Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

чурки...

   Надя грызет пряник, а гусары идут себе да идут вперед по пыльной дороге, позвякивая стременами, поблескивая на солнце серебряными ментиками да золочеными шнурами своих венгерок.

   Их однообразное шествие усыпляет Надю... Пряник выскакивает из детской ручонки и падает на дорогу. Темно-русая головенка склоняется на сильную солдатскую грудь, и Надя засыпает блаженно-сладким сном золотого детства...

   Новый миг - новая картина...

   Небольшая уютная комната... Широкое окно, выходящее в сад... Под окном куртины и клумбы, сплошь засаженные резедой, левкоем, душистым горошком...

   Душный июльский полдень близится к концу. Косые лучи солнца проникают в окно и золотят темно-русую головку, склоненную над работой... Пчелы жужжат назойливо, однозвучно, носясь над куртинами сада. От куртин поднимается душистая, пряная волна аромата. Она кружит темно-русую головку, мешает сосредоточиться детским мыслям, отвлекает от работы...

   "Жжж!" - жужжат пчелы. Вот охота сидеть за скучным плетеньем, когда все здесь в саду так ярко, блестяще и красиво! Брось свои кружева, дитя! Выйди к нам, в наш мир тепла, воздуха, света!

   И смугленькая девочка борется с непреодолимым желанием. Перед ней безобразный валек, на котором вьется между двумя рядами коклюшек бесконечная полоса кружев, неровная, грязная, захватанная детскими ручонками.

   С ненавистью смотрит смугленькая Надя на злополучный валек, а пчелы вокруг нее жужжат все назойливее и громче: "Выйди! Выйди к нам! У нас так хорошо и привольно!"

   На этот раз искушение слишком сильно. Смугленькая девочка бросает тревожный взор на дверь, потом с легкостью кошки вспрыгивает на окно, и через минуту ее не по летам высокая, тоненькая фигурка в белом платьице несется стрелой по аллее, прямо навстречу солнцу и свету, теплу, цветам и пчелам... Вот уже она миновала цветник и очутилась между кустами орешника, на крутом берегу Камы... Здесь, в этой чаще, она с тем же неизменным Асташом построила крошечную беседку, носящую громкое название "Надин арсенал".

   Теперь - увы! - Асташ уже далеко. Ахтырский полк продолжает вести свою походную жизнь, в то время как гусарский ротмистр Дуров - отец Нади - навсегда оставил строй и прежних друзей, получив место городничего в уездном городе Сарапуле на Каме. Астахов ушел, а Надя осталась. Неделю только провел бравый гусар в гостях у своего ротмистра, а уже успел порадовать свою питомицу и выстроить ей этот "арсенал" на память о себе. Крошечная хижинка на берегу Камы сделана по всем правилам военного искусства. Это настоящий крошечный арсенал с игрушечными пушками, выдолбленными из дерева по образцу настоящих; а внутри арсенала скрыты всевозможные сокровища: тут и старые ржавые пистоли, и такие же сабли, и длинная винтовка, и расстрелянные патроны, и много, много подобных вещей.

   Надя совсем переродилась среди всех этих, милых ее сердцу, сокровищ. Теперь уже никак нельзя признать в этой маленькой отважной фигурке прежней сонливой девочки, склоненной лишь какие-нибудь полчаса тому назад над скучным плетеньем. С разгоревшимися глазами, с пылающим лицом, она машет тяжелой саблей над головою, щелкает курками пистолетов и кричит резким, пронзительным голоском:

   - Эскадрон! В атаку! Марш, марш! - и несется с диким пламенем в глазах от порога хижины прямо в густо разросшиеся кусты орешника, махая своею саблею и отхватывая ею зеленые ветки с чуть намеченными плодами.

   Кусты хлещут по лицу дикую девочку, царапают ей шею и руки... Она отчаянно продирается сквозь них, пылкая, порывистая, способная забыть целый мир в своей упоительной игре...

   А по тропинке, проложенной к арсеналу, бежит уже толпа дворовых девушек, кричащих на разные голоса:

   - Барышня, к мамаше! Маменька гневаются! Извольте идти скорей домой.

   И вот воинственный жар сразу исчезает из сердца странной девочки. Пистолет и сабля выпадают из рук, и, печально поникнув головою, она идет, окруженная торжествующим сбором всех этих Дашек, Акулек и Танек, туда, где ее ждут ненавистные кружева, длинная нотация, брань, быть может, даже наказание.

   Темный лес, молчаливый и непроницаемый, как тайна, по-прежнему окружает своим тесным кольцом со всех сторон Надю... Алкид изредка издает продолжительное ржание. Над головою все то же алмазное небо, осыпанное мириадами звезд...

   Темный лес надвигается все ближе и ближе... Он точно хочет завлечь и замкнуть юную всадницу в свой заколдованный круг. Точно хочет заключить ее в заповедный тайник своего глухого, мертвого царства. Но смугленькая Надя не боится темного леса... Она ничего не боится - эта отважная, смелая девочка, с душою сильною, твердою, не женской душой. По-прежнему спокойным, мерным шагом идет она по узкой лесной тропинке, сплошь покрытой шуршащим ковром опавшей листвы. По-прежнему тонкая ручка машинально теребит шелковистую гриву Алкида, а в пылкой головке одна за другой тянется вереница картин и образов недавнего былого.

   Перед ней светлый, теплый июльский вечер. Полный благовонного аромата, стоит он над Камой. У самой реки, на отлогом, заросшем сочной муравой берегу, у пылающего костра сидит нарядное общество.

   Поверх разостланной на траве скатерти расставлены закуски, вина, прохладительное питье. Общество преимущественно состоит из дам - хозяек лучших домов Сарапула. Между ними и мать Нади. Тут же под деревом и сама Надя, высоконькая не по летам, десятилетняя девочка, с мрачными глазами и задумчивым лицом.

   - Я не могу справиться с этой девчонкой, - слышится холодный, ровный, точно металлический голос Надиной матери, - все в ней грубо... невоспитанно... резко... Муж сделал ошибку, отдав ее воспитывать этому ужасному солдафону Астахову, и теперь мне стоит многого труда повернуть по-своему эту упрямую, своенравную натуру.

   Надя понимает, о ком идет речь. Но ни стыда, ни смущения не видно на ее смуглом личике. Она уже привыкла к постоянному недовольству матери, и к выговорам, и даже к наказаниям. Да и потом... виновата ли она, Надя, что бог дал ей неженскую душу? Виновата ли, что с колыбели только и слышала трубные звуки полкового марша, бряцание стремян и сабель, что детской постелькой служила ей круглая спина эскадронной Матреши, нянькой - милый, незабвенный, дорогой Асташ, которого она никогда не забудет?

   Если ей и больно и обидно сейчас, так только оттого, что опять затронули этого ее ненаглядного Асташа, обидели его незаслуженно, обозвав "ужасным солдафоном".

   Это он-то ужасный, он - ласковый и нежный, учивший ее всегда относиться хорошо и участливо к людям? Он, от которого она выучилась любить и понимать людей, жалеть бедняков, сочувствовать несчастным?..

   И смугленькая девочка дрожит от негодования и гнева за своего далекого друга. Глаза ее разгораются все ярче и ярче, лицо принимает гневное, отталкивающее выражение. Она разом делается некрасивой, почти безобразной.

   - Полюбуйтесь на нее. Ну, не сущий ли это волчонок, право! - слышится снова холодный, раздраженный голос - И кто скажет, что это моя дочь... Хороша, не правда ли? Пришлось ее взять на прогулку сегодня, чтобы она, по своему обыкновению, не выкинула какой-нибудь новой шалости, оставшись дома... О, я несчастная мать!

   И в металлическом голосе дрожат нотки настоящего отчаяния.

   Но сарапульские дамы не согласны с мнением Марфы Тимофеевны.

   Нет, нет! Она не несчастная мать, она не может быть несчастной, когда у нее есть Клена - этот белокурый ангел с картины Рафаэля, это благословение божие их семьи, Клена, красавица Клена!

   И сарапульские дамы начинают всячески хвалить белокурую Клену, совершенно позабыв о близости смугленькой девочки, угрюмо притаившейся в сторонке. А смугленькая девочка так бесконечно рада ускользнуть от общего внимания.

   "А что, если?.. - прорезывает внезапная мысль десятилетнюю головку. - Что, если умчаться туда, в эту чащу, которая так манит своим приютом и прохладой? Ведь пройдет достаточно времени, пока эти дамы перестанут восхвалять достоинства Клены! Полчаса на восхваление, полчаса на закуску. Итак, ей остается час. Целый час свободы! О, она, Надя, отлично сумеет воспользоваться им!"

   И прежде чем кто-либо спохватился, смугленькая девочка уже далеко...

   Темная зеленая чаща дала ей больше, чем обещала... Громадные деревья точно упираются в синее небо своими мохнатыми верхушками; синее небо ласково сквозит сквозь зеленое кружево листвы... В высокой сочной траве растут дикие маргаритки, реют крылатые кузнечики, изумрудные букашки и божьи коровки, похожие на рубиновые капельки крови...

   Надя вдыхает в себя ароматный запах смолы, бросается в траву и лежит там несколько минут без мысли, без желания, прижимаясь пылающим лицом к сочной, прохладной мураве... Потом быстро вскакивает на ноги, нагибает к земле гибкую ветку громадной плакучей березы, в виде молчаливого сторожа стоящей над диким лесным озерком, и, вскарабкавшись на нее, усаживается на ветвистом суку, низко склоненном над водою.

   Все лицо ее светится безумным восторгом... Она вполне отдается этому новому наслаждению. Она ликует... Целые дни, проведенные с утра до вечера над скучными коклюшками или за чтением французской книжки, дни тоски, выговоров, наказаний - все забыто. Она точно и не Надя больше, а маленький дух этого дикого леса, с его вековыми деревьями и зелеными озерками на каждом шагу.

   Раз! - и она прыгает с наклонившейся под тяжестью ее тела ветки и опять бежит, путаясь в высокой траве, падая и спотыкаясь, и опять поднимаясь, и опять падая, все дальше и дальше в сонную чащу, густо заросшую, дикую, почти непроходимую на взгляд... Голоса с реки доносятся все глуше и глуше... Вот одна теперь, совсем одна среди лесного царства, перед лицом неба и леса, такого ласкового, гостеприимного, веселого...

   В изнеможении падает она в траву и разом засыпает счастливым ребяческим сном, наполненным радостным роем самых светлых и дивных видений. Зато пробуждение ужасно... Открыв заспанные глаза, она видит перед собою мать, гневную, рассерженную до последней степени. А кругом недовольные, усталые лица... Они все искали ее, считали погибшей, съеденной волками, упавшей в Каму. Хорошенькую прогулку, нечего сказать, устроила им эта несносная маленькая девочка! И несносная маленькая девочка получает наказание, беспощадное, строгое, почти жестокое, и выносит его стойко, без слез и криков, свойственных детям ее возраста...

   Черная, черная северная вятская ночь... Почти такая же, как эта, но еще чернее, еще непрогляднее... Ярко мигают ласковые звезды на далеком небе... На крыльцо дома проскальзывает маленькая фигурка в неизменном белом платьице... Смуглое личико полно напряженного внимания и тревоги... Она прислушивается с минуту, держась рукой за косяк двери...

   Слава богу, ни звука! Все спят спокойно. И в два прыжка беленькая фигурка минует шаткие ступени и несется по дубовой аллее в сторону домовых построек и заднего двора.

   Уже у самой конюшни - цели ее путешествия - кто-то настигает белую фигурку и чем-то влажным и скользким касается ее обнаженной руки.

   Белая фигурка вздрагивает от неожиданности, пугливо озирается и вдруг заливается тихим задавленным смехом.

   - Мустафа, Магомет! Эх, испугали, противные!

   Два громадных, мохнатых дворовых пса с тихим взвизгиванием прыгают вокруг Нади. Один из них подскакивает повыше и вмиг облизывает все ее лицо своим горячим, влажным языком. Другой умильно обнюхивает руку девочки, в которой та держит большую краюху хлеба, густо посыпанную солью.

   - Нет, нет, это не для вас! - говорит Надя и грозит пальцем. - Не для вас - для Алкида. Да тише же, негодные! С ног собьете!

   Но собаки не унимаются. Они своими дикими прыжками провожают Надю до самых дверей конюшни. С замиранием сердца отодвигает она засов от дверей и входит в стойло Алкида.

   Месяц тому назад привели этого дикого красавца-карабаха на двор городничего. Как сейчас, помнит Надя общий восторг, вызванный появлением чудного коня. Он никого не подпускал к себе - этот статный дикарь, не знавший, однако, до сих пор узды и повода.

   И вот его обуздали. Лихой кавалерист и бесподобный наездник, Андрей Васильевич с большим трудом усмирил дикого черкесского скакуна.

   Но зато благородный конь и повиновался одному только ротмистру.

   Ему да Наде.

   То, чего достиг силой и плетью городничий, того добилась одной лаской и терпением смуглая девочка.

   И ни одна душа не знала об этом в доме. Целый день проводила Надя за своим плетеньем, усмиренная, притихшая на вид. Марфа Тимофеевна понять не могла причины этой перемены с дочерью.

   - Слава богу, образумилась наша Надя. Начинает позабывать свои гусарские замашки, - говорила она не раз Андрею Васильевичу.

   Но Надя, присмиревшая с виду, остается все тем же дичком в душе, тем казаком-девчонкой, тем же гусарским питомцем, каким была раньше.

   Умная девочка поняла, что этим кажущимся смирением она может добиться многого и, по крайней мере, усыпить подозрительность матери и достичь своей цели.

   А эта цель наполняла теперь все существо Нади.

   С той минуты, как она увидала дикого Карабаха, с мечущими искры глазами, с нервными ноздрями и распущенным по ветру хвостом, она отдала ему все свои детские думы, все свое маленькое сердце.

   Вскочить на его сильную спину, тронуть крутые бока и нестись, подобно стреле, выпущенной из лука, на гордом диком скакуне с быстротою ветра - вот о чем только и мечтала теперь отважная девочка.

   И мечта ее осуществилась... Каждую ночь, когда все затихало в доме городничего и погружалось в сон, смугленькая девочка проскальзывала тайком из детской, где крепким, безмятежным сном спали ее младшие сестра и брат, и прокрадывалась в конюшню. Там она ласково гладила Алкида, с любовью разговаривала с ним, задавала ему новый корм в ясли, кормила хлебом с солью - любимым его лакомством и всячески старалась угодить ему.

   И конь, и девочка отлично понимали друг друга. Через неделю, не больше, дикий Карабах покорно выходил из стойла, ведомый в поводу маленькой детской ручонкой. Надя подводила его к скамейке, стоявшей в углу двора, и при ее помощи карабкалась на крутую спину Алкида.

   Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее кружилась она по просторному двору на послушно повиновавшемся ей четвероногом дикаре.

   А еще через неделю маленькая всадница поздней ночью бесстрашно объезжала спящие крепким сном окрестности Сарапула...

   Черная ночь окутывает городские дома и сады своим темным покрывалом, а беленькая фигурка, точно вросшая в седло, носится по крутому берегу Камы, рискуя каждую минуту свергнуться вместе с конем в холодные воды сонной реки. Но сам бог хранит маленькую всадницу с ее конем. Усталая, но довольная и счастливая, перед самым рассветом только подъезжает она к дому... Но что это? В окнах его горят огни, мелькают тени. Прислуга снует по двору с зажженными фонарями...

   Очевидно, ее ищут, ее хватились...

   Сердце смугленькой девочки екает и замирает. Не наказания боится она, нет! Ей страшно за будущее, страшно потерять эту прелесть полуночных прогулок, страшно разлуки с Алкидом, которого она любит теперь больше всех и всего, после отца, конечно.

   - Барышня! Неужто ж это вы, матушка?

   На лицах конюха Ефима и дворецкого Потапыча написан самый неподдельный ужас.

   Их маленькая барышня так же спокойно сидит на спине "дьявольского коня", как они называют Алкида, как в кресле. А между тем этот конь никого, кроме самого хозяина, не подпускает к себе! Поистине адское наваждение...

   А уж из дома к заднему двору несется, бестолково размахивая руками, целая вереница Дашек, Танек, Акулек.

   Надю снимают с седла и торжественно ведут к матери на суд и расправу. Но на этот раз ни суда, ни расправы не последовало. Не наказывать же ее в самом деле, как маленькую, - эту тринадцатилетнюю девочку с ее почти сложившимся характером, таким настойчивым и упорным!

   И когда преступница предстала перед лицом своего грозного судьи, Марфа Тимофеевна только взглянула на нее своим острым стальным взглядом и произнесла холодно, но спокойно:

   - Ты неисправима. К сожалению, я не могу более сомневаться в этом. Родительский дом тебе, должно быть, не по нутру, и поэтому с завтрашнего же дня ты отправишься к бабушке Александрович в "Бидливые кровки" и будешь жить там до тех пор, пока тоска по домашним не вернет тебя к нам раскаявшейся и исправленной вполне. А теперь ступай от меня, непослушная, негодная девчонка!..

   Но непослушная, негодная девчонка стоит, как заговоренная, не делая ни шагу. Чутким ухом слышит она приближающиеся шаги... Да, да, слух не обманывает ее - это он! Отец... Его разбудили, встревожили, обеспокоили из-за ее исчезновения.

   Он входит в своем старом беличьем халате, с неизменной трубкой во рту. Его лицо бледно и носит следы тревоги.

   - Надя! Девочка моя, что ты опять наделала?! Пойми же, малютка: ты не мальчик. И мальчишеские замашки твои не могут радовать меня. Дитя! Дитя! Я сам, видит бог, искренно желал иметь старшего в роде сына, чтобы он со славой продолжил наш честный дуровский род, но раз этого не случилось - не можем же мы идти против судьбы, дитя! Надо покориться! Пойми же меня, моя милая, злая девочка!

   Но злая девочка ничего не понимает. Она только знает одно: ее счастье кончилось; взойдет солнце, и она в последний раз пожелает доброго утра ему - дорогому, чудному папе.

   И злая девочка судорожно рыдает тяжелыми, не детскими слезами, рыдает оттого, что "Бидливые кровки" будут так далеко, далеко от ее ненаглядного папы, и оттого, что жестокая судьба сделала непростительную ошибку, создав ее девочкой...

   Безоблачное, горячее и синее-синее, как исполинский сапфир, повисло небо над роскошной, самим богом благословенной Украиной... Небольшая, но глубокая речка Удай, пересекая один из живописнейших уголков Кобелякского уезда, струит свои прозрачно-зеленоватые воды. В этом живописном уголку все так свежо, нежно и красиво: и белые как снег, крытые соломенными кровлями хатки, особенно белые и чистые благодаря хозяйственности и домовитости полтавских хохлушек, и вишневые садочки, наполняющие воздух одуряющим в эту раннюю весеннюю пору ароматом своих цветов, и степи, зеленые степи, без конца и начала, с чуть поднявшимися изумрудными хлебами. А над всем этим чудным благоухающим югом целое море золотых лучей, так обильно и щедро рассылаемых разнеженным солнцем мая.

   В громадном дубе (1) по узкому извилистому Удаю плывет Надя. Как она выросла и загорела! Сколько радостного возбуждения в смуглом, посвежевшем на вольном воздухе личике! Движения ее уверенны и ловки. Она умело правит рулем, в то время как четыре девушки-хохлушки, принадлежащие к обширной дворне "Бидливых кровок", мерными взмахами весел разрезают быстрые, прозрачные воды реки...

   - Ой, панночку, лихо! - кричит быстроглазая Одарка, приставленная в качестве горничной к новой обитательнице "Бидливых кровок". - На брод, на брод вгодили!

   И тут же сильный толчок лодки заставляет подпрыгнуть на месте молоденьких путешественниц.

   Они действительно наехали на мель. Лодка покачнулась и села, вонзившись в глубокий речной песок. Но это ничуть не нарушает веселого настроения девушек. И быстроглазая Одарка, и живая хорошенькая Хивря, и молоденькая Гапка с двумя черешнями вместо глаз, да и сама Надя - все это хохочет весело, заразительно, звонко.

   Мигом сбрасывается тяжелая обувь со стройных девичьих ножек, и вся маленькая толпа проказниц перебирается вброд к отлогому берегу, густо поросшему осокой.

   Надя впереди других. Ее лицо так и сияет оживлением. Простой посконный сарафан, вышитая рубаха, бесчисленные монисты на совсем черной от загара шейке совершенно преображают прежнюю сарапульскую барышню и мало отличают ее от всех этих Одарок, Хиврей и Гапок, чумазых и здоровых деревенских девчурок. Со смехом бежит она впереди них, босая, хохочущая, с растрепанной вдоль спины косою. И вдруг острый взгляд девочки замечает нечто неподалеку речного берега в траве. С виду это совсем ничтожный блестящий глянцевитый шарик с двумя зелеными, ярко горящими пуговками. Но Надя знает и этот шарик с двумя пуговками, знает смертельную опасность, грозящую каждому, кто наткнется на него. Быстро наклоняется девочка. Миг - и зеленое, тонкое, как лента, тельце гадюки судорожно извивается кольцом, стиснутое за горло смуглой, тонкой рукой.

   Теперь Надя с тем же хохотом несется назад, прямо навстречу своим деревенским подружкам, все сильнее и сильнее стискивая своими тонкими пальчиками горло змеи.

   Хивря, Мотря, Одарка и Горпина шалеют от ужаса и с диким криком бросаются врассыпную, подальше от отчаянной панночки и ее страшной пленницы.

   А она так и помирает со смеху, размахивая мертвым телом уже задушенной гадюки. Потом, сильно размахнувшись, она хочет бросить труп змеи в кусты и вдруг, разом, замирает от неожиданности и изумления.

   Кусты осоки раздвигаются перед нею, и, как в сказке, нежданно-негаданно появляется среди них черноглазый, кудрявый мальчик, почти юноша, лет 16 - 17 на вид.

   Но сам черноглазый мальчик со своим загорелым, скорее симпатичным, нежели красивым лицом очень мало похож на сказочного принца. На нем простая полотняная блуза и широкие малороссийские шаровары навыпуск. Лицо дышит здоровьем и приветливостью.

   - Здравствуйте! - говорит черноглазый мальчик. - Не бойтесь меня: ничего страшного во мне нет.

   - Я никого и ничего не боюсь и не боялась! - надменно обрывает его Надя, и оживленное лицо ее разом принимает выражение гнева и обиды.

   - Ишь, какая храбрая! - насмешливо протягивает Юноша. - Ну, ну, ладно! Не злитесь! На меня никто никогда не злится. Вы, кажется, убили гадюку? Здорово! В первый раз вижу, чтобы наши девчонки занимались таковскими делами! Ну, ну, не обижайтесь! - поспешил он прибавить, заметя неприятное впечатление, произведенное последними словами на его новую знакомую. - На меня, повторяю вам, нельзя злиться, я - само добродушие. А зовут меня Сашей. Просто Сашей, а то и Сашей Кириак, если желаете. А ваше имя, сударыня?

   - А меня зовут Горпиной, Грицкина Горпина из крайней хаты. Слыхали? - храбро солгала Надя и покраснела.

   - Те-те-те! Меня не проведете! Знаю я, какая вы Горпина. Даром что босоножка и загорели, как чумичка... И вовсе не Горпина вы, а панночка из "Бидливых кровок"... Бабушки Александрович внучка! Правда?

   - Ну, правда, если хотите! - согласилась Надя, и оба хохочут тем веселым, почти беспричинным молодым смехом, который сближает разом почти незнакомых людей.

   - А вы зачем это в кустах прячетесь да подглядываете, а? - шутливо накинулась на своего нового знакомого Надя, вытирая выступившие от смеха слезы на глазах.

   - Вас хотел посмотреть, - просто ответил мальчик.

   - Меня? - делает она большие глаза. - Да что же я за особенная такая, что на меня смотреть ходят?

   - А вот и выходит, что особенная. Ведь вас сюда, говорят, на исправление прислали к бабке. Вы, говорят, из двух пистолетов разом стреляете, и полком командовать умеете, и саблей рубитесь, как гусар. Говорят, вы вашу маменьку очень огорчали и в наказание вас в "Бидливые кровки" запекли. Правда?

   - И правда, и нет! - откровенно созналась девочка, ничуть не смущенная его словами. - И из-за этого-то на меня и приходят смотреть, как на чудовище какое-то? - спросила она с улыбкой.

   - Признаюсь, из-за этого... А только, знаете ли... Я разочаровался...

   - В чем?

   - Да не оправдываете вы моих ожиданий... Я думал что-то особенное встретить... новую русскую Жанну д'Арк...

   - Кого?

   - Жанну д'Арк. Разве вы не слышали? Такая героиня была в XV веке, во времена старой Франции... Она войском командовала... знаете... а сама как простой солдат жила, на голой земле спала, хлебом да водой питалась, у меня о ней целая книжка есть! Хотите, принесу? И картина о ней тоже...

   "Жила как простой солдат... войском командовала... - словно зачарованная, как в чаду, повторяла Надя. - Так, значит, была же такая, что пренебрегла своей девичьей долей и пошла против самой природы наперекор судьбе..."

   - И что же, добилась она чего-нибудь? - вся задыхаясь от волнения, спросила она своего нового собеседника.

   - Ну, понятно, добилась, врагов-англичан разбила в пух и прах, потом, с мечом в руке, путь в столицу, занятую неприятелем, проложила для будущего короля Франции. А в конце концов сгорела на костре, заподозренная в колдовстве...

   - Стойте, стойте! - вся потрясенная до глубины души, в бессознательном порыве и стискивая его руки, воскликнула Надя. - И эта девушка-воин, как она дошла до того, каким образом почувствовала она свое призвание?

   - Во-первых, вы не щиплите меня, пожалуйста, - спокойно произнес Саша, с комической опасливостью отодвигаясь от своей новой знакомой. - А то вы сами не замечаете, как исщипали мне руки; а во-вторых, Жанна еще в детстве слышала голоса под священным дубом, призывающие ее к мечу и к подвигу. Да всего вам и не расскажешь; лучше я вам книжку принесу сюда или к тетке вашей Злачко-Яворской, благо мы с ней соседи по домам в Лубнах. Вы, поди, ее племянницу, Людмилочку Остроградскую, еще не знаете?

   - Не знаю.

   - Напрасно! Добрая девочка, даром что гадюк не истребляет и в Жанны д'Арк не годится. Они в Лубнах живут зимой. А летом здесь... У них вечера бывают... танцы... Гостей наезжает много. Бабушка вас наверное пошлет к ним знакомиться. Туда и книжку принесу... А пока домой пора. Пять верст - конец не малый. Мама у меня взыскательная. Попадет, чего доброго...

   - Так не забудете книжку?..

   - Не забуду уж! Прощайте, будущая Жанна д'Арк.

   - Прощайте, Саша!

   Стройно и звучно льются нежные звуки старинного прадедовского экосеза... Мелькают в плавных, красивых Движениях танца нарядные пары юных гостей. Низкие поклоны, изящные позы, грациозные реверансы и сияющие молодостью глаза и улыбки - все это сливается в одну сплошную звучную гамму все нарастающего и накипающего бурного веселья.

   Домашний оркестр богатой и гостеприимной помещицы Злачко-Яворской вылезает, как говорится, из кожи, лишь бы доставить удовольствие своим исполнением ласковой и тароватой хозяйке. Тонким голосом заливаются скрипки. Мощным басом вторят им контрабасы.

   Неподдельное веселье царит кругом. Кружева, блонды, цветы - все это смешалось в одно пестрое облако, закружившееся, завертевшееся в упоительном танце...

   Беспечно-весело танцует Надя. Ради нее да ради ее кузины Милочки Остроградской и устроила весь этот вечер их баловница-тетка. Не узнать теперь Надю. В своем длинном воздушном платьице, с высокой модной прической, побелевшая, благодаря усиленным заботам тетки Яворской, всеми силами старавшейся свести загар с лица смуглянки, Надя кажется теперь вполне скромной и воспитанной барышней. По крайней мере, она ничуть не отличается манерами от своей кузины Милочки, танцующей визави с каким-то высоким мальчиком-кадетом.

   Надя танцует с Сашей. И он много изменился за этот год. Здесь, в Лубнах, он уже не носит своей парусиновой блузы и высоких сапог. На нем фрак, жабо из кружев, на ногах щегольские туфли с блестящими пряжками.

   Он успел близко подружиться с Надей за это время. Целый год прошел с тех пор, как он встретил босоногую панночку из "Бидливых кровок" с удушенной гадюкой в руке. С тех пор уже Надя успела переселиться, по просьбе тетки Яворской, к ней в Лубны, успела приучиться к занятиям, приличным молоденькой барышне из старинной дворянской семьи. Надя отлично рисует, немного поет, играет на клавикордах. Тетя Яворская не жалеет труда и денег, чтобы перевоспитать своего "дичка", как она, смеясь, называет девочку. К ней и Милочке, второй племяннице Яворской, круглой сиротке, приходит два раза в неделю танцмейстер, единственный мастер своего дела в их Лубненском захолустье, и преподает обеим барышням нелегкую по тому времени науку манер, грации и выдержки.

   Теперь и сама Марфа Тимофеевна не узнала бы, пожалуй, в этой степенной, выдержанной барышне своего отчаянного гусаренка - Надю. Но если по внешности она изменилась, то в душе осталась тем же казаком-девчонкой, "тем же гусарским питомцем, тою же дикаркой. Еще ярче, пожалуй, разгорелось в ней внутреннее пламя любви к дикой мальчишеской свободе, лелеянное с детства. Еще сильнее закипела буря в душе, наполняя трепетом сердце этого странного, необычайного ребенка.

   Саша Кириак сдержал данное год тому назад слово и принес тогда же своей новой приятельнице обещанную книжку о Жанне д'Арк, - книжку и картину, изображающую героиню Франции под священным дубом. И Надя прочла эту книжку и... словно прозрела... Точно открылись духовные глаза девочки, и она поняла вдруг то, чего до сих пор не понимала. Поступок Жанны стал разом доступным и понятным душе Нади.

   "Если так поступила одна женщина, - думалось ей - почему не может поступить так же и другая?.." Кто поручится за то, что судьба не готовит долю Жанны ей - смугленькой Наде?.. Кто знает: может быть, и ее влечет такое же таинственное призвание к светлому мечу, к походу, к военной и ратной жизни? Ведь недаром же она, Надя, вздрагивает от малейшего звука военной трубы, недаром лицо ее покрывается краской, когда она видит солдат, вступающих в город. Недаром ее кидает то в жар, то в холод от одних только слов: "война... битва"...

   И может быть, самое ее детство, проведенное "на марше", в походе, служит преддверием к тому неизведанному и чудесному будущему, на которое она решилась теперь пойти...

   Решилась ли она? Так ли?

   О, да! Вполне решилась! Ее решение бесповоротно с той самой минуты, как, вызванный ее пылким воображением, предстал перед нею впервые образ скромной пастушки с отважным, вдохновенным взором и золотыми косами до пят.

   А сегодня ее решение стало окончательным. За корсажем хранится письмо, полученное ею из Сарапула, - письмо, в котором ее зовут домой отец, мать, родные.

   Вернуться домой и снова погрузиться в мелкие заботы, снова гнуть спину за несносными коклюшками, выслушивать нотации матери, ссориться с Кленой.

   Нет! Нет! Тысячу раз нет!

   Нет, не для этой ничтожной девичьей доли родилась на свет она - смугленькая Надя! О! Она достойна лучшего жребия, и если не сейчас, по возвращении под родительскую кровлю, то через год, через два, через три, наконец, а она докажет всем, всему миру, что сильная воля, отвага и мужество могут пересилить все законы, все пресловутые условия природы. И она, Надя, будет солдатом рано или поздно, потому что женская доля ее не привлекает, а отталкивает, потому что яркий пример героини Франции доказывает ей, слабенькой 14-летней девчурке, что и женская ручка может держать тяжелый меч и владеть им. И темно-русая головка гордо поднимается, в то время как крошечные ножки старательно выделывают па экосеза.

   - Саша, - говорит Надя, блестя разгоревшимися глазами, - как жаль, что нет войны теперь...

   - А что?

   - Я бы с восторгом вступила в ряды добровольцев или повела войска, как Жанна...

   - Вы перепутали фигуру, маленькая чудачка! - говорит невозмутимо Саша, но сердце его бьет тревогу: он слишком хорошо знает своего друга, чтобы не понять, насколько серьезны ее слова.

   О, этот смелый черноглазый, совсем особенный Саша! У него также непростая будничная душа. Надя успела узнать и полюбить его за это время. Если в нем нет того воинственного духа, которым обладает она, Надя, то все же и его душа, такая чуткая и прекрасная, несмотря на насмешливый ум, таит в себе неисчерпаемые сокровища. Он, Саша, создан на пользу ближних. Это видно по всему. Нет человека в хуторе, который не благословлял бы его. Он лечит больных, заготовляет и сушит травы для целебных настоек. Он жаждет принести пользу человечеству, он - этот черноглазый насмешливый мальчик. И он добьется своего, он станет врачом. Его мать, богачиха и гордячка, желает видеть в сыне умного, степенного помещика, которому она перед смертью передаст все свои богатые хутора. Дело лекаря - наемное дело. Им занимаются бедняки. Оно не для ее единственного Саши... Но какое ему дело до этого?.. Он будет врачом, или не стоит жить и прозябать глупо, бесцельно.

   Так говорил он Наде, и так поняла она его. Поняла и оценила его твердую душу и смелое сердце, жаждущее добра.

   И оба они, и он и Надя, так тождественны во многом, так похожи один на другого в своих безумных порывах к невозможному!

   И теперь смугленькая девочка, выступая под мерные звуки экосеза об руку со своим другом, думает свою вечную, свою единственную думу. Думает и высказывает ее вслух.

   - Пусть нет войны, все равно, - резким глухим голосом говорит эта странная девочка. - Война ни при чем. Можно вполне быть отважной и смелой и в мирное время. Не правда ли, Саша?

   Но Саша не успевает ответить. Экосез переходит в веселую удалую польку. Беленькая, нежненькая, как цветок, и быстрая, как птичка, Милочка Остроградская подбегает к Саше и вертится с ним в головокружительной пляске.

   Смугленькая Надя остается на месте и машинально смотрит им вслед, не видя их, тем пустым взглядом, которым она умеет смотреть так часто. Смотрит и шепчет беззвучно:

   - Да, да, конечно! И я докажу им это, докажу во что бы то ни стало!

   А скрипки заливаются по-прежнему, смеются и плачут в одно и то же время; тяжелые контрабасы гудят во всю своим мрачным, торжествующим басом.

   И никто из нарядных гостей, ни сама тетя Яворская, ни беленькая Милочка, похожая на цветок и птичку, ни одна душа в целых Лубнах, ни в целом свете не подозревает мыслей смуглой девочки, оставшейся стоять рассеянной и спокойной среди общей сутолоки большой залы.

   Скрипки поют, словно смеются, контрабасы гудят мерным, глухим гулом...

   Надя, задремавшая было в седле, вздрагивает и открывает глаза...

   Что это? Ни контрабасов, ни скрипок, ни Саши Кириака, ни беленькой Милочки, ни бальной залы. Вместо них слышатся какие-то странные звуки. Но это не бальная музыка, нет! Это звучит рожок горниста...

   Так и есть... Лес поредел, словно растаял; сквозь высокие деревья, составляющие его опушку, сквозит алое зарево зари... Кое-где сквозь кустарник можно разглядеть группы коней, спешенных казаков, ружья, поставленные в козлы...

   Надя разом поняла, где она находится, и встрепенулась, как птичка, в своем седле.

   Долгая ночь и 50 верст расстояния остались далеко позади за нею.

   Картины минувшего также отошли назад вместе с ними...

   Она взглянула на небо, сняла шапку и истово перекрестилась, приветствуя эту первую зарю своей новой, смелой жизни.

  

  
1. Малороссийская лодка

  

  

   - Итак, поход наш выполнен удачно. Сам Матвей Иванович (1) не пожелал бы ничего лучшего... Хотя, правда, что тут трудного рассеять и прогнать две-три разбойничьи шайки?.. Мои молодцы, я уверен, способны и на более серьезные победы... Так ли я говорю, господа?

   И бравый, еще далеко не старый полковник с удовольствием оглядел окружающих его офицеров, собравшихся к завтраку в просторную крестьянскую избу.

   Тут были люди разных возрастов, начиная от седого, как снег белого, есаула и кончая молоденьким, совсем почти юным хорунжим. Но на всех лицах, и молодых и старых, одинаково отпечатались удаль, мужество и храбрость.

   - Что и говорить, Степан Иванович, молодцы наши сумеют постоять за себя, - подтвердил слова начальника увенчанный почтенными сединами старый есаул с широким шрамом вдоль щеки - неизгладимым следом турецкой сабли. - А вот только жаль, что негде проявить им эту их львиную храбрость. Мирный застой связывает крылья. А как назло, новое затишье не предвещает войны.

   - Ну, за этим дело не станет, - поглаживая свой сивый ус и усмехаясь полными губами, произнес полковник Борисов, командир казачьего полка. - Говорят, австрийцы не очень-то довольны новой опекой, навязавшейся им в лице корсиканца Бонапарта, и кто знает, может быть, этот всемирный победитель пожелает продлить свою дерзость до конца и обратит на запад свои алчные взоры... Аустерлицкий мир заставляет думать о многом... да и все поступки нового героя говорят за то, что Европа может всколыхнуться в конце концов и наш милостивый император не откажет в помощи соседям пруссакам, к которым, как уже слышно, подбирается этот выскочка.

   - О, если б это было так! - неожиданно сорвалось с уст молоденького хорунжего, и чарка с крепкой запеканкой выскользнула из рук и со звоном покатилась на пол.

   - Вот где молодая-то кровь сказалась! - весело рассмеялся полковник, а за ним и все офицеры, с ласковым одобрением поглядывавшие на своего юного товарища. - Подожди, брат Миша, и на нашей улице праздник будет. Погоди малость, придем на Дон, в станицу, съезжу и в Черкасск к "наказному" (2); авось и услышу от него приятную новость о приказании усмирить зазнавшегося Бонапарта.

   - Ах, если бы так!.. - блеснув глазами, произнес юноша. - Да я бы, кажется...

   Но юному хорунжему не суждено было выразить своего желания. Дверь в избу отворилась, и высокий, плечистый пожилой казак вошел в горницу и почтительно остановился у порога.

   - Что скажешь, брат Вакула? - ласково обратился к нему полковник. - Что скажешь, Щегров?

   - Ваше высокородие, - отрапортовал по-военному бравый Щегров, - мальчонка тут прискакал, неведомо откуда. С вашим высокородием, штобы это, беспременно говорить желает. Я ему и так и этак. "Погоди, их высокородие, - говорю, - завтракать изволят с господами офицерами. Не каплет над тобою"... Куды тут! Так и прет. Вовсе диковинный парнишка, надо полагать, ваше высокородие.

   - Вольный?

   - Никак нет. Одежа наша на ем, а уж горазд младешенек только. Сущее дитя... А конь евонный, так я много конев перевидал, ваше высокородие, а такого ни в жисть.

   - Да ну?!

   - Ей-ей, ваше высокородие, конь королевский!

   - Ну, так подавай нам его сюда - твоего мальчонку! - весело произнес Борисов. - Посмотрим, что за диковинку такую прибило в нашу сторону.

   При последних словах Степана Ивановича (так звали полковника) Щегров исчез так же быстро за дверью, как и появился. Через минуту его могучая фигура снова выросла на пороге. На этот раз он вошел не один. Смелым шагом, с высоко поднятой головой, запыленным и обветренным лицом, носящим на себе следы тревоги, вошла в избу Надя, неузнаваемая в своем казачьем наряде.

   - Откуда ты, малец? И что тебе надо от меня? - спросил, при виде этого юного казачка, полковник.

   Юный казачок смотрел смело и бодро. Надя, казалось, нимало не смутилась, очутившись в этом большом и чуждом ей офицерском обществе. От ее ответа зависела теперь вся ее будущность, и она твердо помнила это. Смело поднятые на полковника глаза девушки без слов, казалось, молили о чем-то. И, поймав этот взгляд, тревожный и молящий в одно и то же время, добрый Степан Иванович почувствовал какую-то невольную жалость в сердце к молоденькому казачку и мягко, ласково обратился к нему с вопросом:

   - Какого ты полка, мальчуган?

   - Я не имею еще чести быть причисленным к какому бы то ни было полку, господин полковник, - отвечал ему смелый голосок, - но именно для того-то и приехал я к вам - просить удостоить меня этой милости.

   - Но разве ты не казак? - удивленно спросил полковник, в то время как прочие офицеры с изумлением разглядывали диковинного мальчика, одетого в казачий чекмень, по форме, как и подобает истинному казаку.

   С лица Борисова исчезла разом ласковая улыбка. Сивые брови его нахмурились. Юный казачок казался ему теперь подозрительным и странным.

   - Уж не из беглых ли ты, малец? Не напроказничал ли у себя в полку да и удрал, чего доброго, из ставки и выискиваешь себе пристанища в другом казачьем отряде?

   И он острым, проницательным взглядом впился в встревоженное лицо странного мальчика.

   Вмиг смуглые щеки Нади покрылись краской негодования, стыда. Глаза вспыхнули гневом.

   - Я русский дворянин, господин полковник, - с гордым достоинством произнесла девушка, - а не беглый казак, как вы думаете... Я нигде еще никогда не служил, клянусь моей честью! Но я пришел просить у вас этой милости, господин полковник...

   - То есть, какой милости? О чем ты... вы просите, молодой человек?

   - Я прошу весьма немного, господин полковник. Позвольте мне дойти с вашим полком до места, где квартируют регулярные войска, чтобы поступить в один из них товарищем (3).

   И, говоря это, Надя трепетала в ожидании ответа. Бедной девочке было бы очень трудно, почти невозможно пуститься одной в такое трудное путешествие. Местность кишела кругом бродячими киргизскими шайками, да и Алкид ее нуждался в хорошем стойле и, несмотря на всю свою выносливость, требовал регулярного за собою ухода.

   Полковник долго молчал, покручивая свой сивый ус, не подозревая, как в эт