Бумбараш хотел было объяснить, кто он и откуда, но красноармеец глядел на него глазами, горевшими такой дикой ненавистью, что Бумбараш смолчал и решил, что лучше будет держать ответ перед самим командиром.

   Он взял сумку и, в чем был, так и пошел впереди вынувшего свой наган конвоира, возбуждая всеобщий страх и любопытство.

   У крыльца штаба была привязана верховая лошадь. На ступеньках, облокотившись о винтовку, сидел молодой красноармеец.

   - Проходи! - скомандовал конвоир Бумбарашу. - Встань, Совков, дай дорогу!

   - К командиру нельзя! - не поднимаясь, ответил красноармеец. - Командир заперся с каким-то партийным. Видишь, лошадь...

   - Сам ты лошадь! Видишь, дело важное!

   - Ну иди, коли важное. Он тебе шею намылит.

   Конвоир замялся.

   - Совков, - сказал он, - покарауль-ка этого человека. А я зайду сам, доложу. Да смотри, чтобы не убег.

   - Пуля догонит, - самоуверенно ответил Совков. - Давай проходи. Да глянь на часы - много ли время.

   Не поворачивая головы, Бумбараш зорко осматривался. Ворота во двор штаба были приоткрыты. Забора на той стороне не было, недалеко за баней начинался кустарник, потом овражек, потом опять кустарники - уже до самого леса.

   "А кто его знает, - как еще рассудит командир? - с тревогой подумал Бумбараш, вспомнив рассказ хозяйки о расстрелянном шпионе. - Да и пойди-ка докажи ему, что пакет не твой. Доказать трудно... А пуля не догонит, - решил он, приглядываясь к лицу красноармейца. - Не та у тебя, парень, ухватка!"

   Он наклонил голову, поднес ладонь к глазам, как будто бы протирал веки, и, вдруг выпрямившись, ударил красноармейца ногой в живот.

   Научили Бумбараша австрийские пули и прыгать зайцем, и падать камнем, и катиться под гору колобком, и, втискивая голову меж кочек, ползти ящерицей.

   И оказался он под стеклом командирского бинокля уже возле самой опушки. Видно было, как он остановился, поправил сумку и, пошатываясь, ушел в лес.

  

  

  

   Опасаясь погони, он не пошел по Россошанской дороге и долго плутал по лесу, пока не вышел на ту, что вела в Семикрутово.

   Уже совсем стемнело. Через дыры его лохмотьев проникал сырой ветер. На траву пала роса. Нужно было думать о ночлеге, о костре, а тут еще, как нарочно, оказалось, что оставил он не только шинель, но и в кармане ее - спички.

   Он шел, зорко оглядываясь по сторонам - не попадется ли хотя бы стожок сена, и вот заметил далеко, в стороне от дороги, мигающий огонек костра.

   "Раз костер - значит, и люди", - раздумывал Бумбараш.

   Однако, вспомнив, что за все последнее время, начиная от лесной сторожки, каждая встреча приносила не одну, так другую беду, он решил подобраться незаметно, чтобы узнать сначала, что там у костра за люди и чего от них можно ожидать плохого.

   Добравшись до мелкой дубовой поросли, он опустился на четвереньки и вскоре подполз вплотную к костру, возле которого - как он разглядел теперь - сидели два монаха.

   "Семикрутовские! - решил Бумбараш. - От Долгунца бегают".

   И он затих, прислушиваясь к их неторопливому разговору.

   - Ты еще этого не помнишь, - говорил черный монах рыжему. - Был у нас некогда пекарь - брат Симон. Человек, надо сказать, характера тихого, к работе исправный, но пил.

   - Помню я, - отозвался рыжебородый. - Он из просфорной два куля муки стянул да осколок медного колокола цыганам продал.

   - Эх, куда хватил! То был Симон-послушник, вор, бродяга! Его после, говорят, в казанской тюрьме за разбой повесили... А этот Симон был уже в летах, характера тихого, но, говорю, пил. Бывало, игумен, тогда еще отец Макарий, ему скажет: "Симон, Симон! Почто пьешь? Терплю, терплю, а выгоню".

   А брат Симон кроткий был. Как сейчас вот помню: стоит он пьяненький, руки на животе вот так сложит, а в глазах мерцание... этакое сияние. "Прости, говорит, отец игумен, к подвигу готовлюсь". А отец Макарий характера был крутого. "Если, говорит, сукин сын, все у меня к подвигу через пьянство будут готовиться, а не через пост и молитву, то мне возле трапезной кабак открывать придется".

   Рыжебородый монах ухмыльнулся, подвинул свои короткие ноги в лаптях к огню и покачал плешивой, круглой, как тыква, головой.

   - А ты не осуждай! - строго оборвал его рассказчик. - Ты раньше послушай, что дальше было. Вот стоим мы единожды у малой вечерни с каноном. Служба уже за середку перевалила: уже из часослова "Буди, господи, милость твоя, яко же на тя уповаем" проскочили. Вдруг заходит брат Симон, видать - выпивши, и становится тихо у правого крылоса.

   А надо сказать, что крепко-накрепко было игуменом наказано, что если брат Симон не в себе - не допускать в храм спервоначалу увещеванием, а ежели не поможет, то гнать прямо под зад коленкой.

   И как он смело через дверь прошел - уму непостижимо. А от крылоса гнать его уже неудобно. Шум будет. Стою я и думаю: "Ну, господи, только бы еще не облевал!"

   А служба идет своим чередом. Только возгласили ирмос: "Ты же, Христос, господь, ты же и сила моя", как наверху треснет, как крякнет! Стекла, как дождь, на голову посыпались. А у нас снаружи на лесах каменщики работали. Возьми леса да и рухни! Одно бревно, что под купол подводили, как грохнуло через окно и повисло ни туда ни сюда. Висит, качается... Как раз над правым приделом. А сорвется [а под ним икона] - все сокрушит вдрызг. Мы, братья, конечно, кто куда, в стороны. Смалодушествовали...

   Вдруг видим, брат Симон - к алтарю, да по царским вратам, с навеса на карниз, да от того места, где нынче расписан сожской великомученицы Дарьи лик, - и пошел, и пошел...

   Карниз узкий - только разве кошке пробраться, а он лицом к стене оборотился, руки расставил - в движениях легкость такая, как бы воспарение. Сам поет: "Тебя, бога, славим". И пошел, и пошел... Господи! Смотрим - чудо в яви: добрался он до окна, чуть бревно подтолкнул, оно и вывалилось наружу. Постоял он, обернулся, видим - качается. Вдруг как взревет он не своим голосом да как брякнется оттуда о пол! Тут он и богу душу отдал. Так потом сколько верующих на леса к тому карнизу лазили! Один купец попытался. "Дай, говорит, я ступлю". Ступил раз-два да на попятную... "Нет, говорит, бог меня за плечи не держит... Аз есмь человек, но не обезьяна, а в цирке я не обучался". Дал на свечи красненькую и пошел восвояси.

   Рыжебородый опять покачал головой и усмехнулся.

   - Чего же ты ухмыляешься? - сердито спросил черный.

   - Да так... сияние... воспарение... Вот, думаю, заставил бы Долгунец всех нас подряд с колокольни прыгать - поглядел бы я тогда, какое оно бывает, воспарение... Господи, помилуй! Кто там?

   Тут оба монаха враз обернулись, потому что из-за кустов выполз лохматый, рваный, похожий на черта Бумбараш.

   - Мир вам, - подвигаясь к костру, поздоровался Бумбараш. [Слышал я нечаянно ваш рассказ. У нас на деревне в старину с цыганом тоже вроде этого случилось.]

   - И тебе тоже, - ответил рыжебородый. - Говори, чего надо? Если ничего, то проваливай дальше.

   - Земля широка, - подхватил другой. - Места много... а мы тебя к себе не звали.

   На коленях у рыжебородого лежал тяжелый посох, а рука черного очутилась возле горящей с одного конца головешки.

   - Мне ничего не надо, - злобно ответил Бумбараш. - Глядим мы с товарищами - горит огонь. Говорят мне товарищи: "Пойди узнай, что там за люди и что им здесь на нашей земле надо".

   Монахи в замешательстве переглянулись.

   - Садись, - поспешно освобождая место у костра, предложил чернобородый. - А кто же твои товарищи и на чью землю мы попали?

   Бумбараш усмехнулся. Он развязал сумку, достал оттуда позолоченную пачку табаку - такого, какого давно в этих краях и в глаза не видали. Свернул цигарку и только тогда неторопливо ответил:

   - А земля эта вся на пять дорог - Россошанскую, Семикрутовскую, Михеевскую, на Катремушки и до Мантуровских хуторов - дана во владение нашему разбойничьему атаману, храброму Ивану Иванюку [над которым нет другого начальника, кроме самого преславнейшего Долгунца].

   Монахи еще в большем замешательстве переглянулись. Рыжебородый опрокинул вскипевший чайник, черный быстро глянул на свои пожитки, тоже собираясь сейчас же вскочить и задать тягу.

   И только похожий на черта Бумбараш важно сидел, поджав ноги, выпуская из носа и рта клубы пахучего дыма, и был теперь очень доволен [что он так ловко поджал хвосты негостеприимным монахам].

   - Ты скажи им, - медленно подбирая слова, заговорил чернобородый, - что мы с братом Панфилием двое странствующие. Добра у нас [никакого] нет - вот две котомки да это [он показал на черный сверток]... монашья ряса - от брата нашего Филимона, который скончался вчера, свалившись в каменоломную яму, и был сегодня погребен. А через это задержались мы и не дошли, где бы постучаться на ночлег. И скажи, что тут бы пробыть нам только до рассвета. А чуть свет пойдут, мол, они с божьей помощью дальше.

   - Ладно, - вытягивая из костра печеную картошку, согласился Бумбараш. - Так и скажу.

   Но пока он, обжигая пальцы, счищал обуглившуюся кожуру, рыжебородый, который все время сидел и вертел головой, вдруг подмигнул черному и незаметно помахал толстым пальцем над своей плешивой головой. Очевидно, им овладело подозрение. И хотя курил Бумбараш табак из золоченой пачки, но был он для разбойника слишком уж худо одет, оружия при нем не было. Кроме того, для владетельного разбойника с пяти дорог с очень уж он большой жадностью поедал картошку за картошкой.

   - А где же твои товарищи? - осторожно спросил рыжебородый.

   И Бумбараш увидел, что толстый посох опять очутился у рыжего на коленях, а рука черного снова оказалась возле обуглившейся головешки.

   - Да, - подхватил черный, - а где же твои товарищи? Ночь темная, прохладная, а ни костра, ни шуму...

   - Вон там, - неопределенно махнул рукою Бумбараш и уже подтянул сумку, собираясь вскочить и дать ходу.

   Но на этот раз счастье неожиданно улыбнулось Бумбарашу. Далеко, в той стороне, куда наугад показал он рукой, мелькнул вдруг огонек - один, другой... Шел ли это запоздалый пешеход и чиркал спичкой, закуривая на ветру цигарку или трубку. Ехали ли телеги, шел ли отряд, но только огонек, блеснув два раза яркой сигнальной искрой, потух.

   И снова монахи в страхе глянули один на другого.

   - Вот что, святые отцы, - грубо сказал тогда Бумбараш, забирая лежавший рядом с ним широкий подрясник покойного отца Филимона, - я ваши ухватки все вижу! Но уже сказано в священном писании: как аукнется, так и откликнется.

   Он заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Озорное эхо откликнулось ему со всех концов леса, и не успели еще ошеломленные монахи опомниться, как он скрылся в кустах.

   Но этого ему было мало. Отойдя не очень далеко, он загогокал протяжно и глухо... Потом засвистел уже на другой лад... потом, перебравшись далеко в сторону, приложил руки ко рту и загудел, подражая сигналу военной трубы, затем поднял чурбак и принялся колотить им о ствол дуплистой сосны.

   Наконец он утомился. Переждал немного и крадучись вернулся к костру. Монахов возле него не было и в помине. Он набросал около костра травы, положил в изголовье сумку, укрылся просторным подрясником и, утомленный странными событиями минувшего дня, крепко уснул.

  

  

  

   С пакетом за пазухой, с ременной нагайкой, которую он нашел близ дороги, Иртыш - веселая голова смело держал путь на Россошанск.

   В кармане его широких штанов бренчали три винтовочных патрона, предохранительное кольцо от бомбы и пустая обойма от большого браунинга. Но самого оружия у Иртыша - увы! - не было.

   Даже по ночам снились ему боевые надежные трехлинейки, вороненые японские "арисаки", широкоствольные, как пушки, итальянские "гра", неуклюжие, но дальнобойные американские "винчестеры", бесшумно скользящие затвором австрийские карабины и даже скромные однозарядные берданы. Все они стояли перед ним грозным, но покорным ему строем и нетерпеливо ожидали, на какой из них он остановит свой выбор.

   Но, мимо всех остальных, он уверенно подходил к русской драгунке. Она не так тяжела, как винтовки пехоты, но и не так слаба, как кавалерийский карабин. Раз, два!.. К бою... готовься!

   Иртыш перескочил канаву и напрямик через картофельное поле вошел в деревеньку, от которой до Россошанска оставалось еще верст пятнадцать. Здесь надо было ночевать.

   Он постучался в первую попавшуюся избу. Ему отворила красивая черноволосая, чуть постарше его, девчонка с опухшими от слез глазами.

   - Хозяева дома? - спросил Иртыш таким тоном, как будто у него было очень важное дело.

   - Я хозяйка, - сердито ответила девчонка. - Куда же ты лезешь?

   - Здравствуй, коли ты хозяйка! Переночевать можно?

   - Кого бог принес? - раздался дребезжащий голос, и дряхлая, подслеповатая старушонка высунула с печки голову.

   - Да вот какой-то тут... переночевать просится.

   - Заходи, батюшка! Заходи, милостивый! - жалобным голосом взвыла старуха. - Валька, подай прохожему табуретку. Ох, и беда у нас, батюшка!.. Садись, дорогой, разве места жалко...

   - Дак он же еще мальчишка! - огрызнулась на старуху обиженная Валька. - Ты глаза сначала протри, а то... батюшка да батюшка! Вон табуретка - сам сядет!

   Но старуха, очевидно, была не только подслеповата, но и глуховата, потому что она не обратила никакого внимания на Валькину поправку и продолжала рассказывать про свое горе.

   А горе было такое. Ее сын - Валькин отец - поехал еще позавчера в Россошанск на базар купить соли и мыла и по сю пору домой не вернулся. На базаре односельчане его видели. Видели и в чайной уже незадолго до вечера. Однако куда он потом провалился - этого никто не знал. А время было кругом неспокойное. Дороги опасные. Вот почему бабка на печи охала, а у Вальки были заплаканы глаза.

   - Вернется! - громко успокоил Иртыш. - Он, должно быть, поехал в Мантурово, покупать телку. Или в Кожухово, сменить у телеги колеса. Ведь телега-то у вас, поди, старая?

   - Старая, батюшка! Это верно, что старая! - радостно завопила обнадеженная бабка и от волнения даже свесила ноги с печки. - Достань, Валька, из печки горшок... миску поставь. Ужинать будем.

   Валька подернула плечами, бросила на Иртыша удивленный, но уже не сердитый взгляд и, забирая кочергу, недоверчиво спросила:

   - Что же это он колеса менять бы вздумал? Он когда уезжал, про колеса ничего не говорил.

   - А это уже характер у него такой, - важно объяснил Иртыш. - Станет он обо всем с вами разговаривать!

   - Не станет, батюшка, - слезая с печи, охотно согласилась старуха. - Это верно, что характер у него такой крутой, натурный. Валька, слазь в подпол, достань крынку молока. Ах ты боже мой! Вот послал господь утешителя!

   Утешитель Иртыш самодовольно улыбнулся. Он помог Вальке открыть тяжелую крышку подпола, наточил тупой нож о печку и вежливо попросил Вальку, чтобы она подала ему воды умыться.

   Валька улыбнулась и подала.

   После ужина они были уже почти друзьями.

   Бабка опять залезла на печку. Валька насухо вытерла стол и сняла со стены жестяную лампу. Иртыш взял с подоконника Валькину тетрадь и огрызок карандаша.

   - Хочешь, я тебя нарисую? - предложил он. - Ты сиди смирно, а я раз-раз - и портрет будет.

   - Бумагу-то портить! - недоверчиво ответила Валька. А сама быстро поправила волосы и вытерла рукавом губы. - Ну, рисуй, если хочешь!

   - Зачем же портить? - самоуверенно возразил Иртыш. И, окинув прищуренным глазом девчонку, он зачертил карандашом по бумаге. - Так... Ты сиди, не ворочайся!.. Вот и нос готов... сюда брови... Вот один глаз, вот другой...