Чарская Лидия Алексеевна - Записки институтки

ступил у меня на лбу. Я чуть дышала от страха... Княжна между тем встала со своего места и прямо направилась к белому призраку.

  Тут я не помню, что произошло со мной. Я, кажется, громко вскрикнула и лишилась чувств.

ГЛАВА X

  

  

  

  Первая ссора. Триумвират

  Очнулась я в дортуаре на моей постели. Около меня склонилось озабоченное знакомое лицо нашей немки.

  - Лучше тебе, девочка? - спросила она. - Может быть, не свести ли тебя в лазарет, или подождем до утра?

  В голове моей все путалось... Страшная слабость сковывала члены. Я вся была как разбитая.

  - Где Нина? - спросила я классную даму.

  - Sie schlaft bleib'ruhig! (она спит, будь покойна!) - строже произнесла Кис-Кис и, видя, что я успокоилась, хотела было отойти от моей постели, но я не пустила ее, схвативши за платье.

  - Фрейлейн, что же это было? Что это было, ради Бога, скажите? - испуганно вырвалось у меня при внезапном воспоминании о белой фигуре.

  - Dumme Kinder (глупые дети)! - совсем уже сердито воскликнула редко сердившаяся на нас немка. - Ишь, что выдумали! Просто запоздавшая прислуга торопилась к себе в умывальню, а они - крик, скандал, обморок! Schande (стыд)! Тебе простить еще можно, но как это княжна выдумала показывать свою храбрость?.. Стыд, срам, Петрушки этакие! (Петрушки было самое ругательное слово на языке доброй немки.) Если б не я, а кто другой дежурил, ведь вам бы не простилось, вас свели бы к Maman, единицу за поведение поставили бы! - хорохорилась немка.

  - Да мы знали, что вы не выдадите, фрейлейн, оттого и решились в ваше дежурство, - попробовала я оправдываться.

  - И не мы, а она! - сердито поправила она меня, мотнув головой на княжну, спящую или притворявшуюся спящей. - Это вы мне, значит, за мою снисходительность такой-то сюрприз устраиваете, danke sehr (очень благодарна)!

  - Простите, фрейлейн.

  - Ты что, ты - курица, а вот орленок наш и думать забыл о своем проступке, - смягчившись, произнесла менее ворчливым голосом фрейлейн и вторично взглянула на спавшую княжну.

  Лишь только она скрылась, я приподнялась на локте и шепотом спросила:

  - Нина, ты спишь?

  Ответа не было.

  - Ты спишь, Ниночка? - немного громче позвала я.

  Новое молчание.

  Я посмотрела с минуту на милое личико, казавшееся бледнее от неровного матового света рожков. Потом, зарывшись с головой под одеяло, я заснула крепким и тяжелым сном.

  Проснулась я от громкого говора институток. Кто-то кричал, ссорился, спорил. Открыв глаза, я увидела Нину почти одетую, с бледным, нахмуренным лицом и сердитыми, глядящими исподлобья глазками.

  - Никогда и ничем я не хвасталась, - холодно и резко говорила она Крошке, старательно заплетавшей свои белокурые косички. - Никогда! Оправдываться ни перед тобой, ни перед классом не буду. Я не струсила и шла на паперть одна. Больше я ничего не скажу и прошу меня оставить в покое!

  - Ниночка, в чем они тебя обвиняют? - встревоженно спросила я моего друга.

  - Ах, оставь, пожалуйста, меня в покое. Ты мне только испортила все, все! - с сердцем и горячностью воскликнула она и, круто повернувшись, отошла от кровати.

  Я видела ее ожесточенное выражение лица, слышала ее холодный, недружелюбный голос, и сердце мое упало. Как жестоко и несправедливо было ее обвинение!

  Я быстро оделась, еле сдерживая накипавшие в груди слезы, и пошла искать Нину. Она стояла у окна в коридоре с тем же сердито-нахмуренным лицом.

  - Нина! - подошла я к ней и положила на плечо руку.

  - Уйди, не зли меня! Из-за тебя, из-за твоего глупого вмешательства они, эта Маркова и Иванова, издеваются над моей трусостью... Уйди!..

  - Ниночка, - растерявшись, произнесла я, - сейчас же пойду и скажу им, что ты ничего не знала, что я сама прокралась за тобой...

  - Этого еще недоставало! - вспыхнула она гневом и даже с силой топнула ножкой: - Уйди, пожалуйста, ты ничего умного не придумаешь! Ты меня только злишь! Я видеть тебя не хочу!

  И она почти с ненавистью взглянула на меня и резко повернулась ко мне спиной.

  Все было кончено...

  Точно что-то перевернулось у меня в сердце.

  Нина, моя милая Нина, мой единственный друг разорвал со мной тесные узы дружбы!..

  Опустив голову, молча двинулась я назад в дортуар, чувствуя себя бесконечно одинокой и жалкой.

  "Мамочка! - рыдало что-то внутри меня. - За что, за что? Ты не слышишь, родная, свою девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая душа в этих стенах! Ты бы не обидела, ты не обидела ни разу меня, дорогая, далекая, милая!"

  Я точно нарочно растравляла еще сильнее этими причитаниями мою глубоко возмущенную детскую душу, стараясь задеть самые болезненные, самые чувствительные струны ее.

  Дойдя до своей постели, я повалилась на нее и, скрыв лицо в подушках, зарыдала горько, неутешно, стараясь заглушить мои рыдания.

  Вдруг чья-то маленькая ручка коснулась меня.

  "Нина! - мелькнуло в моей голове. - Нина, она раскаялась, она пришла!"

  И счастливая от одной этой мысли, я подняла голову и отшатнулась.

  Но это была не Нина.

  Белокурая Крошка стояла передо мной и улыбалась приветливо и ласково.

  Эта улыбка делала чрезвычайно обаятельной ее недоброе, капризное личико.

  - Ты поссорилась с Джавахой? - спросила она меня.

  - Нет, я не ссорилась, я не понимаю, за что рассердилась Нина и прогнала меня... Мне это очень больно...

  - Больно? - И красивое личико Крошки исказилось гримаской. - Ну так пойди, проси у нее прощения, может быть, она и простит тебя! - насмешливо проговорила Крошка.

  Эти ее слова точно хлестнули меня по душе... Хитрая девочка поняла, чем можно поддеть меня. Во мне заговорило врожденное самолюбие, гордость.

  "В самом деле, что за несчастье, если княжна дуется и капризничает? - подумала я. - Чего я плакала, глупенькая, точно я в самом деле виновата? Не хочет со мной дружить, так и Бог с ней!"

  И я постаралась улыбнуться.

  - Ну вот и отлично, - обрадовалась Крошка, - охота была портить глаза. Глаза-то одни, а подруг много! Да вот, чего откладывать в долгий ящик, хочешь быть со мной подругой?

  - Я, право, не знаю... - растерялась я. - Да ты ведь с Маней Ивановой, кажется, дружна?

  - Так что же! Это не помешает нисколько; мы будем подругами втроем, будем втроем гулять в перемены: я - в середине, как самая маленькая, ты - справа, Маня - слева, хорошо? Теперь как-то все по трое подруги; это называется в институте "триумвират". Ты увидишь, как будет весело!

  Я не знала, что ответить. Крошка была враг Нины, я это отлично знала, но ведь Нина первая изменила своему слову и прогнала меня от себя. А Крошка успокоила, обласкала да еще предлагает свою дружбу!.. Что ж тут думать, о чем?

  И не колеблясь ни минуты я протянула ей руку:

  - Хорошо, я согласна!

  Мы обнялись и поцеловались. Позвали Маню Иванову и с ней поцеловались.

  "Триумвират" был заключен.

  Раздался звонок, призывающий к молитве и чаю. Сейчас вслед за m-lle Арно, вышедшей из своей комнаты, вошла Джаваха.

  Увидя меня между Ивановой и Марковой, она, очевидно, сразу поняла, в чем дело. Краска залила ее бледные щеки, глаза загорелись ярко-ярко.

  - Какая гадость - поступать так, - сквозь зубы произнесла она, глядя на меня в упор пронизывающим душу взглядом.

  Я невольно опустила глаза. Сердце как-то екнуло... Но минута, другая - и все мое колебание исчезло.

  Возвращаться назад было незачем да и неловко перед моими новыми подругами... С прежней дружбой все счеты были кончены...

  Началась новая жизнь, новые друзья, новые разговоры, новые тайны.

  Крошка и Маня Иванова, в особенности же первая, целиком завладели всем моим существом.

  Я невольно подпадала под влияние Марковой, умевшей, несмотря на ее детские годы, подчинять меня своей воле. Что была, в сущности, Крошка, я не могла докопаться никаким образом. Очень неровна, минутами страшно капризная, настойчивая, любившая властвовать и, очень метко подмечая чужие недостатки, издеваться над ними, - она, однако, считалась одной из лучших воспитанниц. Лишь только ей приходилось попасться на глаза классной дамы или учителя, капризное личико принимало почтительно-кроткое выражение и вся она казалась маленьким ангелом. Уходило начальство - и исчезало кроткое ангельское выражение с лица Крошки... Классные дамы, не постигшие всей несимпатичной двойственности маленького существа, любили Крошку, относя ее к числу "парфеток", то есть лучших учениц класса.

  Зато подруги единодушно ненавидели Маркову, называя за глаза "фискалкой". Что касается последнего недостатка Крошки, то уличить ее в нем было невозможно. Ее подозревали в том, что она бегает жаловаться своей тетке - инспектрисе, но доказать этого никто не решался, и потому Крошка благополучно выносила все из класса, а класс ее ненавидел всеми силами, хотя отчасти и побаивался втайне. Ее дружба с Маней Ивановой заключалась в полном подчинении последней Крошке. Маня была добрая, славная, несколько ленивая девочка, имевшая один страшный недостаток, по мнению институток: она любила поесть. Есть Маня могла во всякое время, не разбирая что и как. Иногда после целой коробки мармеладу, уничтоженной в один присест, она тут же, не передохнув, как говорится, принималась за калач, намазанный маслом и густо посыпанный зеленым сыром. Как-то раз на пари, призом которого был назначен апельсин, Маня Иванова съела восемь штук больших институтских котлет. Второй слабостью Мани было "обожание" Крошки, о которой она отзывалась самыми восторженными похвалами.

  - Лидочка - прелесть, - говорила она мне, пережевывая кусок чего-нибудь и вся сияя удовольствием, - они ее не понимают и дуются; да ты вот подружишь с нами подольше и тогда сама узнаешь.

  А Лидочка неимоверно злоупотребляла дружбой Мани. Она командовала ею, заставляла оказывать ей тысячу мелких услуг и, к довершению всего, подняла на подругу целое гонение за то, что Маня "обожала" Леночку Корсак. Несмотря на недостатки Мани, меня тянуло гораздо больше к ней, нежели к лукавой, неискренней Крошке.

  Крошка замечала это и всеми силами старалась скрепить наши недавние узы дружбы.

  Не знаю цели, заставлявшей Крошку так ухватиться за меня, но думаю, что она руководилась местью к княжне, которую считала своим злейшим врагом. Или просто ей хотелось заручиться преданной душой среди недружелюбно относящегося к ней класса.

  С первых же часов моей новой дружбы я поняла, что сделала непростительную ошибку.

  Холодная и эгоистичная Крошка, ничего не делавшая спроста, и веселая сладкоежка Маня не могли мне заменить моего потерянного друга. А ссора с Ниной вышла нешуточная. Она сидела на уроках на одной со мной скамейке, ходила в одной паре и спала подле. Но я видела, как это стесняло ее. Всеми силами Нина старалась выказать мне свое полное негодование, почти ненависть. Она отодвигалась от меня на самый кончик скамейки, за обедом она передавала тарелки не через меня, а за моей спиной; она не ходила со мной под руку в паре, как это было принято; приходя в дортуар, она ложилась скоро, скоро и засыпала, еще до спуска газа, как бы боясь разговоров и объяснений с моей стороны.

  Так прошло много времени. Я изнывала и не могла найти исхода. Крошка все ловчее и ловчее опутывала меня еле уловимыми сетями своей дружбы, а я, по свойственному моей натуре малодушию и слабости, не могла сбросить с себя этой власти, всем сердцем продолжая любить мою единственную, дорогую Ниночку. Последняя очень изменилась со времени нашей ссоры. Всегда сдержанная и сосредоточенная прежде, любившая тихие, долгие беседы о Кавказе, о доме, она вдруг стала неузнаваемо весела. Целые досуги проводила она в бесцельной визгливой беготне по зале с "мовешками", в рисовании на доске смешных фигурок или пробиралась на половину старших и прогуливалась там с Ирочкой и Михайловой, не боясь "накрытия синявок".

  Последние не могли не заметить перемены, происшедшей с примерной воспитанницей, но относили это к болезненным проявлениям слабого организма княжны и смотрели сквозь пальцы на выходки Нины.

  К довершению всего, Нина подружилась с Бельской - "разбойником" класса - и была постоянной ее спутницей и соучастницей в проказах.

  Маме я ничего не писала о случившемся, инстинктивно чувствуя, ведь это сильно огорчит ее, тем более что она, ничего не подозревая, писала мне длинные письма, уделяя в них по странице на долю "милой девочки", как она называла мою дорогую, взбалмошную, так незаслуженно огорчившую меня княжну...

ГЛАВА XI

  

  

  

  Невинно пострадавшая

  Однажды после завтрака, в большую перемену, гуляя по саду в обществе моих двух новых подруг, я была удивлена необычайным оживлением, господствовавшим на последней аллее. День был сырой, промозглый - одним словом, один из тех осенних дней, на которые так щедр петербургский ноябрь. Мы прибавили шагу, желая поскорее узнать, в чем дело.

  Посередине аллеи неуклюже прыгала, громко, беспомощно каркая, большая черная ворона. Правая лапка и часть крыла были у нее в крови. За ней бежало несколько седьмушек с Ниной Джавахой и Бельской во главе.

  - Осторожнее, клюнет! - кричала Петровская, всячески удерживая княжну.

  Но Нина не обратила внимания на ее слова. Вся красная от волнения и тщетных попыток поймать птицу, она наконец изловчилась и бесстрашно схватила ворону, забившуюся у ножек садовой скамейки.

  - Поймала! - сказала она, торжествующе обводя глазами маленькое общество.

  - Какая ты храбрая, Ниночка, - заметила Надя Федорова, подобострастно глядя на смелую подругу.

  Ворона билась и каркала в руках Нины, но девочка ловко закутала ее в платок, надетый внизу под клекой, и понесла ее в класс.

  - Сохрани Бог, синявки узнают, - замирая, шептала Федорова.

  - Нет! Куда им! Бельская, беги за бинтом в лазарет.

  К счастью, ворона притихла и ничем не обнаруживала своего присутствия. Ее посадили в корзинку с крышкой, в которой мать Тани Петровской в прошлое воскресенье привезла яблок. Мигом был принесен бинт из лазарета. Дождавшись, когда дежурный в этот день Пугач вышел из класса, Нина быстро перевязала поломанное крыло вороны, предварительно обмыв его хорошенько. Потом птицу силой накормили оставшейся у кого-то в кармане от чая булкой и усадили в корзину, прикрыв сверху казенным платком.

  Следующий урок был батюшкин. Славный был наш добрый институтский батюшка! Чуть ли не святым прослыл он в наших юных понятиях за теплое, чисто отеческое отношение к девочкам.

  Рассказывает ли он о страданиях Иова или о бегстве иудеев из Египта, глаза его ласково и любовно останавливаются на каждой из нас по очереди, а рука его гладит склоненную перед ним ту или другую головку...

  Батюшка никогда не сидел на кафедре. Перед его уроком к первой скамейке среднего ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но батюшка и за столом никогда не сидел, а ходил по всему классу, останавливаясь в промежутках между скамейками. Особенно любил он Нину и называл ее "чужестраночкой".

  - Я, батюшка, русская, - немного обидчиво говорила она.

  - Ну что ж, что русская, а из какой дали к нам прилетела!

  И широкий рукав нарядной шелковой рясы совсем прикрывал бледное личико и глянцевитые косы.

  Батюшку мы все буквально боготворили. Мы поверяли ему наши детские невзгоды, чистосердечно каялись в содеянных шалостях, просили совета или заступничества и никогда ни в чем не терпели от него отказа. Худых баллов батюшка не ставил. Выйдет ленивая, не знающая урока ученица, вроде Ренн, он ее самыми немудреными и легко понятными вопросами наведет на ответ так, что урок она хотя слабо, а все-таки ответит и получит 11 в классном журнале. Зато не знать урока у батюшки считалось преступлением, за которое "нападал" весь класс без исключения. Да, впрочем, таких случаев, к нашей чести будь сказано, почти не случалось. Девочки-"парфетки" следили за девочками-"мовешками", заботясь, чтобы урок Закона Божьего был выучен. Даже Ренн не имела меньше 11 баллов.

  После класса мы все окружали батюшку, который, благословив теснившихся вокруг него девочек, садился на приготовленное ему за столиком место, мы же располагались тесной толпой у его ног на полу и беседовали с ним вплоть до следующего урока.

  Всех нас он знал по именам и вызывал на уроках не иначе как прибавив к фамилии ласкательное имя девочки:

  - А ну-ка, Манюша Иванова, расскажите о явлении Иеговы праведному Моисею.

  И Манюша рассказывала звонко, ясно, толково.

  Так было и в этот день, но едва Таня Покровская, особенно религиозная и богобоязненная девочка, окончила трогательную повесть о слепом Товии, как вдруг из корзины, плотно прикрытой зеленым платком, раздалось продолжительное карканье. Весь класс замер от страха. Дежурившая в этот день в классе m-lle Арно вскочила со своего места, как ужаленная, не зная, что предпринять, за что схватиться. Батюшка, недоумевая, оглядывал весь класс своими добрыми, близорукими глазами...

  "Кар-кар", - зловеще неслось из угла.

  - В классе - ворона, - вдруг произнес, дрожа от злости, Пугач, - это не шалость, а безобразие, и виновная будет строго наказана!

  И вся зеленая от негодования она бросилась искать ворону. Но последняя не заставила себя долго ждать: вылезши из корзины, она стала ковылять по полу с громким, пронзительным карканьем.

  Классная дама кричала, девочки шикали, чтобы прогнать ворону, суматоха была невообразимая.

  Я взглянула на княжну: она была белее своей белой пелеринки.

  Между тем раздался звонок, возвещающий окончание урока, и батюшка, поспешно осенив нас общим крестом, вышел из класса.

  Мы притихли.

  М-lle Арно приказала дежурной воспитаннице позвать коридорную девушку, чтобы убрать "этот ужас", как она назвала ворону, а сама помчалась доносить инспектрисе о случившемся.

  Лишь только классная дверь закрылась за ней, как Бельская вскочила на кафедру и громко на весь класс прокричала:

  - Mesdam'очки, не выдавайте Нину, слышите! Нам всем ничего не будет, а ее, пожалуй, за эту шалость сотрут с красной доски и выключат из "парфеток".

  - Нет, зачем же классу страдать из-за одной? Я непременно сознаюсь, - пробовала запротестовать княжна.

  - И думать не смей! - зашумели девочки со всех сторон. - Мы все хотели взять ворону... все... только боялись ее клюва, а ты бесстрашная... Всему классу это сойдет, а тебе нет.

  Между тем коридорная девушка ловила виновницу случая - ворону, но никак не могла поймать.

  - Ну-с, так решено: Нины не выдавать и у батюшки просить всем классом прощения, что это случилось на его уроке, - проповедовала Бельская.

  - Ты, Феня, не выбрасывай ее на двор, - просила Джаваха коридорную девушку, одолевшую наконец злополучную ворону, - ворона ведь больная.

  - А куды ж я с ней денусь? Еще от начальства влетит, беда будет. Нет, барышня, отнесу-ка я ее в сад на прежнее место... И что за птицу вы облагодетельствовали! Ведь падаль жрет, - у, глазастая! - И Феня потащила нашу протеже из класса, куда в этот миг входила инспектриса.

  Мы снова присмирели, предчувствуя грозу.

  Худая, длинная как жердь инспектриса производила впечатление старушки, но двигалась она быстро и живо, поспевая всюду.

  Тон ее был раздражительный, сухой, придирчивый. Мы ненавидели ее за ее брезгливое пиление.

  Худая фигурка в синем шелковом платье с массой медалей у левого плеча грозно предстала поднявшемуся со своих скамеек классу.

  - Кто осмелился принести в класс ворону? - резко прозвучал среди восстановившейся мигом тишины ее визгливый голос.

  Молчание.

  - Кто? - снова повторила инспектриса.

  Новое молчание было ответом.

  - Что же, у вас языков нет? - еще грознее наступала она. - Я требую, чтобы виновная призналась.

  - Мы все, все виноваты, - раздались одиночные голоса.

  - Все! - хором повторил весь класс.

  - Трогательное единодушие, - проговорила с недоброй усмешкой инспектриса, - но будьте уверены, я все узнаю, и виновная будет строго наказана.

  - Маркова насплетничает, непременно насплетничает, - зашептали девочки, когда инспектриса вышла из класса, а мы стали спускаться с лестницы.

  Меня охватил внезапный страх за милую княжну, согласившуюся на защиту и покрывательство класса. Я предвидела, что княжне это не пройдет даром.

  "Крошка непременно выдаст", - подумала я, и вдруг внезапная мысль осенила меня. Я слишком еще любила княжну, чтобы колебаться.

  И, не откладывая в долгий ящик своего решения, я незаметно выскользнула из пар и бегом возвратилась обратно, делая вид, что позабыла что-то в классе.

  Там, подождав немного, когда, по моему мнению, "седьмушки" достигли столовой, я быстро направилась через длинный коридор на половину старших, в так называемый "колбасный переулок", где жила инспектриса. Почему он назывался колбасным, я до сих пор себе не уяснила, да и вряд ли кто из институток мог бы это сделать. Там находились комнаты классных дам, и в том числе комната инспектрисы. Я со страхом остановилась у двери, трижды торопливо прочла: "Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!" - как меня учила няня делать в трудные минуты жизни - и постучала в дверь с вопросом: "Puis-je entrer" (могу войти)?

  - Entrez (войдите)! - прозвучало в ответ, и я робко вошла.

  Комнатка инспектрисы, разделенная пополам невысокой драпировкой темно-малинового цвета, поразила меня своей уютностью. Там стояла очень хорошенькая мебель, лежал персидский ковер, висели на стенах группы институток и портрет начальницы, сделанный поразительно удачно.

  Сама m-lle Еленина - так звали инспектрису - сидела за маленьким ломберным столиком, накрытым белой скатертью, и завтракала.

  Она подняла на меня свои сердитые, маленькие глазки с вопросительным недоумением.

  - Medemoiselle, - начала я дрожащим голосом, - я пришла сказать, что... что... ворону принесла я.

  - Ты? - И еще большее недоумение отразилось в ее взоре.

  - Да, я, - на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я.

  - Отчего же ты не созналась сразу, в классе?

  Я молчала, мучительно краснея.

  - Стыдись! Только что поступила, и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем ты принесла в класс птицу? - грозно напустилась она на меня.

  - Она была такая исщипанная, в крови, мне было жалко, и я принесла.

  Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки.

  - Ты должна была сказать m-lle Арно или дежурной пепиньерке, ворону бы убрали на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной класса... Скверно, достойно уличного мальчишки, а не благовоспитанной барышни! Ты будешь наказана. Сними свой передник и отправляйся стоять в столовой во время завтрака, - уже совсем строго закончила инспектриса.

  Я замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым сильным наказанием.

  Это было уже слишком. На глазах моих навернулись слезы. "Попрошу прощения, может быть, смягчится", - подумала я.

  "Нет, нет, - в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, - ведь я терплю за Нину и, может быть, этим поступком верну если не дружбу ее, то, по крайней мере, расположение".

  И, стойко удержавшись от слез, я быстро сняла передник, сделала классной даме условный поклон и вышла из комнаты.

  Мое появление без передника в столовой произвело переполох.

  Младшие повскакали с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и сожалением поглядывая на меня.

  Я храбро подошла к m-lle Арно и заявила ей, что я наказана инспектрисой. Но за что я наказана, я не объяснила. Затем я встала на середину столовой. Мне было невыразимо совестно и в то же время сладко. Лицо мое горело, как в огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить насмешливые улыбки.

  "Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! - вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. - Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?"

  Наши "седьмушки", видимо, взволновались. Не зная, за что я наказана, они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне.

  Я подняла голову. Мой взгляд встретился с Ниной. Я не знаю, что выражали мои глаза, но в черных милых глазках Джавахи светилось столько глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно варом обдало.

  "Ты жалеешь меня, милая девочка", - шептала я восторженно, и, стряхнув с себя ложный, как мне казалось, стыд, я подняла голову и окинула всю столовую долгим, торжествующим взглядом.

  Но меня не поняли, да и не могли понять эти беспечные, веселые девочки.

  - Смотрите-ка, mesdames наказана, да еще и смотрит победоносно, точно подвиг совершила, - заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц.

  В ответ я только равнодушно пожала плечами.

  Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало красное как кумач. У меня сделался жар - неизменный спутник всех моих потрясений.

  М-lle Арно со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне.

  - Тебе нехорошо?

  Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула:

  - Но ты больна, ты вся горишь! - и, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток.

  Пытка кончилась.

  Меня отвели в лазарет.

ГЛАВА XII

  

  

  

  В лазарете. Примирение

  Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась "перевязочная", сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались "слабенькие", то есть те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна - кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая - Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной "шипучкой" (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками...

  - Меня тошнит, Вера Васильевна, - говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.

  И Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.

  - Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.

  - А не хотите ли касторового масла? - добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется.

  Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.

  Из перевязочной вели две двери: одна - в комнату лазаретной надзирательницы, а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкапы с разными медицинскими препаратами и бельем.

  Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

  Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

  Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

  - Матенька, - кричит Вера Васильевна, - лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

  И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по щучьему велению.

  - Матенька, помогите забинтовать больную. - И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

  И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

  Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

  - Матенька, - увивается около нее какая-нибудь больная, - поджарьте булочку, родная.

  - Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

  А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

  Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

  M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

  - Что с девочкой? - спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

  И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

  - Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, - посоветовала фельдшерица.

  - Ведите себя хорошенько! - холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

  - Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.

  - Да... нет... да... право, не знаю! - путалась я.

  Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

  - У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.

  - Матенька, - крикнула она, - прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

  Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

  Точно тяжелый камень надавил сердце.

  Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и... мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: "Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?"

  Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

  Я приподнимаюсь на подушках.

  "Мама?" - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

  Нет, не мама.

  Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

  - Княжна! Нина! - каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

  Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

  - Галочка, моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой сделала!

  И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

  - Ах, милая, глупая! Зачем ты... - лепетала Нина. - За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

  - Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

  - Но как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

  - Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана... Ну...

  - Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.

  - Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из "парфеток", а тобой все восхищаются... Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! - шептала княжна.

  - Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.

  - Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! - И княжна горячо поцеловала меня.

  - Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! - торжественно произнесла я.

  - А как же "триумвират"? - лукаво шепнула княжна.

  - А как же Бельская? - не потерялась я.

  И обе мы звонко расхохотались.

  Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

  - Ни есть, ни спать не хотелось.

  - Как же ты ко мне пробралась?

  - А вот! - И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

  - Что это?

  - Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.

  В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

  - А что ты за меня вынесла, Люда!

  "Люда!" Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

  - Вы что, шалуньи, притаились, - вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. - Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули... Не дело... Им покой нужен.

  - Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.

  - Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, - ответила старушка.

  - Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.

  - Выпишусь, - с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.

  Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя - милую, добрую, великодушную Нину!

  В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.

  На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

  Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину - и на красной доске снова появилось ее милое имя.

  Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так не долго господствовавшие надо мной. Им обеим - и Крошке и Мане - было крайне неприятно распадение "триумвирата" и мое примирение с их врагом - моей милой Ниной.

ГЛАВА XIII

  

  

   Печальная новость. Подписка.

  - Mesdam'очки, mesdam'очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке - строго-строго... A Fraulein плакала... Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу...

  Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда... В одну секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз велели передать все ею виденное.

  - Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, - авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: "Поди, мол, сплетничай".

  - Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они стали кадетами..." У-у! противная, - подхватила Краснушка.

  - А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки, что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.

  - Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться, - кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.

  - Тише! Кис-Кис идет!

  Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.

  Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.

  Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:

  - Fraulein!

  - Was wollen sie, Kinder (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом спросила нас наша любимица.

  - Вы плакали?.. - как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.

  - Откуда вы взяли, дети?

  - Да-да, вы плакали... Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! - приставали мы...

  Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.

  - Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, - мягко заговорила она, - но успокойтесь, меня никто не обижал...

  - А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.

  - Ах ты, всезнайка! - сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если видела, придется сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети...

  - Расстаться? - ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались здесь и там печальные возгласы "седьмушек".

  Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.

  - Но, Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, - зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?

  Глаза "Булочки" уже начали разгораться.

  - О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fraulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.

  - Я знаю, кто это сказал... У-у! Это противный Пугач, это Арно! - пылко воскликнула княжна.

  - Wie kannst du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! - строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны уважать ваших классных дам.