Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

по едва покрывшемуся первой весенней травой плацу.

   Война!.. Наконец-то желание ее услышано судьбою... Война! Вот где таится мечта ее жизни, для которой она живет, к которой стремится всей своей юной душой!.. И плечи девушки, изломанные непосильной тяжестью пики, снова словно приобрели прежнюю легкость и гибкость. Тяжелые сапоги, железными путами оттягивавшие ноги, несчастье и мука Нади, - позабыты. Сердце ликует и бьется, в нем расцветает надежда, радостная и светлая, как день. Дух захватывает от непривычного, почти непосильного прилива счастья. Ей хочется закричать от восторга, засмеяться, запрыгать, стрелою понестись по зеленому плацу, броситься на шею Вышмирскому и затормошить негодного мальчугана, спокойно выступающего своими изящными ногами в безукоризненных сапогах по плацу.

   "И что это за глупое равнодушие у него?! - злится Надя, поглядывая искоса на холодное бесстрастное лицо Юзека. - Можно ли погружаться в спячку, когда всколыхнулась и дрогнула вся Европа!.. Идем бить Наполеона! Какое это чудесное и вместе с тем страшное слово! И как просто и хорошо сказал это Бошняков..."

   Но Наполеон - гений, покоривший полмира, и она, Надя, твердо знает это. Австрия, Италия, Индия, египетские пирамиды... Боже великий! Сколько сильного, славного за ним! И они идут на него... Наполеон! Что-то необъятное, роковое есть в этом имени... Пусть он гений, пусть победитель, но между русскими разве нет и не будет гения, подобного Суворову? А они разве не ученики и дети бессмертного Суворова?.. О, она, Надя, так твердо верит в русскую счастливую звезду, в победу русского оружия...

   И весь мир кажется ей теперь таким дивно прекрасным. Весь мир - и Спиридонов, и Бошняков, и Юзек. Будущее чудится сплошной розовой сказкой, где действующие лица - богатыри, победители, Бовы-королевичи, которые возьмут, должны взять верх над дерзким Наполеоном! Иначе и быть не может... Она, Надя, так верит в это будущее, прекрасное, как жизнь! Там, в этом будущем, ее ждут битвы, победы, может быть, слава... крупная слава... Не такая крупная, конечно, как слава бессмертной Жанны, слава более скромная, но которою все же будет гордиться ее милый далекий отец!..

   "А вдруг вместо этого смерть?" - прерывает свои грезы девушка, но тотчас же гонит от себя неприятную мысль. Смерть - когда в сердце расцветает весна и вся душа ее ликует! Смерть теперь - нет, это невозможно!

   И она шагает по плацу жизнерадостная и счастливая, с душою, наполненной смутным торжеством, с отрадными мыслями и бьющимся сердцем...

   В тот же вечер, до ужина, был прочтен циркуляр государя и полк поздравили с походом. Дружное "ура" молодцов-коннопольцев вырвалось из тысячи солдатских грудей и огласило далеко кругом окрестности Гродно.

   А молоденький новоиспеченный улан кричал громче всех.

   - Не понимаю, чему ты радуешься, Дуров! - удивлялся, пожимая плечами, Вышмирский. - Или тебе надоела жизнь?

   - Ах, Юзек, ну, какой же ты, ей-богу! - искренне негодовала Надя. - Ну можно ли оставаться равнодушным в то время, когда в недалеком будущем тебя ждет грохот пушек, лязг оружия, крики победителей!..

   - Стоны раненых... вопли о помощи... смерть... - дополнил Вышмирский.

   - Пусть даже смерть! - пылко срывается в неизъяснимом порыве с уст Нади. - Да разве не сладко умирать за родину, за ее честь, ее славу! Ах, Юзек, Юзек, никогда ты не поймешь меня! - сокрушенно покачала она головою.

   - Может быть, - спокойно согласился с нею молодой поляк, и вдруг легкое облако осенило его лицо, прекрасное и нежное, как у девочки. - Но если меня убьют, что будет тогда с моей Зоськой?

   Надя с сожалением взглянула на него: ей стало жалко этого женственно-хрупкого мальчика, такого чуждого и неуместного в суровой жизни солдата. Ей было и тяжело, и чуточку досадно на него...

   Однако в этот вечер, прежде чем уйти в свой угол (они жили в небольшой комнатке, разделенной надвое дощатой перегородкой), Надя крепко пожала протянутую ей нежную руку Вышмирского.

   - Полно кукситься, Юзеф! - произнесла она весело. - Бог милостив, и ты вернешься из похода здравым и невредимым. Еще как откалывать мазурку с твоей Зоськой будешь!

   - И то правда! - произнес, разом оживляясь, юноша. - Ты всегда сумеешь успокоить меня, Дуров. И где ты черпаешь эту силу, эту бодрость духа, волшебник?! А знаешь, какая мысль пришла мне в голову... Что, если пойти сейчас к ротмистру и попросить отпустить нас с тобою хоть на один день к дяде Кануту. А? Что ты скажешь на это?

   И прежде чем Надя успела что-либо ответить, Вышмирский вскочил с совсем несвойственной ему живостью и, на ходу пристегивая саблю, бросился из комнаты.

   А Надя тяжело задумалась, оставшись одна.

   "Счастливый! У него есть кому благословить его перед походом, молиться о нем и оплакать его в случае смерти. А я?.. - выстукивало, сжимаясь от внезапной тоски, опечаленное девичье сердечко. - Самые близкие, самые дорогие люди не знают даже, жива ли я или нет! Может быть, они даже сочли меня давно умершей... А что, если напомнить о себе, подать весточку, успокоить хоть отчасти бедного папу? Ведь все равно - меня не вернут теперь. Уж поздно!.. Всякая связь с прошлым порвана... Да и не найти меня им! А получив письмо, все же отец успокоится отчасти, будет знать, что я жива и здорова..."

   И, не колеблясь долее, Надя присела поспешно к столу, схватила лист писчей бумаги, обмакнула перо в чернильницу, и вмиг рука ее забегала проворно и быстро по белой странице.

   "Ненаглядный мой папочка, - писала она, - как ты должен удивиться, получив эти строки от твоей злой девочки, причинившей тебе столько горя и забот. Папа, золото мое, радость моя, прости мне, прости, неоцененный, родной, любимый! И маменька, и Вася, и Клена - все, все простите вашу гадкую Надю. Папочка, я не виновата, клянусь тебе честью, нет! Пойми меня, папа, и прости, родной, если можешь! Пойми, прежняя жизнь была не для меня. Домашние работы, хозяйство, мелкие женские заботы по дому - они не удовлетворили бы меня! Папа, радость моя, вспомни, я с колыбели привыкла к иной жизни, к иной обстановке. Постоянно на марше, постоянно среди молодцов-гусар, под звуки труб, я воспитывала, помимо собственной воли, эту безумную любовь к военной походной жизни. И потом, папа, не знаю почему, но мне кажется, что я нужнее родине в качестве воина-солдата, нежели в скромной доле хозяйки. Я знаю, отец, ты поймешь меня. Ты должен меня понять! Я - твоя дочь; твоя кровь течет в моих жилах, кровь старого воина, лихача-кавалериста. Ты поймешь мое стремление и оценишь его. Пишу тебе, отец, и приношу мою запоздалую повинную теперь, так как не сегодня завтра мы выступаем походом в Пруссию. Кто знает, может быть, я не вернусь оттуда и сложу голову далеко на чужбине, но, написав тебе эти строки, мне будет все же легче умирать... Мой папа, мой ненаглядный, дорогой папа узнает наконец, что его буйная головушка, его казак-девчонка, гусарская питомица, не способна ни на что дурное, и благословит меня заочно на бой - на смерть и славу. Надя".

   Письмо окончено... А Надя, с помутившимся взором и пылающим лицом, все еще сидит над мелко исписанной четвертушкой бумаги. Она словно не может оторваться от нее. Крупные, тяжелые слезы одна за другою скатываются по пылающим щекам на бумагу, смачивая ее и оставляя на ней мокрые следы...

   Грязные закоптелые стены комнатки словно раздвинулись перед нею. Ее мысленные взоры видят теперь, как на картине, четко и ясно, белый, угрюмый на вид их сарапульский дом, окруженный громадным старым садом, небольшую террасу и милую голову с заметной проседью, склоненную за чтением этого письма.

   Милая, дорогая голова! Сколько в ней таится забот и тоски, и все о ней, все о бедной далекой Наде!.. С каким наслаждением приникла бы она теперь к этому дорогому лицу горячим поцелуем, как сердечно произнесла бы, обняв эту милую, полуседую голову:

   "Успокойся, не грусти, папа! Когда-нибудь твоя Надя вернется к тебе, вернется, может быть, покрытая славой, и разгонит все эти резкие морщины на твоем челе".

   - Дуров! Саша! Где ты? - слышится, как сквозь сон, задумавшейся девушке. - Он позволил, Дуров! Он позволил! Клянусь! Я готов примириться с войной и с походом, если мне придется увидать до них старое гнездо Канутов и мою Зоську!

   Надя поспешно оправляется и утирает слезы. И то пора - Вышмирский уже на пороге.

   - Представь, дружище! "Отпуск, - говорит, - я вам дам, и вам и вашему другу, а вы мне, смотрите, "в товарищах" не засиживаться!" Славный парень этот Казимирский, право! Лучшего эскадронного я бы и не желал иметь. Завтра после обеда выезжаем. Я уже нанял у корчмаря его бричку... А теперь спокойной ночи, Дуров. Утро вечера мудренее.

   - Спокойной ночи! - отвечала Надя, с удивлением поглядывая на своего нового друга и едва узнавая его.

   Действительно, от прежнего флегматичного Юзека не осталось и следа. Лицо его горело, глаза так и блестели самой искренней, почти ребяческой радостью. Счастье делало совсем другим человеком юного пана Вышмирского.

  

  

   К громадной старинной усадьбе богатого польского помещика, пана Казимира Канута, лихо подкатила быстрая тройка.

   Великолепный замок Канута, утонувший в целом море молодой весенней зелени, покрывавшей деревья громадного сада, был ярко освещен. Из открытых окон выливалась целая волна звуков. Нарядные пары, точно светлые видения, мелькали в рамах окон.

   В замке танцевали. Бал был в самом разгаре.

   - Вот кстати! - произнес весело Юзек, сопровождая Надю по длинной аллее, ведущей к крыльцу. - То-то радость будет Зоське! Прямо к мазурке угодили!

   В доме, очевидно, расслышали бряцанье троечных бубенцов: из надворных строений выскочила целая толпа мужской и женской прислуги.

   - Панич пожаловал! - послышались среди нее радостные возгласы.

   Как раз в это время музыка в замке прекратилась, пары остановились и поднялась суматоха.

   - Юзеф приехал, Юзек! Где он? Матерь божья!.. Да что же он медлит! - послышался чей-то звонкий молодой голосок из открытого окна дома.

   В ту же минуту Надя, вступившая было в освещенные сени замка, неожиданно как вкопанная остановилась на пороге.

   Какое-то белое воздушное существо, окутанное в прозрачное облако кисеи, с серебряными крылышками за спиною, выпорхнуло из противоположной двери и с радостным криком: "Ах, Юзек, коханы (дорогой)!" - повисла на шее Нади.

   Под градом поцелуев, сыпавшихся на опешившую девушку, Надя не могла вполне разглядеть белого существа, прильнувшего к ее груди. Она только слышала прерывистый, задыхающийся шепот, лепетавший по-польски самые нежные, самые ласковые слова. Проведя около двух лет среди поляков, Надя успела выучиться этому языку, и потому лепет белого существа был ей вполне доступен.

   - Юзек, коханы! - повторяло оно, задыхаясь от волнения. - То-то веселье, то-то счастье!

   И снова на щеки, лоб и глаза Нади сыпался целый град горячих поцелуев.

   А кругом их уже толпилось целое общество юношей и девушек, приблизительно одного возраста, в самых разнообразных костюмах. Тут были и турки в пестрых чалмах, и турчанки под кисейными чадрами, и арабы, и цветочницы, и маркизы в напудренных париках, и пастухи, и пастушки, точно сошедшие с какой-нибудь старинной картины. Молоденькие рыцари позвякивали шпорами; их хорошенькие дамы, нарядные и веселые, обмахивались веерами.

   - Зоська, Зоська! - кричала одна из хорошеньких пастушек, теребя за рукав белое существо, все еще висевшее на шее Нади. - То не пан Юзеф! Да вглядись же хорошенько! Ну, можно ли? Ах, глупышка Зоська!

   Белое существо наконец оторвалось от груди Нади и с легким криком испуга отпрянуло от нее под оглушительный хохот костюмированной молодежи.

   Перед Дуровой мелькнуло прелестное черноглазое личико, пухлый ротик и две тонкие, темные полоски бровей. Это было олицетворенное повторение лица Юзефа, но только еще милее, еще красивее его.

   Надя мигом догадалась, кто был перед нею.

   - Панна Зося! Честь имею представиться: товарищ вашего брата - Александр Дуров.

   И Надя ловко расшаркалась перед хорошенькой паненкой, щелкнув шпорами, как подобало истому кавалеристу.

   Но Зося не удостоила ее даже взглядом. Она окинула сени глазами и, увидев наконец брата, с новым криком "Юзек мой, Юзек!" упала в его объятия.

   Только прозрачные крылышки затрепетали у нее за спиною, да пышные белокурые локоны душистой волной упали на лицо прелестной девочки.

   - Ядвига! Рузя! - кричала она звонко, все еще не выпуская из объятий Вышмирского. - Идите все, все идите! Юзек приехал! Дядя Казимир! Скорее!.. Да что вы ползете, как черепахи!

   Но дядя Казимир, высокий старик в бархатном камзоле, стоял уже у нее за спиной и ожидал только своей очереди, чтобы обнять племянника.

   - Матка боска! Иезус Мария! - восклицала полная белокурая Рузя, вторая дочь пана Канута, всплескивая своими беленькими ручками. - Юзек-то наш, Юзек, какой нарядный! Совсем красавчик!

   - Важный, небось, теперь! - со смехом вторила ей Ядвига, высокая тоненькая девушка в костюме баядерки, с насмешливыми серыми глазами.

   Между тем Надя стояла позабытая, затерянная среди всей этой костюмированной живой, шумливой толпы, и смотрела на чужое веселье печальными, грустными глазами.

   Встреча Юзека его родными, такая теплая, полная любви и ласки, как-то болезненно отозвалась на ее сердце. Ведь и оно, это бедное маленькое сердце, жаждало участия, дружбы, привета... Ведь и его так тянуло отогреться среди родного, милого, семейного круга. Ведь, несмотря на мужскую душу, жаждущую подвига, сердце оставалось девичьим, мягким, чутким и нежным, как у ребенка...

   - А как зовут пана? Пан, конечно, друг нашего Юзека? - вывел ее внезапно из задумчивости звонкий, как серебряный колокольчик, девичий голосок, и панна Зося предстала перед Надей в своем белом одеянии, с прозрачными крылышками за спиною.

   - Пойдемте в залу, там будем плясать, веселиться. Юзекины друзья - мои друзья! - болтала она уже по-русски, с тем неуловимым оттенком, который так характерен в произношении поляков. - Пан будет плясать со мною сегодня! Да? Ах, какой же чудесный сюрприз сделали вы мне оба, что приехали именно сегодня! Ведь мне сегодня минуло пятнадцать лет. Я уже взрослая теперь, "невеста", как говорит дядюшка Канут. Скоро длинное платье надену! Да идемте же скорее! У-у, какой тихоня! - И она со смехом тянула Надю за рукав ее зеленого мундира.

   - Погоди, Зоська! Этакая разбойница! Дай мне познакомиться с паном Дуровым, - произнес с улыбкой пан Казимир, удерживая расходившуюся шалунью. - Ты совсем затормошила молодого человека! Рузя, Ядя, да уймите же вы эту сумасшедшую! - кричал он дочерям.

   Но унять "сумасшедшую" было теперь немыслимо. Она махнула рукой музыкантам, и чудная старинная мелодия прадедовской польки наполнила своды бального зала. Панна Зося положила свою крошечную ручку на плечо Нади, и обе девочки, одна в воздушном платьице эльфы, другая в уланском колете, закружились по зале, обе легкие и стройные, как молодые березки.

   - Ах, как весело мне сегодня! - говорила, задыхаясь от танца, черноглазая Зося. - Дядя Канут говорит, что пора мне одуматься и быть серьезной. А зачем быть серьезной, когда так хорошо, так весело быть несерьезной? Не правда ли, пан?.. А почему у пана нет усов? У Юзьки они уже заметны. Я люблю Юзьку больше всего в мире. Не правда ли, он красавец? Он лучше всех на свете, наш Юзька. Постойте... да остановитесь же! Я хочу танцевать с ним! Да стойте же, вам говорят... Юзек, Юзек! - звала она брата, танцевавшего в это время с белокурой маркизой. - А вы возьмите Рузю, - добавила она, улыбаясь по адресу Нади, - видите ту паненку, которая одета пастушкой... Ничего, что она немножко полна и неуклюжа, зато полькирует, как никто! До свидания, пане-уланчику! Я еще вернусь к вам!

   И, выскользнув из рук кавалера, шалунья, легкая и проворная, как настоящая эльфа, уже мчалась по зале в объятиях подоспевшего к ней Юзефа.

   У Нади кружилась голова и от продолжительной скачки на перекладных от Гродно до имения Канутов, и от скачки по бальной зале, в угоду хорошенькой паненке.

   - Что, пан улан, весело у нас живется? - слегка ударив ее по плечу, спросил незаметно подошедший к ней хозяин дома. - Ничего не поделаешь, надо позабавить баловницу. Чудесная она девчурка, я вам скажу, нравная только немного, ну, да все мы, Кануты и Вышмирские, не отличаемся кротостью нрава. Вот разве только один Юзеф... А как пан, кстати, находит нашего Юзефа?

   - Прекрасный малый, - поторопилась ответить Надя.

   - Нерешителен и робок немного, а это не идет к мальчишке... В его годы наши предки бились за честь отчизны, а пан Юзеф нежен, как девочка. Ну, да военная служба пересоздаст его... Да и живой пример в лице такого товарища. - И пан Канут любезно поклонился Наде. - Дружба с паном не может остаться бесследной для юноши. Пан Линдорский писал мне кой о чем, и, признаться, я удивляюсь пану улану, такому юному и отважному.

   - О, моя отвага, увы, еще не проявилась ни в чем! - поторопилась уклониться от незаслуженной похвалы Надя. - Пан Линдорский слишком снисходителен ко мне...

   - Пан Линдорский, - прервал пан Канут свою юную собеседницу, - видел, как храбро одолевали вы все трудности военного искусства. О, эти упражнения не легкое дело; по крайней мере они нелегко даются нашему Юзефу. И то сказать: экзерсировать на плацу с пикой и саблей - не плясать мазурку. А на это он мастер, взгляните сами.

   Как раз в эту минуту музыканты на хорах грянули мазурку. И все, что было в зале, как-то разом встрепенулось, точно какая-то волна захлестнула всех этих панычей и паненок при первых же звуках родного танца.

   Быстро строились пары в одну длинную, стройную шеренгу. Впереди всех стали Юзеф и Зося. Их лица выражали жгучее нетерпение и веселость. Пропустив два-три такта, брат и сестра чуть заметно переглянулись между собой, как-то разом дрогнули и понеслись вперед, быстрые и стройные, с беззаветной удалью в лицах, с искрящимися наслаждением глазами. За ними помчались остальные пары - турки, арабы, испанцы, маркизы, баядерки и пастушки, сияя неподдельным восторженным весельем.

   Дядя Канут позаботился окружить дочерей и племянницу сверстниками и сверстницами одного приблизительно возраста с ними. Самый старший из участников бала едва достигал семнадцатилетнего возраста. А потому-то этот бал и кипел искренним, беззаветным детским весельем. Пара неслась за парой, юные лица сияли, глаза горели. Тут и там слышались возгласы, звенел смех, неподкупный смех ранней молодости.

   Первая пара превосходила все остальные. С неподдельной грацией носилась маленькая эльфа по паркету из одного края залы в другой. Ее белокурые локоны растрепались и в живописном беспорядке обрамляли юное личико, с искрящимися восторгом глазами. Гибкая, ловкая, кудрявая, как мальчик, она была прелестна - эта юная красавица Зося. Но и ее брат не уступал ей ни в чем. Мерно позвякивая в такт музыке шпорами, выставив вперед грудь с малиновыми отворотами, Юзек Вышмирский увлекал сестру все быстрее и быстрее, то вертясь с головокружительной быстротой, то несясь проворнее птицы по ровному гладкому полу залы... Ни малейшей тени обычного равнодушия, ни скучающей апатии не было теперь заметно в его тонком, красивом лице. Казалось, в нем проснулся истый поляк, подвижный и веселый, удалой и смелый, настоящий сын своей отчизны.

   - Браво, Юзеф, браво! - не могла не крикнуть Надя, когда юная чета Вышмирских проносилась, увлеченная танцем, мимо нее.

   - Дай-то боже ему также отличаться на ратном поле! - с тихим вздохом произнес старый Канут, глядя им вслед.

   - Верите ли, пан Дуров, - произнес он, помолчав с минуту, - я люблю этих детей не менее своих собственных. Молодые Вышмирские вверены моей опеке; они сироты, пан улан, и за благополучие их я должен отвечать перед богом. Их покойный отец так просил меня сделать из них хороших, честных людей... Их отец был истый поляк и вояка. И сына желал видеть таким же... А Юзек... Ну, да молод он очень... Не правда ли, молод? - как бы утешая сам себя, произнес старый Канут. - И потом, мой юный друг, вы не откажете поддержать моего племянника в минуты малодушия? Не правда ли?

   Надя молча поклонилась в ответ и крепко пожала протянутую ей руку старого Канута.

   В двенадцать часов ночи мерные звуки полонеза возвестили о конце бала, и все юное общество двинулось в столовую, где накрытые столы ломились под тяжестью обильных яств и напитков.

   - Я сяду между вами и Юзей, - успела шепнуть Зося Наде, мерно выступая мимо нее об руку с братом под торжественные звуки полонеза.

   Но сидеть рядом с гостями-уланчиками оказалось слишком много желающих. И Рузя, и Ядя, обе сестры Канут, и Владя Станкевич, их соседка по имению, и Марина Гликинская, и множество других - все и наперерыв стремились иметь своими соседями юных коннопольцев, которые не сегодня завтра должны были выступить в поход и биться с неприятелем.

   Весть о походе разнеслась с быстротою ветра по всем окрестностям Гродно. И немудрено, что и в замке Канутов уже успели узнать о нем. Теперь молодежь буквально затормошила своими расспросами юных воинов.

   - А он страшный, Наполеон? - слышался с одного конца стола наивный возглас.

   - Говорят, он сын простолюдинки-корсиканки? Правда ли это? - неслось с другого конца.

   - Ужасный человек, беспощадный, проливающий без сожаления потоки крови! Вы слышали об этом?

   - А вы не боитесь драться с ним?

   Надя едва успевала отвечать на все эти вопросы, в то время как Вышмирский преспокойно занялся ужином. Все оживление его исчезло, и лицо Юзека снова приняло спокойное, апатичное выражение красивой маски, которое так не нравилось в нем девушке. Он, казалось, оставался равнодушным ко всему, что не касалось его сестры и мазурки, этот изнеженный и холодный красавчик Юзек!

   Зато она - его сестра - принимала горячее участие в общем разговоре.

   - Драться с Наполеоном - о, это такая смелость! - звенел ее молодой голосок. - Ведь этот Наполеон покорил уже полмира... Египет, и Италия, и сильная Австрия - все это уже у его ног. А Индия, а Испания - ведь он и до нее добрался! О, какой опасный враг предстоит вам, какое трудное дело! Храни вас всех господь и его святая матерь! - с искренним порывом сорвалось с уст девочки.

   - О, вам нечего бояться, милая барышня, - произнесла Надя, с ласковым сочувствием кивнув ей головою. - Если в дело усмирения зазнавшегося героя вступают русские, то Аустерлицкий победитель скоро поймет, что значит поражение. Недаром еще живы у нас суворовские питомцы! О, я верю в победу России, верю в могущество ее и в львиную храбрость русских войск! За нас бог!

   Надя проговорила все это горячо, пылко, с тем искренним убеждением, которому не поверить было нельзя.

   И все поверили горячим речам юного уланчика.

   Увлечение и искренность Нади подняли целую бурю восторга в кругу молодежи.

   Если они и не были русскими, все эти юные гости старика Канута, то все-таки они теперь искренно сочувствовали этому отважному молоденькому уланчику, так уверенному в силе и непобедимости своей родины.

   - Виват, пан улан! - неожиданно крикнул тот же звонкий, уже знакомый Наде голосок, и панна Зося протянула свой бокал Наде.

   Они чокнулись, сочувственно улыбаясь друг другу.

   - О, как вы должны быть храбры, пан Дуров! - воскликнула толстушка Рузя, в свою очередь чокаясь с Надей.

   - Ваши родители должны очень гордиться вами! - вторила ей Ядя, и обычно насмешливые глазки девушки теперь с восторженным сочувствием остановились взглядом на госте.

   - Его родители и не подозревают всей его доблести! - неожиданно вмешался в разговор до сих пор все время молчавший Юзек. - Его родители ничего не знают... Ведь он бежал из дому, чтобы записаться в войско! - умышленно громко заключил свою речь юноша.

   Едва только молодой Вышмирский успел произнести эти слова, как мертвая тишина разом воцарилась в большой столовой Канутов.

   Все эти турчанки, баядерки, маркизы, феи и пастушки, негры и арабы, рыцари и волшебники - словом, вся закостюмированная толпа гостей разом замолкла. Все глаза, как по команде, устремились на Надю.

   А она, смущенная, испуганная, с побледневшим лицом, тщетно ловила взглядом взгляд Юзефа. Молодой Вышмирский, казалось, всячески избегал ее глаз. Лицо его уже не было теперь апатично спокойно, как несколько минут тому назад. Напротив, оно носило теперь печать необычайного раздражения; губы кривились в насильственную усмешку, все черты приняли далеко не приятное выражение.

   - Что с Юзефом? Какая муха укусила тебя, милый кузен? - с деланным смехом произнесла находчивая Ядя, желая вывести этим симпатичного гостя из неприятного для него положения. - Пан Дуров, я уверена, не совсем доволен такой болтливостью!

   - Пью за здоровье пана Дурова! - весело крикнул старый Канут. - Какими бы путями вы ни попали в войско, но раз вы в нем и так горячо любите военное дело, да поможет вам бог! Храбрость - лучшее украшение каждого юноши! - И, говоря это, пан Казимир скосил глаза в сторону вспыхнувшего до ушей племянника.

   Юзек понял намек дяди и весь сгорел со стыда.

   Между тем хозяин подал знак выходить из-за стола, и под новые звуки полонеза гости Канутов покинули столовую и разошлись по приготовленным для них комнатам, где их ждали сладкий сон и мягкие постели.

  

  

   Маленькая уютная спаленка, бывшая детская Юзека Вышмирского, гостеприимно приняла под свой кров обоих улан. Прямо на полу, поверх груды ковров (постели были уступлены гостям) лежали мягкие перины, представляя собою весьма уютное и удобное ложе. В переднем углу висело распятие из слоновой кости, и на высоком каменном пьедестале высилась мраморная статуя Мадонны, перед которой теплилась серебряная лампада.

   - Послушай, Вышмирский, - едва перешагнув порог комнаты, произнесла Надя. - Зачем понадобилось тебе выдавать меня перед твоими родными и гостями? Мой побег из дому - тайна... А кто не умеет хранить чужих тайн - тот болтун.

   - Отвяжись! - грубо отрезал молодой хозяин. - Если тебе не нравится мое поведение, дерись со мною, что ли! Слава богу, у каждого из нас нет недостатка в сабле! А читать себе нотации всякому мальчишке я не позволю... Пожалуйста, оставь меня в покое. Я хочу спать.

   И, говоря все это тем же ворчливым тоном, он бросился, не раздеваясь, на свое ложе и зарылся головой в подушки.

   Надя пожала плечами и тоже растянулась на мягкой постели, сбросив предварительно сапоги и мундир.

   Все ее оживление мигом пропало. На душе стало пусто, тоскливо и обидно на Юзека. Она не могла понять причины его внезапной заносчивости и гнева. Юзек Вышмирский был далеко не чужд ее душе. Она успела привыкнуть к мальчику и полюбить его. Он все-таки был ее единственный друг и товарищ среди всех этих больших и сильных людей, которые их окружали в ее новой полковой жизни. Женственный, скорее похожий на девочку, нежели на юношу-солдата, Юзек возбуждал в ней горячее сочувствие и жалость. И вдруг этот Юзек так неожиданно гадко обошелся с ней. За что? Что дурного она сделала ему? Эта странная ссора, намек на дуэль... О, как все это смешно и глупо!.. И, стараясь забыться и ни о чем не думать, Надя повернулась на бок и всеми силами пыталась заснуть.

   Легкая дремота уже слегка кружила голову девушки, мешая и туманя ее мысли, как неожиданно дверь в их горнице скрипнула, отворилась, и белое видение с прозрачными крылышками появилось на пороге.

   - Тсс! - приложив пальчик к губам, произнесло чуть слышно белое видение. - Я к тебе, Юзек. Спит твой товарищ?

   - Как мертвый! - отвечал, бросив мельком взгляд на лежащую с закрытыми глазами Надю, Вышмирский. - Двигайся потише, Зося, чтобы не разбудить его. Что тебе нужно, крошка?

   - Юзек, мой мальчик, братец мой милый, - начала девочка тихим, но быстрым шепотом, и Надя была поражена новым, глубоко печальным выражением в ее голосе, так несвойственным веселой, жизнерадостной паненке, - Юзек, милый, ты боишься похода?

   - Не знаю, крошка! - произнес тот. - Иногда мне кажется, что быть убитым не так уже страшно, но когда я подумаю о тебе, о нашем замке, о кузине Яде, о, тогда!.. Зачем, зачем дяде Кануту понадобилось сделать меня солдатом?

   - Слушай, Юзеф! - серьезно, как взрослая, заговорила Зося. - Ты знаешь, как я люблю тебя... А когда так сильно любишь и молишься за близкое существо, как я молюсь за тебя, молишься много и часто, господь его сохранит, непременно сохранит, вот увидишь! И божия матерь сохранит тебя для нас, мой Юзек! Я ведь буду так горячо, так много молиться за тебя. И потом, слушай, у меня есть крестик, распятие Исуса, вот он... Это распятие мать надела мне на шею, когда умирала... Возьми его, Юзек. Оно оградит тебя от всего дурного. Я верю в это, я знаю, тебя не убьют. Юзя мой, братец мой милый! Ты не можешь умереть, ты такой юный, здоровый, красивый! Вот оно - распятие... Сам Исус и его святая матерь сохранят тебя при помощи его...

   Сквозь едва прикрытые веки окончательно проснувшаяся Надя увидела, как маленькая паненка сняла с груди крестик и повесила его на шею брата. Потом взгляд ее обратился к Наде.

   - Спит крепко, - прошептала Зося чуть слышно. - Бедняжка, как он еще молод! Совсем дитя! И какое кроткое и печальное у него лицо, взгляни, Юзек! И он должен идти в поход, драться; может быть, его ранят, убьют... О, какой ужас!.. Я не знаю почему, но мне кажется... Ах, Юзя, мне кажется, что сами ангелы заплачут на небе, если с тобой или с ним случится что-нибудь дурное! Ты говоришь, он бежал из дому? Бедный, бедный мальчик! Нелегко ему уходить на войну без материнского благословения и прощения... А может, и у него есть сестра, которая его так же любит, как я люблю тебя, мой Юзеф... Но она не может благословить его, как я тебя благословляю... А что, если... - И лицо паненки разом вспыхнуло и заалело. - Что, если я благословлю этого ребенка, Юзеф? Кто знает, может быть, мое благословение оградит его от вражеской пули.

   И прежде чем ее брат мог ответить ей что-либо, Зося опустилась на колени и склонилась над ложем Нади.

   - Храни тебя Исус и Мария, бедный мальчик! - произнесла она с теплым участием в голосе и осенила мнимого улана широким крестом; потом неожиданно приблизила свое лицо к его лицу, и Надя почувствовала на своем лбу прикосновение ее горячих детских губок.

   Затем Зося крепко обняла брата.

   - Смотри же, Юзек, - произнесла она шаловливо, скрывая под деланной веселостью внезапно охватившее ее волнение, - возвращайся назад поскорее, и непременно офицером. Слышите ли, не иначе, будущий пан корнет. Непременно!

   И, поцеловав крепко брата, она бесшумно выскользнула за дверь, легкая и воздушная, как настоящая лесная эльфа.

   Едва ее стройная фигурка успела исчезнуть за порогом, как Вышмирский бросился к Наде и стал теребить ее за плечи, говоря в несвойственном ему волнении:

   - Проснись, Дуров! Проснись, несносный соня! Ты проспал одну из лучших минут твоей жизни... Моя сестра... О, матерь божия, что за золотое сердце у этой девчурки! Ах, она... она, помимо своего желания, пристыдила меня... И не она, Дуров, а само провидение ее устами.

   Когда Надя открыла глаза и села на постели, он продолжал с тем же волнением:

   - Слушай, Саша! Я был глуп и не прав сегодня, выдав тебя перед обществом... Но, видишь ли, люди обладают недостатками, и я в их числе, конечно, а между всеми моими недостатками есть один, худший из них - это зависть... Когда мои слушали тебя, а в особенности Зоська, когда ты завладел вниманием ее и целого общества, я, веришь ли, Дуров... я почувствовал зависть... самую глупую зависть к твоему успеху. И мне стало досадно, что они так обласкали тебя - чужого... между тем как я, свой, кровный, был ими как бы позабыт. И особенно Зоськой, вниманием и привязанностью которой я так дорожу. Вот тебе и причина моего грубого и глупого поступка. Прости меня, Дуров!.. Сейчас моя сестра была здесь... Она с таким участием отнеслась к тебе, Саша... Она благословила тебя на войну... И при виде ее поступка, ее участия к тебе, к твоему сиротству я почувствовал раскаяние и стыд... Глупо нам ссориться, Дуров. Мы оба сироты и должны поддерживать друг друга. Простишь ли ты меня, простишь?

   - От души! - весело отозвалась Надя, в то время как две предательские слезинки, признак женской слабости, навернулись ей на глаза.

   Многое бы отдала она, лишь бы вернуть назад эту беленькую черноглазую девочку с прозрачными крылышками эльфы, чтобы прижать ее к себе и покрыть горячими поцелуями ее милое личико, ее карие глазки...

   Нервы бедной девушки были взвинчены до последней степени. Поступок Зоси и раскаяние Вышмирского тронули ее до глубины души. Ей приходилось делать невероятное усилие над собой, чтобы не броситься на грудь приятеля и не расплакаться навзрыд. А Юзек, казалось, понимал, что происходило в душе Нади, потому что глаза его были полны самого искреннего участия, когда он говорил:

   - Нам предстоит нелегкий путь впереди. Трудная, тяжелая, боевая жизнь... Там, на чужбине, нас, может быть, уже караулит неприятельская пуля... Давай же подадим друг другу руки, будем поддерживать один другого насколько можно. Ведь оба мы еще молоды, так непростительно молоды, Дуров! Клянусь тебе сердцем Зоей, я не могу простить себе моего сегодняшнего поступка. Как я был глуп тогда в столовой, когда завидовал тебе из-за одного внимания общества и его расположения и любезности к тебе...

   - Внимание общества... его расположение... любезность... - с тоскливой горячностью вырвалось из груди Нади, - ах, зачем мне они?! Всю эту блестящую толпу с ее вниманием и любезностью я бы не задумываясь отдал, слышишь ли ты меня, Юзек, - да, отдал бы за одну такую ласку твоей сестры, которыми она тебя сейчас так щедро осыпала. Ведь я так одинок, так ужасно одинок, Юзеф, в этом большом, громадном мире!

   - Бедный Дуров! Бедный Саша! - горячо воскликнул Вышмирский. - Отныне ты не один! Мы будем неразлучными друзьями на целую жизнь!

   И юный пан Юзеф крепко обнял своего нового друга.

   На следующее утро, когда гости еще сладко спали в доме, лихая тройка Канута уже выезжала на заре из ворот замка. Два юных уланчика, сидевшие в ней, поминутно оглядываясь назад, махали киверами. Там, за ними, на высоком крыльце замка стоял пан Казимир, его две дочери и Зося. Старый Канут махал шляпой, Ядя и Рузя - платками, а маленькая фигурка в светлом капотике, фигурка вчерашней ночной эльфы, только крестила вслед отъезжающих, в то время как побледневшие губки ее шептали с мольбою: "Матка боска, Иезус Пречистый, спаси и сохрани их!"

   - Хорошо, что вернулись вовремя! А то бы пришлось на марше догонять полк! - весело кивнув вновь прибывшим, произнес пан Казимирский, встречая Вышмирского и Надю. - Через час мы выступаем!

   "Через час мы выступаем! Через час мы выступаем!" - пело и ликовало в душе Нади. Она уже не чувствовала себя больше одинокой... Впереди ее звала и манила давно жданная, долго лелеянная в глубине сердца и наконец сбывшаяся мечта...

   - Алкид! Алкидушка, родимый! - говорила она в необычайном оживлении, гладя блестящую, лоснящуюся шею своего коня. - Чуешь ли ты, старый товарищ, что ждет нас впереди? Алкидушка, ненаглядный мой, родненький, ведь мы драться идем, на войну идем! Наконец-то дождалась этого твоя хозяйка!

   И она обнимала своего любимца, покрывая поцелуями его глаза, уши, шею. Верный конь понимал, казалось, свою госпожу. Он тихо помахивал хвостом и издавал легкое радостное ржание.

   Ровно через час Надя уже скакала в рядах своего эскадрона под звуки полкового марша и мелкую дробь барабана, выбивающую поход.

  

   Серый туманный день повис над Гутштадтом. Крошечное прусское местечко все окунулось в серую пелену непроницаемого тумана. Сырой, далеко не по маю пасмурный день моросил мелким нудным дождиком, дул холодным пронизывающим ветром и весь окутывался все плотнее и плотнее в свой непроглядный серый покров. Сыро, холодно, скверно...

   По дороге, ведущей от Гутштадта, движутся усталые эскадроны. Дневка назначена в версте от местечка, в громадной долине между чахоточным леском и маленькой речонкой, невозмутимо катящей свои мутные воды.

   Люди и кони порядочно-таки устали. Накануне, в день тезоименитства наследника и великого князя Константина Павловича, генерал-инспектора кавалерии, был сделан смотр войскам. Усталые от долгого перехода из России, они, однако, подтянулись и выказали себя молодцами на смотру, в присутствии высокопоставленного начальника и своих союзников-пруссаков. Зато сегодня усталость чувствовалась вдвое. И как назло, близость неприятеля не позволяет разложить костров и просушить как следует измокшие от дождя одежды.

   О варке обеда не может быть и речи. Генерал-майор Каховский, командир коннопольцев, запретил "проявлять себя" раньше времени, то есть до боя. И, укрываясь в туман, стараясь как можно меньше производить шума, бедные уланы, уставшие до полусмерти, стройными рядами, взвод за взводом, неслышно двигаются по дороге.

   В лейб-эскадроне, с края первого полувзвода, едут Вышмирский и Надя. Вчера на смотру ротмистр Казимирский представил обоих, отдельно от прочих вербовщиков, генералу, и Каховский, очарованный молодецкой выправкой этих двух юных уланчиков, а еще более растроганный их крайней молодостью, в знак особого расположения поместил их в почетные ряды лейб-эскадрона, под команду ротмистра Галлера, добрейшего и симпатичнейшего существа.

   Но новизна положения и почетное назначение словно не радуют Надю, или, вернее, тень прежней сильной и энергичной Нади. Длинный переход из России в Пруссию дает себя знать. Подтянувшаяся на смотру и ухлопавшая на это последние силы, девушка неузнаваема теперь. Ее лицо иссиня-бледно от усталости и бессонницы. Глаза горят диким пламенем; они стали громадными - эти совсем черные, страшные, измученные глаза. Которую уже ночь Надя проводит без сна, в седле. Она не может спать на марше, как другие, как Вышмирский. От постоянной бессонницы голова ее идет кругом, мысли путаются. Уланы кажутся ей лесом, лес - уланами. Она вынимает из ножен саблю и долго смотрится, как в зеркало, в чисто отполированную поверхность стали. Боже мой! Ее ли это лицо, такое страшное, мертвецки бледное, с впалыми щеками и растрескавшимися губами? Ее ли это взгляд - дикий, как у горячечной?.. И голос давно уже потерял свою молодую упругость. Она едва держится, пошатываясь, в седле.

   И при всем этом - безумное желание спать, уснуть на минутку, но как следует, на земле, на траве, на камне, лишь бы не на этой колеблющейся под седлом лошадиной спине.

   - Я не могу больше, - глухо лепечет она в сторону своего друга и соседа по шеренге Вышмирского, - я выбился из сил... Уснуть, уснуть, хотя бы на мгновение!

   - Эскадроны, равняйся! - слышится как сквозь сон несчастной девушке новая команда.

   Слава богу! Ни Юзеф, ни другие не слышали ее жалобы! Бедненький Юзек сам едва жив от усталости. Куда девались нежные краски в его лице, вся его женоподобная трогательная красота прелестной девочки? Лицо его обветрило и загрубело. Но все же он счастливее ее, Начи. Он, по крайней мере, может спать в седле.

   - Спать! Спать! Спать! - твердит она, как безумная, с напряжением вглядываясь в туманную даль.

   Но вот остановка... Что это? Неприятель? Нет, полк остановился, чтобы перебраться на ту сторону реки... Будут переходить поэскадронно. О, она успеет спешиться и уснуть немного...

   И, не долго раздумывая, Надя, едва держась на ногах от слабости, слезает с Алкида и, обмотав повод вокруг руки, засыпает в одну минуту тут же у ног лошади тяжелым нездоровым сном, не дающим успокоения.

   Эскадроны стоят на месте в ожидании переправы. Солдаты спешились и стали вольно. Многие жуют хлеб всухомятку, иные полощут в реке белье, вынутое из ранцев.

   - Ишь ведь спит как крепко! Умаялся, сердешный! - сочувственно говорит старый Спиридонов вахмистру чужого эскадрона, наткнувшись на лежащую в траве Надю.

   - И чего тут развалился, постреленок! - сердито ворчит суровый вахмистр. - Тоже лезут в войско, когда молоко не обсохло еще на губах! У маменькиной юбки щи хлебать молокососу, а он, на тебе, туда же, в солдаты! Аника-воин какой выискался!

   - Нет, Меркул Афанасьич, ты моего барчонка не тронь! - заступается дядька Спиридонов, преподаватель военного искусства Вышмирского и Нади. - Он лихо и пикой и саблей владеет, даром что молоденек... Храбрый мальчуган, говорю, будет; как о неприятеле заслышит, глазенками только и заблестит... А и притомился же, сердешный, ровно мертвый уснул.

   - Эскадрон, на конь! Вперед! - слышится голос Галлера, и оба вахмистра стрелой несутся на свои места.

   - Саша! Саша, проснись! Наша очередь! - шепчет испуганный Вышмирский и теребит Надю за плечо.

   Надя открывает глаза, ничего не понимающие, вспухшие, с отяжелевшими красными веками.

   - Что такое? - недоумевает она. - Боже мой, где мы?

   Ей странно и дико видеть себя сейчас на голой земле,среди бряцающих оружием и стременами улан... Она только что грезила о доме, об отце, Васе... И зачем она здесь, как очутилась сарапульская Надя среди коней и солдат, готовившихся к переправе?