Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

div align="justify">   И только студеная, холодная вода речки, которую пришлось перейти вброд вместе с эскадроном, приводит в себя забывшуюся девушку.

   "То был сон: и Сарапул, и отец, и Вася! - мысленно говорит она. - А Сарапула нет, Нади нет, и никого нет, а есть улан Дуров, коннопольский товарищ, которому надо идти сражаться против Наполеона..."

   А рядом с ней Вышмирский, бледный, усталый, измученный не меньше ее самой. Вот он едет как лунатик на своем коне, не видя ничего, с открытыми глазами.

   - Вышмирский, - говорит Надя и сама удивляется звуку своего голоса, так он стал глух и неприятен. - Ты спишь, Вышмирский?

   - Ах, Дуров, до сна ли? У меня все тело ноет, как избитое! Проклятый Наполеон! Мало ему, что ли, его славы? Новых побед захотелось ненавистному корсиканцу... А тут умирай из-за него от усталости... Есть не хочется, веришь ли? Я со вчерашнего дня ничего не ел.

   - Да и мне тоже. Это от бессонницы, - говорит Надя и вдруг разом умолкает.

   Что-то тяжелое грохнуло и разлетелось неподалеку как будто на тысячу кусков... Вот еще и еще раз... Туманная даль поминутно прорезывается какими-то огненными шариками, выскакивающими в одно мгновенье ока...

   Где-то совсем недалеко в стороне леса, который темным пятном вырисовался на общем сером фоне, чудится какое-то движение... Там туман как будто бы сгустился и принял черноватый оттенок.

   Весь полк, как один человек, остановился как вкопанный. В сером тумане особенно отчетливо пронесся сильный голос Каховского, произнесший слова команды.

   Последний, 6-й эскадрон только что вышел из реки.

   Ряды полка разомкнулись и снова сомкнулись, сделав поворот направо и став флангом к той стороне, откуда гремели выстрелы.

   Мимо Нади, повернувшей за остальными своего коня, пронесся полковой адъютант и, приложив руку к козырьку кепи, почтительно доложил что-то вполголоса ротмистру Галлеру. Надя успела уловить одно: приказано повернуть к Гутштадту и занять позиции вблизи местечка.

   - Юзеф, ты слышишь? Там неприятель, сегодня будет дело! - произнесла она шепотом, и рука, державшая повод, дрогнула от сильного волнения.

   - Ах, не все ли равно, сегодня или завтра! - слабым голосом отозвался Вышмирский. - Когда-нибудь да должно же начаться. Чем скорее, тем лучше. Рано или поздно, а умирать придется; все же лучше от пули, нежели от усталости!

   - Стыдись, Вышмирский, ты рассуждаешь, как девчонка! - произнесла раздраженным голосом Надя.

   - Может быть, - покорно согласился тот, - я не отрицаю; во мне нет призвания к войне, как у тебя, и потому было бы странно ждать от меня каких-то доблестей. Во всяком случае, без нужды я не полезу под пулю. И потом, что за радость гибнуть теперь, когда чувствуешь себя таким молодым и здоровым! Ах, Саша, если бы не страх покрыть позором весь род Вышмирских, Канутов, то я бы охотно повернул назад, в Россию, где меня ждут и любят!.. Что за охота убивать друг друга, когда жизнь так хороша, так прекрасна! О, проклятый Наполеон и негодная Пруссия, не нашедшая в себе достаточно силы справиться с ним!

   Надя слушала его как во сне. Взоры девушки были прикованы к лесу. Туман заметно рассеялся, и теперь уже можно было разглядеть движущиеся массы неприятеля, занявшие опушку. Сердце Нади усиленно забилось. Вот оно, то славное начало, о котором она так мечтала всю свою жизнь. И ни трепета, ни страха не ощущала в своей душе девушка. Напротив, вся ее усталость почти разом соскользнула с нее, бледное лицо покрылось краской, потухшее было пламя снова засверкало в глазах.

   - Орудия вперед! - послышалась новая команда уже чужого, незнакомого голоса, и коннопольцы, мерно развернувшись, стали тылом, уступая место артиллерии, находившейся пока позади, под прикрытием их полка. Теперь, пока, им нечего было делать, и они стали "вольно", в тылу артиллерии. Люди спешились, мундштучили и оправляли коней.

   - Жаркое дело будет, батенька! - послышался невдалеке от Нади голос ротмистра Галлера.

   Она быстро оглянулась в сторону говорившего и не узнала его. Лицо эскадронного приняло какое-то новое, странное выражение. Глаза сузились и покраснели. Синяя жила надулась на лбу немного повыше виска. На все черты легла печать странной напряженности и решительности.

   "Такие лица должны быть перед боем у храбрецов", - мысленно решила Надя и подошла к ротмистру, подозвавшему ее.

   - Что, Дуров? - кивнул он ей головою. - Сегодня, пожалуй, выпадет на твою долю первое крещение? Приказ главнокомандующего: "Охранять позицию до последней возможности". Будет жарко... но...

   Он не договорил. Какой-то большой ком шлепнулся невдалеке от передовых орудий и, взрывая вокруг себя землю, осыпал ближайшие ряды целым потоком осколков.

   - Вот оно, начинается!.. - прошептал голос Галлера, и Надя разом почувствовала, что с этим разорвавшимся на тысячу горящих кусков шаром все прошлое отошло куда-то в сторону и начинается что-то новое, странное, роковое, но чудно-прекрасное и близкое ее душе.

   За первой гранатой налетела вторая, за нею третья, четвертая, без конца. Где-то неподалеку, в стороне артиллерии, послышался стон, вопль, заглушенный залпом нескольких орудий. Им ответили неприятельские пушки. И через минуту мирную долину поблизости Гутштадта трудно было узнать: она превратилась в место какого-то сплошного адского торжища.

   Неприятель, пользуясь туманом, под его прикрытием почти вплотную приблизился к русским позициям. Ужасные снаряды прыгали теперь один за другим, разрушая и круша все живое на своем пути. Вопли и стоны раненых делались все громче, все слышнее... Теперь, звуча между пушечными залпами, они дополняли ужасную картину боя. Люди поминутно сменялись у орудия... Многие уже лежали окровавленные у колес пушек, умирая на своем посту, отдавая родине свои последние минуты. Целая груда мертвых тел лежала в долине, а перекрестный огонь все еще не утихал, и страшный гул не умолкал ни на минуту... Битва косила и выхватывала все новые и новые жертвы.

   Кавалерия еще не была в деле, и Надя, находясь вне опасности, на дне громадного рва, где коннопольцы были укрыты в ожидании своей очереди вместе с конями, могла наблюдать величественную и страшную картину боя. Девушка была как в тумане. При виде ужасной картины смерти ее словно пришибло, словно лишило возможности сосредоточиться и приготовиться к бою.

   "Где же бранная слава? Где львиная храбрость? Где самая битва? - думалось ей. - Люди уничтожают друг друга страшными снарядами без боевого натиска, без рукопашной атаки! Ужас! Ужас!"

   Вон молоденький артиллерист готовится вложить зажженный фитиль, и вдруг разом разорвавшаяся поблизости граната вырывает и фитиль, и руку, отхватив заодно и добрую половину туловища несчастного... А тут офицерик, такой жизнерадостный и веселый, кричит, надрываясь: "Молодцы, ребята! Так его, так! Поддай горяченького!" - и вдруг с безумно-расширенным взором падает навзничь...

   Надя на мгновение зажмурила глаза, чтобы не видеть всех этих ужасов. И сквозь закрытые глаза - та же картина стоит неотступно перед нею: те же лопающиеся гранаты, те же истерзанные тела, грудами наваленные одно на другое, то же торжество смерти. Смерти, одной смерти! А в ушах раздается треск гранат, жужжание пуль, свист картечи между пушечными залпами и ревом боя...

   - Иезус Мария! - шепчет чей-то дрожащий голос подле нее, и трепетная рука хватает руку Нади.

   - Что с тобой? Ты ранен, Вышмирский?

   - Нет, слава богу, но взгляни туда!.. - И Юзеф, бледный как смерть, с трясущейся челюстью, указывает ей на что-то.

   Надя посмотрела по направлению протянутой руки, и ужас леденящим холодом наполнил ее жилы.

   Двое солдат-коннопольцев, пользуясь прикрытием артиллерии и выгодной позицией в траншее, присев на корточки, готовились мирно распить добытую манерку водки. Шальная, налетевшая как вихрь и разорвавшаяся на тысячу кусков граната в один миг сорвала головы несчастным, так и оставшимся на месте в том же положении с откупоренной манеркой и глиняной чаркой в руках, зажатых последними конвульсиями смерти. И на месте голов у обоих зияли две громадные кровавые раны...

   Но у Нади не было времени долго задумываться над этим новым ужасом боя.

   - Эскадрон, на конь! Стройся! - послышалась роковая команда, и весь эскадрон, как механический, в одно мгновение ока, с быстротою молнии выбежал из траншей и, вскочив в седла, понесся как вихрь, держа пики наперевес, прямо по полю, мимо замолкших орудий в сторону неприятеля.

   "Вот оно, начинается! Славное, настоящее!.. Грудь о грудь!.. Лицо к лицу, с ним, с французом! - выстукивает сильно бьющееся сердечко смугленькой девочки в малиновом колете. - Вот оно! О, господи! Как хорошо! Как легко мне! Папа! Папа! Милый, любимый! Чуешь ли? Это смерть или жизнь! Жизнь или смерть - все одно! За родину, туда, вперед, за царя и Россию, на него... проклятого... грудь с грудью!.. Быстрее, мой Алкид! Быстрее!.."

   Но Алкид несется и так быстрее ветра, ему не надо напоминать, и уносит с собою храбрую, трепещущую от волнения всадницу.

   Вот "они"... близко... Все меньше и меньше делается расстояние между ними и бравыми коннопольцами, несущимися, как буря, на них... Уже можно различить синие мундиры с желтой обшивкой и усатые потные лица, закоптелые от дыма, скорее изумленные, нежели озверелые, лица врагов. Вот-вот еще немного, и они сшибутся, эти синие и зеленые мундиры, малиновые и желтые груди... Вот они близко... здесь... рядом...

   "Vive l'empereur! Vive Napoleon!" - несется призывным звуком, несется из этих синих и желтых грудей навстречу скачущей лавине.

   - Ура! - полным вызова и удали криком отзываются на них молодцы-коннопольцы.

   И все разом смешалось и завертелось: и кони, и люди, и зеленые и синие мундиры, в одной сплошной вертящейся массе... Теперь уже близко-близко перед самым лицом Нади мелькают чьи-то загорелые, красные, усатые лица, слышится гортанный резкий французский говор и русские выкрики, проклятия, брань...

   Она сознает, чувствует, что "это" уже началось, что возврата нет, что надо действовать, крошить, убивать! Убивать людей - ей подобных! Нет, только не убивать!.. "Поднявший меч - от меча погибнет!" - говорит что-то внутри ее, на самом дне ее души, и она, подняв тяжелую пику, машет ею быстро и ловко, не направляя, однако, ни в чью неприятельскую грудь, а только сильными ударами плашмя расчищая вокруг себя место.

   Теперь уже она плохо сознает действительность. Чужая кровь брызжет перед нею и туманит ей голову. Исступленное "ура", сливаясь с диким хриплым "Уг/е Каро1еоп", наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида.

   "Царь... родина... бог! Бог великий и милосердный! - выстукивает ее сердце. - Пошли нам победу! Пошли!" А с уст ее бессознательно срывается все то же безумное "ура", выхваченное из глубоких недр детской души, воспламеняющее кровь новым приливом отваги...

   Она очнулась только тогда, когда чей-то хриплый голос скомандовал отбой и эскадрон, быстро и стройно, как на ученье, повернул обратно, оставив за собою груду своих и неприятельских тел. И сразу новое "ура" и новая атака следующего стоявшего на очереди в резерве эскадрона. Это не ее - чужой эскадрон; она может отдохнуть, подкрепиться. Но раз побывавшая уже в атаке, испытавшая всю прелесть ее, девушка не может оставаться теперь в бездействии, равнодушною свидетельницей боя. Ее, хлебнувшую из этого кубка, тянет еще и еще раз испить всю эту дивную и страшную чашу до дна... Тянет туда, обратно, где мелькают красные кивера и синие мундиры новых, свежих неприятельских рядов. Она незаметно отделяется от своего взвода, примыкает к чужому эскадрону и несется теперь снова в атаку, отважная, смелая, с дико горящим взором, с хриплым "ура", надрывающим ей грудь. И снова, во второй раз, с высоко поднятой пикой, встречает она синие мундиры и желтые груди французских драгун. И снова мелькают близко-близко перед ее глазами красные кивера и красные, не то изумленные, не то испуганные, лица врагов.

   - Куда, постреленок? Ишь врезался! Нечего в атаку лезть с чужим эскадроном! Пошел на место! Не углядишь за вами - и отвечай потом! - слышится грубый голос чужого вахмистра над самым ее ухом. - Марш назад! Тебе говорю! - И он разражается целым потоком брани по адресу Нади.

   Но никто уже не в силах остановить ее. Ее стройная фигурка на лихом сером в яблоках Карабахе несется вперед и вперед - живое олицетворение мужества и отваги...

   Неприятельская шпага касается ее груди, но ловким ударом пики Надя выбивает ее из рук врага. "Защищаться - не значит убивать!" - проносится молнией в разгоряченном мозгу девушки, и острый конец ее оружия поражает неприятельское плечо. Миг - и она уже несется назад, сбоку эскадрона, торжествующая, прекрасная, как никогда.

   - Браво, Дуров! Браво, мальчик! - встречают ее шумные возгласы офицеров своего и чужих эскадронов. - Ты бился славно, как герой!

   Ее смуглое лицо пылает ярче от этих похвал. Она чувствует, что достойна их, что она заслужила одобрение этих сильных, мужественных, видавших виды людей. А между тем новый эскадрон готовится к атаке. Надя в третий раз, примкнув к чужому взводу, несется в бой.

   - Ваше высокородие, уймите мальчонку, сладу с ним нет, так на врага и прет! - слышит она, как во сне, резкий голос вахмистра, звучащий нотами раздражения и гнева.

   А вслед за ним раздается сильный, уже охрипший от команды голос ротмистра:

   - Товарищ Дуров! Если вы еще раз посмеете идти не в очередь в атаку, я прикажу связать вас и оставить за флангом. - И тут же, бросив взор на испуганное лицо уланчика, Галлер добавляет со свойственным ему добродушием и теплотой: - Нет основания пренебрегать своей шкурой, мальчик! Вы достаточно проявили свою безумную удаль сегодня. Очередь за другими.

   - О, господин ротмистр!.. - прошептала молящим голосом Надя.

   - Нет, нет, Дуров, это невозможно! Ваша смерть падет на наши головы... Мы - сильные, взрослые люди, вы - ребенок. Надо сохранить вас во что бы то ни стало, дитя!

   Сохранить ее? Ее жизнь? Но к чему ей жизнь, когда кругом бьются другие?

   И, грустно нахмурясь, отходит Надя от начальства и занимает свое место в траншее.

   - Наконец-то! - встречает ее недовольным голосом Вышмирский. - А я уж думал, что ты не вернешься! Что за безумие лезть прямо на штыки! Можно подумать, что ты жаждешь смерти, Дуров! Не глупи, бога ради, а то сердце обливается кровью при виде твоих диких безумств!

   - Ах, Юзеф! Я сам не знаю, что происходит во мне: точно кто другой руководит моими поступками! Я не властен управлять собою... я точно... Она не договорила...

   Новая ужасная картина предстала перед ее глазами и сосредоточила на себе все ее внимание. Несколько человек французских кавалеристов окружили русского офицера-драгуна, судя по оранжевому воротнику... Выстрелом из пистолета выбили его из седла, и несчастный упал, окровавленный, к ногам своей лошади. Но озверевшие в бою враги не удовольствовались этим. Над головой офицера засверкали клинки французских сабель... Минута... другая... и от бедного драгуна останется одна сплошная окровавленная масса.

   В один миг Надя повернула своего Алкида в их сторону и, не отдавая себе отчета в своем поступке, вихрем понеслась на выручку, вся бледная как смерть, со сверкающим от бешенства взором и поднятой тяжелой пикой наперевес.

   - Негодяи! - вырвалось с гневом и ненавистью из ее запекшихся губ. - Шестеро против одного, и это называется боем!..

   Этот отчаянный детский крик, эта гневная фраза, произнесенная на чистейшем французском языке, этот сверкающий благородным негодованием и бешенством взгляд скачущего прямо на смерть улана-ребенка привели в недоуменное замешательство вшестеро сильнейшего врага. Что-то необычайное, стихийное было в юном, дышащем безумием отваги личике Нади... Черные глаза ее, ставшие огромными, сыпали искры. Взор пронизывал насквозь. Как вихрь налетела она на передового француза, и тяжелая пика опустилась плашмя ему на голову. Француз крикнул какое-то ругательство и ринулся назад. За ним мгновенно последовали остальные... И неприятель дрогнул перед лицом ребенка. Было ли тому причиной сознание несправедливости поступка по отношению к "лежачему" врагу, или отчаянная удаль юного воина поразила их, но они все шестеро в один миг повернули коней и с быстротою молнии понеслись обратно к своим позициям. Уже впоследствии Надя, много раз вспоминая это событие, никак не могла разъяснить себе причины их бегства.

   - Вы живы? Не бойтесь, я друг ваш! - произнесла она, быстро соскочив с Алкида и наклоняясь над раненым драгуном.

   - Они ускакали? Их нет больше? - произнес тот, поднимая на Надю взор, исполненный благодарности и муки, и потом добавил, с трудом выговаривая слова от слабости: - Я жив, слава богу, и моей жизнью обязан вам! Вы отбили меня от злодеев... Как мне благодарить вас?

   - Благодарить вам меня не за что. Я исполнил только свой долг, - скромно отвечала девушка. - Но вам небезопасно оставаться здесь среди поля. Ваша лошадь убита наповал. Не возьмете ли вы мою, чтобы добраться до вагенбурга (1)?

   - О, я не в силах подняться... Я ранен в грудь... Не рискуйте ради меня и скачите к вашему полку... Мне остается умереть здесь, так как помочь вы мне не в силах...

   - Какой вздор! - горячо вырвалось из груди Нади. - Обопритесь только на мое плечо и постарайтесь вдеть ногу в стремя.

   И, говоря это, она всеми силами старалась помочь раненому подняться с земли.

   Из груди молодого драгуна кровь била ключом. Он мог потерять сознание каждую минуту. Надя поняла, что одной ей не под силу поднять на лошадь несчастного, и, подозвав к себе скакавшего мимо них улана их эскадрона, с его помощью усадила раненого в седло.

   - Ну вот, теперь с богом! - весело проговорила она, когда бледный, истекающий кровью всадник тяжело опустился на спину ее Алкида. - Теперь скачите прямо к вагенбургу, где вам сделают перевязку. А мне надо спешить к своим!

   - Но ваше имя, юный герой? - в волнении произнес драгун. - Я должен знать имя моего спасителя!

   - Ну, разумеется! - улыбнулась Надя, - Иначе, не зная моего имени, вы не в состоянии будете найти меня, чтобы вернуть мне моего коня. Меня зовут Александр Дуров, я товарищ коннопольского уланского полка. С богом, господин поручик! Желаю вам поправиться как можно скорее, чтобы как следует отомстить врагу за полученную рану!

   - Благодарю вас, от души благодарю! - произнес слабым голосом офицер. - Мое имя Панин, и я всю жизнь останусь вашим должником. До свидания, господин Дуров... Дай вам бог всего лучшего в мире...

   Надя сделала под козырек, лихо брякнула шпорами и направилась к своему посту пешая, ощущая смутную тревогу за своего коня. Она впервые разлучалась со своим Алкидом, и теперь ее уже мучило запоздалое раскаяние, что она отдала его офицеру.

   - Что это, ты ранен, Дуров? - с тревогой спросил попавшийся ей по дороге Галлер. - Допрыгался, мальчуган! Следовало бы арестовать тебя за неповиновение начальству!

   Надя с недоумением оглядела себя и тут только увидала, что весь мундир ее залит кровью.

   - Никак нет, господин ротмистр! Я, слава богу, невредим. Это кровь поручика Панина, - произнесла она в ответ на слова своего эскадронного.

   - Какого Панина? Что ты мелешь? А твоя лошадь? Убита?

   - Никак нет! Я отдал ее тому же Панину.

   - "Панин! Панин!" Заладил одно и то же! - вышел наконец из себя потерявший терпение Галлер. - Пошел за фронт, повеса! И помни раз навсегда, что улан только мертвый может расстаться со своим конем!

   И когда Надя отошла от него достаточно далеко, добродушный ротмистр все еще недовольно ворчал ей вслед:

   - Не угодно ли еще на войне нянчиться с этой детворой! Наградил господь! Нечего сказать!.. Этот и другой... Вышмирский... Эх, чтоб тебя!.. И лезут ведь на войну, когда другие в их годы играют в бабки! А тут дрожи за них.

   Ротмистр был прав. Дрожать было за что. Кругом свистели и жужжали пули и лопались гранаты, грохотали пушки, и над всем этим неслось дикое, хриплое, отчаянное "ура", вырывающееся из остатка русских молодецких грудей...

   Остатка!.. Да, не много вернулось их назад к русским позициям; не мало зато полегло там в страшной долине близ Гутштадта. В этот день с кровавой нивы была в изобилии собрана жатва... Но что бы ни было, битва осталась за нами. Неприятель был оттиснут на прежние позиции... Русские и их союзники-пруссаки могли поздравить себя на этот раз с победой... Увы, с победой, доставшейся так непростительно дорого мужественным героям. И все же неприятель отступил вплоть до самой речки Падарги и, перейдя ее вброд, укрепился на ее берегу, приготовляясь к новой атаке, к новому бою...

  

  

   1.Вагенбург - перевязочный пункт в обозе.

  

  

   После знаменитой Гейльсбергской битвы, когда озверевшие от упорного и долгого сопротивления союзников французы вихрем налетали на них в составе целых полков и, принимая на себя грудью молодецкие штыки пехоты, умирали героями, искрошенные в куски, - после Гейльсбергской битвы, где уланы-коннопольцы не участвовали в бою, наступило затишье.

   Надя, воспользовавшись им, попросила Галлера отпустить ее в Гейльсберг подковать Алкида. К тому же бедная девушка порядочно изголодалась за это время, так как приходилось крайне экономить взятые из дому деньги, от которых почти ничего не осталось теперь. Необходимо было купить хлеба себе и Вышмирскому, который в этот день числился дежурным по эскадрону и не мог сделать ни шагу из полка.

   Измученная до смерти от усталости, голода и пережитых от ужасов войны впечатлений, Надя чуть держалась в седле. Она ни минуты не смыкала глаз за две последние ночи, потому что полк был все время начеку, в ожидании нападения. И теперь, слегка покачиваясь в седле на спине своего верного Алкида, Надя скакала легким галопом по дороге в Гейльсберг, в надежде вернуться оттуда пораньше и выспаться до зари. Издали неслась замирающим звуком канонада неприятельских орудий, но и она затихала понемногу, по мере приближения Нади к городу.

   Бой, очевидно, кончался. По крайней мере на сегодня. Люди, измученные и утомленные, решили сложить пока оружие. Люди устали нападать, защищаться и... убивать друг друга. И бой затихал...

   Уже у городской заставы Наде невольно пришло в голову, что она не знает Гейльсберга и что ей придется долго промыкаться по городу, пока она доберется до кузницы.

   - Пожалуйста, - вежливо остановила она шедшего с парой сапог в руках немца, очевидно сапожника, - не знаете ли вы, любезный, какой-нибудь кузницы поблизости? Мне необходимо подковать мою лошадь.

   Немец добродушно ухмыльнулся и пожал плечами. Он, очевидно, не понимал по-русски. Тогда Надя перевела свой вопрос на французский язык. И тут получился тот же результат. Немец усиленно улыбался и беспомощно тряс головой.

   - Подковать лошадь!Comprenez-vous? Лошадь подковать! - уже кричала выведенная из себя непонятливостью немца Надя и, соскочив с коня, легонько ударила по раскованной ноге своего коня.

   - А-а... - протянул недогадливый немец. - Ja, ja... Gut, sehr gut! - И опять улыбался и мотал головою.

   - Ничего не "гут"! - злилась девушка, в свою очередь почти не понимавшая по-немецки. - Чего же "гут", когда подкова сломалась!

   - Sehr gut, sehr gut! - твердил свое немец и замахал рукою по направлению города. - Ih verstehe ganz gut,Herr Offizier, ih verstehe.

   И он проворнее зашагал по дороге, сделав знак Наде идти за ним, и та, не имея ничего лучшего в виду, следовала за немцем.

   Немец оказался понятливее, нежели этого ожидала Надя: не более как через полчаса все трое - он, Алкид и она, Надя, - стояли перед дверьми какой-то заезжей бедной корчмы.

   На пороге их встретила добродушного вида толстая немка с книксенами, улыбками и целым потоком болтовни, из которой Надя, однако, не поняла ни слова.

   С трудом девушке удалось жестами разъяснить словоохотливой хозяйке, что необходимо добыть кузнеца - подковать лошадь и что, кроме того, ей нужно купить хлеба.

   После долгих усилий хозяйка наконец поняла, что требовалось юному улану. Она передала лошадь мальчишке-слуге и ввела Надю в просторную горницу, где на большом очаге ярко пылал огонь. Несмотря на конец мая, стояли адские холода, и огонь пришелся как нельзя более кстати иззябшей за длинную дорогу Наде. Жестом показав немке, чтобы та принесла ей чего-нибудь поесть, девушка с удовольствием опустилась в кожаное кресло, стоявшее перед очагом. Живительная теплота и полная тишина подействовали самым приятным образом на измученную душой и телом юную героиню. Отяжелевшие веки слипались сами собою, голова бессильно падала на высокую резную спинку кресла, и менее чем через минуту Надя погрузилась в сладкий и крепкий сон, лишенный всяких грез и сновидений.

   Долго ли или мало спала Надя, она не знала. Но когда, проснувшись, девушка открыла глаза, то в первую минуту ничего не могла увидеть, благодаря непроглядной темноте, воцарившейся в комнате. Прошло немало времени, пока глаза ее привыкли к темноте и могли различить и тлеющие уголья в камине, и ближайшие предметы, легкими силуэтами рисовавшиеся во мраке.

   - Вставай, молодчик, - послышался в темноте чей-то голос. - Эк, разоспался! Слышишь канонаду? Неприятель, того и гляди, ворвется в город!

   - А хозяйка?

   - Эк, чего хватился! Все убежали из города. Кто не успел еще дать тягу - топчется у заставы. Там как есть вавилонское смешение. А ты торопись, молодчик, а то ненароком "он" нагрянет!

   "А Алкид? Мой дорогой Алкид? - вихрем пронеслось в мозгу Нади. - Как бы не увели его в общей суматохе!"

   И, наскоро поблагодарив разбудившего ее неизвестного благодетеля, Надя быстро вскочила и опрометью бросилась во двор. Слава богу, Алкид был там, но - увы! - неподкованный, как и прежде. Размышлять, однако, было некогда. Быстро взнуздала Надя своего четвероногого друга и выехала со двора корчмы.

   Ночь стояла непроглядная, черная, настоящая южная ночь. Где-то невдалеке слышались пушечные залпы. По усилившейся канонаде можно было догадаться, что неприятель находится поблизости Гейльсберга. Надо было торопиться, чтобы не быть отрезанной от своих. С сердцем, сжимающимся от жалости, Надя понукала Алкида. Благородный конь, слегка прихрамывая на раскованную ногу, бежал бодрым шагом вперед.

   У заставы теснилась громадная толпа народа, - очевидно, обитателей Гейльсберга, спешивших покинуть город. Между ними находилась целая масса раненых в повозках и пеших, с перевязанными руками и головами, хромающих и опирающихся на палки. Женщины голосили на разные лады, дети плакали, и ко всему этому еще присоединялось блеяние овец и мычание коров, так как горожане угоняли и весь свой домашний скот за собою.

   Ни пройти, ни проехать не было никакой возможности. Куда бы Надя ни направила шаг Алкида, их моментально оттесняли назад, и бедная всадница металась со своим конем среди всей этой разношерстной толпы, как мышь, запертая в мышеловку. Наконец она заметила несколько казаков, быстро проскользнувших на своих конях к заставе. Миг - и она присоединилась к ним, невзирая на протестующие крики пешеходов, испуганных насмерть прыжками ее Алкида, на крики и угрозы, посыпавшиеся на нее со всех сторон.

   Теперь оставалось только выбрать кратчайшую дорогу к позициям, а между тем это было едва ли возможно при наступившей ночной темноте. Надя смутно помнила, что она ехала к злополучному Гейльсбергу лесом. Теперь этот лес темнел в двадцати шагах от нее, справа от дороги, и она, не раздумывая долго, подскакала к его опушке и очутилась под гостеприимным кровом его ветвей, в непроглядном мраке ночи. Отдохнувши за время своей продолжительной спячки, Надя чувствовала себя бодро и свежо, чего уже давно не было с нею. Алкид, успевший основательно закусить овсом в стойле корчмы, шел достаточно быстро для своей раскованной ноги.

   Надя, несмотря на спешное бегство из Гейльсберга, успела-таки захватить с собою краюшку хлеба, принесенную ей, должно быть, во время сна хозяйкой корчмы.

   И теперь, едучи наугад по темному лесу, она ела свою краюшку, делясь ею с Алкидом и раздумывая в то же время о превратностях судьбы.

   Мечтала ли когда-нибудь она, смугленькая Надя, что очутится одна, темною ночью, в чужой стране, наполненной неприятелем, так невозможно далеко за пределами своей любимой родины? Ей даже не верится как-то, что это точно она, Надя, скачет теперь от Гейльсберга к своему полку. Точно настоящая Надя осталась там, далеко в России, у обрыва на Каме, а это не Надя, а какое-то совсем особенное, новое существо в уланском мундире с малиновой грудью. И все же и малиновый улан, и смугленькая Надя с берегов Камы - одно лицо. Но малиновый улан побеждает смуглую девочку, и смуглая девочка стушевывается и уходит куда-то внутрь себя, в беспредельность, уступая место малиновому улану. И малиновый улан, и смуглая девочка, это единое существо о двух лицах - счастливо, безмерно счастливо, достигнув своей заветной цели... Ведь она, этот улан-девочка, уже не простой улан... Она сражалась, она билась за честь родины... Ей удалось совершить подвиг - спасти офицера... Ее считают олицетворением отваги и в полку, и в дивизии. И эта отчаянная Гутштадтская битва, где ей пришлось видеть смерть стольких храбрых, разве не подтвердила ей, что место ее, Нади, на поле брани, среди разрывающихся снарядов, под свистом пуль и картечи?.. И как хорошо и страшно это было, как чудовищно страшно и прекрасно! О, когда еще будет битва!.. Когда пойдут еще в дело они - коннопольцы?! О, хоть бы поскорее опять!..

   Внезапный толчок разом прерывает течение мыслей молодой девушки. Алкид стоит на месте. Все его члены дрожат.

   Надя быстро слезла с седла и, взяв коня за повод, повела вперед, низко наклоняясь к земле, в надежде увидеть дорогу. Путь шел теперь в гору, ужасную по своей крутизне: очевидно, это был редут, покинутый неприятелем. Надя ощупью взбиралась теперь на него бок о бок с конем. Кругом царила все та же темень. На расстоянии двадцати шагов нельзя было различить ничего.

   И вдруг молодая девушка запнулась за что-то лежащее на ее пути. Толчок был слишком силен, и Надя упала у ног своего коня. Ища опоры, она протянула руку вперед и вдруг быстро отдернула ее назад, вся похолодев от ужаса и отвращения. Ее пальцы коснулись чего-то холодного, скользкого, неживого. Она быстро склонилась лицом почти в упор к странному предмету, и легкий крик ужаса замер на ее губах. То было мертвое тело солдата-пруссака, раздетое французскими мародерами и брошенное в кустах.

   Алкид, чуя близость мертвеца, фыркал и храпел, порываясь назад. Но Надя, с трудом удерживая его за повод, быстро вскочила в седло и поскакала в гору, несмотря на все усилия коня свернуть в сторону и повернуть обратно к Гейльсбергу. Он поминутно останавливался, замедлял ход, бил задними ногами и чуть ли не первый раз в жизни оказывал полное неповиновение своей госпоже.

   - Ну-ну, Алкидушка! Ну, голубчик! - просящим шепотом уговаривала его Надя, с ужасом косясь в сторону мертвого тела, чуть-чуть белеющего во тьме ночи.

   Но Алкид в ответ на все просьбы своей хозяйки неожиданно взвился на дыбы, словно собираясь сбросить с себя юную всадницу.

   - Так вот как! - с гневом вырвалось из уст Нади, и она в бешенстве вонзила шпоры в крутые бока Алкида.

   Благородный конь издал тихое продолжительное ржание. Он точно жаловался кому-то на незаслуженную обиду, нанесенную ему его госпожой. Эта жалоба бессловесного животного больно отозвалась в сердце Нади.

   - Сам виноват, что не слушался доброго слова, - произнесла она все еще раздраженным голосом и, сильно натянув поводья, поскакала вперед.

   Теперь Алкид уже не сопротивлялся и шел покорно туда, куда направляла его маленькая ручка его госпожи.

   Вскоре где-то высоко на крутизне замелькали огни. Надя не ошиблась: это был редут. Она облегченно вздохнула и поскакала прямо к нему.

   - Кто идет? - внезапно раздался тихий окрик, и несколько всадников в одну минуту окружили коня и всадницу.

   - Товарищ уланского коннопольского полка, еду из Гейльсберга! - бойко отрапортовала Надя, обрадовавшись присутствию людей.

   - В полк? - переспросил тот же голос, зазвучавший, однако, нотами удивления. - Но твой полк остался далеко позади тебя, а впереди находятся неприятельские редуты. Хорошо, что наскочил на нас, приятель, а то не миновать бы тебе французской пули!

   И, сказав это, невидимый всадник дал шпоры коню и в сопровождении своего маленького отряда помчался по дороге к Гейльсбергу. Надя снова осталась одна под покровом леса и ночи, в ста шагах от неприятельских позиций, огоньки которых так гостеприимно манили ее.

   Девушка вздрогнула и перекрестилась. Она разом поняла, что была на волосок от смерти. Само провидение, казалось, оберегало ее. И вдруг густая краска раскаяния и стыда залила ее лицо и шею.

   Алкид оказывался гораздо более чутким, чем его госпожа. Недаром же так упрямился он, чуя близость смертельной опасности. А она так жестоко, так бессердечно обошлась с ним, таким чутким, умным, благородным!..

   - О, Алкид! Мой дорогой, незаменимый, простишь ли ты свою глупую хозяйку? - вырвалось искренним порывом из груди Нади, и она, обняв руками стройную шею коня, прижалась к его горячему уху долгим поцелуем.

   Тихое, радостное ржание было ответом Наде на ее задушевную ласку.

   Теперь уже Алкид не нуждался ни в поводе, ни в понукании. Как вихрь несся он, повернув обратно, унося на своей спине юную всадницу по Гейльсбергской лесной дороге.

   Через полчаса Надя была на месте. Она подскакала как раз в ту минуту, когда полк снимался со старых позиций и шел на новые. Едва только полумертвая от бешеной скачки Надя подлетела к своему эскадрону на взмыленном коне, как перед ней, словно из-под земли, выросла мощная фигура ее дядьки-вахмистра.

   - Ишь, тебя все носит, разбойник! - заворчал на Надю бравый Спиридонов. - В этакое-то время, когда все окрестности кишат врагом, он себе преспокойно разгуливает ночью. Да скажи ты мне на милость, парень, тошно тебе, что ли, жить на свете, а? То посреди штыковой резни коня своего отдает, то еще отчаяннее что придумывает. Помяни ты мое слово: не снести тебе буйной головушки, барчонок... Право слово, не снести. Взгляни на приятеля, - кивнул он в сторону чинно ехавшего, словно на ученье или на параде, Вышмирского. - Ведь и он молод, и ему тоже отличиться хочется, а ведь не мечется, как угорелый, как шальной какой, прости ты меня, господи...

   А Надя на эти речи только усмехнулась в ответ.

   Быть, как Вышмирский? Стоять на месте, когда кругом бьются насмерть, когда кровь льется ручьем, родная русская кровь! О, никогда, ни за что в мире! Пусть ей, Наде, не снести ее буйной головушки, как говорит Спиридонов, так что ж? Если голова эта нужна милой родине - она, Надя, сложит ее хоть сейчас под ударом первых же неприятельских сабель!

   Новый восторженный порыв охватил все существо отважной девушки.

   - Знаешь, Вышмирский, - со смехом обратилась она к приятелю, - я чуть не наскочил сейчас на неприятельскую траншею... За свою принял...

   - Нет ничего удивительного! - пожав плечами, отвечал бледный, заметно спавший с лица за все эти кровавые Дни Юзек. - Нет ничего удивительного, Дуров... Если бы ты вскочил в самый ад, в пекло и вернулся бы оттуда обратно - и это бы, признаться, ничуть не поразило меня...

   - Ха-ха-ха! - весело смеется Надя, и ее разом охватывает самое искреннее веселье... - "В ад, в пекло", - говоришь ты. Да разве это не ад - и Гутштадт, и Гейльсберг?.. Ах, Юзек, Юзек, если существует на свете Вельзевул, князь ада, то, я уверен, он живой портрет и прототип Наполеона.

   И снова звенит ее смех, заразительный, детский, звонкий, а кругом сосредоточенные, хмурые лица. На нее поглядывают косо, сердито, враждебно.

   - И в самом деле, чего расходился, чего заливается этот странный юный мальчишка? - недоумевают бравые лихачи-уланы. - И то сказать - ровно шальной какой: то в огонь на штыки, на смерть лезет, прямо черту в зубы, а то заливается, хохочет, словно полоумный... Совсем, надо полагать, особенный парнишка... Несуразный. А храбр, как лев, этого отнять от него нельзя.

   И лица улан мало-помалу проясняются при воспоминании об этой храбрости диковинного парнишки. А тот уже перестал смеяться и едет снова безмолвный и спокойный, с серьезным, сосредоточенным взором больших черных глаз.

  

  

   Маленькой мелководной прусской речонке Алле выпала значительная историческая роль. Она разъединяет две великие армии и составляет единственную преграду для двух страшных лавин, готовившихся ворваться одна в другую и слиться в одно целое, роковое, кровавое целое, в бесчеловечном адском бою.

   По одну сторону Алле стоит французское войско с самим великим Наполеоном во главе, с этим гением, покорившим, со всеми его первыми маршалами и генералами - Мюратом, Ланном, Леграном, Сультом и другими - уже одну половину мира, мечтающим покорить и другую.

   По другую сторону - наши войска с союзниками-пруссаками, под командою Бенигсена, недавнего победителя при Прейсиш-Эйлау, теперь немощного и больного, измученного бессонницей старика. Тут же Багратион, Платов, Горчаков - все лучшие вожди русского войска. Но их мужественные лица сосредоточенны и рассеянны сегодня. Бенигсен - болен. Главнокомандующий - болен. Он не может явиться перед фронтом, чтобы вдохнуть новую отвагу в мужественные груди русских солдат.

   А там, на противоположном берегу, не только маршалы, там сам полководец-император объезжает полки, приветствуя свою старую и молодую гвардию. С русского берега Алле видна нарядная группа всадников, медленно и торжественно объезжающих войска. Среди блестящих золоченых камзолов маршалов и генералов Франции находится увенчанный пушистым плюмажем на шляпе ново-произведенный вице-король Неаполитанский Мюрат, сын трактирщика, из простого рядового ставший маршалом Франции. Но больше всего выделяется полная, приземистая фигурка в расстегнутом сюртуке, с характерным горбоносым профилем, в простой скромной треуголке. Этот человек, с заметно отросшим брюшком, с орденом Почетного легиона в петличке, - это Наполеон, сам Наполеон, победитель Австрии, Италии, Испании, Египта, Индии, повергший к своим ногам многие сильные государства Европы. Многие, однако не все. Но он мечтает покорить их все и сделать из них одну общую всемирную Францию, этот толстый человечек, объезжающий свои войска. Его мечты так дерзки и отважны! Недаром же он из ничего стал императором, он, сын простолюдинки-корсиканки, он, шутя захвативший в свои пухлые маленькие руки престол и корону Франции, он, возложивший на свою характерную голову железный Ломбардский венец, он, перед кем склонились короли и сам папа! Он вправе считать себя гением и полубогом. Над его головой сияет яркое солнце - солнце победы и славы, славы, о которой простой смертный не дерзнул бы мечтать. И, объезжая свои ряды, император-полководец улыбается, счастливый своей уверенностью в победе...

   Сегодняшний день сам по себе велик по своему значению. Сегодня блестящая годовщина битвы под Маренго. И это должно принести счастье его французским полкам.

   - Солдаты! - звучит энергичный голос вождя-императора. - Моя храбрая гвардия, мои гренадеры, я буду смотреть на вас - сегодня день счастья и победы, знаменитый день Маренго, солдаты! Будьте же достойны его!

   И молодая и старая гвардия, знаменитые наполеоновские гренадеры - все это смешалось в одном сплошном стихийном реве.

   - Vive l'empereur! Vive Napoleon!! - несется крик со стороны французов.

   А на русском берегу идет тихое и мирное подготовление к бою. Солдаты, получившие свою обычную порцию у котлов и пропустившие "чарочку", веселы и спокойны, несмотря на бессонную тревожную ночь, проведенную в виду неприятеля. Спокойны и коннопольцы и с веселой сосредоточенностью готовятся к бою. В лейб-эскадроне, где находятся два юных товарища, Дуров и Вышмирский, солдаты выглядят сегодня как-то особенно бодро и весело.

   - Что, Иванков, - говорит старый вахмистр Спиридонов молоденькому фланговому, - небось теперь смеешься, а как зажужжит "она", притихнешь, братец, кланяться учнешь!

   - Ни в жисть не учну, дядюшка Савельич... лопни утроба, ни в жисть!.. - бойко отзывается курносенький, весноватый солдатик. - Коли кому от "ей" на роду смерть написана, так уж кланяйся аль нет, все одно жиганет.

   - А ты думаешь, что тебя-то как раз и жиганет? - не унимался бравый вахмистр, подмигивая собравшимся вокруг него солдатам на весноватого Иванкова.

   - Мне умирать никак еще не можно, - весело отвечает тот, - у меня женка молодая в деревне осталась и детки... Четверо деток... Ей-богу, не можно мне умирать, Савельич.

   - Эх дурень! - рассмеялся Спиридонов. - Что говоришь-то! Да нешто спросит "она", можно али не можно! - передразнил он Иванкова. - Пуле да ядру, брат, не закажешь...

   - И то, не закажешь, дядюшка Савельич, - покорно соглашается тот. - Оно как тебе начальство - все едино, велит помирать - помрешь.

   - То-то, помрешь! А то "не можно"... Вздумает тоже! - заворчал вахмистр. - И все-то вы такие несуразные, как я погляжу, - обводя презрительным взглядо