Чарская Лидия Алексеевна - Записки институтки

  И мне казалось, что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику, устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу.

  - Господи, - уже в неудержимом восторге шептала я, - как хочется прощать, весь мир прощать! Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души.

  - Люда! Твоя очередь, - шепнул мне знакомый голос.

  Я мельком взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое, просветленное лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а льют тихий, чуть мерцающий свет. Они глубоки и недетски серьезны...

  - Иди, Люда, - еще раз повторила она и опустилась на колени перед образом Спасителя.

  Я робко вступила на клирос. На стуле за ширмою сидел батюшка. Добрая улыбка не освещала в этот раз его приветливого лица, которое в данную минуту было сосредоточенно-серьезно, даже строго.

  Я молча приблизилась к аналою и, встав на колени, почувствовала на голове моей большую и мягкую руку моего духовника.

  Началась исповедь. Он спрашивал меня по заповедям, и я чистосердечно каялась в моих грехах, сокрушаясь в их, как мне тогда казалось, численности и важности.

  "Боже великий и милосердный! Прости меня, прости маленькую грешную девочку", - выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские слезы, мочившие мою пелеринку и руки священника.

  - Все? - спросил меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы припомнить еще какие-нибудь проступки, казавшиеся мне такими важными грехами.

  - Кажется, все! - робко произнесла я.

  - Прощаются и отпускаются грехи отроковицы Людмилы, - прозвучал надо мною тихий голос священника, и голову мою покрыла епитрахиль, сверх которой я почувствовала сделанный батюшкою крест на моем темени.

  Взволнованная и потрясенная, я вышла из-за ширмочек и преклонила колена перед образом Спаса.

  И вдруг мой мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвоне и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не в очередь, за ширмы. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда.

  - Батюшка, - дрожащим шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на меня недоумевающий взгляд, - я забыла один грех.

  Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал:

  - Говори.

  - Я бросала за обедом хлебными шариками в моих подруг... пренебрегала даром Божиим... я грешна, батюшка, - торопливо произнесла я.

  Что-то неуловимое скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне и погладил рукою мою пылающую голову. И опять дал мне отпущение грехов, покрыв меня во второй раз епитрахилью.

  Когда мы вышли торжественно и тихо из церкви, нам попались навстречу старшие, спускавшиеся пить чай в столовую.

  - "Седьмушки" святые! Mesdames! Святые идут! - сказала одна из них.

  Но никто не ответил ни слова на неуместную шутку. Она оскорбила каждую из нас, как грубое прикосновение чего-то нечистого. Мы прошли прямо в дортуар, отказавшись от вечернего чая, чтобы ничего не брать в рот до завтрашнего причастия.

  Приобщались мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых камлотовых платьях.

  Было прелестное солнечное утро. Золотые лучи играли на драгоценных ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты...

  Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение...

  "А вдруг оттолкнет перед Святой чашей? - думала каждая из нас. - Или рот закроется и не даст возможности проговорить своего имени духовнику?"

  В нашей памяти живо было предание, передаваемое одним поколением институток другому, о двух сестрах Неминых, находившихся в постоянной вражде между собою и не пожелавших помириться даже перед причастием, за что одну сверхъестественной силой оттолкнуло от Святой чаши, а другая не могла разжать конвульсивно сжавшегося рта. Так обе злые девочки и не были допущены к причастию.

  И каждая из нас, трепеща и замирая, сложив крестообразно на груди руки, подходила к чаше, невольно вспоминая случай с Немиными.

  Но ничего подобного в этот раз не произошло...

  После причастия нас поздравляло начальство и старшие. Все были как-то особенно близки и дороги нам в этот день. Хотелось радостно плакать и молиться. А природа для большей торжественности слала на землю теплые лучи - предвестников недалекой весны...

ГЛАВА XX

  

  

  

   Больная. Сон.

   Христос Воскресе!

  Нина сказала правду, что второе полугодие пронесется быстро, как сон... Недели незаметно мелькали одна за другою... В институтском воздухе, кроме запаха подсолнечного масла и сушеных грибов, прибавилось еще еле уловимое дуновение начала весны. Форточки в дортуарах держались дольше открытыми, а во время уроков чаще и чаще спускались шторы в защиту от посещения солнышка. Снег таял и принимал серо-желтый цвет. Мы целые дни проводили у окон, еще наглухо закрытых двойными рамами.

  На черных косах княжны красовался опять белый шнурок за отличное поведение, а имя ее снова было занесено на красную доску. У меня на душе было легко и радостно. Близость весны, а за нею желанного лета заставляла радостно трепетать мою детскую душу. Одно меня беспокоило: здоровье княжны. Она стала еще прозрачнее и вся точно сквозила через нежную, бледную, с еле уловимым желтоватым отливом кожу. Глаза ее стали яркими-яркими и горели нестерпимым блеском. Иногда на щеках Нины вспыхивали два буро-красных пятна румянца, пропадавшие так же быстро, как и появлялись. Она кашляла глухо и часто, хватаясь за грудь. Начальство особенно нежно и ласково относилось к ней. Два или три раза Maman присылала за нею звать кататься в своей карете. Институтки, особенно чуткие к несчастью подруг, старались всеми силами оказать своей любимице всевозможные знаки любви и дружбы.

  Частая раздражительность Нины, ее капризы, которые стали проявляться вследствие ее болезни, охотно прощались бедной девочке... Даже Ирочка - надменная, своенравная шведка - и та всеми силами старалась оказать особенное внимание Нине. По воскресеньям на тируаре княжны появлялись вкусные лакомства или фрукты, к которым она едва прикасалась и тотчас раздавала подругам, жадным до всякого рода лакомств.

  И вот однажды случилось то, чего никто не ожидал, хотя втайне каждой из нас невольно приходило в голову: княжна окончательно заболела и слегла.

  Мне ясно припоминается субботний ясный полдень вербной недели. У нас был последний до Пасхи урок - география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким "ты" и называвший нас "внучками", что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам бояться его как огня. Урок уже приходил к концу, когда Алексей Иванович (так звали учителя) вызвал Нину.

  - А ну-ка, внучка, позабавь! - добродушно произнес он.

  Как сейчас помню карту, всю испещренную реками, горами и точками городов, помню особенно бледную княжну, вооруженную черной линейкой, которою она водила по карте, указывая границы:

  - Берингов пролив, Берингово море, Охотское море... - звучал слабо и глухо ее милый голосок.

  Вдруг страшный припадок удушливого кашля заставил смолкнуть бедняжку. Она схватилась за грудь и поднесла платок к губам. На белом полотне резко выделились две кровавые кляксы.

  - Мне худо! - еле слышно прошептала Нина и упала на руки подоспевшей фрейлейн.

  Все помутилось у меня в глазах - доски, кафедра, карта и сам Алексей Иванович, - все завертелось, закружилось передо мною. Я видела только одну полубесчувственную княжну на руках фрейлейн. Спустя несколько минут ее унесли в лазарет... Разом светлое настроение куда-то исчезло, и на место его тяжелый мрак воцарился у меня на душе... Я инстинктом чувствовала, что Нина больна, и опаснее, чем мы предполагали.

  Весь день я не находила себе места. Меня не развлекали присланные нам старшими, ездившими на вербы, гостинцы: халва, рахат-лукум и впридачу к ним баночки с прыгающими американскими жителями, занявшими на целый вечер моих товарок.

  В шесть часов лазаретная девушка Маша принесла мне записку, исписанную знакомыми и милыми крупными каракульками.

  "Приди ко мне, дорогая Люда, - писала мне моя верная подруга, - я очень скучаю. Попросись у фрейлейн на весь вечер - ведь уроки кончились и ты свободна.

  

  

  

  

  

  

  

   Твоя навеки Нина".

  Я поспешила исполнить ее просьбу.

  Княжна помещалась в маленькой комнатке, предназначавшейся для труднобольных. Она сидела в большом кресле у окна. Я едва узнала ее в белом лазаретном халате с беспорядочно спутанной косой.

  Когда я вошла к ней, она тихо повернула ко мне бледное, измученное личико и проговорила, слабо улыбаясь:

  - Ты прости, Люда, что я тебя потревожила... Мне так хотелось тебя видеть, дорогая моя!

  Я проглотила подступившие слезы и поцеловала ее.

  - Ах, скорее бы тепло, - тоскливо шептала княжна, - мне так не хочется хворать... весна меня вылечит... наверное вылечит... Скорее бы на Кавказ... там тепло... солнце... горы... Знаешь, Люда, мне иногда начинает казаться, что я не увижу больше Кавказа.

  - Что ты, что ты, Нина, можно ли так! - пробовала я успокоить мою бедную подругу.

  Мы проболтали с нею целый вечер, промелькнувший быстро и незаметно...

  В 8 часов я вспомнила, что наши, наверное, уже на молитве, и, поцеловав наскоро Нину, опрометью бросилась из лазарета.

  Наступила страстная неделя... Наши начали понемногу разъезжаться. Живущие вне города и в провинции распускались раньше, городские жительницы оставались до четверга в стенах института. Наконец и эти последние с веселым щебетаньем выпорхнули из скучных институтских стен. И на Пасху, как и на Рождество, остались те же самые девочки, кроме Киры, ловко избежавшей на этот раз наказания. Та же задумчивая Варя Чикунина, хорошенькая Лер и на этот раз оставшаяся на праздники Бельская составляли наше маленькое общество. А в нижнем этаже, в лазарете, в маленькой комнатке для труднобольных, встречала одиноко Светлый праздник моя бедная голубка Нина.

  Мамина пасхальная посылка опоздала на этот раз, и я получила ее только в великую субботу. Поверх куличей, мазурок, пляцок и баб аршинного роста, на которые так искусна была наша проворная Катря, я с радостью заметила букетик полузавядших в дороге ландышей - первых цветов милой стороны. Я позабыла куличи, пасхи и окорок чудесной домашней свинины, заботливо упакованные мамой в большую корзину, и целовала эти чудные цветочки - вестники южной весны... Еле дождалась я звонка, чтобы бежать к Нине...

  - Угадай-ка, что я принесла тебе! - радостно кричала я еще в дверях, пряча за спиной заветный букетик.

  Нина, сидевшая за книгой, подняла на меня свои черные, казавшиеся огромными от чрезвычайной худобы глаза.

  - Вот тебе, Нина, мой подарок! - И белый букетик упал к ней на колени.

  Она быстро схватила его и, прижав к губам, жадно вдыхала тонкий аромат цветов, вся закрасневшись от счастья.

  - Ландыши! Ведь это весна! Сама весна, Люда! - скоро-скоро говорила она, задыхаясь.

  Я давно уже не видела ее такой возбужденной и хорошенькой... Она позвала Матеньку, заставила ее принести воды и поставила цветы в стакан, не переставая любоваться ими.

  Я рассказала ей, что эти цветы прислала мне добрая мама "впридачу" к пасхальной посылке.

  - Когда ты будешь писать маме, то поцелуй ее от меня и скажи, что я ее очень-очень люблю! - сказала Нина, выслушав меня.

  Мы молча крепко поцеловались.

  Какая-то новая, трогательно-беспомощная сидела теперь передо мною Нина, но мне она казалась вдесятеро лучше и милее несколько гордой и предприимчивой девочки, любимицы класса...

  До заутрени нас повели в дортуар, где мы тотчас же принялись за устройство пасхального стола. Сдвинув, с позволения классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро встретить наступающий Светлый праздник.

  Странный сон мне приснился в эту ночь. Этот сон остался в памяти моей на всю мою жизнь. Я видела поле, все засеянное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из существ, я увидела, что это наши "седьмушки", только чрезвычайно маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира - одним словом, все, все величиною с самых маленьких французских куколок. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади меня такие же легонькие блестящие крылышки.

  - Люда! - слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласки ветра, голосок. - Люда, подожди меня!

  Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.

  В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы вертимся в большом хороводе... Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся на воздух, но никак не можем поспеть за хорошеньким, грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушной пляске. Скоро мы едва можем достать до нее руками, и, наконец, она поднялась над нами так высоко, вся сияя каким-то точно солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее тонувшей в голубой эмали неба.

  - Нина, Нина! - звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.

  Но было уже поздно... Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга...

  Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.

  - Скорее, скорее! - кричали, торопя, мои подруги, наскоро освежая лицо водою и надевая все чистое.

  Я почему-то умолчала о виденном мною сне и вместе с остальными девочками поспешила в церковь...

  Все уже были в сборе, когда мы, младшие, заняли свои места. Светлое облачение, крестный ход по всем этажам института, наряды посторонних посетителей, ленты и звезды увешанных орденами попечителей - все это произвело на меня неизгладимое впечатление. Когда же священник, подошедший к плотно закрытым царским вратам, возгласил впервые: "Христос Воскресе!" - сердце мое екнуло и затрепетало так сильно, точно желая выпрыгнуть из груди...

  - Христос Воскресе! - обратился отец Филимон трижды к молящимся и получил в ответ троекратное же: "Воистину Воскресе!"

  Тотчас же после заутрени нас увели разговляться, между тем как старшие должны были достоять пасхальную обедню.

  В столовой мы почти не притронулись к кисловатой институтской пасхе и невкусному куличу. Наверху, в дортуаре, нас ждало наше собственное угощение. "Христос Воскресе!" - "Воистину Воскресе!" - обменивались мы пасхальным приветствием...

  Лер приготовила нам всем четверым по шоколадному яичку, чуть не насмерть разозлив Пугача (у которого хранились ее деньги) безумным транжирством. Варя подарила всем по яичку из глицеринового мыла, а Бельская разделила между нами четырьмя скопленные ею за целую зиму картинки - ее единственное достояние.

  - А я-то ничего не приготовила! - смутилась я.

  - Твое будет угощение! - поспешили утешить меня подруги и принялись за разговенье.

  - Знаете, mesdam'очки, - предложила Лер, - не позвать ли нам фрейлейн?

  - Ну вот, она стеснит только, - решила Бельская.

  - Ах нет, душки, позовите, - вмешалась кроткая Варя, - каково ей одной, бедняжке, разговляться в своей комнате.

  Мы как по команде вскочили и бросились в комнату фрейлейн.

  Она, действительно грустная, одинокая, готовилась встречать Светлый праздник, и наше предложение было как нельзя более кстати.

  Она охотно разделила наше скромное пиршество, шутя и болтая как равная нам.

  Мне взгрустнулось при воспоминании о Нине, не спавшей, может быть, в эту пасхальную ночь.

  - Фрейлейн, - робко обратилась я к немке, - могу я сейчас сбегать в лазарет к Джавахе? Ведь она совсем одна!

  - А если она спит?

  - Нет, фрейлейн, Нина не будет спать в эту ночь, - убежденно проговорила я. - Она ждет меня, наверное, ждет.

  - Ну тогда Бог с тобою, иди, моя девочка, только тихонько, не шуми и, если княжна спит, не буди ее. Слышишь?

  Я не ошиблась. Княжна лежала с широко открытыми глазами, и, когда я вошла к ней, она нимало не удивилась, сказав:

  - Я знала, что ты придешь.

  К моему великому огорчению, она не пожелала попробовать ничего из принесенной мною от нашего разговенья Катриной стряпни и только радостно смотрела на меня своими мерцающими глазами.

  Я рассказала Нине о моем сне.

  Ее охватило какое-то странное, лихорадочное оживление.

  - Ты говоришь: я полетела от вас, да? Знаешь ли, что это значит, Люда?

  - Что, милая?

  - Да то, что Maman, наверное, отпустит меня до экзаменов и я увижу Кавказ скоро-скоро. Я поднимусь высоко в наши чудные Кавказские горы и оттуда, Люда, пошлю тебе мой мысленный горячий поцелуй!

  Как она хорошо говорила! В ее несколько образной, всегда одушевленной речи сквозила недюжинная, не по летам развитая натура. Я слушала Нину, вдохновившуюся мыслями о далекой родине, и в моем воображении рисовались картины невиданной, увлекательной страны...

  Мы проболтали часов до пяти. И только возвращение от обедни лазаретного начальства заставило меня уйти от нее и вернуться в дортуар, где я быстро уснула здоровым детским сном.

  Праздник Пасхи прошел скучнее Рождества. Многие из нас, ввиду близких экзаменов, взялись за книги. Одна Бельская, "неунывающая россиянка", как ее прозвал в шутку Алексей Иванович, и не думала заниматься.

  - Бельская! - окликивала ее, погрузившуюся в какую-нибудь фантастическую правду-сказку, всегда бдительно следившая за всеми нами фрейлейн. - Ты останешься в классе на второй год, если не будешь учиться: у тебя двойка из географии.

  - Ах, фрейлейн-дуся, - восторженно восклицала Бельская, - как они дерутся!

  - Кто дерется? - в ужасе спрашивала фрейлейн, прислушиваясь к шуму в коридоре.

  - Да дикие! - захлебывалась наша Белка, показывая на картинку в своей книге.

  - Ах, dummes Kind (глупое дитя), вечные шалости! - И фрейлейн укоризненно качала головою.

  Несколько раз водили нас гулять, показывали Зимний дворец и Эрмитаж. Мы ходили, как маленькие дикарки, по роскошным громадным залам дворца, поминутно испуская возгласы удивления и восторга. Особенно неизгладимое впечатление произвела на меня большая, в человеческий рост, фигура Петра I в одной из обширных зал Эрмитажа. Из окон открывался чудный вид на Неву, еще не освободившуюся от ледяной брони, но уже яростно боровшуюся за свою свободу.

  В воскресенье вернулись с пасхальных каникул наши подруги. Кое-кто привез нам яйца и домашние яства. Всюду раздавались громкие приветствия, поцелуи, сопровождавшиеся возгласом: "Христос Воскрес!"

  А на классной доске наш добродушный толстяк инспектор писал уже страшное для нас расписание экзаменов...

ГЛАВА XXI

  

  

  

   Экзамены. Чудо.

  Сад еще не оделся, но почки лип уже распустились и издавали свой пряный аромат. Весело чирикали птицы в задней аллее. Зеленела нежная, бархатистая травка...

  И в нашей внешности тоже произошла перемена: безобразные желтые клеки и капоры сменились довольно сносными осенними темно-зелеными пальто и белыми полотняными косыночками.

  Мы готовились к экзамену Закона Божия. Целые дни, теперь свободные от уроков, мы проводили с книгами и программами в саду, сидя в самых укромных уголках его, или лихорадочно быстро шагали по аллеям, твердя в то же время историю многострадального Иова или какой-нибудь канон празднику. Столкнутся две девочки или две группы, и сейчас же зазвучат вопросы: "Который билет учите?" - "А вы?" - "Ты Ветхий прошла?" - "А ты?" - "Начала молитвы!" Более сильные ученицы взяли на свое попечение слабых и, окруженные целыми группами, внятно и толково рассказывали священную историю или поясняли молитвы.

  На мою долю выпало заниматься с Ренн. Но после первых же опытов я признала себя бессильной просветить ее глубоко заплесневший ум. Я прочла и пояснила ей некоторые истории и, велев их выучить поскорее, сама углубилась в книгу. Мы сидели на скамейке под кустом уже распустившейся бузины. Вокруг нас весело чирикали пташки. Воздух потянул ветерком, теплым и освежающим. Я оглянулась на Ренн. Губы ее что-то шептали. Глаза без признака мысли были устремлены в пространство.

  - Ренн, - окликнула я ее, - Ренн, учись!

  Она неторопливо повернула голову и перевела на меня те же бессмысленные глаза.

  - А что?

  - Как "что"? - возмутилась я и даже вся покраснела. - Ведь ты провалишься на экзамене.

  - Провалюсь, - певуче и равнодушно согласилась она.

  - Останешься в классе, - продолжала я.

  - Останусь, - спокойно ответила она.

  Я начинала серьезно раздражаться и крикнула ей с сердцем:

  - И тебя исключат!

  - Исключат, - как эхо отозвалась Ренн.

  - Да что ж тут хорошего?

  - Не стоит учиться, - брякнула она и так же равнодушно отвернула от меня голову.

  - Что ж ты будешь делать недоучкой-то? - осведомилась я, перестав даже сердиться от неожиданности.

  - Дома жить буду, огород разведу в имении, цветы, булки буду печь, варенье варить, - я очень хорошо все это умею, - а потом...

  - А потом? - перебила я.

  - Замуж выйду! - закончила она простодушно и стала следить за какой-то ползущей в траве золотистой букашкой.

  Я засмеялась. Рассуждения четырнадцатилетней девочки, "бабушки класса", как мы ее называли (она была старше нас всех), несказанно рассмешили меня. Однако оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с грехом пополам мы прошли с Ренн историю Нового, Ветхого завета и необходимые молитвы. А время не шло, а бежало...

  Наступил день первого и потому особенно страшного для нас экзамена. Хотя батюшка был очень добр и снисходителен, но кроме него присутствовали и другие ассистенты-экзаменаторы, в том числе чужой священник, с академическим знаком и поразительно розовым лицом, пугавший нас своим строгим, несколько насмешливым видом.

  - Все билеты успела пройти? - спросила меня Даша Муравьева, взглядывая на меня усталыми от долбежки глазами.

  - Все... Меня вот только Ренн беспокоит. Ведь она провалится...

  - Конечно, провалится! - убежденно подтвердила Додо.

  В 9 часов утра в класс вошли начальство и экзаменаторы-ассистенты. После прочитанной молитвы "Пред ученьем" все разместились за длинным зеленым столом, и отец Филимон, смешав билеты, начал вызывать воспитанниц. Он был в новой темно-синей рясе и улыбался ласково и ободряюще. "Сильные" вызывались в конце, "слабых" же экзаменовали раньше.

  - Мария Запольская, Клавдия Ренн, Раиса Бельская, - немного певучими носовыми звуками произнес отец Филимон.

  Все вызванные девочки считались самыми плохими ученицами.

  - Выучила все? - шепотом спросила я проходившую мимо меня Краснушку. В ответ она только лихо тряхнула красной маковкой.

  Экзаменаторы, ввиду крайней тупости Ренн, предлагали ей самые легкие и доступные вопросы, на которые она едва-едва отвечала. Я мучительно волновалась за свою невозможную ученицу.

  Maman, видевшая на своему веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.

  - Довольно, пощадите нас! - вырвалось у Maman раздраженное восклицание, и она отпустила Ренн на место.

  Последняя без всякого смущения села на свою лавку. Ничем не нарушимое спокойствие сияло на ее довольном, сытом и тупом лице.

  Ренн провалилась, в этом не могло быть сомнения.

  Меня охватило какое-то глухое раздражение, почти ненависть против этой маленькой лентяйки.

  Между тем вызывали все новых и новых девочек, отвечавших очень порядочно. Закон Божий старались учить на лучший балл - 12. Тут имела значение не одна детская религиозность; уж очень мы любили нашего доброго батюшку.

  - Людмила Влассовская, - чуть ли не последнюю вызвал меня наконец отец Филимон.

  Я была слишком уверена в себе, чтобы бояться... но невольно дыхание мое сперло в груди, когда я потянула к себе беленький билетик... На билетике стоял Э 12: "Бегство иудеев из Египта". Эту историю я знала отлично, и, ощутив в душе сладостное удовлетворение, я не спеша, ровно и звонко рассказала все, что знала. Лицо Maman ласково улыбалось; отец Филимон приветливо кивал мне головою, даже инспектор и отец Дмитрий, скептически относившийся к экзаменам "седьмушек", не без удовольствия слушали меня...

  Я кончила.

  Мне предложено было прочесть тропарь празднику Крещения и перевести его со славянского языка, что я исполнила без запинки с тою же уверенностью и положительностью, которые невольно приобретаются с познаниями.

  - Отлично, девочка, - прозвучал ласковый голос княгини.

  - Хорошо, очень хорошо! - подтвердил инспектор.

  "Наш" батюшка только улыбнулся мне, а "чужой" часто и одобрительно закивал головою.

  Экзамен кончился.

  Мы гурьбою высыпали из класса и в ожидании чтения отметок ходили по коридору. А в классе в это время обсуждались наши ответы и ставились баллы. Мне было поставлено 12 с плюсом.

  - Если б принято было со звездою ставить, я бы звезду поставил, - пошутил инспектор.

  Злосчастная Ренн получила 6 - неслыханно плохую отметку по Закону Божию!..

  Один экзамен сбыли. Оставалось еще целых пять, и в том числе география, которая ужасно смущала меня. География мне не давалась почему-то: бесчисленные наименования незнакомых рек, морей и гор не укладывались в моей голове. К географии, к тому же, меня не подготовили дома, между тем как все остальные предметы я прошла с мамой. Экзамен географии был назначен по расписанию четвертым, и я старалась не волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.

  От Ренн, несмотря на все мои человеколюбивые помыслы, я открещивалась обеими руками. "Только отнимет она от меня даром время, а толку не будет", - успокаивала я как могла мою возмутившуюся было совесть. И действительно, Ренн отложила всякое попечение об экзаменах, почти совсем перестала готовиться и погрузилась в рисование каких-то домиков и зверей, в чем, надо ей отдать справедливость, она была большая искусница.

  "Русский" экзамен сошел точно так же, как и Закон Божий.

  Готовились добросовестно. "Стыдно проваливаться на родимом языке", - говорили девочки и, как говорится, "поддали жару".

  Зато следующий за ним французский экзамен был полон ужасов для несчастного monsieur Ротье, которому приходилось краснеть за многих своих учениц. Уж не говоря о Ренн, которая на тарабарском наречии несла всевозможную чушь перед зеленым столом, провалились еще три или четыре девочки, в том числе Бельская и Краснушка, недурно учившаяся по этому предмету. Последняя горько плакала о своей неудаче после экзамена и чуть не отклонила предложенной ей переэкзаменовки. Однако мы не допускали мысли лишиться этой веселой, умной и доброй товарки, успевшей завоевать симпатию класса, и заставили ее просить о переэкзаменовке.

  Провалилась и Иванова, но на нее мы не обратили внимания; Иванову не любили за ее подлизывание перед Крошкой и неимоверную жадность.

  Бельская, много исправившаяся за последнее время, мало горевала о своем провале.

  - Не повезло на французском экзамене, так на другом повезет, - улыбалась она сквозь гримасу досады.

  А сад между тем оделся в свой зеленый наряд. Лужайки запестрели цветами. Пестрые бабочки кружились в свежем, весеннем воздухе. Уже балкон начальницы, выходящий на главную площадку, обили суровым холстом с красными разводами, - приготовляясь к лету.

  На лазаретную веранду выпускались больные, и в том числе моя Нина, ставшая еще бледнее и прозрачнее за последнее время. Она сидела на балконе, маленькая и хрупкая, все ушедшая в кресло, с пледом на ногах. Мы подолгу стояли у веранды, разговаривая с нею. Ее освободили от экзаменов, и она ожидала того времени, когда улучшение ее здоровья даст возможность телеграфировать отцу - приезжать за нею.

  - Ну что? Как экзамены? - было первым ее вопросом, когда я прибегала к ней в лазарет, урвав две-три свободные минутки.

  Она интересовалась ходом институтской жизни, и я рассказывала ей все малейшие происшествия, печально убеждаясь, как быстро менялось все к худшему и худшему это милое, болезненно-прелестное личико.

  И голосок ее изменился - гортанный, серебристый голосок...

  Наступил наконец и день экзамена географии. Передо мною лежал длинный лист, на котором были записаны все 30 вопросов, занесенных, по обыкновению, на экзаменационные билетики, но в данные нам три дня для подготовки я почти ничего не успела сделать. Мама прислала мне длинное, подробное письмо о житье-бытье на нашем хуторе, писала о начале полевых работ, о цветущих вишневых и яблоневых деревьях, о песнях соловки над окном ее спальни - и все это не могло не взволновать меня своей прелестью. Быстрая, теплая волна охватила меня, захлестнула и унесла далеко на родной юг, на милую Украину. Вместо того чтобы повторять географию, я сидела задумавшись, забыв о географии, погруженная в мои мечты о недалеком будущем, когда я опять увижу дорогой родной хуторок, маму, Васю, Гапку... Часы летели, а число выученных билетов не прибавлялось.

  Накануне предстоящего экзамена по географии я точно пробудилась от сладкого сна, пробудилась и... ужаснулась. Я знала всего только десять билетов из тридцати, составлявших наш курс!

  Меня охватил ужас.

  - Провалюсь... провалюсь... - шептали мои губы беззвучно, а ноги и руки холодели от страха.

  Что было делать? Выучить всю программу, все тридцать билетов в один день было немыслимо. К тому же волнение страха лишало меня возможности запомнить всю эту бесконечную сеть потоков и заливов, гор и плоскогорий, границ и рек, составляющую "программу" географии. Не долго думая, я решила сделать то, что делали, как я знала, многие в старших классах: повторить, заучить хорошенько уже пройденные десять билетов и положиться на милость Божию. Так я и сделала.

  Когда вечером мы спустились к чаю, наши поразились моим бледным, взволнованным лицом и возбужденными, красноватыми глазами.

  - Ты плакала, Люда? - спросила Лер.

  - Я училась.

  - Все, конечно, прошла?

  - Все! - солгала я чуть не в первый раз в жизни и мучительно покраснела.

  Но никто не заметил румянца, вспыхнувшего на моих щеках, да если бы и заметили, то, конечно, не угадали бы причины. Я была "парфеткой", "хорошей ученицей", и поэтому считалось невозможным, чтобы я не прошла всего курса.

  В душе моей было тяжело и непокойно, когда я легла на жесткую институтскую постель; я долго ворочалась, не переставая думать о завтрашнем дне. Тоскливо замирало мое бедное сердце.

  Только под утро я забылась, но не сном, а, вернее, дремотой, полной кошмаров и безобразных видений.

  Я проснулась с тяжелой головой и назойливой, как оса, мыслью: сегодня экзамен по географии!

  В умывальной шла оживленная беседа.

  - Варюша Чикунина! - крикнула я нашему Соловушке, пользовавшемуся славою гадалки, так как она часто с поразительной точностью предсказывала билеты перед экзаменами.

  - Что тебе, Люда?

  - Предскажи мне билет, - попросила я ее.

  Она серьезно, пристально взглянула мне в зрачки своими умными, кроткими глазами и отчеканила: "Десятый".

  Я побледнела. Десятый билет я знала хуже прочих и потому немедленно схватилась за книгу и прочла его несколько раз...

  До экзамена оставалось полчаса. Волновавшиеся донельзя девочки (учитель географии Алексей Иванович не отличался снисходительностью) побежали к сторожу Сидору просить его открыть церковные двери, желая помолиться перед экзаменом. Он охотно исполнил наше желание, и я вместе с подругами вошла под знакомые своды.

  Лик Николая Чудотворца - строгий и суровый - глянул на меня из-за золота иконостаса. Я вспомнила, что мама всегда молилась этому святому, и опустилась перед ним на колени.

  Но мне точно не хотелось молиться. Все мои чувства и мысли поражены были страхом перед предстоящим экзаменом - отчаянным, безнадежным страхом, доходящим до тупого уныния.

  Однако, по мере того как я пристально и внимательно вглядывалась в строгие черты святого, я уже не находила в нем того выражения суровости, которое поразило меня вначале. Казалось, глаза угодника ласково и серьезно спрашивали: "Что надо этой маленькой девочке, преклонившей перед ним колена?"

  Я стала молиться или, вернее, просить, всей душой и сердцем просить, умоляя помочь мне, отвести беду. С наивною и робкою мольбою стояла я перед образом, судорожно сжимая руки у самого подбородка, так что хрустели хрупкие маленькие пальцы. Судорога сжимала мне горло. В груди закипали рыдания... Я зажимала губы, чтобы не дать вырваться крику исступления... Мои мысли твердили в пылавшем мозгу: "Помоги, Боже, помоги, помоги мне! Я знаю только первые десять билетов!"

  Не помню, долго ли простояла я так, но когда вышла из церкви, там никого из институток уже не было... Я еще раз упала на колени у церковного порога со словами: "Помоги, Боже, молитвою святого Твоего угодника Николая Чудотворца!" И вдруг как-то странно и быстро успокоилась. Волнение улеглось, и на душе стало светло и спокойно. Но ненадолго; когда коридорные девушки стали развешивать по доскам всевозможные географические карты, а на столе поставил глобус, приготовили бумагу и чернильницы, сердце мое екнуло.

  Но вот появилась начальница, за ней учитель географии, другой учитель, инспектриса, прочли молитву, и экзамен начался.

  Я сидела как к смерти приговоренная и, к ужасу моему, замечала, что экзаменуемые воспитанницы вытягивали билеты из первого десятка. Значит, для меня из этого десятка уже не останется!

  "Что будет, то будет!" - думала я, дрожа, как в лихорадке.

  Положим, если бы я провалилась, мне дали бы переэкзаменовку, но что должна была перечувствовать моя душа, самолюбивая маленькая душа гордой девочки?

  - Какая ты бледная, Люда! Ты боишься? - прошептала Краснушка, подсевшая ко мне на пустое Нинино место. - На тебе вот, возьми, это помогает... с Валаама... сунь за платье и, когда будешь подходить к столу вынимать билет, дотронься...

  Она протягивала мне маленький образок... Я взглянула и ахнула: Николай Чудотворец! Поцеловав образок, я его положила на грудь и спросила тихо Краснушку:

  - Ты не знаешь, какие билеты остались?

  - Кажется, последние и двадцатые есть... я отмечала...

  - А из первых?.. - замирая, вырвалось у меня.

  - Кажется, один первый остался...

  Я пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов счастливый первый, единственный, который я знала отлично...

  "Что же это?" - как-то беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы обожгли глаза.

  - Влассовская! - прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора.

  Я встала, точно кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне.

  Я видела как в тумане чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру маленького человечка в громадной шляпе на положенном перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне лицо инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц.

  - Как ты бледна, Влассовская... Что с тобою? - спросил меня приветливый голос начальницы.

  Я как-то криво улыбнулась... Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе, роковая кучка билетов... и я протянула руку...

  - Который? - бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным "тряскам".

  Я повернула билет и чуть не вскрикнула...

  - Нумер первый!

  Не берусь описать нахлынувшего на меня чувства умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости...

  Первый нумер!.. Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо - чудо благодаря образку Николая Чудотворца... Вот она, великая сила детской веры!

  Нужно ли говорить, как сочно, - да, именно сочно и толково поясняла я, сколько частей света, сколько мысов и их названия, как граничат эти части света! При этом я удивительно точно обводила по карте границы черной лакированной линеечкой.

  О, эта карта с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, карта колоссальных размеров, вместившая в себя все пять частей света, - как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день... не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.

  Я кончила.

  - Хорошо, внучка! Молодцом доложила, - проговорил он, нимало не стесняясь начальства и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12 и тотчас добавил:

  - Крестов не полагается, это не Закон Божий.

  Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу.

  - Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, - трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: - Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!

  Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мною, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, рассказала Краснушке, под большим секретом, чудесный случай со мною.

  - Да, это чудо! Чудо! - твердила не менее меня восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мною из корсажа маленькому образочку с Валаама.

  - Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца! - решила я тут же.

  В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась так горячо, беззаветно молилась, как вряд ли умела молиться прежде...

ГЛАВА XXII