Джером Джером Клапка - Они и я

ебовать восстановления старой. Но было бы жестоко высказать это. Обещание новой печи пока действует успокоительно.

   Женщина никогда не теряет надежды, что настанет день, и у нее будет вполне удовлетворяющая ее печь, о какой она мечтала еще до замужества.

   Уладив вопрос о печи, вы воображаете, что теперь замолкнет всякая оппозиция. Но вдруг поднимается разговор о таких вещах, о которых только женщина да разве санитарный инспектор могут говорить, не краснея.

   Много надо такту, чтобы ввести женщину в новый дом. Она становится нервной, подозрительной...

   - А вот я рад, что ты вспомнил о шкафах, Дик,- вернулся я к нашей беседе.- Именно шкафами я надеюсь подкупить твою мать. С ее точки зрения это будет одна из блестящих сторон дома. Там их четырнадцать. Я надеюсь, что они помогут мне обойти много подводных камней. Поедем с нами, Дик. Как только мама начнет: "С практической точки зрения", ты сейчас пусти что-нибудь о шкафах, не резко, чтобы было сейчас видно, что все подстроено, а так, с подходцем...

   - А место для игры в теннис найдется? - перебил Дик.

   - Уж есть прекрасная площадка,- успокоил я его.- Я еще прикупил соседний лужок: там можно будет держать корову. А может быть, и лошадей разведем.

   - Можно будет устроить крокет,- продолжала Робина.

   - Можно и это,- согласился я.

   На таком большом месте удастся, вероятно, и Веронику выучить играть. Есть натуры, требующие простора. При большой площадке, окруженной крепкой железной сеткой, не придется тратить столько времени на разыскивание шара Вероники, закатившегося неизвестно куда.

   - А для гольфа ничего не найдется подходящего поблизости? - с опасением в голосе спросил Дик.

   - Не могу сказать наверное,- ответил я.- Приблизительно на расстоянии мили есть пустырь, кажется, ничем не занятый. Я думаю, что запросят не особенно...

   - А когда же все будет готово? - полюбопытствовал Дик.

   - Я думаю начать переделки сейчас же,- объяснил я.- К счастью, неподалеку находится коттедж охотничьего сторожа. Агент хотел устроить, чтоб нам его уступили на год; домик самый первобытный, но прелестно стоит на опушке леса. Мы обмеблируем пару комнат, и каждую неделю я буду проводить там, несколько дней, наблюдая за переделками. Меня всегда считали хорошим наблюдателем. Мой покойный отец говаривал бывало, что это единственное занятие, интересующее меня.

   Находясь на месте и торопя рабочих, надеюсь, что "сокровище" - как ты назвал его - поспеет к весне.

   - Никогда не выйду замуж,- заявила Робина.

   - Не падай так скоро духом,- успокаивал ее Дик.- Ты еще молода.

   - Я не хочу выходить замуж. У нас с мужем вечно возникали бы ссоры. А из Дика с его головой ничего никогда не выйдет.

   - Извини меня за недогадливость,- сказал я,- но какое отношение имеют дом, твои ссоры с мужем - если таковой окажется у тебя - и голова Дика?

   Вместо всякого объяснения Робина вскочила со стула, и не успел Дик опомниться, как обхватила его голову руками.

   - Что же делать, дорогой Дик,- обратилась она к нему,- у умных родителей дети всегда неудачные. Но все же и от нас с тобой будет какой-нибудь толк на свете. Как ты думаешь?

   Оказалось, что у них уже имелся готовый план, чтобы Дик, окончательно провалившись на экзамене, отправился в Канаду, захватив с собой Робину, и занялся сельским хозяйством. Они собирались разводить скот, скакать по прерии, располагаться бивуаком в первобытном лесу, бегать на лыжах, переносить каноэ на спине, спускаться по стремнинам и тому подобные вещи - одним словом, насколько я мог понять, вести бродячую жизнь... Когда и кем должны были исполняться хозяйственные работы, об этом умалчивалось. "Мамочку" и меня тоже хотели прихватить с собой и дать нам приют до конца дней. Предполагалось, что мы еще немного погреемся на солнышке, а затем мирно переселимся в лучшую жизнь. Робина пролила по этому поводу несколько слезинок, но скоро успокоилась, вспомнив о Веронике, которую собирались со временем выдать замуж за какого-нибудь честного фермера. Пока Вероника совершенно не соглашалась с этим планом. По ее мнению, к ней очень идет коронка: вообще она мечтает о титулованном муже. Робина проговорила на эту тему около десяти минут и в конце концов убедила Дика, что жизнь в первобытных лесах с детства составляла цель его стремлений. Вообще Робина искусница в подобных убеждениях.

   Я пытался образумить их, но убедить в чем-нибудь Робину, раз она забрала мысль в голову,- все равно что пытаться надеть узду на двухлетнего жеребенка.

   Найденный мною коттедж должен был спасти всю семью. Лицо Робины принимало восторженное выражение, как только она начинала рассуждать на эту тему. Точно она созерцала какое-то небесное видение. Она сама собиралась готовить кушанье, встав рано, доить коров и затем идти собирать яйца. Мы должны были добывать себе все сами для своего незатейливого существования. А как полезно это будет для Вероники. С высшим образованием нечего спешить! Вероника будет оправлять постель, мести комнаты... Вечером, взяв рабочую корзиночку, она должна шить, между тем, как я буду рассказывать занимательные вещи, а Робина тихонько ходить взад и вперед, исполняя разные домашние дела, как добрая фея. Если мамочка будет чувствовать себя в силах, и она присоединится к нам. Мы все окружим ее любовными попечениями. Фермер-англичанин, что бы там ни говорили, должен кое-что знать. Может быть, Дику удастся поучиться практическому хозяйству. Робина не высказала этого прямо, но дала понять, что, окруженный таким примером, я также войду во вкус честной работы и наконец выучусь чему-нибудь полезному.

   Робина рассуждала около четверти часа. Когда она кончила, ее мысль показалась мне очень хорошей. У Дика только что началась вакация. Целых три месяца ему нечего будет делать как "шляться" - по его собственному картинному выражению. Во всяком случае, сельские работы удержали бы его от глупостей.

   Гувернантка Вероники собралась уходить. Гувернантки Вероники обыкновенно уходят приблизительно через год. Я иногда думаю, не следует ли поместить в объявление, что требуется особа "без совести". Потому что в конце года гувернантка непременно заявляет мне, что "ее совесть не позволяет ей дольше оставаться у нас, так как она чувствует, что получает жалованье даром". И не потому, что девочка была дурная; напротив, она очень милая, и вовсе не глупа, но, как объяснила одна немка, которой Дик своим разговором помогал усовершенствоваться в английском языке, "ее ничто не берет". Мать утверждает, что "в ней все пропадает, как в бездонной бочке". Может быть, если бы предоставить Веронике на некоторое время "порасти травою", что-нибудь в ней и обнаружилось бы. Робина думает также про себя, что несколько времени, проведенного в спокойной полезной деятельности, вдали от другой праздной молодежи, поможет ей сделаться практической девушкой. У Робины не часто проявляется подобное настроение, и идти наперекор ему, когда оно появляется, не следует.

   Мамочку было уговорить не совсем легко. Чтобы ее трое деток оказались способными управиться с домиком из шести комнат, казалось ей фантастическим сном. Я объяснил ей, что ведь, на всякий случай, и я буду под рукой два-три дня в неделю и могу присмотреть. Но это не удовлетворило ее. Нам удалось убедить ее согласиться на выполнение плана Робины только торжественным обещанием, что ей немедленно телеграфируют, если Вероника закашляет.

   В понедельник мы нагрузили одноконную повозку тем, что сочли самым необходимым; Дик и Робина поехали на велосипедах, а Вероника, усевшись на матрацах и подушках, поместилась на задке повозки. Я должен был приехать с вечерним поездом на следующий день.

  

   Утром меня разбудила корова. Я не знал, что это наша корова - по крайней мере, в это время еще не знал. Я вовсе не подозревал, что у нас есть корова. Я взглянул на часы: было половина третьего. Я думал что она, может быть, снова уснет; но, очевидно, корова решила, что день уже начался.

   Я подошел к окну; на небе красовался полный месяц. Корова стояла у калитки, просунув голову в сад, вытянув шею, и смотрела на небо, что придавало ей вид длинноухого аллигатора. Мне раньше не приходилось иметь дело с коровами, и я не умею говорить с ними. Я просил ее "успокоиться и лечь", и грозил, что брошу в нее сапогом. По-видимому, ей было приятно, что у нее нашелся слушатель, и она взяла еще несколько нот сверх программы. Я никогда прежде не знал, что у коровы может быть такой голос. Нечто подобное встречается иногда на городских окраинах - или, скорее, прежде встречалось. Не знаю, не исчез ли подобный музыкант вполне теперь, но во время моей юности он был довольно обыкновенен. У него вокруг талии была обвязана волынка, сзади прикреплен барабан; с лица спускался целый ряд трубок, а колокольчики и колотушки, кажется, висели на каждом суставе. Странное существо играло на всех этих инструментах и посмеивалось. Корова напомнила мне того музыканта, только у нее, сверх всего, еще был зычный голос и она не улыбалась - что говорило в ее пользу.

   Я надеялся, что она отстанет, если я притворюсь спящим. Поэтому я демонстративно закрыл окно и вернулся в постель. Но оказалось, что я этим только раздосадовал ее. "Он не обратил на меня внимания,- вероятно, рассуждала она про себя.- Может быть, я не в голосе, или не проявила достаточно чувства". Корова упражнялась около получаса, и затем калитка, на которую она напирала, уступила с треском. Это испугало корову, и я слышал, как она, топая, помчалась прочь. Но только что я было вновь погрузился в дремоту, как на подоконник уселась пара голубей и принялась ворковать вовсю. Это очень мило, когда вы находитесь в известном расположении духа. Однажды я даже написал очень прочувствованное стихотворение, сидя под деревом и слушая воркование голубя. Но то происходило под вечер. Теперь же единственное, чего я жаждал, было ружье. Трижды я вставал и спугивал голубей. В третий раз я оставался у окна до тех пор, пока они наконец не поняли, что вовсе не нужны мне. Мое же "шуканье" перед тем они, очевидно, считали за шутку.

   Опять я улегся в постель; но тут начала кричать сова. Я иногда считал этот протяжный крик довольно привлекательным - в нем есть что-то таинственное. Но уже Суинберн в одном из своих стихотворений говорит, что редко наши желания и обстановка совпадают. Я люблю сов. Но зачем сове вздумалось закричать именно в такой час? Одиннадцать часов ночи, когда вам не видно совы, а хотелось бы видеть ее,- самое подходящее время для совы. Утром же, в предрассветные сумерки, когда она сидит на крыше хлева, у нее был вид глупый. Она сидела, беспомощно хлопая крыльями, и орала во все горло. Чего ей было нужно и что получить казалось ей решительно невозможным,- ей-богу не знаю. По-видимому, и она сама убедилась в этом минут через двадцать, замолчала и отправилась восвояси. Я думал, что теперь наконец наступила для меня блаженная минута покоя, как вдруг ворона - существо, одаренное от природы голосом, похожим на звук разрываемого коленкора, смешанного с звуком оттачиваемой пилы - поместилась где-то в саду и начала по своему восхвалять Создателя. У меня есть приятель, пишущий иногда стихи для вечерних газет и описывающий "тихое местечко, заснувшее в неге". Как-нибудь я приглашу его к нам приехать с субботы и остаться до понедельника - пусть он насладится здешней "тишиной".

   Карканье вдруг оборвалось на резкой ноте и водворилась тишина.

   "Еще пять минут такого покоя,- подумал я,- и я засну". Я чувствовал уже, как сон охватывал меня. Но не успел я докончить своей мысли, как корова снова вернулась. Должно быть, она ходила только напиться, потому что голос ее стал еще громче.

   Тут мне пришла мысль, не воспользоваться ли случаем, набросать несколько мыслей о солнечном восходе. У писателя часто просят описания солнечного восхода, и серьезные читатели, слышавшие о солнечном восходе, жаждут подробностей.

   Я обыкновенно выбирал для наблюдений декабрьское или январское утро. Но кто знает: быть может, мне как-нибудь понадобится и "летний восход", с пением птиц и цветами, окропленными росой: это подойдет, например, к описанию какой-нибудь дочки мельника или замечтавшейся гусопаски...

   Однажды я встретил собрата по перу около семи часов утра в Кенсингтонском парке. Он брел совсем сонный и с такой кислой физиономией, что я с минуту колебался, заговорить ли с ним. Я знаю, что он обыкновенно поднимается около одиннадцати. Однако, собрав всю свою храбрость, я подошел к нему.

   - Какая вы ранняя пташка,- заговорил я.

   - Рано для всякого, кто не сумасшедший,- ответил он.

   - Что с вами? - допрашивал я.- У вас бессонница?

   - У меня? Да я не могу прислониться к спинке стула или к дереву, чтобы не заснуть через секунду.

   - Что же произошло? - продолжал я.- Или вы прочли "Самодеятельность" и "Секрет успеха" Смайлса? Или вы слишком поздно легли? Ступайте-ка домой и выспитесь.

   Я видел, что у него путного из ранней прогулки не выйдет.

   - Высплюсь через месяц, когда кончу эту проклятую повесть, которую пишу,- сказал он и добавил: - Послушайтесь моего совета и никогда не избирайте героиней своей повести девушку из колоний. В наше время это сумасшествие. Моя героиня милая, добрая девушка. У нее золотое сердце. Но я из-за нее скоро превращусь в тень. Мне нужно было что-нибудь свежее, оригинальное. Она - девушка - поднимается рано утром и скачет без седла и чепрака, верхом на лошади...

   В Австралии это бывает сплошь и рядом. Конечно, обстановка местная - ну, эвкалиптовые деревья, кенгуру и все в таком роде...

   И вот она попадает в Лондон, встает в шесть часов и отправляется бродить по тихому городу...

   Ох, лучше бы мне никогда не задумывать такой вещи! Ведь приходится вставать в пять часов, чтоб испытать ее впечатления. Я прошел сегодня утром шесть миль. И в соборе побывал, где она вспоминала о матери, и на Вестминстерский мост прошел, где она, сидя на парапете, читала Вордсворта, пока полисмен не прогнал ее.

   А это,- он указал на аллею, по которой мы шли,- одно из ее любимых мест, которым она заканчивает прогулку. Сюда она приходит, чтобы послушать Черноголовку.

   - Ну, теперь вы ведь все уже проделали,- попытался я утешить его.

   - Проделал все! - с горьким смехом повторил он.- Только что начинаю. Еще осталось пройти весь Ист-Энд, а там ей захочется прокатиться верхом. Понимаете, что это значит? Гайд-парк не удовлетворяет ее. Она поедет куда-нибудь в Ричмонд. Вот я и должен описать, как она будет наслаждаться всеми подобными прелестями.

   - Разве вы не можете всего этого вообразить? - предложил я.

   - Могу вообразить ее удовольствие, но у меня должен быть фундамент для дальнейшей постройки. Конечно, сидя на лошади, она будет думать о разных вещах. Ну, как описать чувство всадника, когда сам давно позабыл, с какой стороны садятся на лошадь.

   Мы подошли к речке, протекающей через парк. Меня удивило, отчего мой приятель вдруг так потолстел. Оказалось, что под пальто у него купальное полотенце.

   - Я знаю, что насмерть простужусь,- жаловался он, расшнуровывая штиблет.

   - Да разве нельзя оставить купанье до лета? - спрашивал я,- или отправить ее в Остенде?

   - Нет, это не по ней. Ее бы Остенде не заинтересовал.

   - Но разве женщинам позволяется купаться здесь?

   - Да она и не будет купаться здесь. Она отправится в Гринвич на Темзу. Но, думаю, ощущение получается одинаковое. Она должна сообщить о нем во время завтрака и скандализировать всех присутствующих. Мне думается, в том-то и заключается ее главная цель.

   Он вылез из воды весь синий. Я помог ему одеться, и, к его счастью, ему попался ранний кэб. Критики впоследствии нашли его героиню очаровательной. Даже кто-то из них сказал, что интересно было бы с ней познакомиться.

   Вспоминая это приключение моего собрата, я решил, что, выйдя теперь и набросав несколько заметок, я могу избавить себя от хлопот впоследствии, и, не одеваясь вполне - так только накинув кое-что,- отворил дверь и сошел вниз.

   Собственно говоря, мне следовало бы сказать: "отворил дверь и очутился внизу". Признаю, что сам был виноват. Мы обсуждали этот вопрос накануне вечером, и я сам советовал Веронике быть осторожной. Лестница без перил, и дверь спальни открывается прямо на лестницу. Площадки нет. Я и сказал Веронике:

   - Смотри, не вылети из спальни, как всегда, бомбой. Как видишь, лестница крутая, площадки нет и в сенях кирпичный пол. Недолго свалиться.

   Дик прибавил свой совет к моему: "Со мной так и случилось в первое утро. Я прямо из спальни очутился в кухне. Не скажу, чтоб было приятно. Смотри же, не мечтай".

   Робина свалилась с подносом в руках. Она говорит, что никогда не забудет ужаса этой минуты, когда, сидя на кухонном полу, она звала Дика, и собственный ее голос, казалось ей, звучал откуда-то издалека. "Что, разбилась?" - спрашивала она, а Дик ответил: "Вдребезги". Но тут оказалось, что они оба подразумевали различные вещи: Робина имела в виду собственную голову, а Дик - посуду. Робина говорит, что в эти мгновения перед ней пронеслась вся ее жизнь. Она давала Веронике ощупать шишку.

   Вероника была этой шишкой несколько разочарована: она ожидала чего-либо большего; но все-таки обещала быть осторожной. Мы же все решили, что, если, по своей обычной рассеянности, она скувырнется, это только послужит ей в пользу. Все это я вспомнил, лежа на полу и злясь на весь свет.

   И как это они могут спать при таком шуме? Неужели он разбудил меня одного во всем доме? Дик спал в угловой комнате - он еще меня не слыхал, но окна Робины и Вероники выходили как раз над коровой. Они, значит, настоящие чурки, если корова их не разбудила. Следовало бы, чтобы Робина сказала мне, прощаясь: "Будь же осторожен, папа",- и я бы вспомнил.

   Нет в нынешних детях никакого чувства!

   Я поднялся и направился к двери. Корова продолжала мычать.

   Я только и думал, как бы добраться до нее и чем-нибудь швырнуть в нее.

   Но найти дверь оказалось вовсе не так просто, как я воображал.

   Ставни были заперты, и господствовал полный мрак. Мы имели в виду обмеблировать коттедж только самым необходимым, но комната показалась мне загроможденной. Тут оказалась скамеечка для доения - вещь, которую нарочно делают потяжелее, чтобы корове нелегко было ее опрокинуть. Я раз двенадцать споткнулся на нее. Наконец я схватил ее и понес с собой, рассчитывая запустить ею в корову, то есть когда найду выход. Я знал, что была дверь в гостиную, но не мог вспомнить ее точного положения. Мне пришло в голову, что, пробираясь по стенке, можно добраться и до нее. Найдя стену, я пустился в путь, исполнившись надежды. Так я подвигался осторожно, постоянно встречая на пути все новые и новые вещи,- вещи, о которых ровно ничего не помнил и которые приводили меня все в новые места. Я перелез через что-то, что предполагал пивным бочонком, и очутился среди бутылок. Их были дюжины дюжин. Чтобы выйти из этого лабиринта, пришлось покинуть стену, но я снова нашел ее и снова попал в бутылочное царство: казалось, весь пол был усеян бутылками. Несколько дальше я споткнулся о второй пивной бочонок; конечно, это был все один и тот же: но я этого не знал. В эту минуту мне казалось, что Робина вознамерилась устроить у нас пивоварню. Снова я нашел свою скамейку и снова попал в бутылки.

   Позднее, при дневном свете, оказалось нетрудно объяснить, как все произошло. Я преспокойно бродил вокруг буфета.

   Теперь же я в отчаянии вырвался из бутылок и бочонков и смело устремился в пространство.

   Еще мгновение, и я увидал над собой небо: как раз у меня над головой мерцала звездочка. Если бы я вполне проснулся и корова перестала бы мычать хотя на минуту, я бы сообразил, что попал в камин. Но при существовавшем положении вещей я совершенно растерялся. Все это казалось мне каким-то сказочным приключением.

   Явись предо мной какое-нибудь чудище, я бы пустился с ним в разговор. Я сделал еще шаг вперед, и звезда исчезла, будто ее кто-то задул. И это меня вовсе не удивило. Я был приготовлен ко всему.

   Наконец я напал на дверь и отворил ее без труда. Передо мною стоял лес. Коровы не было видно, но голос ее слышался. Все это казалось мне вполне естественным. Я намеревался отправиться в лес, и не сомневался, что встречу корову там, и она окажется знающей какие-нибудь стихи.

   На свежем воздухе я постепенно пришел в себя и понял, почему не мог видеть коровы. Оказалось, что нас разделяет дом. Какими-то судьбами я попал на задний двор. Я все еще держал скамейку для доения в руке, но корова уже не смущала меня. Пусть она разбудит своим мычанием за калиткой Веронику; я этого не мог достигнуть никогда.

   Усевшись на скамейке, я вынул записную книжку, написал заглавие: "Восход солнца в июне: наблюдение и впечатления" и поспешил отметить, что около трех часов заметен слабый свет, и по мере того, как проходит время, он становится сильнее.

   Мне самому это показалось мелкой водицей, но еще недавно я читал повесть реалистического направления, которую очень хвалили за правдивость изложения. На подобное описание есть спрос у известного класса читателей. Я также занес заметку, что голуби и вороны, по-видимому, раньше других детей матери-природы приветствуют наступающий день, и что желающие послушать ворона во всей красоте его голоса должны подняться нарочно для этого за четверть часа до восхода солнца. Больше мне о нем не пришло ничего в голову в эту минуту. Что касается впечатлений, я ровно никаких не ощущал.

   Я закурил трубку и стал ждать появления солнца. Небо передо мной окрасилось в бледно-алый цвет, переходивший с каждой минутой в более яркий оттенок. Я уверял, что всякий, кому не приходилось производить такие наблюдения, считал бы, что следует сосредоточить свое внимание на этой части горизонта. Я так и сделал; но солнце не появлялось. Я раскурил еще трубочку. Небо передо мной пылало. Я набросал несколько строк, сравнивая мелкие облачка с невестой, вспыхивающей ярким румянцем, видя жениха...

   Это было очень красиво, если бы скоро облачка не окрасились в зеленый цвет - а разве красива зеленеющая невеста. Потом облака сделались желтого цвета, и уж это окончательно обескуражило меня. Однако я еще подождал. Небо передо мной с каждым мгновением бледнело.

   Я начал бояться, уже не случилось ли чего с солнцем. Если б я не был достаточно сведущ в астрономии, я подумал бы, что оно передумало и ушло обратно к себе. Я поднялся, чтоб взглянуть, в чем дело, и оказалось, что солнце давным-давно встало и горело позади меня. Как рассудить, чья тут была вина. Я положил трубку в карман и направился к входной двери. Корова продолжала стоять на своем месте; она, очевидно, обрадовалась, увидав меня, потому что замычала благим матом.

   До меня донесся свист.

   Свистел мальчик-работник.

   Я окликнул его; он перелез через забор и направился ко мне.

   Проходя мимо коровы, он кивнул ей и сказал:

   - Доброго утра!

   - Ты знаешь эту корову? - спросил я.

   - Как сказать? В родстве мы с ней не в родстве, а по делу встречаемся.

   Что-то в этом мальчике меня раздражало. Он не казался мне настоящим работником, сыном крестьянина.

   Но я не стал дальше раздумывать об этом, а спросил:

   - Чья это корова?

   Он уставился на меня.

   - Я хочу знать, кто ее хозяин,- допрашивал я,- чтобы отвести ее к нему.

   - Простите, да где же вы живете? - спросил мальчик. Я начинал сердиться.

   - Где? Конечно, в этом коттедже. Не пришел же я издалека, чтоб слушать эту корову. Не болтай попусту. Я спрашиваю, чья корова?

   - Да ваша собственная.

   Теперь пришла моя очередь опешить.

   - Да у меня нет коровы,- ответил я.

   - Нет есть, вы ее купили.

   - Да когда же? - воскликнул я.

   - Да ваша барышня заходила к нам во вторник... Только такая сердитая... Так и сыпет словами. Не даст слова выговорить.

   Я начал соображать. Очевидно, Робина приобрела корову. Я спросил:

   - А на каких условиях?

   - То есть, как это?

   - А барышня справилась о цене?

   - Она о пустяках не стала разговаривать...

   - Ну, сказала, по крайней мере, зачем ей корова...

   - Да, дала понять, что хочет иметь свое молоко.

   Я удивился предусмотрительности Робины.

   - И это есть та самая корова?

   - Я пригнал ее вчера вечером. Стучаться не стал; да, признаться сказать, никого не было в доме.

   - Чего она ревет?

   - Полагаю... думаю, что просит, чтоб ее подоили.

   - Она орет с половины третьего, ведь не станут же ее доить ночью?

   - И я того мнения, что корова вообще глупое животное,- заключил мальчик.

   Этот мальчик производил на меня какое-то гипнотизирующее влияние. Все окружающее как-то сразу получило в моих глазах другую окраску, чем прежде. Присутствие коровы показалось мне нелепостью: вместо нее у калитки следовало стоять крестьянину с молоком. Я нашел, что лес страшно запущен: нигде ни одной дощечки с надписями "По траве не ходить!" и "Не курить!". И хоть бы одна скамейка. Коттедж попал сюда, очевидно, случайно. Где же улица? Птицы все выпущены из клеток. Одним словом, все вверх дном.

   - Ты в самом деле работник с фермы? - спросил я мальчика.

   - А то как же! Или вы меня за переряженного артиста принимаете?

   Я, действительно, предполагал нечто подобное.

   - Как тебя зовут? - спросил я.

   - Энери Опкинс (вместо Генри Гопкинс, не выговаривая "г").

   - Откуда ты родом?

   - Из Камден-Тана (вместо Тоуна).

   Хорошее начало жизни на лоне природы! Где могло находиться то место, откуда Генри Гопкинс был родом? Он в рай внес бы с собой атмосферу городского предместья.

   - Хочешь получить шиллинг? - спросил я.

   - Предпочел бы заработать его....

   - Брось свое городское наречие и заговори по-беркширски. Я дам тебе, когда выучишься, полсоверена. Выговаривай букву г.

   - А вы уверены, что это будет по-беркширски? - спросил он. Очевидно, какая-то подозрительность у него врожденная черта.

   - Может быть и не на совсем чистом беркширском наречии,- согласился я, добавив: - Это в литературе такой язык называют "наречием". И на двенадцать миль вокруг его понимают. Он должен возбуждать чувство сельской простоты. Как-никак, это не язык лондонского предместья, на котором ты объясняешься.

   Я еще раз обещал ему время от времени шиллинг в виде поощрения. Он обещал зайти вечером за книжками, которые, как я надеялся, должны были помочь ему. Затем я вернулся в коттедж и позвал Робину. Она ответила мне как будто виноватым тоном. Ей показалось, что я уже давно зову ее. Когда я объяснил ей, что этого не было, она сказала:

   - Как странно! Я уже больше часа как говорила Веронике: "Папа зовет". Должно быть, мне пригрезилось.

   - Ну, теперь проснись. Сойди вниз и взгляни, что случилось с твоей проклятой коровой.

   - А! - воскликнула Вероника.- Она пришла?

   - Пришла. Уже давно. По ее мнению, ее следовало бы подоить несколько часов тому назад.

   Робина ответила, что придет сию минуту.

   Минута превратилась в двадцать пять минут, но и это превзошло мои ожидания. С Робиной явилась также Вероника. Робина сказала, что сошла бы раньше, если бы не пришлось ждать сестры. А Вероника говорила то же о Робине. Меня все это начало раздражать. Было уже чуть не двенадцать часов, а о завтраке еще нечего было и думать.

   - Ну, довольно рассуждать,- сказал я.- Ради бога, примитесь за дело и подоите корову. Несчастное животное падет по нашей вине.

   Робина бродила по комнате.

   - Папа, тебе не попадалась скамеечка для доения? - спросила она наконец.

   - Тринадцать раз попадалась,- ответил я и принес злополучную скамейку.

   Мы все двинулись процессией; Вероника вперед с оцинкованным железным ведром в руках.

   У меня в уме вернулся вопрос: "Умеет ли Робина доить корову?" Раз Робина забрала себе в голову, что ей нужна корова, она потребовала, чтоб ее ей доставили немедленно, будто она и дня не могла обойтись без нее. Ее следующей заботой было купить скамейку для доения. Скамейка, выбранная ею, была с большим вкусом украшена выжженным рисунком коровы; на мой взгляд, она была немного тяжеловата, но зато, наверное, будет прочна.

   Подойника Робина не успела приобрести. Его временно заменило оцинкованное ведро.

   Побывав в городе, Робина собиралась купить что-нибудь художественное. Но хорошо бы она сделала, если бы для выполнения программы предварительно взяла несколько практических уроков доения. Я заметил, что по мере приближения к корове шаг Робины становился менее ровным. Немного не доходя до калитки, Робина остановилась со словами:

   - Предполагаю, что есть только один способ доить корову?

   - Может быть, есть и несколько, с которым тебе придется ознакомиться, если ты со временем соберешься принять участие в конкурсе по этому предмету,- ответил я.- А сегодня утром, особенно ввиду позднего часа, я на твоем месте применил бы самый обыкновенный метод, лишь бы он дал результаты.

   Робина села и поставила ведро под корову.

   - Предполагаю, все равно... с какой стороны начать? - проговорила моя дочка.

   Мне стало очевидно, что она не имела ни малейшего понятия об операции, к которой готовилась приступить.

   Я ей высказал свое мнение, прибавив несколько размышлений по этому поводу. Время от времени отеческое наставление - вещь полезная. Обыкновенно мне в таких случаях приходится взвинчивать самого себя. Но в это утро я чувствовал себя в ударе: все способствовало к тому.

   Я изложил Робине задачи и способность доброго гения-хозяйки в том виде, как они представлялись не ей, а мне. Также и Веронике я сообщил результаты моих размышлений в течение многих недель о ней и о ее манерах.

   Кстати уже я поделился с обеими о том, что думал о Дике.

   Со мной такие вещи случаются раз в полгода, и прекрасные результаты дают себя чувствовать в продолжение дней трех.

   Робина отерла слезы и схватилась за первый сосок, попавшийся под руку. Корова, не говоря ни слова, брыкнула, опрокинула пустое ведро и пошла прочь, выражая презрение каждым волоском своего тела.

   Робина, горько плача, последовала за ней. Трепля корову по шее и позволяя ей тереться носом о мое плечо, что, по-видимому, успокаивало ее, мне удалось убедить ее спокойно переждать, пока Робина в течение десяти минут изо всей силы работала, как насос высокого давления. В результате получилось стакана полтора, хотя, по всем видимостям, можно было ожидать пять-шесть галлонов.

   Робина совершенно упала духом и созналась, что виновата.

   - Если теперь корова умрет,- говорила она,- я никогда не прощу себе.

   Вероника при этом тоже залилась слезами, а корова, из сочувствия ли им или побуждаемая собственным горем, снова принялась неистово мычать. Мне посчастливилось открыть пожилого рабочего, сидевшего под деревом, закусывая ветчиной и покуривая трубочку, и мы уговорились, что он будет, впредь до нового распоряжения, доить корову ежедневно.

   Мы оставили его за работой, а сами вернулись в коттедж.

   Дик встретил нас в дверях веселым "Доброе утро". Он справился, слышали ли мы шум реки, и справился также, скоро ли будет готов завтрак. Робина выразила предположение, что это счастливое событие произойдет скоро после того, как скипит чайник и поджарится ветчина, а Вероника накроет на стол.

   - А я думал, что добрый гений...

   Робина заявила, что, если еще раз он посмеет упомянуть "о добром гении", она отколотит его, а сама уйдет и ляжет спать. Пусть другие справляются, как хотят.

   У Дика есть одна добродетель: он философ.

   - Ну, младший член семьи, давай примемся за дело,- обратился он к Веронике.- Нам всем полезно похлопотать.

   - Некоторых это злит,- ответила сестра.

   Мы сели за завтрак в половине десятого.

  

   Наш архитектор, или скорее его помощник, прибыл в пятницу утром.

   Он сразу понравился мне. Он застенчив и поэтому кажется неуклюжим. Но, как я объяснил Робине, именно из застенчивых юношей выходят самые дельные люди: трудно было бы найти второго такого застенчивого малого, каким был я в двадцать пять лет.

   Робина заметила, что тут другое дело: авторы в счет не идут. Отношение Робины к литературной деятельности не так возмущало бы меня, если бы не было типичным. Быть литератором в глазах Робины все равно что быть идиотом. С неделю тому назад я подслушал из окна своего кабинета разговор между Робиной и Вероникой на эту тему.

   Веронике попалось на глаза что-то, лежавшее на траве. Я из-за лаврового куста не мог видеть, что это было такое. Вероника нагнулась и внимательно рассматривала найденный предмет. В следующий момент она подскочила в воздухе, пронзительно взвизгнув, и принялась кружиться. Лицо ее светилось священной радостью. Робина, проходя мимо, остановилась и спросила, в чем дело.

   - Папин волан для тенниса! - с торжеством заявила Вероника.

   Она никогда не говорит обыкновенным голосом, когда представляется возможность покричать. Она продолжала хлопать в ладоши и прыгать.

   - Из-за чего же ты поднимаешь такой шум? Ведь он не ударил тебя?

   - Он всю ночь пролежал на сырости, папа забыл его.

   - Нечему тут радоваться, злая девочка,- укорила ее сестра.

   - Нет, есть чему. Я было подумала, что это мой волан. Вот пошли бы разговоры, если бы оказался, что мой! Вот поднялся бы крик!

   Она продолжала исполнять какой-то ритмический танец, вроде танца греческого хора, выражающего удовольствие на действия богов.

   Робина схватила ее за плечи и постаралась привести в себя.

   - Если бы это оказался твой волан, тебя за наказание следовало бы на целый день уложить в постель.

   - А почему же его не укладывают в постель? - вопросила Вероника.

   Робина взяла ее под руку и стала водить взад и вперед как раз под моим окном. Я слушал, потому что разговор интересовал меня.

   - Уж не раз я объясняла тебе, что папа писатель,- читала свое наставление Робина.- Он не может не забывать многого.

   - Ну, и я не могу,- настаивала на своем Вероника.

   - Тебе это кажется трудно, но если постараешься, то можешь исправиться и стать осмотрительнее. И мне, когда я была маленькой, случалось забывать и делать глупости.

   - Хорошо бы нам всем быть писателями,- сказала Вероника.

   - Хорошо бы если бы мы все были писателями,- поправила ее Робина.- Когда ты научишься выражаться грамматически? Но, как видишь, этого нет. И ты, и я, и Дик,- все мы заурядные смертные. Мы должны размышлять и стараться быть благоразумными. Точно так же, когда папа выходит из себя - или делает вид, что выходит из себя - в том виноват его литературный темперамент. Это делается помимо его воли.

   - Разве многое делается помимо воли, когда человек писатель? - спросила Вероника.

   - Да, очень многое,- подтвердила Робина.- Писателей нельзя судить по обыкновенной мерке.

   Они повернули к огороду - малина как раз поспела,- и окончание разговора пропало для меня.

   Я заметил, что в продолжение нескольких дней после того Вероника часто запиралась в классной с тетрадкой, а с моего стола исчезали все карандаши. Но один из них, самый удобный для меня, я решил по возможности отыскать. Инстинкт привел меня в святилище Вероники. Я увидал, что она сосет мой карандаш, погрузившись в задумчивость. Она объяснила мне, что пишет пьеску.

   - Ведь дети заимствуют у отцов? - спросила она.

   - Вот ты заимствуешь; только этого не следует делать без спроса. Я не раз говорил тебе, что это единственный карандаш, которым я могу писать,- ответил я.

   - Ах, я вовсе не о карандаше,- объяснила свою мысль Вероника.- Я спрашиваю, перейдет ли ко мне твой литературный талант?

   Удивительна, если хорошенько раздумать, подобная оценка публикой писателя.

   Публика полагает, что человек, пишущий книги и все объясняющий, должен быть очень умным человеком, иначе как бы он мог это делать! Такое рассуждение, конечно, логично. Но если послушать Робину и ей подобных, окажется, что у нас, писателей, не хватает достаточно здравого смысла, чтоб устроить свою повседневную жизнь. Если бы я предоставил Робине полную свободу действия, она по целым часам читала бы мне лекции.

   - Обыкновенная девушка...- приступила бы Робина к своему объяснению тоном лектора университета.

   Это способно вывести из себя! Точно я не знаю всего, что полагается знать о девушках? Ведь это моя специальность. Я указывал на это Робине. Она не слушалась и кротко продолжала:

   - Да-да, я знаю... Но я говорю о девушке, действительно существующей...

   Будь я знаменитым писателем - впрочем, Робина, добрая девочка, считает меня таким,- будь я самим Шекспиром и имей я право сказать: "Но мне кажется, моя милая, что творец Офелии и Юлии, Розамунды и Беатрисы должен знать кое-что о девушках" - и тогда дочь моя ответила бы мне: "Конечно, папа, все знают, как ты талантлив. Но я имею в виду девушек из жизни..."

   Я иногда спрашиваю себя: видит ли заурядный читатель в литературе что-либо иное, кроме волшебной сказки? Мы пишем свои произведения кровью своего сердца. Мы вопрошаем свою совесть, следует ли так обнажать тайны своего сердца? Заурядный читатель не понимает, что мы писали своей кровью: она для него чернила. Все тайны нашей души он считает за вымысел, "Жила-была девушка по имени Анжелина, и любила она молодого человека по имени Эдвина". Он, заурядный читатель, воображает, что Анжелина, делясь с ним своими чудными мыслями, только повторяет наши слова. Он не в состоянии понять, что Анжелина более живой человек, чем какая-нибудь мисс Джонс, катающаяся с ним по утрам в автомобиле и так мило, так интересно умеющая рассуждать о повести, где говорится про погоду. Когда я был мальчиком, я пользовался некоторой популярностью среди товарищей как рассказчик. Однажды, возвращаясь домой по Риджент-парк, я рассказал историю о прекрасной принцессе. Но она была не обыкновенная принцесса. Она не держала себя как подобает обыкновенной принцессе. И я тут был ни при чем. Другие слушали мой голос, я же прислушивался к голосу ветра. Ей казалось, что она любит принца - пока он не ранил смертельно дракона, а ее не унес в лес. Здесь, когда принц спал, она услыхала, что страдающий дракон зовет ее. Она тихонько пробралась к тому месту, где дракон истекал кровью, обняла его за шею и поцеловала. И это исцелило его. Я сам надеялся, что после этого он превратится в принца; но этого не случилось: он так и остался драконом - это мне сказал ветер. И несмотря на то, принцесса полюбила его: он оказался вовсе не дурным драконом. Но я не мог рассказать своим слушателям, что случилось с принцем: ветру, очевидно, не было дела до него.

   Мне самому сказка понравилась, но Хокер, пятый ученик, руководивший мнением нашей маленькой публики, заявил, что все это враки, так что мне пришлось поспешить окончить сказку.

   - Вот и все,- сказал я.

   - Нет, не все,- заявил Хокер.- Она все же выйдет замуж за принца. Он должен опять убить дракона, да на этот раз окончательно. Кто слыхал когда-нибудь, чтобы принцесса отказалась от принца из-за дракона.

   - Но ведь она не была такая, как все принцессы.

   - Ну, так станет такой,- продолжал критиковать Хокер.- Ты, пожалуйста, не зазнавайся. Выдай ее замуж за принца, и баста. Мне надо поспеть на поезд.

   - Да она не вышла за него,- продолжал я настаивать на своем.- Она вышла за дракона и жила счастливо.

   Хокер принял более серьезные меры. Он схватил меня за руку и скрутил ее у меня за спиной.

   - Вышла за кого? - допрашивал он.

   - За дракона,- со стоном отвечал я.

   - За кого?