Чарская Лидия Алексеевна - Смелая жизнь

   - И в ад проникает иногда весть из рая, - произнесла Надя. - Я видел вашу жену, ротмистр. Она будет ждать вас в Москве.

   - Вы видели Зосю! О, господи! - мог только произнести Линдорский, и все его лицо озарилось счастливой улыбкой. - Будьте благословенны за эту благую весть, поручик.

   Он хотел еще что-то прибавить, но не успел.

   Следом за Надей прискакал новый ординарец из Смоленска с приказанием Штакельберга выйти из засады и ударить новой атакой на врага.

   - Ну, не грех ли отступать с такими молодцами?

   Эту фразу произнес толстый, высокий, обрюзглый старик с совершенно седою головою и единственным глазом на морщинистом лице - Кутузов.

   И лишь только услышана была войсками эта фраза, ставшая впоследствии исторической, армия словно преобразилась.

   - Веди нас, отец наш! - слышались тут и там умиленные возгласы солдат, и глаза всех устремлялись на толстого одноглазого старика, объезжающего ряды войска.

   И грянуло отчаянное, полное силы и мощи русское "ура", такое "ура", которое еще редко слышалось в русском войске.

   От этого могучего "ура" увлажнился слезою единственный глаз старого главнокомандующего. Недаром дедушка Кутузов так стремился к своим внукам из далекого Букарешта, где проживал на отдыхе после турецкого похода. Он знал, что войска жаждут его появления, он знал и верил в силу своих богатырей. И "богатыри" верили в "отца родного" - Кутузова. Недаром сам Суворов сказал про дедушку: "Кутузов знает Суворова, а Суворов знает Кутузова".

   И "богатыри", изверившиеся уже в счастливую звезду Барклая и чуть ли не усомнившиеся в неподкупности его, вследствие постоянных отступлений, ждали теперь какого-то чуда от одного появления "дедушки".

   Но вот он явился, наконец, этот прославленный дедушка русской армии, знаменитый соучастник бессмертного Суворова, явился и делает смотр своим войскам, объезжая их с блестящею свитой своих адъютантов, останавливаясь то здесь, то там по фронту, роняя ласковые фразы, награждая своими неизъяснимо-обаятельными улыбками и похвалами героев и всячески стараясь вселить бодрость и спокойствие в приунывших уже было душах солдат.

   Наде, следовавшей в качестве дежурного ординарца за своим командиром Штакельбергом в свите главнокомандующего, была ясно видна тучная, тяжело опустившаяся в седле фигура Кутузова, на которую обращались с надеждой и верой взоры каждого солдата. И сердце Нади билось тою же бессознательной радостной надеждой, и в душе ее расцветала твердая уверенность в скорую и верную победу.

   "Не грех ли отступать с такими молодцами?" - неотступно стояла в ее ушах фраза Кутузова.

   И она была твердо убеждена, что с этой фразой оканчивалась темная эпоха войны и начиналась новая, светлая, торжественная - во славу русского знамени.

   26 августа 1812 года тучный одноглазый человек с душой военного гения доказал в действительности, что с русскими героями отступать нельзя."

   В этот день произошло сражение, знаменитое Бородинское сражение, данное русским гением другому гению, не уступавшему ему по силе своей гениальности. Армия Кутузова сошлась с армией Наполеона под Бородином.

   На заре прогрохотала первая пушка. Ей ответили разом несколько из ее железных сестер - и с этой минуты день как бы затмился в облаке порохового дыма, и наступила ночь, адская ночь, бесконечная ночь битвы, смерти, всеобщего уничтожения.

   Эскадрон Подъямпольского был выстроен неподалеку от флешей1 Багратиона, на которых сосредоточилось исключительное внимание французов. И эти флеши несколько раз переходили из рук в руки. То французы, налетая вихрем и обсыпая градом пуль и картечи доблестных защитников их, вырывали флеши из рук русских; то русские со штыками наперевес возвращали флеши назад, подставляя мужественные груди ударам неприятеля. То русские, то французские знамена, порванные чуть не в клочья, возвышались, чередуясь, над укреплением.

   И на Семеновском редуте, и на редуте Раевского, всюду шла та же штыковая кровавая игра, и груда окровавленных тел страшным кольцом окружала редуты...

   В разгаре боя, когда Багратионовские флеши в который уже раз переходили обратно в руки русских, отчаянный крик пронесся по фронту:

   - Багратион ранен!

   Надя вздрогнула и перекрестилась. Перед ней мелькнуло восточное лицо командующего второй армией, милое лицо, столь любимое и понятное каждому солдату.

   Ей припомнилось, как пять лет тому назад в такой же бой, только разве менее ожесточенный и кровопролитный, он, этот самый Багратион, герой и любимец армии, шел на верную смерть, ведя атаку на полях Фридланда. Но тогда пули как бы щадили героя, а теперь... Теперь время его пришло...

   Надя видела, как на флешах Багратиона произошло легкое смятение, как по направлению сельца Таратина, где находился наблюдавший за битвой Кутузов, поскакал адъютант и как солдаты, подняв с земли чье-то окровавленное и бессильно разметавшееся тело, понесли это тело за фланг.

   Большего она не могла различить и увидеть, так как в тот же миг чей-то охрипший голос, в котором Надя с трудом узнала голос Подъямпольского, скомандовал атаку, и они понеслись куда-то. Куда - Надя сама не могла понять, так как черный, густой дым надвинулся навстречу сплошной стеной и нестерпимо ел ей глаза. Потом что-то грохнуло, что-то ухнуло неподалеку, что-то круглое, страшное и странное подлетело с шипением, и целый дождь сверкающих осколков осыпал ряды атакующих улан.

   "Гранаты!" - вихрем пронеслось в напряженном мозгу девушки, и перед ее глазами четко вырисовалось лицо и фигура Линдорского, склоняющегося в ее сторону с седла.

   - Вы ранены, ротмистр? - вскричала она в испуге, удивленная и тому, что Линдорский очутился в их эскадроне, и тому, что, рассыпаясь, груда осколков не долетела до нее.

   А позади уже несся второй эскадрон, и вахмистр на лету подхватил склонившегося в стременах Линдорского. Надя сжала ногами бока Зеланта и без сознания, без мысли, понеслась вперед, увлеченная общим потоком атакующих.

   Странная мысль охватила девушку. Ей хотелось теперь только одного: увидеть то, на что устремлялось их течение, - видеть врага и лицом к лицу встретиться с ним. Но4 черный дым по-прежнему слепил и ел глаза, отделяя их от неприятеля своей непроницаемой волнующейся стеною.

   И бешенство, непонятное, злобное бешенство овладело Надей.

   "Увидеть! Схватиться и отомстить! Отомстить за смерть Торнези, Линдорского, за рану Багратиона! - выстукивало ее сердце, разжигая и без того душившую ее злобу. - Зося! Бедная Зося! Рано же ты останешься вдовою!" - добавляло это неугомонное, озверевшее в бою сердце, и Надя неслась вперед, в самую гущу черного облака, где уже слышался звон и лязг сабель и стоны умирающих.

   Как раз в это время с редута Раевского послышалось громовое "ура!". Это нашим удалось отбить новый натиск французов.

   "Слава богу! - промелькнуло в мыслях Нади. - Слава те..."

   Она не договорила. Какой-то тяжелый шар зашуршал по земле уже совсем близко от нее. Зелант метнулся в сторону, и в тот же миг что-то острое, мучительное и горячее, как огонь, врезалось в ногу Нади пониже колена.

   Девушка зашаталась в седле и потеряла сознание.

   Это был чудесный сон, похожий на сказку... Надя, но не Надя улан-литовец, а совсем юная девочка Надя плывет по У даю...

   Удай так и сверкает свежей весенней синевою. Такой же синевой блещут и небо, и преображенные волшебником-маем зелень и кусты...

   Этот свежий весенний блеск, эта роскошь и обилие красок так радует и ласкает взоры...

   А на берегу сидят свои: отец, Клена, Василий... Только мамы нету. Где же мама? Почему она не пришла встретить ее, Надю, так долго не возвращавшуюся домой? И почему они здесь, на Удае, в Кобелякском повете бабушки Александрович, а не дома, на Каме, в их милом сарапульском захолустье?.. Надя теперь уже будто не прежняя дикарка Надя. Быстрый взор ее стал задумчивее и глубже, а на детской груди сверкает беленький крестик, крестик отличия героев. И папа смотрит с берега на нее, Надю, и на этот крестик, смотрит и улыбается, а по лицу его текут слезы... А Удай делается все шире и шире и превращается в Каму, широкую, синеглазую Каму, плавно текущую в крутых берегах. По одному берегу идут бурлаки и поют. Что поют - не разобрать. Один из них поет громче других, и сам он мало похож на остальных. Это не простой бурлак. Его лицо, его черные глаза и смоляные кудри Надя узнает из тысячи других. Это Саша... Саша Кириак, милый черноглазый Саша... И он поет или говорит... Нет, говорит... Как он очутился здесь, на Каме? Зачем идет он с другими бурлаками, когда его место не здесь, а в далеких Мотовилах, под солнцем залитой Полтавой? И она кричит Саше, кричит в сторону, откуда надвигаются с песней бурлаки...

   Вдруг берег и бурлаки, все это разом приближается к Наде. Нет, не бурлаки, а Саша, один только Саша...

   - Так вот где вы, русская Жанна! - смеются его глаза, и губы, и весь он смеется своим милым, детским, хорошо знакомым ей, Наде, смехом.

   Надя открывает глаза.

   Саша смеется по-прежнему, но каким-то новым, уже задушевным смехом, и в черных глазах его стоят слезы.

   "Что это? Сон?" - спрашивает себя мысленно Надя.

   Острая мучительная боль в ноге заставляет ее разом прийти в себя... Нет, это уже не сон, а действительность.

   И Саша теперь как будто не Саша больше... Его лицо, обросшее усами и бородкой, как будто не лицо Саши, прежнего мотовиловского барчонка: это совсем, совсем новое, возмужалое, но все же странно знакомое лицо. И этот военный сюртук с блестящими пуговицами, завешенный окровавленным лекарским фартуком, так мало походит на прежний парусиновый костюм милого Кириака.

   Надя мучительно вдумывается, стараясь понять и припомнить, где она и что случилось с нею. А черные глаза знакомого незнакомца все приближаются к ней... Глаза эти не то смеются, не то плачут...

   - Так вот где пришлось встретиться нам, русская Жанна! - произносят его румяные губы.

   - Саша! - радостным криком срывается с уст Нади. Теперь уже нет сомнения... Это он, Саша!

   И точно кусочек голубого украинского неба повис над обессиленной головой Нади, точно заплескал золотистыми брызгами в лучах майского солнца голубой Удай, точно старая бабуся неслышно подошла к ней и зашептала ей на ухо ласковые, добрые речи... Саша принес это все с собою - и весну, и солнце, и ласку бабуси!

   Напряженные нервы Нади не выдержали... Она зарыдала...

   - Ну, вот, ну, вот! - радостно и тревожно говорил Саша. - Ну, вот! Этого еще недоставало! Георгиевский кавалер, офицер, поручик - и плачет, как баба! Да полно же, полно, приятель! Не для того вас доставили сюда, на перевязочный пункт, чтобы вы кисли здесь, как какая-нибудь слабонервная барышня! - притворно-сердитым голосом урезонивал он своего старого друга.

   А между тем на его собственные черные глаза навертывались слезы. Встреча была слишком радостна для молодого лекаря... Когда час тому назад на пункт доставили нового раненого и он с привычным вниманием врача наклонился над ним для осмотра, взор его упал на бледное, безусое лицо этого раненого, и он с трудом удержался от крика испуга и радости, узнав в нем Надю.

   И сама Надя мокрыми от слез глазами оглядывалась вокруг, чтобы убедиться, что это не сон, не грезы, не болезнь взволнованного воображения, а правда и действительность... Нет, это не сон, не грезы...

   Она на перевязочном пункте в летучем лазарете... Кругом на койках и на полу лежат раненые... Слышатся стоны и какой-то странный лязгающий звук, доносящийся с середины комнаты, где несколько человек склонились над чем-то, беспомощно распростертым на столе. Наде становится страшно от этого лязгающего звука и от этих стонов, не прерывающихся ни на минуту.

   И вдруг сознание собственной опасности поглощает ее всю. Она с ужасом смотрит на свою вспухшую, потерявшую всякую форму и тяжелую, как бревно, ногу.

   - Я серьезно ранен? - шепотом осведомляется она у Кириака.

   - Ничуть! - с беспечным видом отвечает тот. - Только придется вынуть осколки. Вы сильно контужены гранатой...

   Странно: только при этом ответе доктора Надя впервые понимает вполне сознательно, каким образом очутился здесь, на перевязочном пункте, Саша и какую роль он играет здесь. Так вот оно что! Саша - лекарь! Настоял-таки на своем, ушел из дома, выбрался-таки из своего стоячего болота и пробил себе дорогу! Недаром такой горячностью звучали его речи о принесении пользы всему человечеству! Ушел, вырвался из болота!..

   Теперь Наде неудержимо захотелось узнать, что осталось там, в этом стоячем болоте, откуда и она ушла, не вынося его застоя.

   Но спрашивать было некогда. К ней приблизился старший врач и, с помощником-фельдшером тщательно осмотрев контуженую ногу, стал погружать что-то острое и сверлящее в больные места.

   От нестерпимой боли глаза Нади сомкнулись, и она вторично потеряла сознание. Когда она снова пришла в себя, все уже было кончено. С наложенной чистой перевязкой на ноге, лежала она на куче сена в углу горницы. Боль как бы поутихла, но общая слабость была так велика, что Надя едва могла пошевелиться.

   - Вам лучше? - пробегая мимо нее с озабоченным и хмурым лицом, спросил Саша и тотчас же добавил вскользь: - Куча дел, нет конца раненым; все новых и новых доставляют с поля битвы! Как освобожусь немного - потолкуем...

   - Господин Кириак, к старшему врачу! - послышался около голос фельдшера, и Саша стрелой помчался куда-то с тем же сосредоточенным лицом и хмурыми глазами.

   В эту минуту двое казаков внесли на носилках нового раненого и положили его прямо на стол. Что-то знакомое показалось Наде в мертвенно-бледном лице раненого, в складке посиневших губ, в широко раскрытом пристальном взоре.

   Доктор и его помощники тотчас окружили его и засуетились подле. Старший врач с сосредоточенным лицом склонился над ним. Прошла минута... и нечеловеческий вопль потряс стены лазарета. Люди, окружающие стол, расступились, и Надя увидела корчившееся в судорогах тело, алую струю крови, медленно скатывающуюся по углу стола прямо в подставленный таз, и окровавленные руки старшего врача, перебиравшего что-то в животе несчастного... Дрожь охватила все существо девушки; ей стало как-то разом мучительно холодно тем колючим холодом, который наполняет и тело, и душу. Даже самая радость встречи с Сашей как-то померкла и потеряла всю свою прелесть при виде этих новых нечеловеческих страданий.

   Между тем раненый затихал понемногу и, наконец, вопли его смолкли совсем. Его перевязали, осторожно отнесли в угол и положили на мягкую подстилку по соседству с Надей. Теперь девушке было ясно видно его лицо, показавшееся ей знакомым в первую минуту.

   В бледных, искаженных страданием чертах раненного в живот офицера она узнала Мишу Матвейко, своего давнишнего приятеля. Теперь он снова стонал, и метался, и о чем-то молил кого-то, и о чем-то плакал. Рана в животе жгла ему внутренности. На измученное лицо ложились предсмертные тени.

   - Миша! Миша! Вам худо? Бедный! - произнесла Надя, наклоняясь в сторону молодого офицера.

   Но он не расслышал и не понял ее вопроса.

   - Сестра... Даня... - лепетали чуть слышно его запекшиеся губы. - Иван Матвеевич... возьми с меня этот камень... Зачем его навалили на меня... Даня, голубка! Сними мой образок с шеи... там земля родимая... донская... И камень сними с меня, Даня!.. У-у! Наполеон! Видите его, проклятого? Он не человек, а демон... И рога у него, и копыта... Всю землю хочет затоптать своими копытами... проклятый... Но не удастся ему это! Россия встанет... вся Россия! Все за царя родимого!.. Даня! Даня, приблизься ко мне, родная... ближе... ближе! Чего же ты стоишь вдалеке, Даня?.. Или ты боишься, моей раны боишься, Даня?..

   Но не Даня, не любящая сестра подошла к изголовью умирающего, а кто-то иной приблизился неслышно и склонился над ним, готовый каждую минуту схватить его в свои цепкие, ледяные объятия: смерть накрыла его наполовину своим холодным веющим крылом...

   Надя быстро, насколько позволяла раненая нога, сползла со своего места и потянулась к мечущемуся в предсмертной агонии Матвейко.

   И вдруг взор умирающего широко раскрылся и как бы прояснился разом.

   - Дуров! Саша! - чуть слышно произнес он, узнавая ее. - Как я счастлив, что ты со мною в эту минуту! Ведь это смерть, Саша!.. Бродячая гадалка сказала правду... Я несчастливчик, Саша... Нет, нет, нет! Ах, тяжело мне! Какой огонь! Какая мука! И камень... этот камень на груди... Кто навалил его? Я знаю, кто это... Наполеон... Наполеон... камень... Напо...

   Он не договорил. Все его тело дрогнуло, вытянулось, и его не стало...

   Бродячая гадалка сказала правду. Черное крыло смерти накрыло его с головою...

   - Саша! Саша! - горячо говорила в ту же ночь Надя, когда на перевязочном пункте после усиленной дневной сутолоки наступила наконец ночная тишина, изредка прерываемая стонами раненых. - Саша, - обращалась она к молодому Кириаку, присевшему у ее ложа, - я видела славную смерть стольких героев, и ужели она не будет отомщена?

   Саша молчал. Его глаза уж не смеялись больше. Они глядели в мертвое лицо Матвейко, распростертого на соломе с застекленевшим неподвижным взором, вперенным в пространство, взором мертвеца.

   Вопли раненых рвали ему сердце не меньше, чем Наде. В глубине души поднималось проклятие против того же ненасытного кровожадного корсиканца, обагрившего родные поля потоками человеческой крови, которого проклинал в своей предсмертной агонии несчастный Матвейко. Душа Саши была потрясена настолько, что даже внезапная встреча с Надей как-то не радовала его. Он не стремился даже узнать, как все эти шесть лет, что они не видались, провела эта странная девушка, жаждавшая великой деятельности. Общее дело, родное дело отодвинуло на второй план все прочие интересы...

   И Кириак всею душою переживал его...

   - Саша! - послышался над его ухом давно знакомый, милый голосок. - Это ужас, Саша!

   - Ужас! - эхом отозвался молодой лекарь, и, подняв кулак, он погрозился им куда-то в пространство, туда, где находился человек, желавший раздавить под своей маленькой пятой большую и сильную Россию...

  

  

  

   - Александров! А-а, выздоровел наконец-то! - произнес генерал барон Штакельберг, когда бледная, чуть державшаяся на ногах Надя явилась перед ним, выйдя из лазарета. - Надо сознаться, как раз вовремя, поручик, - продолжал барон, - так как полковые лошади нуждаются в корме. Не угодно ли вам будет взять взвод улан и съездить за фуражом в окрестности.

   Сухой, по обыкновению, тон генерала был сегодня еще суше и неприязненнее, чем когда-либо. Или он только показался таковым Наде, только что вышедшей из-под братской опеки Кириака, ласково распростившегося с нею? В этом она не отдавала себе отчета, когда, тяжело опираясь на саблю и чуть ступая на контуженую ногу, она вышла от барона.

   Литовцы находились теперь в трех верстах под Москвою, вблизи небольшой, наполовину разоренной жителями деревушки.

   Прямо от генерала Надя прошла в палатку маркитанта, где находились обыкновенно офицеры в часы мирного досуга. Они с искренним восторгом встретили общего любимца, увидеть которого потеряли уже всякую надежду.

   - Александров! Сашутка! Жив-таки! Вернулся! И бледен же! Сущая смерть в мундире! Ну да ладно, отходим! - посыпался на нее град восклицаний, и десяток рук потянулся к ней навстречу.

   Они все были здесь налицо: и грустный Чернявский, и адъютант Шибуневич, и младший Торнези, и маленький Шварц, и десяток других, вернувшихся здравыми и невредимыми из адского Бородинского пекла. Они тесным кругом обступили Надю и, горячо пожимая руки, заботливо, с ласковыми и тревожными лицами расспрашивали о ее здоровье.

   У Нади выступили слезы на глазах от этих искренних доказательств общего расположения. Она только теперь наглядно убедилась, как ее любят в полку и как дорожат ею. Даже бедный Торнези, осунувшийся и исхудавший со дня гибели брата, нашел в себе достаточно мужества улыбнуться ей приветливой, ободряющей улыбкой.

   - О тебе здесь осведомлялись уже! - лукаво усмехаясь, произнес маленький Шварц, всегда насмешливый и веселый, по своему обыкновению. - И кто осведомлялся-то, кабы ты знал только, друг Саша! Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ей-богу!

   - Кто такая? - спросила удивленная Надя.

   - Пани Линдорская! Она здесь в деревне с раненым мужем. Говорят, увозит его к себе на родину. Ждет только благоприятного случая, чтобы двинуться с каким-нибудь отрядом.

   - Как? Зося здесь? Мой друг юности здесь! - вскричала Надя. - И вы мне не дали знать в вагенбург об этом?

   - Ну не чучело ли он после этого? - обращаясь к товарищам, расхохотался маленький Шварц. - Куда же мы могли дать тебе знать, когда мы сами не знали, где ты, на каком пункте и жив ли ты, наконец!

   - И то правда! - рассмеялась Надя. - А знаете, меня барон на фуражировку посылает! - добавила она с внезапным оживлением.

   - Тебя? Больного? Да что с ним случилось в самом деде? - возмутились офицеры. - Нет, мы не допустим этого! Лучше жребий бросим, кому из нас ехать за тебя, Александров!

   - Ах, нет, не надо, господа! Спасибо! - поторопилась отказаться она. - Я охотно поеду с моим взводом, тем более, что это заодно может сослужить службу и пани Линдорской с ее больным мужем. Вы говорите, что она ждет только случая выбраться отсюда? Ну вот, случай и не замедлил явиться!

   - Рыцарь везде и во всем! - рассмеялся маленький Шварц. - Ну, будь по-твоему. Дай только я провожу тебя до избы, где остановились Линдорские.

   И, говоря это, Шварц вышел следом за Надей из палатки маркитанта.

   "Какие они славные! И этот Шварц, и Торнези, и все, все!" - размышляла Надя по дороге к Линдорским, опираясь на руку шагавшего о бок с нею Шварца.

   У небольшой, полуразвалившейся избушки Шварц оставил ее и пошел обратно. А Надя вошла на шаткие ступеньки крыльца.

   Едва она переступила порог избы, как глазам ее представилось невеселое зрелище.

   На лавке, обложенный подушками, с перевязанной головой, лежал ротмистр Линдорский. Около него на коленях стояла Зося и тихо, жалобно всхлипывала.

   Она была так поглощена своим горем, что даже не слышала скрипа отворившейся двери, и, только когда Надя вплотную приблизилась к ней, молодая женщина увидела своего друга и с судорожным рыданием упала к ней на грудь.

   - Надя... голубка... милая... - лепетала несчастная Зося, - какой ужас, Надя! Мой Казимир болен, опасно болен от раны. Доктор сказал, что его необходимо увезти подальше от всех этих ужасов, иначе...

   Она не договорила и зарыдала еще громче и отчаяннее на Надиной груди.

   Потом, утихнув немного, продолжала:

   - Я говорила барону, я просила его дать мне людей для охраны... но он не согласился... Он сказал, что каждый солдат необходим теперь в строю и чтобы я подождала более удобных и лучших обстоятельств. Но ведь это жестоко, Надя! Казимир умрет до этих "лучших обстоятельств"... О, этот бессердечный барон! Ах, Надя, Надя!

   - Успокойся, дитя! - произнесла серьезно Дурова. - Штакельберг забыл, очевидно, что жизнь раненого в бою героя вдвойне дорога государю... Но не в том дело... Не нам с тобою переупрямить барона. Мы бессильны в этом, но я могу тебе помочь иным способом; и не я даже, а судьба и бог тебе помогут, Зося. Собери как можно скорее ротмистра в дорогу и выезжай из деревни, как только будешь готова. Мой отряд фуражиров доведет тебя до безопасного места. Только помни: время дорого и нам мешкать нельзя.

   - О, Надя! - вскричала разом просиявшая Линдорская. - Сам бог посылает мне одного из своих ангелов в твоем лице! Я всю жизнь буду помнить, что ты сделала для меня, Надя!..

   На заре взвод литовцев под командою Нади выехал из деревни и, скрывшись за опушкой леса, под покровом деревьев стал в ожидании появления экипажа Линдорских.

   Зося не заставила себя долго ждать. Скоро со стороны селения показалась коляска, нанятая ею за баснословные деньги под Москвою, и въехала в лесочек.

   - Ну, вот вы и дождались более благоприятного случая, сударыня, - любезно улыбаясь в виду присутствующих улан и вежливо раскланиваясь с красавицей-ротмистршей, произнесла Надя.

   - О, я не знаю, как и благодарить вас, господин поручик! - ответил растроганный голосок Линдорской, в то время как прелестное, хотя и сильно осунувшееся от тревоги за последнее время личико Зоей выглянуло из коляски, и черные глазки, полные слезами благодарности, договорили то, чего не могли сказать уста молодой женщины.

   - Я только исполняю мою обязанность повиновения начальству! - с деланной официальной любезностью произнесла Надя, с полупоклоном приподнимаясь на стременах, и, скомандовав: "Вперед!" - помчалась по гладкой лесной дороге, осыпанной опавшей листвой.

   Взвод улан, окруживший коляску, последовал за нею.

   Солнце встало. Багровая полоса осенней зари словно заревом охватила полнеба на горизонте... В этом причудливом освещении гигантские дубы и клены и серебристые березы в их роскошном осеннем наряде казались совсем алыми, чудно зарумяненными на фоне пылающего зарею неба. С запада потянул ветерок, легкий и студеный.

   Раненый застонал и заметался в коляске. Усиленная скачка подействовала на него и растрясла измученное тело.

   Из коляски выглянуло побледневшее личико Зоей.

   - Я прошу вас остановиться хоть ненадолго, господин поручик! Моему мужу необходим покой и отдых, - произнесла она в волнении, обращаясь к скачущей около самой коляски Дуровой.

   Последняя с беспокойством оглянулась кругом, и вдруг глаза ее радостно блеснули. В стороне от большой дороги лес заметно редел, и сквозь стволы деревьев можно было различить чью-то барскую усадьбу, одиноко приютившуюся на поляне неподалеку от какого-то выжженного дотла крестьянского селения.

   Через какие-нибудь пять минут коляска, окруженная уланами, въезжала во двор усадьбы.

   Беспрепятственно проникнув туда сквозь чуть притворенные ворота, они очутились среди просторного двора с роскошным цветником, разбитым у крыльца дома. И цветник, и двор, и самый дом казались необитаемыми. Мертвая тишина царила кругом. А между тем здесь еще вчера, казалось, ходили, дышали и двигались люди.

   На окнах дома висели занавески. В цветнике веяли ароматом пестрые цветы на куртинах. На дворе, между двух столбов, мерно покачивались под напором усилившегося ветра качели. На одной из дорожек сада алел какой-то клочок не то пояса, не то ленты.

   Этот странный дом казался заколдованным замком спящей красавицы. В его мертвой тишине чудилось что-то волшебное. Казалось, стоило только прозвучать чародейному рожку - и вмиг по цветнику и саду забегают резвые ножки красавиц, жалюзи приподнимутся на окнах и обитатели мертвого дома оживят веселыми голосами его гробовую тишину.

   Уланы спешились по приказанию Нади, бережно вынули из коляски раненого и на руках внесли его в дом.

   И здесь, как и снаружи, не было видно признаков запустения, но стояла та же ничем не нарушаемая могильная тишина. Мебель, в порядке расставленная, находилась на своих местах. Цветы в вазе тихо засыхали, доживая свой короткий век. На столе, накрытом для ужина, лежали остатки его в виде куска курицы и сладкого пирога, разложенных на тарелках.

   - Ступайте на соседний луг! - приказала своим уланам Надя. - Навьючьте лошадей сеном и возвращайтесь как можно скорее сюда! Мешкать нельзя! Очевидно, неприятель находится неподалеку. Недаром же обитатели дома покинули свое гнездо и разбежались отсюда! - произнесла она вслух мелькнувшую в голове догадку.

   Солдаты не заставили повторять приказание своего начальника и, уложив раненого Линдорского на диване, удобно приютившемся в углу комнаты, один за другим поспешно вышли на двор, где их ждали лошади.

   Когда последний из солдат скрылся из ворот усадьбы и в доме воцарилась прежняя мертвая тишина, больной ротмистр, убаюканный ею, смежил глаза и впал в дремотное забытье. Зося и Надя сели неподалеку от него, оберегая его покой.

   - Когда я вернусь домой в замок Канутов, - начала восторженным шепотом молодая женщина, - я не замедлю рассказать всем - и Юзефу, и Рузе, и Яде - о твоем великодушном поступке. Ты - героиня, Надя! Настоящая героиня! Как много я обязана тебе!

   - Полно, Зося! - с усмешкой остановила ее Дурова. - Что ты видишь геройского в моем поступке? Уж будто так трудно было проводить вас через лес, когда нам все равно было, откуда достать сено для фуража.

   - Но если барон узнает... - начала было Линдорская.

   - Какая беда, подумаешь! - прервала ее девушка-улан со смехом. - Ну, отсижу сутки-другие за промедление на гауптвахте, и все тут! Это даже будет отчасти полезно отдохнуть день-другой с моею раненой ногой! - расхохоталась она беспечно и вдруг разом осеклась. Ее чуткое ухо уловило какой-то непривычный шум на дворе, звуки приближающихся шагов и шум нескольких десятков голосов сразу.

   - Что такое? - с испугом хватая ее за руку, вскричала Линдорская. - Это французы! - произнесла она, помертвев от ужаса. - Мы пропали!

   Надя напрягла все усилия, чтобы услышать что-нибудь определенное в надвигающемся шуме, и не могла. В ушах ее звенело и от болезненной слабости, и от продолжительной скачки на коне впервые после болезни.

   - О, господи! - простонала насмерть перепуганная Зося. - Если это французы, что будет с нами и с ним? - указала она на покоившегося мирным сном мужа. - Ведь они не пощадят его, Надя! Они - звери!

   - Молчи, Зося! - судорожно сжимая ее руку, произнесла бледная как мертвец Надя. - Верь, я буду защищать вас обоих до последней капли крови!

   И прежде чем Зося могла опомниться, Надя закрыла входную дверь, спустила темные жалюзи на окнах и, обнажив шпагу, встала у порога, готовая поразить каждого, кто заглянет сюда.

   Надя и Зося уже не говорили больше. Слышно было только тяжелое дыхание больного и угрожающие крики, доносившиеся сюда со стороны двора.

   Вот они все слышнее, слышнее... Слов нельзя разобрать в общем гуле, но сомнения быть уже не может: это французы... Вот они уже на дворе. Вот проникли в цветник и бегут к дому... Сердце в груди Нади дрогнуло и остановилось. Она нервно сжала правой рукой рукоятку сабли и, выхватив левой револьвер из кобуры, приготовилась встретить выстрелом еще невидимых врагов.

   Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.

   Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.

   За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.

   - Что такое? - вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.

   По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя что-то, чего за общим воем нельзя было разобрать. А под окном, скорчившись и охая, сидел какой-то невзрачный мужичонка и тер левую руку, по которой медленно скатывалась алая струйка крови.

   - Наш! Русский! - вскричала ошеломленная Надя. - Я ранила русского! - вырвалось со стоном из ее груди.

   - Русский и впрямь! - ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. - И то оплошали мы, - тянул он, морщась и ежась от боли, - приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! - глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. - И то оплошали... Сенька грит: "Полезай, Яшка, на разведки"... Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна...

   - Но ты ранен, несчастный? - в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.

   - Не то чтоб горазд! - весело отозвался тот. - Бабха-знахарка до свадьбы залечит... А эвось и наши прискакали! - мотнул он головою в сторону бегущей толпы.

   Крестьяне вмиг окружили Надю.

   Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они "промахнулись маненечко", принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.

   Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.

   Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными "отрядами" на французов, всегда неожиданно и врасплох.

   Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.

   Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.

   Наде и ее уланам нельзя было мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.

   Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.

   - Будьте счастливы, Александр Андреевич! - произнесла, сжимая руку Дуровой, Зося голосом, полным участия и ласки, в то время как глаза ее говорили иное: "Надя, друг мой, сестра моя, прощай!"

   Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.

   - Слава богу, удалось помочь им выбраться отсюда! - произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.

   Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.

   - Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! - приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. - А я отдохну немного и догоню вас в пути.

   И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.

   Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.

   Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.

   Этот пустынный дом, эта, словно заколдованная, тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.

   "Линдорский... Зося... фуражировка..."

   Все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.

   Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.

   Надо мчаться как можно скорее в полк и по возможности оправдать себя перед лицом начальства.

   И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.

   - Где ваш отряд, господин поручик?

   - Я полагаю, ваше превосходительство...

   - Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!

   Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.

   А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.

   В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?..

   И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.

   "Им могли встретиться французы, и весь взвод перебит, как один человек", - подсказывала ей услужливая мысль, наполняя адским холодом все ее существо.

   "Перебиты французами!" - мысленно в ужасе говорила девушка.

   О, какая это будет жестокая кара за минуту, только одну минуту бессилия, болезненного бессилия и слабости, которую была не в состоянии побороть ее женская природа. Да и виновата ли она в ней, когда ей изменили силы и контуженая нога не позволяла двинуться с места? О! Теперь она сто раз проклинает свою опрометчивость!

   Зачем она не послушалась увещаний Кириака, не пускавшего ее с перевязочного пункта, и вернулась в полк с едва залеченной, но далеко не вылеченной ногой!

   - Вы повеса! - приходя все в большее и большее бешенство, уже неистово кричал Штакельберг. - Вы никуда не годный офицер и служака! Вам нельзя доверять ни одного солдата! Вы недостойны носить этого знака! - указывая на белый Георгиевский крест, висевший на груди Нади, заключил он чуть ли не с пеной у рта.

   О! Это было уже слишком! Вся кровь бросилась в лицо девушки. Обида была слишком чувствительна и незаслуженна притом.

   - Вы не можете меня так оскорблять, господин барон! - вне себя вскричала Надя. - Этот знак отличия мне пожалован самим государем, и не каждый может получить его! - произнесла она дрожащим от негодования голосом, и взор ее, помимо ее воли, скользнул по груди генерала, на которой среди всевозможных орденов не белел, однако, скромный Георгиевский крест.

   С минуту Штакельберг молчал. Это было ужасное молчание. Он задыхался. Лицо его побагровело, глаза почти выкатывались из орбит. Спустя минуту он разразился неистовым криком:

   - Вы смеете отвечать?! Расстрелять! Немедленно расстрелять! Под суд! Повеса! Бездельник! Расстрелять! - гремел его голос.

   Синяя, толстая, как веревка, жила вспухла у него на лбу. Лицо исказилось бешенством. Кулаки сжались. Он стоял перед Надей с таким видом, точно готовился растерзать ее на месте.

   - Извольте успокоиться, ваше превосходительство! - с неуловимой улыбкой презрения произнесла Надя и, прежде чем Штакельберг мог прийти в себя, с легким поклоном щелкнула шпорами, сделала условный оборот налево и скрылась за дверью.

   У крыльца командирской квартиры уже толпились ее товарищи и друзья.

   - Что такое? Что такое? - так и накинулись они с вопросами, лишь только взволнованная и бледная как смерть Надя появилась на пороге.

   Но она, словно не видя их и не произнося ни слова, вскочила на Зеланта, которого держал на поводу у крыльца ординарец-солдат, и быстрым аллюром поехала по улице селения.

   - Отыскать отряд, отыскать во что бы то ни стало! - бессознательно для нее самой шептали губы девушки. - Во что бы то ни стало отыскать, а потом...

   Но что будет потом, Надя решительно не знала. Оставаться в полку после всего, что произошло, после незаслуженного оскорбления, а еще более после угрозы расстрелять ее - ее, Надю, уже успевшую снискать себе репутацию храброго офицера! О, это было бы непростительной женской слабостью! А что, если это не угроза только, а она, Надя, на самом деле достойна такой участи и подлежит военному суду?

   Военный суд! Казнь! Расстрел! О, ужас! Ужас!

   И внутренний холод пронизал все ее существо.

   Положим, она виновата, что разрешила себе уснуть и позволил