Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

Дуров! - произнесли его губы. - Вы отличились и под Гутштадтом и у Фридланда. Я имел случай убедиться в этом. Теперь сам главнокомандующий, прослышав о вашей храбрости, изволил прислать за вами своего адъютанта Александра Ивановича Нейгардта.

   Тут Каховский слегка поклонился в сторону штабс-капитана с аксельбантами через плечо.

   "Вот оно, начинается!" И новый трепет пробежал по всему телу Нади.

   - Не волнуйтесь, мой друг, - заметя ее смущение, произнес Каховский. - Повторяю, главнокомандующий уже достаточно знает о вашей храбрости... Вот, господин адъютант слышал его отличное мнение о вас с этой стороны, как о храбром и отважном солдате. Завтра капитан Нейгардт отвезет вас к графу в Витебск. А теперь можете ехать в лагерь собраться в дорогу.

   - Да, кстати, - добавил генерал, когда Надя, щелкнув шпорами и сделав налево кругом, по-военному шагнула к двери, - я не хочу обнадеживать вас понапрасну, но вы уже не вернетесь обратно в полк.

   "Главнокомандующий... храбрый солдат... лестный отзыв... отобранная шпага..." - как в тумане произносила Надя, не понимая, что происходит с нею, и еле держась на ногах от охватившего ее волнения.

   И вдруг все эти неожиданности и случайности разом стушевались и отошли куда-то далеко от нее, уступая место новой тревоге, новому волнению.

   "Вы не вернетесь в полк, я не хочу обнадеживать вас напрасно", - слышится ей как сквозь сон знакомый голос Каховского.

   Господи, за что? Что сделала она дурного, что ее лишают и сабли, и милой полковой семьи, которую она успела полюбить как родную?.. И в то же время: "храбрый солдат... мнение главнокомандующего..." Как связать все это, и хороша же ее храбрость, если ее гонят из полка и лишают шпаги!

   Почти не сознавая действительности, в том же тяжелом кошмаре прискакала Надя в лагерь.

   А там ее ждал уже новый сюрприз, новая неожиданность. Едва успела она доскакать до своего шатра, как была встречена целой толпой своих однополчан, уже осведомленных об ее судьбе вахмистром Спиридоновым.

   - Прощайте, любезный наш товарищ, - произнес вахмистр, выступая впереди толпы, и Надя услышала самые искренние нотки участия в его суровом голосе. - Дай вам бог счастья и всего лучшего впереди! Слыхали мы, что главнокомандующий вас требует в Витебск. Генерал спрашивал у нас, солдат, о вашей храбрости, и все мы дали о вас отличный отзыв по заслугам. И то сказать, храбрый вы солдат и славный товарищ! И жаль, сердечно жаль нам с вами расстаться! - И бравый Спиридонов приблизился к Наде и крепко обнял мнимого улана.

   Добрый вахмистр и не подозревал, как эти горячие, задушевные речи разрывали сердце бедняжке-рядовому!

   Но самое тяжелое было впереди: прощание с Вышмир-ским. Этой минуты - минуты прощания с Юзефом - Надя боялась всего больше, и, когда она наступила, Надя не выдержала и разрыдалась.

   Бледный, взволнованный, потрясенный до глубины души, стоял перед нею Юзек.

   - Что же это? Матка боска! Иезус Мария! - лепетал он в то время, как по бледному лицу его струились слезы. - Что же это?.. Всегда двое... всегда вместе - и вдруг... Ах, Саша, Саша! Ну, что я без тебя? Ну, каково мне будет, Саша?! Зачем судьба послала мне такого друга, чтобы так безжалостно отнять его снова!..

   И он заплакал беспомощно, в голос, по-детски, забыв и свой офицерский чин, и свои эполеты, все в мире, кроме разлуки со своим другом Сашей.

   - Послушай, - произнес он позднее, успокоившись немного, - я не знаю, что ждет тебя впереди, но ты должен помнить и знать во всякое время, что в старом замке Канутов и в этих коннопольских рядах у тебя есть верный, надежный друг, Юзеф Вышмирский.

   - Спасибо, Юзек! Спасибо, милый! - произнесла растроганная до глубины души Надя. - Что бы ни было со мною, я не забуду ни тебя, ни Зоей...

   В тот же вечер Надя сбегала на могилу Алкида и, припав головою на холмик, произнесла, обливаясь горючими слезами:

   - Спи с миром, верный друг и боевой товарищ! Верную службу сослужил ты мне, и никогда память о тебе не перестанет жить в моем сердце!

   А на следующее утро, когда мелкая дробь барабана будила сонный лагерь, Надя вместе с Нейгардтом выезжала из Полоцка в его коляске...

   Проснувшаяся алая красавица заря заливала белые лагерные шатры потоками розового света, похожего на светлое будущее молодой, радостной жизни...

   Но не алая заря была в сердце смугленькой Нади. В бедном маленьком сердце не было ни надежды, ни счастья в это светлое, радостное утро...

   Темная, непроглядная мгла окутывала бедное сердечко юного уланчика в то время, как в смелой головке рождались самые невеселые, тяжелые думы...

   Быстрая скачка на перекладных несколько рассеяла опечаленную и измученную Надю. К тому же Александр Иванович Нейгардт оказался милейшим человеком и всю дорогу до Витебска старался успокоить своего спутника и разогнать его мрачное настроение.

   Наконец, после усиленной тряски по ухабам и рытвинам тогдашних, далеко не благоустроенных дорог, они приехали в Витебск.

   Сначала Нейгардт привел Надю к себе на квартиру, где она могла привести себя в порядок после продолжительной дороги и отдохнуть немного.

   Ровно в 10 часов утра прискакал графский ординарец с приказом немедленно явиться в штаб к главнокомандующему, графу Бугсгевдену.

   Подъезжая к квартире Бугсгевдена, Надя ощущала чувство страха, детского, беспомощного страха, чуть ли не впервые за всю свою жизнь.

   И все же, несмотря на это, она нашла в себе достаточно силы побороть это постыдное, по ее мнению, чувство и смело вошла вслед за Нейгардтом в кабинет главнокомандующего.

   Там их встретили двое. Одного из них Надя уже видела в свите цесаревича во время кавалерийского смотра на прусской границе. Это был сам командующий войсками, граф Бугсгевден. Другой был высокий блестящий офицер в флигель-адъютантской форме.

   - А ваше оружие, юноша? - встретил ее Бугсгевден. - Солдат ни на минуту не должен быть без оружия, помните это!

   - Но, ваше высокопревосходительство, мое оружие отобрали от меня! - произнесла Надя и твердо встретила острый, пытливый взгляд главнокомандующего.

   - Приказать вернуть! - чуть обернувшись в сторону вошедшего вслед за Надей и Нейгардтом ординарца, приказал граф.

   Последний исчез в одно мгновение ока и снова появился, держа наготове саблю в руках.

   Яркая краска радости залила щеки девушки. Не отдавая себе отчета, она быстро поднесла саблю к губам и запечатлела горячий поцелуй на ее блестящей стали.

   А граф, ласково взглянув на юного уланчика, заговорил снова:

   - Я много слышал о вашей храбрости. Все ваши начальники дали самый лестный отзыв о вас. Слух о ней дошел до государя... Не пугайтесь, но... я должен отослать вас к императору в Петербург...

   Сабля выпала из рук Нади... Глаза ее расширились, лицо покрылось смертельной бледностью... Еще немного - и, казалось, вот-вот она рухнет сейчас к ногам графа.

   - Что с вами? Вам дурно, молодой человек? - послышался за нею мягкий, приятный голос, и блестящий офицер в флигель-адъютантском мундире поддержал за плечи пошатнувшуюся было девушку.

   - О... господи, господи! - лепетала она, вся трепещущая и испуганная насмерть. - Я погиб... Государь непременно отошлет меня домой и тогда все пропало!..

   Этот взволнованный голос, эти вырвавшиеся прямо из недр души бедной девочки слова выражали столько неподдельного отчаяния, мольбы, тоски и страха, что сам Бугсгевден казался заметно растроганным этим порывом.

   - Не бойтесь ничего, дитя мое! - произнес он ласково. - Государю, повторяю, уже известна ваша храбрость. Мне было повелено высочайшим приказом навести о вас справки. И все сведения, собранные о вас, могут только послужить в вашу пользу. Вы бы не хотели расстаться с вашим мундиром, юноша, не так ли?

   - О, скорее с жизнью расстался бы я, граф! - пылко вырвалось из груди Нади.

   - Приятно слышать это от солдата, а от этакого юного солдата, почти ребенка, еще более приятно! - ласково усмехнулся в сторону Нади Бугсгевден и, обернувшись к блестящему флигель-офицеру, добавил: - Не правда ли, вам не приходилось встречать ничего подобного, полковник?

   Полковник Зас, оказавшийся личным адъютантом государя, только молча наклонил в знак согласия свою красивую, тщательно расчесанную голову. Вслед за тем главнокомандующий ласково кивнул головою мнимому улану, дав этим понять, что он свободен и может идти.

   Надя, как помешанная, вышла из кабинета графа.

   Теперь уже не собственное невыясненное положение, не неожиданный переворот в ее судьбе и странные намеки графа, говорившие за то, что тайна ее обнаружена, глубоко взволновали девушку. Не страх за будущее, не боязнь быть водворенной под родительский кров наполняли душу девушки. Нечто иное, властное, широкое, могучее, роковое, заставляло сильнее забиться ее сердце и забыть обо всем остальном. Это было уже знакомое ее душе чувство, однажды испытанное ею на берегах Немана под тильзитским небом, в день свидания двух императоров. Но теперь оно проснулось с новой неудержимой силой.

   "В столицу! В Петербург! На глаза государя!" - выстукивало ее сердце, и какой-то розовый туман, не то греза, не то сон, охватил и заполнил все ее существо.

   В том же чарующем сне садилась она на следующее утро в дорожную кибитку подле блестящего флигель-адъютанта, увозившего ее по высочайшему повелению в далекую неведомую столицу, к близкому, но неизвестному будущему... Зачем и для чего - она не знала.

  

   В том же розовом тумане подъезжала Надя после безостановочной безумной скачки на перекладных к Петербургской заставе и сквозь этот туман видела широкие мощеные улицы столицы, высокие каменные и деревянные дома и смущенное лицо чиновника, спросившего было у них подорожную и потом отпрянувшего назад при виде блестящего флигель-адъютантского мундира Заса. Сон продолжался и в то время, когда она трепещущими от волнения руками застегивала на себе колет и натягивала ботфорты в квартире Заса, куда он привез ее приготовить к высочайшей аудиенции. Сон продолжался и во весь путь от флигель-адъютантской квартиры до императорского дворца. И только в громадном дворцовом вестибюле, где стояли гиганты гренадеры и неслышно двигалась толпа свиты и цвет гвардейской молодежи, Надя как будто немного пришла в себя... Блестящие, увешанные орденами генералы и сановники подходили к ним, с явным любопытством и недоумением поглядывая на скромный солдатский мундир молоденького улана. Они спрашивали что-то у Заса, чего Надя не могла ни понять, ни расслышать, на что Зас отвечал тихо, чуть слышно. Потом дежурный флигель-адъютант приблизился к ним, бесшумно ступая по мягкому ковру, и, попросив их следовать за собою, повел обоих, и Заса и Надю, по широкой лестнице, по которой тут и там стояли навытяжку чины царской охраны. Потом Надя, все еще смутно сознавая действительность, перешагнула порог большой светлой комнаты и разом увидела на противоположной стороне ее массивную дверь красного дерева, оберегаемую двумя черными арапами в неподвижных, застывших позах, с окаменелыми и черными как уголь лицами.

   И в тот же миг она была окружена веселой толпой мальчиков-пажей в залитых золотым шитьем парадных кафтанах. Их свежие, упитанные, розовые лица резко не согласовались своим веселым задором с благоговейной тишиной дворцовых палат.

   - Были у Аракчеева? - спрашивал один из них, высокий и статный юноша с голубыми глазами, оглядывая искрящимся юмором взглядом Надю.

   И, узнав, что та еще не была у этого влиятельнейшего тогда генерала, любимца государя, председателя "военных дел", сделал уморительную гримасу, сморщил свой смешной, неправильный нос и, вдавив голову в плечи, вдруг заговорил резким, чужим, гнусавым голосом, обрубая каждое слово:

   - Не дело-с, не дело-с, государь мой... не порядок... не дисциплина... На двадцать четыре часа на гауптвахту... нехорошо... да-с, не по-солдатски, государь мой! Не знако-мы-с с порядком, вовсе не зна-ко-мы-с!

   Остальные пажи так и залились неслышным, задавленным смехом. Очевидно, их товарищу удалось мастерски изобразить манеру и голос царского любимца и правой руки государя - графа Аракчеева.

   - А правда, что вы спасли Панина под Гутштадтом? - подскочил к Наде другой юный пажик, такой же упитанный и веселый, как и его приятели.

   - Так это вы отличились под Гутштадтом? - вторил ему третий.

   - А почему не произведены в офицеры? - сыпался на опешившую среди этого веселого юного общества Надю вопрос за вопросом, на которые она едва успевала отвечать.

   - Говорят, Бенигсен проспал Фридландское сражение? - послышался новый голос за ее спиной, и, обернувшись, она увидела красавца мальчика с холодным, дерзким взглядом иссиня-серых глаз.

   Остальные пажи было зашикали на сероглазого приятеля, значительно поглядывая на Заса, стоявшего невдалеке и занятого разговором с дежурным флигель-адъютантом. Но сероглазый мальчик слегка прищурился, гордо пожал плечами и усмехнулся иронической улыбкой, как бы желая этим сказать: "Чего вы трусите? Не понимаю! Ведь я же не боюсь!"

   И действительно, красивому мальчику нечего было бояться. Он доводился ближайшим родственником знаменитому Сперанскому, всесильному в то время министру императора Александра.

   - А правда, что... - начал было снова сероглазый мальчик и разом замолк.

   Дверь красного дерева, ведущая в кабинет государя, отворилась, и из нее вышел седой генерал в Владимирской ленте.

   - Это князь Петр Михайлович Волконский, начальник штаба, - успел шепнуть Наде кто-то из пажей.

   Князь скорыми шагами приблизился к Засу, перебросился с ним несколькими фразами, после чего Зас знаком подозвал к себе Надю.

   - Вы Дуров? - спросил ее Волконский, хотя Надя не сомневалась в том, что князь знал, кто был этот юный, взволнованный уланчик. - Ступайте к государю. Его величество ожидает вас.

   Золотые пажи, черные арапы, блестящий Зас и седой, представительный Волконский - все это разом завертелось и закружилось в глазах Нади.

   "Его величество ожидает вас!" - пело, звенело, стучало и рокотало на тысячу ладов в ее мыслях, душе и сердце.

   Она разом побледнела, потом покраснела и, пошатываясь, двинулась к двум черным истуканам, оберегающим массивную, красного дерева, дверь.

   Мысли ее путались, голова кружилась, ноги подкашивались, почти отказываясь служить.

   - Не волнуйтесь! Государь добр, как ангел! - раздался над нею голос Волконского, и в ту же минуту красная дверь бесшумно растворилась перед нею, и трепещущая Надя переступила заповедный порог царского кабинета.

   Мигом и страх, и волнение, и трепет ее куда-то исчезли, и Надя разом ощутила то же безумно-восторженное чувство, которое испытывала уже однажды в Тиль-зите. Глаза ее как-то разом увидели государя. Он стоял у письменного стола в сюртуке лейб-гвардии Семеновского полка и точно как бы ждал ее появления. Лишь только скромная фигура юного солдатика-улана вступила в комнату, государь пошел к ней быстрыми шагами, приблизился к Наде, взял ее за руку и подвел к столу. Тут последний след робости и волнения бесследно исчез из груди девушки. Ее рука все еще покоилась в державной руке царя, и от царской руки словно исходила какая-то могучая сила, дающая новый прилив бодрости и счастья смугленькой девочке.

   С минуту государь молчал, как бы давая оправиться мнимому улану. Потом взор его прекрасных кротких глаз ласково остановился на вспыхнувшем ярким румянцем смуглом лице Нади, и он спросил негромко:

   - Я слышал, что вы не мужчина. Правда ли это?

   В одну секунду румянец сбежал с ее лица... Его заменила смертельная бледность... Губы ее дрогнули... Лицо помертвело...

   То, чего она так безумно боялась во все время своей службы, за что она трепетала там в Полоцке и в Витебске пред лицом Бугсгевдена и Каховского, свершилось. Ее тайна открыта...

   Трепет пробежал по всем ее членам, и она, сделав необычайное усилие над собою, чуть слышно отвечала, потупив глаза:

   - Так точно, ваше императорское величество, я девушка - это правда.

   В первую минуту, казалось, государь был поражен необычайным признанием. Потом, помолчав немного, он произнес глубоким сочувственным голосом:

   - Это еще первый пример в России... Ничего подобного не было у нас... Ваша храбрость - далеко не заурядное явление... К тому же все ваши начальники отозвались о вас с великими похвалами... Мне очень приятно убедиться в этом... Я желаю щедро наградить вас и вернуть в дом отца...

   - В дом отца! - вырвалось со стоном из груди Нади, и, прежде чем государь мог произнести хоть одно слово, трепещущая, бледная как смерть девушка упала на колени к его ногам. - В дом отца! - рыдала она в исступлении. - Не отсылайте меня туда, о, молю вас об этом, ваше величество!.. Я умру там, государь... Не отнимайте у меня жизни, которую я хотела добровольно пожертвовать вам с честью на поле битвы!

   И она с плачем обнимала колени царя, и слезы лились у нее из глаз неудержимым потоком.

   Государь был глубоко растроган этим порывом искреннего отчаяния. Державная рука его, все еще удерживающая руку Нади, заметно дрогнула. Он ласково обнял ее за плечи и поднял с полу.

   - Чего же вы хотите, дитя мое? - спросил он ее.

   - Быть воином! - пылко вырвалось из груди девушки-улана. - Носить оружие! Это единственное мое желание, государь!.. Я родилась в походе. Трубный звук был моей колыбельной песней... С юных лет я лелеяла мечту быть солдатом. 16-ти лет я исполнила мой замысел... Все нашли меня достойной солдатского мундира... О, не лишайте меня его, государь!.. Умоляю вас, ваше величество, не заставляйте меня жалеть о том, что на мою долю не нашлось ни одной неприятельской пули, которая бы повергла меня за мою родину и моего царя...

   Государь, казалось, в глубоком волнении выслушал эту горячую речь, полную искреннего порыва. Легкое колебание отразилось с минуту на его лице. Потом он произнес заметно дрогнувшим голосом:

   - Если вы думаете, что носить мундир и оружие будет для вас достаточной наградой за ваши подвиги, то я охотно исполню ваше желание, отважное дитя.

   Новый трепет, уже не испуга и отчаяния, а безумного, неизъяснимого восторга при этих словах наполнил сильно бьющееся сердце Нади.

   - Отныне вы получаете мое имя, - продолжал государь. - Вы будете называться в честь меня Александровым. Надеюсь, это имя будет с честью носиться вами. Не правда ли, дитя?

   И прежде чем охваченная восторгом Надя могла что-либо ответить, государь продолжал своим мягким приятным голосом:

   - И произвожу вас офицером Мариупольского гусарского полка... Довольны ли вы вашей участью, корнет Александров?

   - О! - могла лишь произнести, захлебываясь от счастья, Надя. - О, ваше величество, вы слишком милостивы ко мне!

   - Я слышал, что вы спасли жизнь Панину, - произнес через минуту Александр, и чудные глаза его мягко затеплились сочувствием и лаской. - А за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест.

   И, взяв со стола маленький, белый, хорошо знакомый Наде крестик на полосатой ленте, государь приколол его к груди девушки.

   Безумный, почти неземной восторг охватил все существо Нади. С трудом сдерживая клокотавшие в груди ее рыдания, она схватила обе руки государя и поднесла их к губам. Но Александр не допустил ее до этого. Державные руки мягко освободились из рук нового георгиевского кавалера, и он обнял сердечно и крепко еле живую от сознания своего счастья Надю.

   Потом он слегка поклонился ей, в знак того, что аудиенция кончена.

   Надя сделала оборот по-военному, щелкнув шпорами, и в каком-то сладком полусне двинулась к двери.

   От волнения ли или от слез, застилавших ей глаза, но девушка долго не могла повернуть хитро устроенную задвижку двери. Она вертела ручку, ничего не видя и не понимая, до тех пор, пока за ее спиной не зазвенели шпоры. Это государь, сам государь спешил на помощь вновь произведенному корнету. И еще раз на мгновение мелькнуло перед Надей дорогое, обожаемое лицо и светлые глаза, обращенные на нее с выражением сочувствия и ласки.

   "Боже, дай мне умереть за него! Дай мне только умереть за него!" - успела подумать девушка.

   Задвижка поддалась под державной рукой, дверь распахнулась, и Надя снова очутилась в приемной, где ее ждали Зас, Волконский и юные пажи в золотых мундирах.

   Но и юные пажи, и Зас, и Волконский, и их поздравления при виде беленького крестика, приколотого к ее груди, и самые стены царских палат - все это, как несуществующее, отодвинулось и отошло куда-то далеко, далеко от смугленькой Нади.

   Вся окутанная какой-то розовой дымкой, мешавшей ей слышать и видеть, что происходило вокруг, вышла Надя из дворцовой приемной об руку с Засом. На каждом шагу и у каждой двери ее встречали сановники и офицеры ласковыми улыбками, сочувственными взорами, участием и похвалой.

   Она только улыбалась в ответ, ошеломленная, почти испуганная и потерянная в этом море своего огромного счастья.

   - Не забудьте представиться Аракчееву! - разом вывел ее из забытья голос Заса, садившегося в экипаж у подъезда дворца.

   - Представиться? - словно просыпаясь от своей счастливой грезы, спросила Надя, так что Зас не мог не расхохотаться при виде ее счастливого, ошеломленного лица.

   - Да вы совсем в небеса залетели, юный корнет! - шутливо обратился он к Наде.

   "Корнет? - изумленно пронеслось в ее мыслях. - Кто это?"

   Ах, да ведь это она! Она - смугленькая Надя, еще за час до этого - уланский товарищ, солдат! Государь произвел ее в офицеры! Сам государь! И "Георгия" пожаловал за храбрость! Она - офицер! Георгиевский кавалер! Корнет!

   Ее мечта исполнилась - чудесная, заветная мечта!

   Но главное, она отныне носит "его" имя, имя царя, монарха, государя, пожалованное ей в награду. Мечтала ли она когда-нибудь об этом! Это лучше всего, лучше чина, лучше белого крестика, лучше всего мира!..

   И Надя обвела вокруг себя торжествующим взором. Ей казалось, что весь мир ликует заодно с нею.

  

  

   Прошло пять лет. После знаменитого Тильзитского свидания, когда два императора по-братски обнялись на неманском плоту в виду двух великих армий, снова надвинулась черная туча над Россией.

   Ровно через пять лет забушевала новая военная гроза, и французские войска опять откликнулись на боевой призыв своего императора. Тильзитское, а за ним и Эрфуртское братское свидание с Александром - все было забыто тщеславным Наполеоном, жаждавшим все новых и новых побед.

   В 1812 году, в июне месяце, великая армия Наполеона приблизилась к Неману и стала по ту сторону пограничной реки.

   А по эту сторону ее русские войска почти и не готовились к встрече с незваным гостем или готовились вяло, не энергично, надеясь на медленность неприятеля, а еще более на свою силу, уверенные в полной победе русского оружия.

   В Вильне находился в это время уже более месяца император Александр, прибывший сюда для смотра войск и маневров, производимых запоздалыми войсками. В честь державного гостя устраивались балы, вечера. Празднество сменялось празднеством, торжество следовало за торжеством. Деятельное участие в этих празднествах принималажившая в Вильне и ее окрестностях польская и польско-литовская знать.

   Стоял чудесный июньский вечер, один из тех вечеров, когда природа, точно застывшая в чудесной живой картине, благоухает цветами, дышит свежестью и ослепляет взоры богатством и прелестью красок.

   В роскошном имении графа Бенигсена, Закрете, расположенном в нескольких верстах от Вильны, среди сосновых лесов, собралось громадное блестящее общество. Это флигель- и генерал-адъютанты давали бал императору Александру. Роль хозяйки этого великолепного бала выпала на долю графини Бенигсен, предложившей для этой цели свой загородный дом в Закрете.

   Этот дом казался теперь настоящим сказочным замком. Миллиарды огней сверкали и переливались в его бесчисленных окнах. В накуренных благовонными травами залах все сверкало и переливалось в искрометных лучах - и золото, и серебро, и бронза. Усиленные оркестры музыки помещались на хорах. Гирлянды цветов обвивали потолок и стены комнат, превращая их в сплошной цветник.

   Ровно к 10 часам вечера стали съезжаться приглашенные, весь цвет местной аристократии, с женами и дочерьми.

   Разодетые молоденькие "пани" птичками выпархивали из экипажей и в сопровождении своих мужей, отцов и братьев входили в большой зал, убранный с небывалой роскошью.

   Все лучшие красавицы Вильны и его окрестностей находились здесь.

   И панна Тизенгаузен, впоследствии графиня Шуазель-Гуфье, очаровательная девушка, оставившая потомству записки о войне 12-го года, и красавица Радзивилл, сестра знаменитого князя Радзивилла, собравшего при вступлении Наполеона целый полк из польской аристократической молодежи, и графиня Коссаковская, и красавицы золовки ее, обе сестры Потоцкие, и много-много других. Словом, целый великолепный букет, составленный из первых виленских красавиц.

   Император прибыл к 11 часам и вошел в бальный зал в сопровождении свиты блестящих флигель-адъютантов и целого сонма первых польских магнатов.

   Оркестр грянул польский. Александр, взяв за руку хозяйку дома и почтительно склонившись в ее сторону, с истинно царским достоинством, смешанным с неподражаемой простотою, повел свою даму, приковывая к себе общее внимание толпы.

   - Ах, барон, какая прелесть ваш император! - неожиданно сорвалось с уст черноглазой молоденькой дамы, сидевшей неподалеку от двери и не принимавшей участия в танце.

   - О, да! - произнес ее кавалер, высокий, длинноногий генерал в уланском колете Литовского полка, и тотчас же, любезно улыбаясь своей собеседнице, добавил с сильным немецким акцентом в произношении: - Император - это сама красота, и притом он добр, как ангел.

   - Ах, правда! - искренним, почти детским звуком сорвалось с уст молоденькой пани, и глаза ее восторженно приковались к лицу императора.

   Она вся была скорее похожа на милого, оживленного и беспечного ребенка, нежели на взрослую женщину, так юно, свежо и наивно было ее белое личико, таким неподдельным чувством сияли черные глазки.

   Длинный барон после минутного молчания обратился к ней снова:

   - Но почему вы, пани, не желаете принять участия в общем веселье? Или вы не любите танцевать?

   - О, нет, напротив, - поспешила она ответить. - Но я так еще недавно в Вильне и знаю очень немногих среди здешнего общества... И потом, здесь все такие важные дамы, а я ведь только жена ротмистра, - добавила она.

   - О, за этим дело не станет! - любезно произнес ее кавалер и, предупредительно вскочив со стула, бросился в ту сторону залы, где стоял цвет гвардейской польской и русской молодежи.

   Красавица пани осталась одна. На ее лице мелькнула тревога.

   "Ах, зачем убежал этот длинный барон? - думала она с тоскою. - Это почти единственный, кого она знает здесь на балу! И куда запропастился ее милый Казя, которому пришло в голову тащить на этот бал ее - скромную маленькую провинциалочку!"

   И она тревожно оглядывалась во все стороны, отыскивая среди блестящих мундиров синий колет мужа.

   "Вот он, наконец-то!"

   И разом тревога покинула прелестное личико, а глаза засветились радостным блеском навстречу высокому, уже не очень молодому, но красивому ротмистру.

   - Ты одна, крошка? - изумленно произнес он, приблизившись и улыбаясь жене. - А я думал, что барон Штакельберг займет тебя и развлечет немного, пока я поговорю с кем мне следовало.

   - Ах, милый Казимир, - чистосердечно вырвалось из уст молодой женщины, - мне так скучно здесь на балу! Я никого не знаю, и никто не знает меня... И этот этикет, и это степенное веселье! О, как все это не похоже на наши домашние вечера! Право, гораздо лучше было бы мне остаться в замке...

   - Ну не ребенок ли ты, Зося? - произнес с нежным укором ротмистр. - Твоему мужу необходимо было попасть на этот бал, поговорить с начальством, отблагодарить его как следует за полученное назначение... Иметь эскадрон в славном Литовском полку - ведь это большая честь, Зося... И вообще, носить мундир этого полка не то что служить в гродненских уланах, моя малютка!.. Увы! Ты вряд ли поймешь это, дитя!

   - О нет! Я понимаю! Я все понимаю, Казимир! Но от этого мне не лучше, право... Я так боюсь за тебя... - с невольной грустью произнесла молодая женщина, и глаза ее затуманились слезами. - Литовский полк стоит первым по соседству с неприятелем, и я боюсь, ах, я боюсь за тебя, мой друг!

   - Не будь ребенком, Зося! - произнес с укором ротмистр. - Успокойся, дитя! Бог милостив, со мной не случится ничего дурного... Взгляни, однако, вон идет сюда барон Штакельберг с молодым генералом! Он ведет к тебе танцора, крошка! О-о! И какого еще танцора. Ты удостоилась большой чести, дитя!

   Взглянув на приближающегося свитского генерала, еще очень молодого и красивого, юная пани так и вспыхнула румянцем удовольствия и удовлетворенного тщеславия.

   Действительно, Зося Линдорская - так как это была она, маленькая паненка из старого замка Канутов, - удостоилась большой чести: ей предстояло танцевать с Ермоловым, одним из корпусных командиров, входившим тогда в большую славу, любимцем императора Александра.

   Среди перекрестного шепота зависти, зазвучавшего теперь вокруг Зоей, молодая женщина подала руку Ермолову и, под плавные, удивительно мелодичные звуки экосеза, вступила с ним в ряды танцующих пар.

   Полная неги мелодия, казалось, наполняла собою все уголки залы. Она поднималась волною и уносилась чарующими звуками через открытые окна ярко освещенной бенигсеновской виллы куда-то вдаль, словно поддразнивая безмолвие и тишину благоуханной июньской ночи...

   Все плавно кружилось, двигалось и скользило под эти чарующие звуки: и ордена, и ленты, и золотом шитые мундиры придворных, и легкие, как облако, наряды красавиц...

   Под эти звуки хотелось подняться над толпою и нестись куда-нибудь высоко, быстрее птицы, скорее ветра, и слушать их, эти звуки, без конца слушать...

   Высокий красивый человек в генеральской форме, стоявший впереди нарядной толпы, отступившей от него на почтительное расстояние, невольно глубоко задумался под эту чудную мелодию, под эти чудесные звуки... Высокий человек думал: "Они танцуют... они веселятся - эти взрослые большие дети... И пусть танцуют... и пусть веселятся... Через несколько дней многие из них будут находиться под градом картечи... иные звуки наполнят их слух... А эти нарядные женщины в роскошных туалетах, они улыбаются, щебечут... Но эти бальные платья, подумать только, заменятся траурными плерезами, и все это - по одной безумной прихоти ненасытного корсиканца, мечтающего победить в своих дерзких мыслях Европу..."

   Высокий человек думал, а бал вокруг него кипел и бил ключом веселья... Свита почтительным полукругом стояла за ним, глядя ему в глаза, стараясь предупредить малейшее его желание.

   Вдруг что-то необычайное произошло в зале... Какое-то движение... словно шелест ветра пробежал по этой веселой, смеющейся, нарядной толпе.

   - Посланный с передовых позиций!.. - пронеслось по зале, и взоры всех присутствующих обратились к двери.

   В лице высокого человека, окруженного свитой, дрогнуло что-то... Музыка разом смолкла... Танцы остановились... Толпа подалась назад, раздвинулась, очищая дорогу...

   Прямо к государю шли двое. В одной небольшой, но плотно сколоченной фигуре все сразу узнали генерал-адъютанта Балашова. Рядом с этим, известным всему Вильну, свитским генералом, пользовавшимся любовью и доверием императора Александра, подвигался, с усталым, измученным лицом, в покрытом пылью литовском мундирел совсем еще молодой офицерик.

   Вот он быстро приблизился, вот вытянулся в струнку перед государем... Вот с уст его срываются слова рапорта... Рука, подавшая донесение от начальства, дрожит.

   - Французы подошли к Неману, ваше императорское величество... Наши аванпосты заметили их на заре около местечка... Они готовятся к переправе, - рапортует не громко, но ясно и четко юный офицерик, и глаза его, впившиеся в глаза государя, так и сыпят искры, так и горят...

   Что-то знакомое чудится Александру в этом юном лице, в детски чистом, открытом взоре, в добродушной складке крупного рта, во всем полудетском лице, смуглом и усталом.

   - Наши разведчики, - продолжает рапортовать офицерик, - открыли аванпосты неприятельского передового разъезда...

   Молодой, чуть глуховатый голос офицерика так и звенит... вот-вот надломится... оборвется... а сам он стоит, не шелохнется, вытянувшись в струнку, с окаменелым, как у статуи, лицом, и только глаза, одни глаза горят неизъяснимым чувством восторга и обожания...

   Император выслушивает рапорт молча, спокойно, но в лице его; в морщинах лба заметно волнение... Прежде чем отдать приказание окружавшей его свите, Александр, движимый непреодолимым желанием осчастливить смуглого офицерика, положил ему руку на плечо и спросил кратко:

   - Ваше имя, поручик?

   - Александров, ваше величество!

   Александров?! Так вот кто это! Его нареченец-герой! И все лицо императора затеплилось лаской...

   В один миг мелькнул перед ним его дворцовый кабинет... массивная дверь... и юный солдатик-улан, рыдающий у ног его, монарха... Но видение пришло и так же быстро умчалось куда-то... Привезенная важная новость поглотила целиком все внимание императора...

   Вокруг государя уже толпились, в ожидании приказаний, все его первые слуги, все его главнейшие полководцы: и Барклай-де-Толли, с длинным, немецкого типа лицом, и Багратион, с добродушием и отвагой в восточных глазах, и молодой Ермолов, только что покинувший свою даму, и целый сонм молодых и старых генералов, ожидавших царского слова.

   И слово было произнесено. В двадцать четыре часа по этому слову русские войска очистили Вильно, сожгли мосты и отступили внутрь России... По этому же слову доверенный Александра помчался к стану неприятеля с письмом от императора к его могучему противнику - императору Наполеону.

   Молоденький офицерик, привезший доклад государю, видел, какою тенью подернулось обожаемое лицо монарха, какая мучительная борьба отразилась во всех его благородных чертах. Молоденький офицерик знал лучше всякого другого, что Александр жалеет каждую пролитую каплю крови своих солдат и что нарушение мира Наполеоном тяжелым камнем пало ему на душу.

   Но молоденькому офицерику некогда было предаваться тяжелым мыслям. В один миг его оттеснили от свиты, и целая толпа нарядных дам и блестящих мундиров окружила его непроницаемой стеной.

   - Вы сами видели неприятеля? - слышалось сквозь перекрестную трескотню вопросов.

   - Много их? Готовятся к переправе?

   - Ах, боже мой! Как вы устали!.. Принесите же ему прохладительного!

   - Лимонаду, мороженого! Чего хотите?

   И сотня прелестных ручек протянулась к смущенному офицеру со всевозможным питьем.

   Юноша окончательно растерялся при виде такого любезного приема. Глаза первых русских и польских красавиц, ласково устремленные на него, сияли ему одному ободрением и приветом. Вся нарядная, блестящая толпа гвардейской молодежи, так резко подчеркивающая своей пышностью его скромный мундир и офицерские эполеты, с нетерпением ждала его рассказа. Смущенно оглянул он окружавшее его общество, и вдруг его темный взор встретился с другим взором, таким же растерянным и смущенным, но близким, милым и почти родным. Мгновенно глаза его остановились на черных глазках юной красавицы с детски наивным, прелестным личиком.

   - Зося! Панна Вышмирская! - вырвалось счастливым звуком из груди молоденького улана. - Зося Вышмирская! Какими судьбами?

   - Пан Дуров!.. Над... - ответил взволнованный голосок и разом осекся; черные глазки потупились. - Вот где и когда встретились! - лепетала красавица задыхаясь, вся взволнованная и счастливая неожиданной встречей.

   Затем, смущенно окинув всю окружающую толпу, добавила быстро, чуть слышно:

   - Пойдемте отсюда, пойдемте!.. Мне так много надо рассказать вам...

   И, разом отбросив смущение, она гордо подняла свою головку и, бросив в толпу: "Это - лучший друг моего детства", - вывела из нарядной толпы юного офицера.

   - Ну, что вы? Как ты? Господи, ведь пять лет не видались! Целых пять лет, Надя, милая, сестричка моя ненаглядная! - лепетала Зося, очутившись со своим спутником в одном из уголков зимнего сада, где не было ни души и где она могла поболтать на свободе с так неожиданно встретившимся ей на пути другом.

   - Да, да! - отвечала так же радостно и возбужденно Надя (так как литовский улан, привезший вести государю, была Надя Дурова, теперь корнет Александров). - Да, да, целых пять лет! А вы так мало изменились за это время, Зося!

   - Да и вы... и ты то есть... - путалась та. - А я замужем! - добавила она, и глаза ее мягко засветились. - Я замужем за Линдорским... Помнишь, тогда, в саду Канутов, я говорила тебе?.. Помнишь?.. Я еще такая глупая была в ту пору, - застенчиво краснея, добавила молодая женщина. - А потом пан Линдорский снова сделал мне предложение... Дядя Канут советовал принять его, и я вышла замуж... Иначе, впрочем, и не могло быть, - прибавила она с задумчивой нежностью, - и я ничуточки не раскаиваюсь в этом. Я так люблю Казимира!.. А вы? А ты, Надя?.. Я слышала, ты была отозвана к государю в столицу... Юзеф говорил... Мы совсем потеряли тебя из вида... Потом узнали, что ты служила в мариупольских гусарах под именем Александрова... Правда?

   - Правда! - отвечала Надя. - Но недостаток средств заставил меня выйти оттуда и поступить в Литовский полк, где живут более скромно...

   - Ах, и мой муж недавно получил назначение в этот же полк, - весело подхватила Зося, - и вы будете однополчане... Вот-то хорошо будет!..

   И вмиг перед Надей очутилась прежняя шалунья-паненка, кружившаяся с нею в костюме эльфы пять лет тому назад в старом замке Канутов, и вмиг все далекое прошлое приблизилось разом к девушке-улану.

   - А где же Юзек? - спохватилась она, и перед ее мысленным взором предстал образ розового юноши, с которым она делила солдатскую лямку прежних годов.

   - О, Юзеф не то что ты! Он вышел в отставку, наш Юзеф, - оживленно рассказывала Зося. - Женился на Яде, помнишь, насмешнице Яде, старшей дочке дяди Канута?.. Теперь он зажил настоящим помещиком в старом замке. Ведь Юзя никогда не чувствовал особенного влечения к военной службе... Как только умер дядя Канут, он заменил его в доме, и лучшего хозяина и помещика трудно сыскать в окрестностях Гродно. Это не то что ты или мой муж... Да вот и он, кстати! - с гордостью добавила Зося, и вдруг по лицу ее пробежала счастливая улыбка.

   - Казимир! Казя! - крикнула она оживленно навстречу приближающемуся к ним Линдорскому. - Узнаешь старого знакомого?

   - Еще бы! - весело откликнулся тот и горячо пожал протянутую ему Надей руку. - Да и к тому же вы нимало не изменились за это время, пан поручик! Тот же молодой мальчик, каким были в дни вербунка - помните? - когда я впервые встретил вас в корчме в вашем синем казачьем чекмене. И потом мы так часто говорили о вас с женой... Она вас никогда не забудет... Вы спасли ее брата под Фридландом, и этого довольно, чтобы помнить вас во всю жизнь...

   "О, милая Зося!" - хотелось воскликнуть растроганной Наде, и она с трудом удержалась, чтобы не поцеловать улыбающееся ей задушевной улыбкой личико...

   Балу у Бенигсенов не суждено было продолжаться в эту ночь. Государь, сопровождаемый свитой, уехал; за ним разъехалась и высшая знать. Остался кое-кто из польского дворянства, но и тем как-то не танцевалось. С отъездом высочайшего гостя бал потерял всю свою прелесть.

   Зал уже опустел наполовину, когда шеф литовцев, генерал Штакельберг, подозвал к себе Надю и, дав ей инструкции, приказал немедленно скакать к русским аванпостам.

   - Скоро увидимся, - пожимая ее руку, произнес Линдорский, прощаясь с мнимым уланом. - Завтра я должен ехать принимать эскадрон от прежнего начальника.