Чарская Лидия Алексеевна - Записки институтки

 - Мы вас уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один голос, из груди 36 девочек.

  - Да-да, знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама - mademoiselle Арно...

  - Мы ее ненавидим! - звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.

  - Стыдись, Бельская, так отзываться о mademoiselle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая - это правда, но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.

  - А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались девочки. - А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..

  - Ну, Иванова стоит, - серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.

  - Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.

  - Нет-нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!

  Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.

  Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.

  А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, - одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.

  Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.

  Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.

  Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.

  Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.

  К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.

  В следующий же прием все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать - тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.

  Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: "Касса".

  - А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fraulein? - искренно взволновалась я.

  - Ты, Людочка, не беспокойся, - ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.

  - А если она спросит, зачем?

  - Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.

  - Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.

  - Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.

  И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.

  - Зачем так много? - удивилась та.

  - Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.

  - Пустые выдумки! - процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.

  После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. "Только из своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.

  Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек". В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: "Приложи клякс-папир... тише... не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!" - пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.

  - Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.

  И Бельская не долго думая слизала.

  Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.

  Не обошлось, конечно, без стихов.

  Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

  

   Бьется ли сердце, ноет ли грудь,

  

   Скушай конфетку и нас не забудь.

  - Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.

  - А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.

  - Нет, - коротко ответила княжна.

  Я невольно обратила внимание на надпись Нины.

  "Дорогая Fraulein, - гласили каракульки моего друга, - если когда-нибудь вы будете на моем родимом Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джавахи вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".

  - Как ты хорошо написала, Ниночка! - с восторгом воскликнула я и недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

  "Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.

  

  

  

  

  

  

  

   Люда Влассовская".

  Когда все уже написали свое "на память", решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.

  - Мы попросим ее остаться, а если она не согласится - пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и возбужденно говорила Федорова.

  - Да-да, идем, идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

  - Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.

  - "Седьмушки" бунтуют! - кричали нам вдогонку наши соседки - шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

  Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.

  - Ты, ты говори, - выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.

  - Kann man herein (можно войти)? - произнесла княжна, постучав в дверь.

  Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

  - Herein (войдите)! - раздалось за дверью.

  Мы вошли. Fraulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

  - Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?

  - Fraulein, дуся, - начала Нина, робея, и выступила вперед, - мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что "всем классом" пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово "всем классом" не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о нас... Мы вас так любим!..

  Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала.

  Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.

  - Останьтесь!.. любим!.. просим!.. - лепетали, всхлипывая, девочки.

  Fraulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд.

  - Девочки вы мои... добренькие... дорогие... Liebchen... Herzchen... - шептала она, целуя и прижимая нас к своей любящей груди. - Ну как вас оставить... милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно... Не возьму подарка, - вдруг рассердилась она.

  Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные - совсем понемножку...

  - Нет, нет, не возьму, - повторяла Кис-Кис.

  С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.

  Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, "чтобы не волновать mademoiselle Арно", прибавила она мягко.

  - И чтобы это было в последний раз, - заметила еще Кис-Кис, - никаких больше подарков я не приму.

  Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны шумного ликования.

  Уже позднее, через три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла нам Fraulein Генинг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам и не раз жаловались начальнице на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат ее достал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше... Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее "маленькое стадо" (так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами "доводить до выпуска своих добреньких девочек".

ГЛАВА XIV

  

  

  

  

  14 ноября

  Тезоименитство Государыни Императрицы - 14 ноября - праздновалось у нас в институте с особенной пышностью. После обедни и молебна за старшими приезжали кареты от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для всех - старших и младших - был бал.

  С утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретах подле постелей лежали чистые, в несколько складочек праздничные передники, носившие название "батистовых", такие же пелеринки с широкими, жирно накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или "манжи".

  За утренним чаем в этот день никто не дотронулся до казенных булок, предвкушая более интересные блюда. Старшие явились в столовую тоненькие, стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами.

  Ирочка Трахтенберг воздвигла на голове какую-то необычайную шишку, пронзенную красивою золотою пикой, только что входившую в моду. Но, к несчастью, Ирочка попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой в минуту заменилась скромной прической в виде свернутого жгута.

  - Mesdames, у кого я увижу подобные прически - пошлю перечесываться, - сердилась инспектриса.

  Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом "многолетия" всему царствующему дому, мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили на паперть.

  - Ну что, привыкаешь? - раздался над моей почтительно склоненной головой знакомый голос начальницы.

  - Oui, Maman, - смущенно прошептала я.

  Княгиня-начальница стояла передо мной величественная, красивая, точно картина, в своем синем шелковом платье с массою орденов на груди и бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.

  - C'est la fille de Wlassovsky, heros de Plevna (дочь Влассовского, героя Плевны), - пояснила она толстому, увешанному орденами, с красной лентой через плечо господину.

  - А-а, - протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.

  Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.

  За завтраком нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Барышни наскоро позавтракали и, не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали приготовляться к выезду в театр.

  - Счастливицы, - кричали мы им вслед, - возьмите нас с собою.

  Праздничный день тянулся бесконечно... Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадались на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или "картинки" - своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху; если картинка упадет лицевой стороной - это считалось хорошим ответом урока, а обратного стороной - ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку и затем подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.

  Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение.

  К обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их щеки горели от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись даже до обеда, хотя обед с кулебякой и кондитерским пирожным, с тетерькою на второе был самый праздничный.

  В пять часов нас повели в дортуар, чтобы мы успели выспаться до предстоящего в этот вечер обычного бала, на котором нам, "седьмушкам", было позволено оставаться до 12 часов.

  На лестнице нас обогнала Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой под руку. Она с улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре коробку конфект с вензелем Государыни на крышке.

  - Merci, - могла только пролепетать сконфуженная Нина и ужасно покраснела.

  Спать легли весьма немногие из нас, остальные же, большая половина класса, разместились на кроватях небольшими группами.

  Кира Дергунова, "второгодница", то есть оставшаяся на второй год в классе и, следовательно, видевшая все эти приготовления в прошлом году, рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением:

  - И вот, mesdam'очки, библиотека будет украшена елками, и там будет гостиная для начальства, а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай будут пить только кавалеры. Кроме того, для старших будут конфекты... фрукты...

  - А для нас? - не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества.

  - А нам не дадут... - отрезала Кира. - Нет, то есть дадут, - поспешила она поправиться, - только по яблоку и апельсину да по тюречку конфект...

  - А-а, - разочарованно протянула Маня.

  - Тебе скучно? - спросила меня Нина, видя, что я лежу с открытыми глазами.

  - Да, домой тянет, - созналась я.

  - Ну, Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников рукой подать, а второе полугодие так быстро промелькнет, что и не увидишь... Там экзамены, Пасха... и лето...

  - Ах, лето! - с восторженным вздохом вырвалось у меня.

  - И вот, mesdam'очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш... - тем же тягучим, неприятным голосом повествовала Дергунова.

  В 7 часов началось необычайное оживление; "седьмушки" бежали под кран мыть шею, лицо и чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя "седьмушкам" не приходилось танцевать - танцевали старшие, а нам разрешалось только смотреть.

  В 8 часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх василькового форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки на лбу были завиты тщательнее прежнего.

  - Какая вы красавица, нарядная! - кричали мы, прыгая вокруг нее.

  И действительно, ее добродушное, с жилочками на щеках личико, с сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым.

  - Ну-ну, Dummheiten (глупости)! - отмахнулась она и повела нас вниз, где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы.

  Внизу было усиленное освещение, пахло каким-то сильным, в нос ударяющим курением.

  В половине девятого в конце коридора показалась Maman, в целом обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах.

  - Nous avons l'honneur de vous saluer (имеем честь вас приветствовать)! - дружно приседая классами, восклицали хором институтки.

  За начальством прошли кавалеры: ученики лучших учебных заведений столицы, приезжавшие к нам по "наряду". Исключение составляли братья и кузены старших, которые попадали на наши балы по особому приглашению начальницы или какой-нибудь классной дамы.

  Под звуки марша мы все вошли в зал и прошлись полонезом, предводительствуемые нашим танцмейстером Троцким, высоким, стройным и грациозным стариком, с тщательно расчесанными бакенбардами. Maman шла впереди, сияя улыбкой, в обществе инспектора - маленького, толстенького человечка в ленте и звезде.

  Наконец начальство подошло к небольшому кругу мягкой мебели, подобно оазису уютно расположенному в почти пустой зале, и заняло место среди попечителей и гостей.

  Проходя мимо начальства, мы останавливались парами и отвешивали низкий, почтительный реверанс и потом уже занимали предназначенные нам места.

  Полонез сменился нежными, замирающими звуками ласкающего вальса. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить "дам" - из числа старших институток. Минута - и десятки пар грациозно закружились в вальсе. Вон белокурая Ирочка несется, тонкая и стройная, согнув немного талию, с длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок с каким-то розовым белобрысым пажом.

  По окончании условных двух туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым "Merci, monsieur". Отводить на место под руку строго воспрещалось, а еще строже - разговаривать с кавалером, чему плохо, однако, подчинялись старшие.

  Я с Ниной и еще несколькими "седьмушками" уселись под портретом императора Павла, основателя нашего института, и смотрели на танцы, как вдруг передо мной как из-под земли вырос длинный и худой как палка лицеист.

  - Mademoiselle, - произнес он шепелявя, - puis-je vous engager pour un tour de valse (могу я вас пригласить на тур вальса)?

  Я обомлела и крепко стиснула руку Нины, как бы ища защиты.

  - Merci, monsieur, - вся краснея от смущения пролепетала я, - je ne danse pas (я не танцую), - и, встав, отвесила ему почтительный поклон.

  Но было уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою талию, понесся со мною в вихре вальса.

  Лицеист кружился ужасно скоро. Мои ноги не касались пола, и я в воздухе выделывала с изумительной точностью все те па, которым учил нас Троцкий на своих танцклассах.

  К счастью моему, музыка прекратилась, и длинный лицеист почти бесчувственную усадил меня на место, с изысканной любезностью прошепелявив: "Merci, mademoiselle".

  - Счастливица! Счастливица! Танцевала с большим кавалером, - со всех сторон слышала я завистливые восклицания.

  Зал стали проветривать, и весь институт разбежался по коридорам и классам, превращенным в гостиные.

  - Пойдем пить! Хочешь? - шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво задрапированным бочонкам, один с морсом, другой с оршадом, из которых с невозмутимым хладнокровием институтский вахтер Самойлыч черпал стаканом живительную влагу.

  Несмотря на упрощенный способ нашего водочерпия, несмотря на большой палец вахтера, перевязанный тряпкой, пропитанной клюквенным морсом, я жадно выпила поданный мне стакан.

  - Ай-ай, пойдем скорее, сюда идет опять этот длинный лицеист! - невольно вскрикнула я, увидя опять знакомого уже мне лицеиста, и потащила Нину в сторону.

  - Постой, погоди, вон пришел батюшка!

  Действительно, в коридоре, окруженный младшими классами, сверкая золотым наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон, пришедший полюбоваться весельем своих "деточек".

  Мы с Ниной бросились к нему.

  - Что, веселишься, чужестраночка? - ласково улыбнулся и кивнул он своей любимице Нине.

  Между тем из зала раздавались звуки контрданса.

  - Mesdam'очки, идите гостинцы получать! - кричала Маня Иванова, запихивая в рот целую треть апельсина, данного ей по дороге инспектором.

  Мы получили по тюречку кондитерских конфект, по яблоку и апельсину.

  - Что же, пойдем в зал? - спросила меня Нина.

  - Ай, нет! Ни за что! - в ужасе произнесла я, невольно вспоминая лицеиста.

  А между тем там царило веселье, насколько можно было назвать весельем это благонравное кружение по зале под перекрестным огнем взглядов бдительного начальства.

  Мы стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих их возрасту кадет и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но не такое, как у младших. "Седьмушки" путали фигуры, бегали, хохотали, суетились - словом, веселились от души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить девочек.

  В 12 часов нас, "седьмушек", повели спать, накормив предварительно бульоном с пирожками.

  Издали доносились до нас глухим гулом звуки оркестра и выкрики дирижера.

  Я скоро уснула, решив написать маме все подробно об институтском бале.

  Мне снилась большая зала, кружащиеся в неистовом вальсе пары и длинный лицеист, шепелявивший мне в ухо: "Puis-je vous engager, mademoiselle?"

ГЛАВА XV

  

  

   Итог за полгода. Разъезд.

  Посылка

  Прошло два дня, и институтская жизнь снова вошла в прежнюю колею.

  Потянулись дни и недели, однообразные донельзя. Наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера.

  Занятия шли прежним чередом. Крикливый голос инспектрисы и несмолкаемое "пиление" Пугача наводили ужасную тоску.

  Я взялась за книги с жаром, граничившим с болезненностью. Дело в том, что первое полугодие приходило к концу и наступало время считать учениц по полугодовым отметкам. За поведение я уже получала 12, что и поставило меня в число "парфеток". Моя фамилия красовалась на классной доске. По воскресеньям голова моя украшалась белым и синим шнурками. Эти шнурки давались нам в институте как знак отличия за хорошее поведение и успехи. За дурное же поведение шнурки отнимались, иногда на неделю, а другой раз и навсегда.

  Наступало Рождество - первый и самый большой отдых институток в продолжение целого года. "Седьмушки" подсчитывали свои баллы, стараясь высчитать собственноручно, кто стоит выше по успехам, кто ниже. Слышались пререкания, основанные на соревновании.

  Нина еще больше побледнела от чрезвычайного переутомления. Она во что бы то ни стало хотела стоять во главе класса, чтобы поддержать, как она не без гордости говорила, "славное имя Джаваха".

  Ровно за неделю до праздников все баллы были вычислены и выставлены, а воспитанницы занумерованы по успехам.

  Нина была первою ученицею. Целый день княжна ходила какая-то особенная, счастливая и сияющая, стараясь скрыть свое волнение от подруг. Она смотрела вдаль и улыбалась счастливо и задумчиво.

  - Ах, Люда, - вырвалось у нее, - как бы мне хотелось видеть отца, показать ему мои баллы!

  Я вполне понимала мою милую подружку, потому что сама горела желанием поделиться радостью с мамой и домашними. Мои баллы были немногим хуже княжны. Но все же я старалась изо всех сил быть не ниже первого десятка и успела в своем старании: я была пятою ученицей класса.

  - Ведь приятное сознание, не правда ли, когда знаешь, что ты в числе первых? - допрашивала, сияя улыбкой, Нина.

  Мы написали по письму домой.

  С утра 22 декабря сильное оживление царило в младших классах. Младшие разъезжались на рождественские каникулы... Девочки укладывали в дортуаре в маленькие сундучки и шкатулочки свой немногочисленный багаж.

  - Прощай, Люда, за мной приехали! - кричала мне Надя Федорова, взбегая по лестнице в "собственном" платье.

  Я едва узнала ее. Действительно, длинная институтская "форма" безобразила воспитанниц. Маленькая, белокуренькая Надя показалась мне совсем иною в своем синем матросском костюмчике и длинных черных чулках.

  - Крошка и Ренне одеваются в бельевой, - добавила она и, не стесненная более институтскою формою, бегом побежала в класс прощаться.

  Переодевались девочки в бельевой. Там было шумно и людно. Матери, тетки, сестры, знакомые, няни и прислуга - все это толкалось в небольшой комнате с бесчисленными шкапами.

  - Лишние уйдите! - поминутно кричала кастелянша.

  Это была строгая дама, своей длинной сухой фигурой и рыжеватыми буклями напоминавшая чопорную англичанку.

  - Mademoiselle Иванова, пожалуйте в бельевую, - торжественно возглашал швейцар, причем вызванная девочка вскрикивала и в карьере бежала переодеваться.

  - Mademoiselle Запольская, Смирнова, Муравьева, - снова возглашал желанный вестник, и вновь позванные мчались в бельевую.

  Мало-помалу класс пустел. Девочки разъезжались.

  Осталась всего небольшая группа.

  - Душка, вспомни меня на пороге, - кричала Бельская торопившейся прощаться Додо. - Как выйдешь из швейцарской, скажи "Бельская". Это очень помогает, - добавила она совершенно серьезно.

  - А я уж в трубу кричала, да не помогает, папа опоздал, верно, на поезд, - печально покачала головкой Миля Корбина, отец которой зиму и лето жил в Ораниенбауме.

  - А ты еще покричи, - посоветовала Бельская.

  Кричать в трубу - значило призывать тех, кого хотелось видеть. В приемные дни это явление чаще других наблюдалось в классе. Влезет та или другая девочка на табуретку и кричит в открытую вьюшку свое обращение к родным.

  Но на этот раз Миле не пришлось кричать.

  - Mademoiselle Корбина, папаша приехали, - провозгласил внезапно появившийся швейцар, особенно благоволивший к Корбиной за те рубли и полтинники, которыми щедро сыпал ее отец.

  К вечеру классы совсем опустели. Осталось нас на Рождество в институте всего пять воспитанниц. Кира Дергунова, Варя Чекунина, Валя Лер и мы с Ниной.

  Кира Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении не уступающая Бельской, была самой отъявленной "мовешкой". На лице ее напечатаны были все ее проказы, но, в сущности, это была предобрая девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее не носили того злого характера, как шалости Бельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько не унывала, так как дома ее держали гораздо строже, чем в институте, в чем она сама откровенно сознавалась.

  Варя Чекунина, серьезная, не по летам развитая брюнетка, с умными, всегда грустными глазами, была лишена способностей и потому, несмотря на чрезмерные старания, она не выходила из двух последних десятков по успехам. Класс ее любил за молчаливую кротость и милый, чрезвычайно симпатичный голосок. Варя мило пела, за что в классе ее прозвали Соловушкой. Не взяли ее родные потому, что жили где-то в далеком финляндском городишке, да и средства их были очень скромные. Варя это знала и тихо грустила.

  Наконец, последняя, Валя Лер, была живая, маленькая девочка, немного выше Крошки, с прелестным личиком саксонской куколки и удивительно метким язычком, которого побаивались в классе.

  Домой Валя Лер не поехала, потому что не пожелала. Валя была сирота и терпеть не могла своего опекуна. С Кирой Дергуновой они были подругами.

  Вот и все маленькое общество, обреченное проводить время в скучных стенах института.

  Мы расползлись по коридорам и опустевшим классам, невольно подчиняясь господствовавшему кругом нас унылому покою.

  - Тебе взгрустнулось, милочка, - сказала Нина и, крепко обняв меня, повела в залу.

  Мы долго ходили там из угла в угол, оторванные, как нам казалось, от всего мира.

  - Люда! Люда! - кричала вбежавшая в зал Кира. - Скорее, скорее в класс, тебе посылка! Тебя всюду ищут!

  Мы с Ниной, не разнимая объятий, бросились бегом в класс.

  На кафедре стояла громадная корзина, зашитая в деревенский холст, на крышке которой была сделана надпись рукою мамы: "Петербург, N-я улица, N-й институт, 7-й класс, институтке Влассовской". Мы все пятеро не без труда стащили корзину на первую скамейку и стали при помощи перочинных ножей освобождать ее от холста. Едва мы тронули крышку, как из корзины потянулся запах жареной дичи и сдобного теста. В корзине была целая индейка, пулярка, пирог с маком, сдобные коржики, домашние булочки, целый пакет смокв и мешок вкусных домашних тянучек собственного изготовления мамы.

  - Ах, как вкусно! - вскрикивали девочки, замирая от удовольствия.

  - А вот и письмо! - обрадованно воскликнула Нина, видевшая, что я чего-то ищу, и приучившаяся понимать мои взгляды.

  Я молча благодарно взглянула на нее и принялась читать письмо, извлеченное из коробки сушеных киевских варений.

  "Сердце мое Люда! - писала мама. - Посылаю тебе с оказией (племянник отца Василия едет в ваши края) домашних лакомств и живности, чтобы развлечь тебя, дорогая моя девочка. Не грусти. Я знаю, что тебе тяжело видеть, как разъезжаются твои подруги в разные стороны, но что делать, моя крошка. Надо потерпеть. Подумай только: впереди у нас целое лето, которое мы проведем неразлучно. Это ли не радость, голубка моя?

  Все домашние тебе шлют поклон. Ивась сделал нашему малютке гору, и Вася ежедневно целое утро посвящает на катание с нее. Он очень жалеет, что тебя нет с нами. Я в этом году хотела делать, по обыкновению, скромную елочку, но Вася не хочет. "Когда Люда приедет на лето, тогда сделаешь". Видишь, как горячо любит тебя твой братец! Я подарила Гапке твое старое серенькое платье, из которого ты уже выросла. Если б ты знала, как она обрадовалась подарку! Чуть не плачет от радости. Пиши мне, как ты проведешь праздники, моя дорогая крошка, и кто остался в институте из вашего класса. Передай милой княжне мой поцелуй. Я ее полюбила, как родную. Прости, моя крошка, - пришли рабочие, надо отпустить. Пиши своей горячо тебя любящей

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  маме".

  А под подписью мамы стояли кривые каракульки: "Вася". Я с трудом их разобрала. Это мама, желая сделать приятное своей дочурке, водила рукою брата.

  - Ну что? - спросила Нина.

  - На, прочти! - протянула я ей письмо, так как давно уже давала ей читать мою корреспонденцию с мамой.

  - Ну и пир же мы зададим теперь! - крикнула я повеселевшим вокруг меня девочкам.

  Через пять минут мы уже усердно занялись искусной стряпней заботливой Катри.

ГЛАВА XVI

  

  

  

  Праздники. Лезгинка

  Наступили праздники, еще более однообразные и тягучие, нежели будни. Мы слонялись по коридорам и дортуарам. Даже старшие уехали на три дня и должны были приехать в четверг вечером. Ирочки не было, и княжна хандрила. Я не понимаю, как могла посредственная, весьма обыкновенная натура шведки нравиться моей смелой, недюжинной и своеобразной княжне. А она, очевидно, любила Иру, что приводило меня в крайнее негодование и раздражение. Ее имя было часто-часто на языке княжны, и к нему прибавлялись всегда такие нежные, такие ласкательные эпитеты.

  Теперь Иры не было, и я могла хоть немного отдохнуть в отсутствие моего врага.

  Целые дни мы были неразлучны с княжной.

  С утра, встав без звонка (звонки упразднялись на время праздников), мы лениво одевались и шли в столовую... Так же лениво, словно нехотя, выпивали кофе, заменявший нам в большие праздники чай, и расползались по своим норам. Мы с Ниной облюбовали окно в верхнем коридоре, где помещался наш и еще два дортуара младших классов. Целые дни просиживали мы на этом окошке, вполголоса разговаривая о том, что наполняло нашу жизнь. Мы строили планы о будущем - очень праздничном и светлом в нашем воображении. Мы решили, что будем неразлучны, что Нина будет проводить зиму на Кавказе, а лето у нас, в хуторе, что я с своей стороны буду гостить у них целый зимний месяц в году.

  - Мы устроим прогулки, я познакомлю тебя с нашими горами, аулами, научу ездить верхом, - восторженно говорила милая княжна, - потом непременно взберемся на самую высокую вершину и там дадим торжественный обет вечной дружбы... Да, Люда?

  Я видела, как поблескивали ее черные глазки и разгорались щечки жарким румянцем.

  - Ах, скорее бы, скорее наступило это время! - тоскливо шептала она. - Знаешь, Люда, мне иногда кажется, что будущее так светло и хорошо, что я не доживу до этого счастья!

  - Что ты, Ниночка! - в ужасе восклицала я и, чуть не плача, зажимала ей рот поцелуями.

  По вечерам мы усаживались на чью-либо постель и, тесно прижавшись одна к другой, все пять девочек, запугивали себя страшными рассказами. Потом, наслушавшись разных ужасов, мы тряслись всю ночь как в лихорадке, пугаясь крытых белыми пикейными одеялами постелей наших уехавших подруг, и только под утро засыпали здоровым молодым сном.

  В пятницу утром (вечером у нас была назначена елка) нас повели гулять по людным петербургским улицам. Делалось это для того, чтобы съехавшимся накануне старшим можно было тайком от нас, маленьких, украсить елку. Для прогулки нам были выданы темно-зеленые пальто воспитанниц католичек и лютеранок, ездивших в них в церковь по праздникам. На головы надели вязаные капоры с красными бантиками на макушке.

  Впереди шла чинно Арно, сзади же - швейцар в ливрее.

  Шли мы попарно: Валя Лер впереди с Пугачом, как самая маленькая, за ними Кира и Чекунина, и, наконец, шествие заключали мы с Ниной.

  - Что это? Приютских девочек ведут? - недоумевая, остановилась перед нами какая-то старушка.

  - Parlez francais! - коротко приказала Арно, обиженная тем, что вверенных ей воспитанниц принимают за приютских.

  - Ах, милашки! - воскликнула, проходя под руку с господином, какая-то сердобольная барынька. - Смотри, какие худенькие! - жалостливо протянула она, обращаясь к мужу.

  - От институтских обедов не растолстеешь, да и заучивают их там, этих институток, - сердито молвил тот.

  Мы чуть не фыркнули. От этой встречи нам стало вдруг весело.

  Кира, знавшая Петербург очень сносно, поясняла нам, по какой улице мы проходили.

  Великолепные магазины, красивые постройки и пестрая, нарядная толпа приковывали мой взор, и я молча шла рядом с Ниной, лишь изредка делясь с нею моими впечатлениями.

  На обратном пути мы зашли в кондитерскую за пирожными. Там все удивленно и сочувственно смотрели на нас.

  Оживленные и порозовевшие от мороза, мы вошли снова под тяжелые своды нашего институтского здания.

  В семь часов вечера нас повели в зал, двери которого целый день были таинственно закрыты.

  В это время из залы донеслись звуки рояля, двери бесшумно распахнулись, и мы ахнули... Посреди залы, вся сияя бесчисленными огнями свечей и дорогими, блестящими украшениями, стояла большая, доходящая до потолка елка. Золоченые цветы и звезды на самой вершине ее горели и переливались не хуже свечей. На темном бархатном фоне зелени красиво выделялись повешенные бонбоньерки, мандарины, яблоки и цветы, сработанные старшими. Под елкой лежали груды ваты, изображающей снежный сугроб.

  Мне пришло в голову невольное сравнение этой нарядной красавицы елки с тем маленьким деревцом, едва прикрытым дешевыми лакомствами, с той деревенскою рождественскою елочкою, которою мама баловала нас с братом. Милая, на все способная мама сама клеила и раскрашивала незатейливые картонажи, золотила орехи и шила мешочки для орехов и леденцов. И все это с величайшей осторожностью, тайком, чтобы никто не догадывался о сюрпризе. Та елка, скромная, деревенская, которую делала нам мама, была мне в десять раз приятнее и дороже...

  Я невольно вздохнула.

  Как раз в это время к нам подошла Maman, сияя своей неизменной, довольной улыбкой. Она была окружена учителями и их семействами, пришедшими, по ее приглашению, взглянуть на институтскую елку и дать повеселиться своим детям.

  - Вас ожидает сюрприз, - произнесла Maman, обращаясь к нам и другим младшим классам, живо заинтересовавшимся этой вестью.

  - Какой? - повернулась я было в сторону Нины и смолкла; княжны подле меня не было.

  - Ты не знаешь, где Нина? - тревожно обратилась я к Кире, стоявшей подле меня.

  - Она только что говорила с инспектрисой и куда-то побежала, - ответила мне та, не отрывая глаз от елки.

  В ожидании моего друга я подошла вместе с другими нашими к маленьким детям наших преподавателей.

  Особенно понравился мне пятилетний сын француза Ротье, Жан, прелестный голубоглазый ребенок с длинными локонами и недетской развязностью.

  - Ты любишь институток? - спросила его Кира.

  Он вскинул глаза на говорившую и пресерьезно ответил, дожевывая яблоко, по-французски:

  - Институтки ужасные лентяйки; когда я вырасту и буду учить, как папа, я им всем наставлю единиц.

  Мы громко расхохотались.

  Трогательно прелестна была парочка близнецов - детей русского учителя. Они, мальчик и девочка по восьмому году, держались за руки и в м