Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

а отряду вернуться одному... Но вчера она была чуть жива от слабости, и эта проклятая контузия давала себя знать. Не так уж велика ее вина, чтобы за нее взыскивать таким наказанием!

   И, вся содрогаясь от негодования, она бессознательно дала шпоры Зеланту и понеслась вперед.

   - Александров! Саша! Да остановись же ты, ради бога! - послышалось за нею, и фигурка маленького Шварца, верхом на коне, неожиданно выросла по соседству с Надей.

   - Что еще? - произнесла та, сморщив свои черные брови и угрюмо взглянув на него.

   - Твои люди вернулись! Взвод вернулся! Все до единого! Они пришли другой дорогой, так как прежняя уже занята неприятелем, - захлебываясь и волнуясь, передавал Шварц. - Да куда же ты, Саша? - с удивлением спросил он, видя, что его друг продолжает ехать вперед, не убавляя шагу. - Едем в селение! Тебе необходимо принять взвод и сдать его командиру!

   И добрый, маленький Шварц с молящим выражением в глазах заглянул в глаза Дуровой. Надя разом осадила Зеланта.

   - Взвод вернулся, ты говоришь? - спросила она каким-то странным, почти незнакомым Шварцу голосом, глухим и безучастным, каким говорят обыкновенно труднобольные.

   - Вернулся, вернулся! - радостно закивал тот головой.

   - Слава богу! - с облегченным вздохом произнесла Надя и, сняв с головы фуражку, осенила себя крестом. - Слава богу, Шварц, - повторила она еще раз, - потому что гибель этих людей легла бы тяжелым камнем на мою душу. А теперь прощай! - заключила неожиданно она и, прежде чем маленький Шварц мог опомниться и произнести слово, пришпорила Зеланта и вихрем помчалась вперед.

   - Куда ты? Куда ты? - несся вдогонку за нею исступленный голос маленького офицера.

   "Куда?.." - отдалось вопрошающим звуком в сердце Нади.

   Куда?.. Она и сама не знала этого покамест. Ее преследовало пока одно стремление, одно желание: уйти! Ускакать! Во что бы то ни стало, дальше, как можно дальше от того места, где обожгла ее впервые незаслуженная обида, где она узнала всю горечь, весь ужас неизгладимого оскорбления!

   И она неслась все быстрее и быстрее, бессознательно всаживая шпоры в крутые бока Зеланта, с помутившимися мыслями и с помутившимися глазами от жгучих и бессильных девичьих слез...

  

  

   - Дома светлейший?

   Этот вопрос был сделан молоденьким безусым офицером Литовского полка, соскочившим с коня у крыльца штаб-квартиры, где находился в это время фельдмаршал, главнокомандующий светлейший князь Кутузов.

   Высокий, бравый солдат-ординарец принял повод из рук офицера и почтительно доложил, отчеканивая каждое слово:

   - Извольте пройти к адъютанту их светлости, ваше высокородие!

   - А кто дежурный адъютант сегодня? - спросила Надя (так как молоденький литовский улан - была она).

   - Капитан Дзшинканец!

   Получив ответ, Надя, придерживая саблю и заметно хромая на контуженую ногу, с трудом взобралась на крыльцо и прошла в дом, занятый штабом главнокомандующего. В передней она увидела несколько адъютантов.

   - Я лично слышал от Кутайсова, - говорил один из них, необычайно высокий и тонкий как жердь офицер. - Ростопчин напечатал афиши с воззванием к москвитянам защищать Белокаменную до последнего вздоха.

   - А между тем ходит слух о приказе уступить ее без боя, - вмешался нервный, подвижный капитан с серебряным аксельбантом через плечо.

   - Этого не будет! - вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. - Сам светлейший перед Бородинским боем...

   - Ах, батенька! То было до Бородинского боя, - прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, - а то...

   И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.

   А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.

   Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?!

   Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.

   - Мне необходимо видеть главнокомандующего! - произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. - Мне...

   - Это невозможно! - пожав плечами, прервал ее адъютант. - Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!

   - Но это невозможно! - пылко вырвалось из груди Надя. - Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность...

   - В таком случае, - начал адъютант, - передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.

   - Но мне надо лично видеть главнокомандующего! - произнесла дрожащим голосом Надя. - Уверяю вас, мне это необходимо! - добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.

   Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.

   - Потрудитесь обождать в таком случае! - умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.

   Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: "Светлейший просит", подошел к группе офицеров, где снова закипел, прерванный было появлением Нади, разговор.

   Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.

   Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах. Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем 70-летнего героя.

   На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сняла золотая георгиевская звезда 2-й степени.

   - Что тебе, дружок мой? - мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.

   Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.

   И нежное девичье сердце, отвыкшее было за эти долгие годы от теплой, родственной ласки, разом закипело в груди Нади. Этот голос словно всколыхнул все лучшие струны ее души. Так, таким голосом, с таким бесконечным выражением доброты мог только спрашивать отец в былое время, так могла говорить старая бабуся Александрович и милый, незабвенный ее дядька Асташ!

   А теперь так заговорил с нею, смугленькой Надей, и великий "дедушка" русской армии - Кутузов.

   И разом и незаслуженная обида, и оскорбление со стороны Штакельберга, и физическая слабость, и ряд кровавых ужасов войны последнего времени - все смешалось в одно целое и встало перед нею, придавливая ее тяжестью своих впечатлений... Она как бы снова обратилась в маленькую, слабенькую девчурку Надю, жаждущую всю свою жизнь заботы и родственной ласки. Слезы жгучим потоком заклокотали в ее горле. Силясь удержать их, она закрыла лицо руками, и вдруг из-под тонких девичьих пальцев вырвались какие-то глухие, странные, всхлипывающие звуки.

   Натянутые донельзя нервы не выдержали: она зарыдала.

   - Что с тобой, дружок мой? Что с тобой, бедный мальчуган? - послышалось над самым ухом Нади, и пухлая белая рука "дедушки" Кутузова легла на ее эполет.

   С усилием оторвав руки от лица, сплошь залитого слезами, Надя заговорила дрожащим, прерывающимся от рыдания голосом:

   - Ваша светлость! Не откажите мне в милости... Я прибегаю к вашей защите... Возьмите меня к себе, ваша светлость... Сделайте вашим ординарцем... Я пришел умолять вас об этом! Не откажите мне!..

   - Но какая же причина руководит тобою в этой просьбе, дружок? - снова мягким вопросом прозвучал старческий голос главнокомандующего.

   Вся кровь бросилась в лицо Наде. Алая от возбуждения при одном воспоминании о незаслуженной обиде, она откровенно, как на духу, поведала светлейшему про угрозы и гнев Штакельберга. Не скрыв ни единого слова, смело вперив глаза в единственный глаз великого полководца, глядевший на нее с заметным сочувствием и лаской, дрожа от волнения, она говорила, задыхаясь, в охватывающем ее порыве.

   - Я не щадил своей жизни, защищая честь и славу родного отечества, - пылко срывалось слово за словом с уст девушки, - и заслужил репутацию храброго офицера среди начальства и однополчан. Я не заслуживаю, ваша светлость, угрозы быть расстрелянным...

   Тут она разом осеклась.

   По полному, обрюзгшему лицу Кутузова медленно проползла чуть приметная тонкая усмешка. При словах "храброго офицера" губы фельдмаршала чуть дрогнули, и единственный его глаз блеснул недоверием и насмешкой.

   Надя поняла значение этой насмешки и покраснела от корней волос до самого края воротника мундира.

   Фельдмаршал не верит ей! Фельдмаршал сомневается в ее словах!

   И фельдмаршал действительно сомневался. Этот молоденький мальчик-улан, возбудивший в нем - старом, опытном человеке - такое сочувствие в первую минуту своими слезами, разом разонравился ему этой опрометчивой фразой, сквозящею самохвальством и тщеславием.

   Но он не поддался, однако, первому впечатлению неприязни и, насколько мог ласковее, спросил Надю:

   - Почему же ты имеешь основание считать себя храбрым, дружок?

   Тогда потупленный было взор Нади сверкнул решимостью. Лицо вспыхнуло ярче, точно какая-то тяжесть упала с ее души.

   - В Прусскую кампанию, ваша светлость, все мои начальники остались довольны мною, и сам государь удостоил меня знаком отличия! - произнесла со скромным достоинством девушка.

   - В Прусскую кампанию? - И седые брови Кутузова изумленно поднялись на лбу. - Разве ты служил в Прусскую кампанию, дружок? Который же год тебе, однако? Ты мне кажешься 16-летним мальчиком, право!

   - Никак нет, ваша светлость! Мне уже 23-й год от роду, - почтительно доложила Надя.

   - Как твое имя, дружочек? Я плохо расслышал его при докладе дежурного, - снова спросил светлейший.

   - Александров, ваша светлость!

   - Александров? - изумленно переспросил тот. - Александров?.. - повторил он раздумчиво. - Не родственник ли ты, дружочек, герою Александрову, нареченцу нашего царя?

   Надя вся вспыхнула при этих словах, потом побледнела и, снова вспыхнув заревом румянца, произнесла чуть слышно, вся малиновая от смущения:

   - Я и есть тот самый Александров, ваша светлость, нареченец государя.

   Что-то неуловимое промелькнуло в добром старом лице Кутузова, и его единственный глаз блеснул слезою.

   - Вот кто ты, дружок мой! - произнес он в неизъяснимом порыве отеческой ласки и горячо обнял смущенную и трепещущую Надю.

   Девушка прильнула к сильной, мужественной груди, и слезы новым потоком оросили ее лицо.

   - Как я рад, что вижу наконец героя, о котором пришлось так много слышать! - звучал над ее ухом милый старческий голос "дедушки" русского войска, голос, по одному звуку которого двигались в бой сотни тысяч солдат. - С сегодняшнего же дня, - говорил этот голос задыхающейся от счастья Наде, - я назначаю тебя моим бессменным ординарцем. А насчет барона ты не беспокойся, дружок! Это пустая угроза. Он погорячился зря и теперь, наверное, уже раскаивается в своей вспышке. А теперь ступай, дружок мой, и помни, что старый Кутузов отныне будет твоим оплотом и защитой! - заключил старик и еще раз обнял Надю.

   Девушка низко поклонилась маститому старцу и двинулась было к двери.

   - Что это? Ты хромаешь? - остановил ее новый вопрос старого фельдмаршала.

   - Так точно, ваша светлость.

   - Ты ранен?

   - Контужен в ногу гранатой при Бородине...

   - Контузия гранатой - и ты на ногах, и при войске?.. - изумленно вскричал светлейший. - Вот что, голубчик! - добавил заметно взволнованным голосом светлейший. - Жизнь таких храбрецов, как ты, особенно дорога отечеству, потому ты должен беречь ее во что бы то ни стало. Завтра же ты зайдешь в мою канцелярию... Я дам тебе подорожную и деньги из моих личных сумм, и поезжай домой в отпуск, дружок, чтобы вылечиться и отдохнуть как следует у себя на родине.

   - Ваша светлость! - горячо запротестовала Надя. - Уехать из армии теперь, в такое время, когда даже и не знающие военного дела крестьяне идут сражаться! Уехать теперь! Нет, нет, ваша светлость! Не отсылайте меня теперь, в такое тяжелое для родины время!

   - О! - не то с грустью, не то с легкой досадой проронил светлейший. - Ты еще успеешь попасть к самому разгару событий... Настоящее дело еще и не начиналось, дружочек! Ты отдохнешь и вернешься сюда ко мне моим личным ординарцем, а теперь поезжай с богом и пуще всего береги себя... Повторяю, дружок: такие солдаты, как ты, необходимы милой родине.

   При этой похвале дыхание сперлось от счастья в груди Нади.

   Сам светлейший, сам Кутузов отличил и сказал ей это!

   И болезненная контузия, и обида, нанесенная Штакельбергом, и последние тяжелые события - все как-то разом отступило от нее.

   Кутузов похвалил ее! Сам Кутузов! Оплот и надежда всей великой русской армии, всего великого русского народа!

   Словно в тумане вышла она из комнаты главнокомандующего и только на крыльце штаб-квартиры вспомнила о другом счастье, дарованном ей судьбою. Вспомнила и затрепетала всем телом.

   Домой!.. Она может ехать домой! Домой на Каму! К отцу... Васе... к дорогим, милым, ехать теперь, обласканная своим новым защитником, отличенная самим царем, с Георгиевским крестом на груди, с офицерскими эполетами на плечах!.. Все, чего так смутно жаждала ее душа, свершилось. Ее мечты сбылись... мечты смугленькой девочки... И отец ее, милый, дорогой отец, может гордиться ею!..

  

  

   Светлый денек студеной ранней осени повис над златоглавою русской столицей. Все ее сорок сороков куполов церквей и соборов сияли тысячами искр в лучах солнца.

   К четырем часам пополудни к Дорогомиловской заставе подошли передовые линии французского войска.

   Впереди него на сильной молодой лошади ехал плотный маленький человечек в треугольной шляпе, окруженный блестящею свитой из первых французских маршалов и генералов. Маленький человечек пропустил перед собою церемониальным маршем находившиеся под начальством вице-короля Неаполитанского Мюрата полки в город, а сам остался у заставы, окруженный своими неизменными любимцами: генералами Даву, Мартье, Неем и другими.

   Легко спрыгнув с коня, почтительно принятого у него под уздцы одним из окружающих адъютантов, Наполеон стал быстро ходить перед заставой, заложив руки за спину, нервной походкой человека, который уже давно ждет и которому ждать уже порядочно надоело. Еще сегодня с утра, любуясь с высоты своих позиций Москвою, раскинувшейся перед ним во всей своей красоте, маленький человечек с наслаждением мечтал о той минуте, когда "московские бояре" поднесут ему ключи этой святой Москвы, прославленной столицы русского царства, такие же ключи, какие поднесли ему уже и гордая Вена, и Берлин, и Вильно, и итальянские города, приведенные в зависимость им, непобедимым Наполеоном.

   Москва - это сердце России, до которой ему было так трудно добраться и которая обошлась так дорого, так возмутительно дорого его великой французской армии!

   И вот он у Москвы, маленький Бонапарт, покоривший большую часть вселенной...

   - Но что же медлят они, почему не выходят депутаты с ключами от города? - уже начиная раздражаться, нетерпеливо обращается он к почтительно окружающим его генералам.

   Но генералы молчат... На их лицах выражается недоумение и усталость... О, эти русские! Как долго они заставляют томиться ожиданием гения-императора, победившего полмира!..

   Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка...

   Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города... Это, несомненно, московские бояре торопятся изъявить знаки покорности ему - счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!

   Но это не бояре, нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: "Москва покинута жителями!.. Москва пуста!"

   - Moskou deserte? (Москва бежала?) - бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.

   И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.

   Москва покинута жителями! Москва пустынна! А через несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами... И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию... За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был - славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки - Кутузова - русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 000 войска, частью убитыми, частью закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен...

   А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска...

   В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.

   Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.

   - Скоро ли, Ахмет? - произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким, кривым городским улицам.

   Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.

   Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.

   Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!

   И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены...

   Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых... Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно... Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда... Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости - это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!

   "Значит, сейчас... сию минуту, дома!" - соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышит его биение.

   - Стой, Ахмет! - неожиданно срывается с ее уст. - Выпусти меня здесь, у обрыва!

   Ахмет послушно осаживает коней. Возок останавливается, Надя проворно вылезает из него и направляется к саду... Калитка оказывается закрытой изнутри... Начать стучать - значит разбудить и напугать весь дом. Нет, нет!.. Она не хочет этого! Смутно припоминая что-то, девушка минует калитку и идет к той самой прогалине под забором, через которую она столько раз убегала из дома от рукоделий и нотаций матери в дни ее печального детства.

   И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на вид, да дом как будто постарел и осел к земле, или она - сама Надя - выросла, и потому он, этот родной ее сердцу дом, не кажется ей таким громадным, как в дни детства.

   С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.

   Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь... В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался голыми ногами.

   - Кто тут? - раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная: Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. - Батюшки! Офицер! - испуганно выплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг. - По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?

   - Да, голубушка! - И голос Нади дрожал, когда она сказала это. - Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.

   И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.

   - Никак нет! - отвечала окончательно оторопевшая Наталья. - Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате... Они завсегда, газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! - говорила между тем словоохотливая Наталья.

   "Не надо! - чуть было не сорвалось с губ Нади. - Ради бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого... теперь, сейчас!.."

   Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.

   "Газеты читает!" - выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет...

   Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери.

   Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:

   - Офицер? По делам, говоришь ты?

   И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.

   Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.

   Волосы городничего, почти совсем еще черные тогда, теперь были белы как снег. Частые морщины бороздили лицо, глаза утратили свой прежний юношеский блеск, и весь он согнулся как-то и уже не казался тем лихим молодцом-ротмистром, каким его оставила Надя.

   "Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!" - больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.

   Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.

   - Чем могу служить, государь мой? - любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: - Изволили приехать по делу от губернатора?

   - Нет, господин ротмистр! - отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. - Я к вам из действующей армии по частному делу.

   - Из армии? - изумленно переспросил Дуров.

   - Из армии, - подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: - Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.

   - В одном полку? О Надежде? О Наде? - вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. - Убита? Ранена?.. Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? - воплем срывалось с его уст. - Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!

   И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.

   - Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь...

   Городничий не договорил.

   - Успокойтесь, господин ротмистр! - произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. - Ваша дочь жива и здорова... и...

   Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:

   - Папа! Папа мой! Папа! - бросаясь на колени, повторяла она. - Дорогой, милый... папа!

   В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.

   - Надя! - отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.

   Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму... Целовал и обливал слезами.

   - Надя! Надечка! Радость моя! Герой мой! Воин! Счастье мое! Надечка! - лепетал он между поцелуями, задыхаясь в безумном приливе счастья.

   И эти слезы смешивались со слезами его дочери-героя, рыдающей у него на груди.

   Когда первый порыв мучительной, острой радости прошел, Надя, робко оторвав от груди отца залитое слезами лицо, спросила его:

   - Отец, а где же наши? Мама? Клена? Вася?

   Старый Дуров молча прижал стриженную по-солдатски голову дочери снова к своей груди и произнес чуть слышно:

   - Клена теперь уже замужем и очень счастлива. А мама...

   Тут Андрей Васильевич замялся.

   - Что? Она больна? Умерла, быть может?.. - трепетным вопросом вырвалось из груди той.

   Вместо ответа старый городничий грустно опустил голову.

   Надя поняла его.

   - Умерла! - прорыдала она. - Умерла, не простив меня, проклиная, быть может! О, папа, папа! Зачем мне не довелось увидеть ее?!

   - Успокойся, дитя! Она простила тебе, простила потому, что поняла тебя, твою смелую, необычайную натуру, простила и полюбила... Последние дни жизни она много говорила и думала о тебе и, узнав, куда и на какое дело ушла ты от нас, молилась за тебя... Быть может, Надя, молитвы матери и сохранили тебя в грозные минуты...

   - О, мама, мама! - прорыдала потрясенная до глубины души Надя. - А я-то, я! Что я думала о ней? А Вася? Вася мой?.. Неужели и он?.. О, господи, господи! - закрыв лицо руками, беззвучно прошептала Надя после долгого молчания.

   Она боялась даже договорить то, что подсказывала ей неугомонная, жестокая мысль.

   - Вася? - послышался тихий ответ отца над нею. - Вася жив и здоров. Взгляни, дитя! Ты не видишь разве?

   И Андрей Васильевич мягко отстранил дочь от своей груди.

   В ту же минуту что-то юное, бледнолицее, сероглазое, с легким криком радости, обвилось руками вокруг шеи Нади.

   Это был Вася, милый, четырнадцатилетний Вася, очень возмужавший и похорошевший за эти шесть лет.

   - О, как я счастлив увидеть вас снова, сестра! - произнес он, захлебываясь от восторга, не осмеливаясь выражать так, как бы ему хотелось, свои чувства перед героиней-сестрой, которой он поклонялся, на которую он молился, как на святыню. - О, как я счастлив, что вижу вас! - подхватил он с жаром. - Вы, великая, дивная, храбрая! И единственно, чего я теперь желаю всем моим существом, это походить на вас хоть немного, хоть отчасти!..

   Горячий поцелуй был ответом на пылкую, полную детского искреннего восторга речь юноши...

   ...В эту ночь никто и не думал ложиться спать в старом сарапульском доме. Маленькая семья приютилась в гостиной. Отец и сын не отводили восторженных, блестящих слезами глаз от потерянной было уже для них и вновь обретенной Нади, приведенной причудницей-судьбой снова под родительский кров...

   А сама Надя остро чувствовала всю прелесть потерянного и вновь обретенного рая...

   Шум военной жизни, блеск, военные почести, слава, полк, битвы - все это отходило куда-то в этот миг от сердца странной девушки... В эту ночь, надолго или нет, но она стала прежней Надей, маленькой, смуглой Надей, дочерью и сестрой, нежной, любящей и счастливой.

  

  

   Ярко светит ласковое солнце... Золотистыми лучами заливает оно скромные могилы Елабужского городского кладбища...

   Среди бесчисленных могил выделяется одна... Красивый мраморный памятник, с большим крестом на верхушке, железная решетка кругом, несколько истлевших от времени венков с яркими лентами и цветы, цветы, цветы...

   Всякий, кто только приезжает в Елабугу, непременно посещает эту могилу, с любопытством рассматривает красивый памятник, прочитывает длинную надпись на металлической дощечке, находящуюся под крестом. Эта надпись гласит:

  

   Надежда Дурова, или корнет Александров, это та самая смугленькая девочка, которая так безутешно рыдала в садовом домике в ночь ее бегства из родительского дома, та самая девушка, которая, влекомая жаждой "иной, славной, не девической доли", решила стать в ряды воинов, защитников блага и чести родины и, прославив свое имя целым рядом военных подвигов, мирно вернулась опять в дом отца...

   Памятник в Елабуге - на том месте, где спит непробудным, последним сном Надежда Дурова, - соорудили бывшие товарищи-однополчане "корнета Александрова", потомки тех улан начала XIX века, с которыми прошла большая часть смелой, доблестной походной жизни неустрашимой девушки, скромно окончившей свои дни, в глубокой старости, в далекой Елабуге.

   Елабужские старожилы, из которых иные лично знали Дурову, часто вспоминают высокую, крепкую, странного вида старушку, в семидесятых годах доживавшую свой век в этом маленьком городке Вятской губернии, с увлечением рассказывавшую о своей юности, о Наполеоне, о войне, о жарких военных схватках, кровавых битвах, великих сражениях и трудных походах, в которых она в течение многих-многих лет была участницею и все подробности которых удивительно запечатлелись в ее памяти.

   Странная, необычайная и дивная, почти сказочная судьба выпала на долю Нади, этого отважного юного существа с мужественной душой.

   Глубокая беззаветная любовь к родине, постоянное стремление служить на пользу России и горячее желание принести пользу дорогому отечеству дают право назвать истинным героем эту молодую, скромную, благородную душу...

   Дочь ротмистра гусарского полка, она все свое раннее детство провела при отце в походе. Солдаты были ее первыми друзьями и воспитателями, звуки походного марша - любимой музыкой, и не мудрено, если с нежного детского возраста Надя полюбила всей душой военную среду, походную, скитальческую жизнь и милые, серые лица скромных военных тружеников-солдат.

   - Седло, - рассказывала она впоследствии, - было моей первой колыбелью, лошадь, оружие и полковая музыка - лучшими забавами и любимым развлечением.

   К тому же первою нянькою этого странного, необычайного ребенка был гусар Астахов, бравый молодец-гусар, поседевший за долгие годы походной жизни и обожавший свою маленькую питомицу...

   Незаметно и быстро под звуки походных маршей и солдатских песен пролетело раннее детство Нади... И вот наступает иная пора в жизни девочки. Ее отец получает место городничего в Сарапуле Вятской губернии. Былые походы и марши заменяются тихим прозябанием в большом сарапульском доме. Эта жизнь не нравится горячей натуре Нади...

   Ее юная головка еще полна милыми воспоминаниями недавнего прошлого. Ее бурное сердечко неудержимо рвется туда, назад, к лихим солдатам, к лошадям, к воинскому оружию, к полковым ученьям, ко всему тому, что осталось далеко, позади, за нею... Борьба с этими порывами, с этими жгучими желаниями не под силу Наде. Прежние радости походной жизни еще слишком прочно живут в ее воспоминаниях... Она не может существовать без них, не может прозябать в новой, пустой и мертвой, как ей самой кажется, жизни. И вот тайком ночью уходит Надя из родного дома. За несколько дней до бегства она сблизилась с казачьей сотней, временно стоявшей в Сарапуле, и, когда эта сотня в 1806 г. получила приказание выступать на западную границу, Надя Дурова умчалась вслед за нею на своем Алкиде, переодетая в одежду простого казака-воина.

   Вскоре под именем солдата Александрова она поступает в коннопольский уланский полк, участвует с ним в

   Прусской кампании, в сражениях при Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и, всюду выдавая себя за мужчину-солдата, показывает чудеса храбрости.

   Слух об удивительно смелой и храброй девушке-воине доходит до императора Александра I. Он вызывает Надю в Петербург, милостиво разрешает продолжать военную службу под именем Александрова и награждает за храбрость солдатским Георгиевским крестом. Свидание с монархом, награда, новые столичные знакомства, шумный водоворот петербургской жизни - все это пролетает светлым, но мгновенным сном... Душа Нади жаждет иных впечатлений... Ее тянет в полк, к товарищам, к неспокойной, полной превратностей походной жизни... И вот она снова там, среди них, на этот раз уже в Мариупольском гусарском полку. Снова походы, учения, военная жизнь поглощают с головою Надю... А тут еще кстати подоспевает и Отечественная война 1812 года... Новые подвиги, новая слава...

   Только в 1816 г., контуженная вторично в ногу, в чине штабс-ротмистра, Надежда Дурова выходит в запас и возвращается в дом отца, в Сарапул. Здесь она живет вплоть до его кончины и переезжает тотчас же после нее в Елабугу...

   В Елабуге Надежда Андреевна живет до самой смерти, окруженная грезами и воспоминаниями о своей былой чудесной воинской жизни...

   Перенесенные события, необычайные впечатления молодых лет дают творческую силу уму этой необыкновенной девушки. Ее мысль и сердце вечно молоды, вечно восприимчивы и полны образов минувшего... И вот вдохновение писателя посещает ее душу... Сабля и палаш заменяются пером, и Надежда Андреевна заносит все свои впечатления на бумагу. У нее открывается недюжинный писательский талант... Сам великий Пушкин отличает ее и, глубоко заинтересованный личностью девушки-героя, дает ее запискам место на страницах редактируемого им в то время журнала "Современник". Изданные затем отдельно "Записки кавалерист-девицы" имели огромный успех. Этот успех воодушевил их автора и побудил Надежду Андреевну Дурову написать еще целый ряд рассказов и повестей, ныне забытых, но когда-то, много лет назад, заставлявших зачитываться самые разнообразные слои русского общества...

   Такова подлинная история Надежды Дуровой, этой далеко не заурядной светлой личности, сыгравшей скромную роль на страницах русской истории, - подлинная история смелой жизни девушки-героя.

   Бывший Литовский уланский, теперь 14-й драгунский Литовский полк, в котором прошла значительная часть боевой карьеры Дуровой, до сих пор свято хранит память об отважной и доблестной девушке-улане.

   В офицерском собрании этого полка висит портрет Дуровой в уланском мундире. Там же хранятся, как драгоценные трофеи, ее послужной список, кисет, шитый бисером, коврик и картина, изображающая Наполеона, - все три вещи работы ее собственных рук.

   Имя Надежды Дуровой занимает лишь маленькое место в рядах героев, отдавших свои силы и жизнь на пользу родине, но все же имя этой беззаветно-отважной и мужественной девушки, твердо убежденной, что ее служба в рядах родного войска есть своего рода патриотический подвиг, навсегда останется в памяти благодарного потомства...