Чарская Лидия Алексеевна - Газават

ть ему что-то...

   Вот она снова подбросила звенящий бубен и, прежде чем кто-либо успел заметить, быстро наклонилась к брату и шепчет быстро-быстро на ухо ему:

   - Брат! В гудыне Гассана снова томится пленник и не простой урус-солдат, нет- саиб, настоящий саиб. И с таким добрым лицом!.. Я не решаюсь просить за него отца, потому что повелитель очень сердит и запретил мне заступаться впредь за урусов... Выручи несчастного саиба, ради Аллаха!..

   И тут же, изогнувшись змеею, вихрем несется дальше, мерно ударяя в бубен тонкими смуглыми руками...

  

  

   Музыка и пляска молодежи в кунацкой глухо долетают на женскую половину дворца...

   Жены Шамиля - у него их, по мусульманскому обычаю, несколько - не имеют права выходить со своей половины и довольствуются тем, что, рассевшись на полу, угощаются всевозможными сладостями, запивая их душистым и ароматичным душабом.

   Старшая из жен, маленькая, худенькая и рябая Зайдет, производит очень неприятное впечатление. Что-то жестокое запечатлелось в ее пронырливых рысьих глазках и в тонких, недобрых губах сердито поджатого рта.

   Зато вторая жена Шамиля, высокая, полная, чрезвычайно симпатичная, уже и немолодая Шуанет, очень симпатична с ее добродушным, не по летам моложавым и милым лицом.

   Тут же между ними снует семнадцатилетняя Аминет, младшая жена имама, отличающаяся замечательной веселостью и проворством. Это, однако, не мешает хорошенькой Аминет быть крайне капризным и самовольным созданием.

   Жены Шамиля угощают дорогую гостью, жену Кази-Магомы, дочь Даниэля, султана Елисуйского, красавицу Каримат. Очень нарядная, вся в шелку и драгоценностях сидит Каримат на почетном месте и из маленькой чашечки пьет ароматичный душаб, заедая его сладкой алвой.

   - Вот и женился Джемал,- лениво тянет Зайдет,- а что толку? Как ни приручай к сакле орленка, он все на простор норовит.

   - Веселье там,- вторит ей Аминет, складывая губки в капризную усмешку,- хоть бы одним глазком взглянуть: и садза, и гюльме, и шалабанда... Хорошо!.. Девушки наши лезгинку пляшут... Так бы и побежала туда! - мечтательно заключает она.

   - Вот-вот,- сердито обрывает ее Зайдет,- только тебя там и не хватало! Мало ты набегалась по двору, как угорелая кошка, с детьми, точно и сама ребенок... Вот бы увидел кто из наибов - срам на голову нашу, чистый срам!

   Зайдет постоянно чем-нибудь да допекала юную Аминет. Она явно завидовала ее красоте и молодости и всячески при каждом удобном случае пилила ее.

   - Бегать и играть не стыдно! - со смехом вскричала молоденькая женщина, и глаза ее сердито блеснули на старшую соперницу.- Стыдно жадничать и злиться, как ты жадничаешь и злишься, скупердяйка Зайдет.

   Очевидно, она затронула самую чувствительную струну в душе Зайдет, потому что та вся разом покраснела, как морковка, и сердито напустилась на нее:

   - Я скупердяйка? Я? Да как ты смеешь говорить это мне, старшей жене имама? Да я тебя...

   - Уйми свой язык, старуха! - уже в голос расхохоталась хорошенькая Аминет.- А то он мелет вздор, как шалабанда, а в голове твоей пусто, как в пустом котле...

   - Не ссорься, джаным! - протянула сонным голосом красавица Каримат.- Не ссорься!

   - Что мне ссориться с глупой девчонкой! Мне и неприлично это... Я ее хозяйка и повелительница; только бестолковая коза не хочет понимать этого! - надменно произнесла Зайдет и, преисполненная важности, вышла из комнаты.

   За порогом общей сакли, служившей столовой для многочисленных членов женской половины сераля, находился длинный коридорчик, который вел в крошечную каморку на самом конце его. Зайдет быстро миновала темный проходец и, остановившись у небольшой двери, толкнула ее, предварительно сняв с нее засов.

   В крошечной каморке, похожей скорее на гроб, нежели на комнату, в углу на связке соломы лежала худенькая белокурая девочка. Ее огромные глаза грустно и жалобно смотрели из-под темных тонких бровей. Несмотря на полное изнурение, ясно выражавшееся на худеньком личике, белокурая девочка казалась хорошенькой, как ангел.

   Но красота ребенка не трогала озлобленной и всегда всем недовольной Зайдет. Она быстро приблизилась к девочке и, впиваясь в нее гневным взором, спросила:

   - Ну что, надумала ты наконец отправиться к мулле, несчастная гяурка?

   Бледное лицо ребенка покрылось слабым румянцем при этих словах.

   - Оставь меня! Зачем ты приходишь меня мучить? Я уже раз сказала тебе, что никогда не изменю вере отцов... Что же тебе надо еще от меня?

   - Что мне надо от нее? Вот глупая баранья башка! Или ты не слышала, что приказал повелитель?.. О, что за бессмысленные дуваны все эти урусы! Не понимают собственного счастья. Ведь сто раз говорили тебе, глупая девчонка, чтобы ты приняла нашу веру, ислам. Сам повелитель указал Магомету-Шеффи взять тебя в жены, когда ты подрастешь. Подумай, какая честь ждет тебя, презренная караваш! Ты, несчастная пленница-гяурка, будешь супругой сына имама! Не глупи же и не упрямься, Тэкла! Помни, что я могу силой заставить тебя стать мусульманкой...

   - Никто не заставит меня изменить Христу! - проговорила девочка.- Я останусь верна Ему, знай это, госпожа, и не мучь меня понапрасну.

   - Но ты не можешь стать тогда женой Магомета-Шеффи! - воскликнула Зайдет.

   - Магомета-Шеффи,- с горечью произнесла девочка,- того самого Магомета-Шеффи, который чуть не изуродовал меня два года тому назад... О, храни меня Господь от этого! Нет! Нет! Я была и останусь христианкой, и оставь меня с твоими дикими речами, госпожа! Оставь меня.

   - Ты должна быть почтительнее с женою имама! - вне себя вскричала Зайдет.- Разве ты не знаешь, что в мою полную собственность отдал тебя господин?

   - Оставь меня или убей поскорее,- простонала чуть слышно несчастная.- Я хочу смерти и только смерти, я слишком страдаю! Жизнь надоела мне...

   Бледное лицо Зайдет вдруг приняло мягкое выражение, так мало идущее к нему.

   - Слушай, Тэкла,- как только могла ласково проговорила она,- слушай! Имам обещал мне большую награду, если я уговорю тебя принять веру Аллаха... Я всей душой хочу услужить ему. Если ты исполнишь его повеление, я засыплю тебя подарками и ты будешь моей второй дочерью после Нажабат, если нет,- берегись! Я выдумаю тебе такие мученья, которые не снятся во сне, и ты скоро поймешь, как невыгодно тебе не слушаться твоей повелительницы!

   - Зачем ты говоришь это, госпожа? - произнес слабый голосок Тэклы.- Я тебе давно сказала, что не боюсь никого и что смерть будет для меня избавлением...

   - А... если так! - прошипела Зайдет и, сорвав со стены висевшую на гвозде нагайку, ударила ею изо всей силы Тэклу по плечам.

   Несчастная девочка испустила продолжительный стон... Этот стон не разжалобил, а скорее еще более раздражил разъяренную женщину. Не помня себя, она наносила теперь удар за ударом по спине и груди бедного ребенка...

   Худенькое тельце Тэклы билось и извивалось под немилосердными ударами Зайдет. Неизвестно, чем бы окончилось все это, если бы на пороге комнаты неожиданно не появилась кривоножка Нажабат.

   Она значительно выросла в эти два года, но ее исковерканные ноги не выпрямились за это время.

   - Мать! Мать! - кричала она, захлебываясь и волнуясь.- Новость у нас, новость! У Гассана в гудыне сидит пленник. Патимат узнала это от наших караваш и сказала Джемалу, чтобы он просил за него отца...

   - Что ты мелешь такое, кривоногая шалунья? - так и закипела разом охватившим ее любопытством Зайдет.

   Такое происшествие, как появление нового пленника в ауле, было очень важным событием в однообразной жизни затворниц. Немудрено поэтому, что Зайдет позабыла весь мир, услышав от Нажабат захватывающую новость.

   - Клянусь Аллахом, правду говорю тебе, мать... Сейчас Патимат была в серале... Рассказывала, как там пляшут... Эх жаль, что я уродилась с такими ногами, а то бы я показала этим косолапым медведицам, как у нас надо плясать лезгинку! - с заметной завистью произнесла девочка.

   Но Зайдет и не слушала ее.

   Совершенно позабыв о своей пленнице, вся охваченная непреодолимым желанием как можно скорее поделиться новостью с остальными, она со всех ног кинулась в сераль. Нажабат на своих кривых ножках заковыляла вслед за нею...

   Тэкла, почти потерявшая сознание под жестокими ударами нагайки, долго лежала без движения, издавая слабые стоны. Потом она медленно поднялась и села на своей соломе... Что-то теплое и липкое текло у нее по шее, прямо на обнаженное плечо... Хлесткая и твердая, как кинжал, нагайка, глубоко врезавшись в нежное тело девочки, оставила на нем кровавую борозду. Зайдет не жалела силы и рук, наказывая свою маленькую пленницу. Это повторялось часто, очень часто.

   Около года уже уговаривали Тэклу женщины сераля принять их веру. Они действовали не по собственному желанию. Шамиль приказал им это. Он хотел женить сына впоследствии на пленнице, потому что дочери наибов, на которых женятся сыновья властителя, неудобны были ему: надо было бы тогда родниться с семьей невестки и приближать к себе нежеланных людей. Все это хорошо объяснила Тэкле ее мучительница. Но из всего этого бедная девочка только поняла одно: ее хотят сделать мусульманкой, да еще, вдобавок к тому, женой ненавистного ей Шеффи. О, она не хочет, не хочет этого! Жестокий, недобрый мальчик всячески изводит и мучит ее. Он и Нажабат... Но это ничто в сравнении с тем ужасом, который ожидает ее в ближайшем будущем... Принять мусульманство! Позабыть Христа! Христа Иисуса, которому она привыкла молиться с колыбели!.. Забыть наставления еэ близких!..

   Словно сквозь сон слышатся Тэкле речи ласковой княгини:

   - Что бы ни было, девочка, крепись! Всеми силами борись за свою веру... Не изменяй ей.

   О да! Она не изменит! Ведь Милосердный Господь поможет ей! Поможет так же, как Он помогал и святой Нине, просветительнице Грузии, и многим другим... Да, да. Он спасет ее, Тэклу, Он, кроткий и могучий Христос Спаситель! Но только не скоро, может быть, очень не скоро... Ах, если б поскорее! Эта жизнь в борьбе становится невозможной для ее детских силенок... Вот брошена на полу окровавленная нагайка Зайдет... Завтра ей опять найдется работа, этой нагайке... Все плечи, спина и грудь Тэклы уже исполосованы ею, а впереди будет еще хуже: ее могут насильно заставить принять мусульманство! Ее - христианское дитя! Нет, нет! Она не перенесет этого ужаса.

   Бедная девочка вздрагивает всем телом. Потом поднимает голову, оглядываясь кругом. И вдруг быстрая, как стрела, мысль мелькает в ее мозгу... Что это?.. Дверь ее каморки, которую всегда тщательно закрывали на замок, открыта... Зайдет, заинтересованная своей новостью, позабыла второпях запереть ее... А что, если?..

   Жгучим огнем охватывает дрожь все тело Тэклы... Дрожь неожиданности, восторга... Счастье свободы разом представляется близким и возможным... Бежать?.. Да, бежать!.. Сию минуту... сейчас!

   Она медленно поднимается со своего ложа... и тихо-тихо крадется к порогу... О, как сильно бьется ее маленькое сердечко!.. Куда и зачем она идет? Тэкла старается не думать об этом... Она не знает дороги из этой глухой стороны... Говорят, Ведени окружают дремучие леса, в которых водятся дикие звери... Так что же? В тысячу раз легче погибнуть в лесистых Андийских трущобах, нежели выносить мучения Зайдет теперь и Магомета-Шеффи впоследствии,- легче, чем быть насильно отторгнутой от истинной веры Христа. И девочка, затаив дыхание и хватаясь за стены слабыми ручонками, медленно крадется по длинному переходу. С женской половины сераля до нее доносится хохот и визг... Это Нажабат рассказывает там что-то громко...

   И все смеются... И эта гостья тоже - красавица Каримат... И голос Шуанет слышится ей... О, какая добрая эта Шуанет! Когда Зайдет бьет ее, Тэклу, она заступается постоянно... Только не очень-то ее слушает имам... Зайдет, как старшая, имеет больше веса... Тэкла сама не знает, почему ей все это приходит в голову теперь, когда вся ее душа рвется на свободу. Она точно хочет отвлечь свое внимание от рокового шага. Скорее бы, скорее миновать этот ужасный переход, и тогда... Если бы Патимат была здесь! Патимат - ее добрый ангел... Она бы помогла ей бежать... Патимат любит и жалеет ее... Но она там, в кунацкой, танцует лезгинку и не думает о бедненькой Тэкле! Там все они, и Джемалэддин тоже... О, какой он чудесный! Он несколько раз бранил Зайдет за то, что она мучает ее. За это Зайдет его не любит... Да и многие его не любят здесь. Оттого он всегда такой скучный и бледный и у него такие печальные глаза...

   Тэкла останавливается разом... Холодный пот выступает у нее на лбу... Дверь сераля распахивается, и она видит Зайдет на пороге... Девочка, чуть дыша, прижалась к стене... Вот, вот, злая женщина сейчас накроет ее... Но нет, слава Богу... Она только кличет служанку и снова скрывается вовнутрь сакли...

   С быстротою молнии кидается к противоположной двери Тэкла, дрожащей рукой толкает ее и...

   Темная осенняя ночь принимает ее в свои свежие объятия...

  

  

   По-прежнему звенят струны чианури... Им вторит гул шалабанды, доносящийся со двора, и звенящий бубен в руках той или другой из юных танцовщиц... Лезгинка не прерывается ни на минуту. Гости, значительно охмелевшие от бродящей, как дрожжи, бузы, шумными возгласами выражают свое одобрение танцующим. По-прежнему мрачный и злобный сидит Гассан среди гостей. Он единственный из них не пьет бузы и не интересуется пляской. Его мысли на дворе его сакли, в черной гудыне, где брошен его пленник. Он заранее предвкушает уже сладость мести... О! Лишь бы не умер только до зари собака-гяур, а он уже сумеет отомстить ему за смерть Али... Только бы не увидали его нукеры Шамиля... Отдать уруса во власть имама и не насладиться его предсмертным мучением - этого не в силах исполнить Гассан.

   Появление имама прерывает его мысли... Шамиль, весь в белом, с высокой белой чалмой на голове, входит в кунацкую. Красная аба накинута на его плечи. Он идет в джамию молиться о счастье сына. Он там пробудет всю ночь, прося Аллаха вернуть ему прежнего чеченца Джемала вместо этого полууруса, каким он сделался вдали от родной семьи.

   За имамом, весь белый как лунь, с лицом подвижника, выступает святейший алим Джемалэддин, ближайший советник имама.

   О, это самый важный старец из всего аула. Его советов беспрекословно слушается имам. Он недаром считается мастером религии устас-д-дыни и родственником пророка. Перед ним преклоняются самые важные из старейшин Чечни и Дагестана.

   Лишь только появляется имам со своим спутником, музыка и пляска разом прерываются в кунацкой... Вся толпа танцующих сбивается в угол, как испуганное стадо овечек. Медлительно и важно проходит Шамиль посреди кунацкой, в то время как все присутствующие почтительно склоняются перед ним.

   Одна только фигура остается в прежнем положении. Священного трепета нет в лице молодого Джемалэддина. Он видит в отце отца, и только. И сейчас он быстро приближается к имаму и без обычных установленных церемоний говорит ему:

   - Повелитель! Сегодня мой праздник. Ты дал мне Зюльму в жены, и я беспрекословно исполнил твое желание. Порадуй же и ты меня, отец. Сделай мне подарок, за который бы я благословлял день и ночь твое имя...

   Лаской и кротостью звучит болезненно слабый голос Джемала. Какая-то печальная мольба застыла в худом, измученном лице. И это больное, исхудалое лицо, и этот глухой, прерывающийся кашлем голос подействовали на Шамиля.

   Прежняя нежность к сыну вспыхнула в нем.

   - Говори, в чем твоя просьба, сын мой! - произнес он ласково.

   - Отец,- произнес тот снова,- отец, в гудыне Гассана сидит русский пленник! Отдай мне его.

   Спокойное лицо Шамиля не дрогнуло ни одним нервом. Только глаза блеснули не то гневом, не то досадой.

   - Отдай мне его, отец! - еще раз произнесли губы Джемалэддина.

   Гассан-бек-Джанаида весь замер в ожидании ответа. Если имам согласится на просьбу сына,- смерть Али не будет отомщена. Кроме того, Шамиль мог вполне заслуженно разгневаться на него, Гассана, за то, что он скрыл пленника от него.

   Но не то, казалось, волновало повелителя. Имам даже и не взглянул на своего верного мюрида; горящий его взор обратился к сыну.

   - Ты просишь за уруса? - спросил он сурово.

   - Да, отец! - твердо произнес тот, стойко выдерживая строгий взгляд Шамиля.

   - Но знаешь ли ты, сын мой, что они поступают с нами как хитрые чекалки, врывающиеся в берлогу горного медведя? Они завистливы, как негодные кукушки, которые кладут яйца в чужое гнездо... Ты все это знаешь, мой сын, и просишь за них?

   - Да, отец! - снова глухо прозвучал голос Джемалэддина.

   "Как он любит их! Они околдовали его, эти урусы, и отняли от меня моего ребенка!" - вихрем пронеслось в голове имама, и он сурово добавил вслух:

   - Гассан-бек-Джанаида - мой верный и храбрый слуга... Обездоливать моих слуг я не намерен... Любимый брат Гассана убит урусами... Не этот ли пленник убил твоего брата, Гассан?

   Бледный как смерть от одного только воспоминания, подошел Гассан к имаму.

   - Прости, повелитель, что я укрыл пленного... но ты верно сказал: он и есть убийца моего брата. И я решил отомстить за эту смерть... Вся моя кровь закипает от предвкушения канлы!.. Прости мне, великий имам...

   - Ты прав,- произнес Шамиль,- учение тариката не запрещает кровавой мести за смерть близкого. Сам Великий Пророк приказывает не вкладывать меча в ножны, пока не останется ни одного неверного в подлунном мире... Твоя просьба не может быть исполнена, сын мой Джемал; пленный урус должен остаться во власти Гассана,- заключил имам и, важно обведя взором круг своих гостей, спросил их громко:- Так ли я рассудил, правоверные?

   - Ты справедлив, как солнце, одинаково сияющее над богачами и байгушами (нищими) святейший! - был дружный ответ старейшин.

   - Отец!.. Ты...- начал было Джемал, но Шамиль остановил его:

   - Наш разговор окончен; я не желаю слушать больше...

   Затем Шамиль медленно двинулся из кунацкой, сопутствуемый своим старым тестем-алимом.

   Джемалэддин и Гассан обменялись взглядами, в которых горела самая непримиримая вражда.

   Лицо молодого человека как-то разом осунулось и потемнело. Далеко не счастливым новобрачным казался теперь Джемал. В глубокой задумчивости сидел он, не притрагиваясь к яствам. Мог ли он есть, когда неподалеку несчастный пленник его любимого народа томится голодом в гудыне Гассана!

   - Господин мой! - словно сквозь сон слышится ему девичий нежный голосок.

   - Что, Патимат? Что, моя джаным? - быстро обернувшись в сторону говорившей, спрашивает он.

   - Надо его спасти! - лепечет девочка чуть слышно.- Спасти во что бы то ни стало!

   - Во что бы то ни стало, Патимат!.. Я сделаю все возможное для этого. Клянусь тебе, дитя!

   - О! Господин! Благослови тебя Аллах за это.

   - Спасибо, Патимат, добрая душа! - ласково улыбнулся сестре Джемалэддин.

   - Джемал, брат мой! - застенчиво произнесла не привыкшая к ласке девочка и вдруг разом развеселилась, как игривый котенок...

   Мерно зазвучал снова бубен в смуглой девичьей руке... И быстрая, как взмах орлиного крыла, лезгинка закружилась, развертываясь в своих красивых фигурах.

   В голове Джемалэддина зрело решение.

  

  

   Прошло трое суток с тех пор, как Мишу Зарубина бросили в черную и глубокую, как могила, гудыню... Он отсчитывал эти сутки по игре золотистого луча, проникшего Бог весть каким чудом в его подземную тюрьму...

   Луч исчезал - значит, была ночь,- сиял снова - золотое солнце вставало над черными лесами Андии.

   Вместе с солнечным лучом появлялся и седоусый нукер наиба на краю ямы и бросал туда сухие чуреки да спускал на веревке глиняную чашку с водою: ровно столько, сколько было надо, чтобы пленник не умер с голоду. Иногда вместо нукера подбегала к краю гудыни отвратительная, как ведьма, старая Селтанет и, грозя своими костлявыми кулаками, кричала, бешено сверкая почти безумным взором:

   - Эй ты... гяур!.. Собака!.. Керестень!.. Готовься к смерти, если черные джинны еще не утащили в джуджах твою нечистую душу!

   В первую минуту, очутившись на дне ямы, Миша почувствовал нечто похожее на облегчение... Ему хотелось как можно скорее избавиться от присутствия врагов. Но после первых же суток, проведенных в яме, молодой человек впал в тяжелое и мрачное отчаяние.

   "Уж скорее бы они покончили со мною!" - искренно желал он, с отвращением оглядываясь на сырые, скользкие стены своей тюрьмы. Ему даже доставляло удовольствие видеть и слышать поносящую его старуху Селтанет. Все-таки живое существо. Все-таки человеческий голос.

   Днем, когда слышались голоса в ауле и ежечасно мулла-муэдзин выкрикивал с минарета свои призывы к намазам, ему еще не было так горько и невыносимо. Но зато ночью, когда гробовая тишина воцарялась в Дарго-Ведени, молодой Зарубин впадал в мрачное, унылое состояние, переживая весь ужас погребенного заживо в могиле человека.

   Сегодняшняя ночь особенно тяжела Мише. Это не обычно тихая ночь... Нет... Поминутно слышится гул дикой музыки и треск винтовок... Голоса пирующих на гудекане горцев достигают его слуха...

   "Очевидно, празднуют новый разбойничий набег на какую-нибудь из наших крепостей,- мысленно решает юноша.- Вот бы очутиться на воле и угостить как следует этих разбойников!" - мечтает он...

   На воле!

   С этой мечтой надо проститься... Она несбыточна, неисполнима!

   Новый припадок раскаяния овладевает несчастным. Послушайся он тогда Поля нова и не бросься очертя голову преследовать врага, не сидел он бы здесь как нелепо пойманный чиж в клетке...

   Что-то думают о нем там, в маленькой крепости? Вспоминают ли его? Должно быть, Потапыч выплакал все свои старые глаза по своем ненаглядном Мишеньке! Уж и панихиду, чего доброго, отслужили!

   Панихиду! Да, служи ее, служи, старик! Завтра его не станет! Сегодня последняя ночь осталась ему, Мише... Седоусый нукер, принесший ему поутру воды и чуреков, ломаным русским языком пояснил ему:

   - Завтра... нема уруса... Секим башка будыт! - и красноречивым жестом провел рукою по горлу.

   Итак, значит, завтра... Что-то поздно надумал Гассан! Или проморить его хочет хорошенько, как следует помучить перед казнью, дать почувствовать всю тяжесть неволи?.. Они это любят, гнусные изуверы.

   Миша даже вздрагивает от непреодолимой ненависти к своему злейшему врагу... Нет, положительно что-то роковое есть в их встрече с Гассаном... Хотел убить отца, убьет сына... Не подоспей тогда Джемал, отец Зарубина давно был бы в могиле... И где он теперь, этот Джемал? Далеко ли от него, Миши... В Дарго-Ведени тогда повезли его... А где это Дарго-Ведени? Может быть, очень далеко, может быть, очень близко. Не все ли равно! Несладко, должно быть, живется ему, бедняге!

   Что-то холодное и влажное касается щеки Зарубина и прерывает на миг его мысль. Он быстро хватает рукою невидимый предмет и с отвращением отшвыривает его от себя. Отвратительное, скользкое существо, коснувшееся его щеки, была большая земляная жаба, каких водилось немало на дне гуды ни...

   И снова прерванные мечты возвращаются к молодому человеку и переносят его на своих розовых крыльях далеко-далеко от черной ямы...

   Ему вдруг представляется их петербургская столовая... За круглым столом сидит вся семья... Самовар, докипая, поет свою тихую песенку... Джемал тут же... Он сидит подле Лены и читает ей Лермонтова... Джемал читает образно и красиво, с присущей сыну Востока восторженностью... Мать наливает ему, Мише, новый стакан душистого чая, горячего, крепкого, такого именно, какой он любит... А у него глаза слипаются... Чтение Джемала укачало его... "Скоро надо идти в корпус",- мелькает последняя сознательная мысль в его мозгу, и он засыпает тут же, уронив голову на руки... Ему снятся победы над горцами... Битвы... Схватки... Кавказ... желанный Кавказ, о котором он так мечтает...

   Кто-то сквозь сон, слышится ему, зовет его.

   - Сейчас! - отзывается он лениво. Это Джемал, верно, напоминает, что уже время идти в корпус.- Сейчас, Джемал! - сонно лепечет он и с трудом открывает глаза: ни Джемала, ни самовара, ни столовой... Вокруг него та же черная гудыня, кишащая жабами и летучими мышами.

   О, как сладок был его сон! Сон только!

   Но что это? Кто-то зовет его... Это не седоусый нукер, нет... Голос более нежен и звучен, точно голос ребенка.

   Миша быстро подходит к той стене, над которой слышится он.

   При бледном мерцании месяца можно различить человеческую фигуру на откосе ямы. Это совсем небольшая фигурка. Должно быть, еще мальчик, почти ребенок... Ну да, так и есть. Ноги, выходящие из-под полы чохи, слишком малы для взрослого, и лицо, освещенное лучами месяца, не потеряло еще детской округлости... Но кто бы ни был он, ребенок или взрослый, будь благословен небом его внезапный приход!..

   - Пленник... урус,- говорит шепотом мальчик на своем чеченском наречии,- не бойся... урус... Не надо бояться... Ты не умрешь завтра... Ты не бойся... Я к тебе пришла... Выпросила у Магомета-Шеффи его бешмет и шальвары и пробралась к тебе... Никто не видал... Все пируют... Рук-эта-намаз сегодня... большой праздник... Старший господин берет в жены Зюльму... У-у, хороша Зюльма... И глаза, как звезды... И губы-розаны... А господин скучает... Я тебе шашлыка принесла с пира... Ешь, хороший шашлык, чесноком приправлен... Алла верды! Не будет смерти завтра... Господин не позволит... Прощай... а то мачеха Зайдет накроет, беда будет! Нам, детям имама, из сераля уходить нельзя. Прощай, урус. Не бойся... Говорю, не будет смерти...

   Миша ничего почти не понял, что говорил ему странный мальчик... Но ласковый голос, кроткое личико мальчика и спущенный на веревке кусок жареного барана как-то оживили и успокоили его.

   - Кто ты? - в невольном порыве признательности обратился он к своему неожиданному другу.

   Тот недоумевающе покачивал своей хорошенькой головкой. Тогда он стал пояснять нагляднее, сначала указывая на себя, потом в сторону сакли:

   - Вот там Ахмет... Там Гассан... и Селтанет, и Али, а ты кто? Я хочу знать твое имя, чтобы благословлять тебя, нежданный, Богом посланный ангел! Хочу помолиться за тебя в эту мою последнюю ночь! Скажи же твое имя!..

   Мальчик вдруг понял его и, весело, чуть слышно рассмеявшись, быстро замотал головою:

   - Яхши! Яхши! Поняла! Поняла! Моя поняла,- с трудом вспомнила она слышанную от русских фразу.- Я - Патимат! Девушка - Патимат! Прощай, урус, мне поздно.

   И с этими словами, быстро вскочив на ноги, она со скоростью кошки скрылась в сгущенных сумерках ночи...

   Узнав от брата о его неизменном решении во что бы ни стало спасти пленного, Патимат уже не имела ни минуты покоя. Ей во что бы то ни стало хотелось предупредить уруса, что его ждет скорое спасение.

   С этой целью она выпросила у брата его будничный бешмет, говоря, что хочет нарядиться джигитом на потеху женщинам сераля. Магомет-Шеффи был в отличном настроении благодаря выпитой в изобилии бузе и исполнил желание сестры.

   Быстро преобразиться в мальчика-горца для хорошенькой Патимат было делом одной минуты. Зная, что теперь пир затянется долго и никто не хватится ее, она быстро выскользнула на улицу аула и достигла сакли Гассана, где она не раз тихонько от взрослых бывала с Нажабат и Шеффи в гостях у юного брата наиба, Али. Быстро отыскала девочка черную гудыню в углу двора и успела разглядеть в лицо пленника. О, каким худым и жалким показался ей бедняжка-урус! Сердце девочки сжалось от боли при одном воспоминании о нем.

   "Лишь бы понял он ее, лишь бы понял,- мечтала она.- Только вряд ли? Все головой качал только... Или не верит в скорое избавление!.. Ах он бедный, бедный!"

   Теперь, исполнив свой замысел, Патимат бегом кинулась обратно. Если заметят ее отсутствие в серале - беда! Она и сестры ни под каким видом не смеют выходить из дворца имама.

   Быстрее лани неслась она туда, ловко перебирая своими маленькими ножками. Вот уже близко сераль, слава Аллаху... Что это? Старуха Хаджи-Ребиль бежит ей навстречу и кричит что-то не своим голосом.

   Так и есть, ее хватились... Сердечко Патимат сжалось от страха...

   - Неджелсим (что мне делать)! Неджелсим, Алла! - в отчаянии лепетала она.

   Вот и Магомет-Шеффи, и Нажабат бегут за старой нянькой.

   - Патимат! Патимат! - даже и не обращая внимания на странный костюм сестры, кричит еще издали Нажабат.- Не видала ты ее? Беглянку?

   - Кого? Что такое?- ровно ничего не понимая, спрашивает, широко раскрывая глаза, Патимат.- Кто бежал? Кого ищут?

   - О негодная девчонка! О дели-акыз! О злое семя, заброшенное на нашу почву! - вопила старая Хаджи-Ребиль.- Из-за нее ли, презренной гяурки, придется мне сложить мою старую голову! Да она не стоит ни одной пролитой капли крови истинной мусульманки!

   - О ком говоришь ты? - недоумевающе спрашивала Патимат.

   - Тэкла сбежала! Нет больше Тэклы! - ввернула свое слово Нажабат.

   - О, она, клянусь именем Аллаха, раскается в этом! - вскричал Магомет-Шеффи, и глаза его бешено сверкнули.

   Сердце Патимат радостно забилось. Тэкла убежала!.. Значит, одной мученицей будет меньше в серале. И, вся сияющая, она прошла к себе.

  

   Медленно и плавно всплыло нежное, румяное утро над Андийским лесистым хребтом и, опоясанное алой зарею, улыбнулось природе.

   Аул еще не просыпался... Только на дворе наиба Гассана несколько нукеров собрались против входа главной сакли и ждут появления оттуда их хозяина и господина.

   Но вот он вышел, медленно поклонился, востоку и прочел утренний намаз, умыв лицо и руки из поданного ему одним из нукеров кувшина.

   За ним вышел горец-переводчик, его ближайший слуга.

   По данному знаку два нукера подошли к гудыне и, зацепив пленного длинным шестом, заканчивающимся крюком, вытащили его из ямы.

   Перед глазами Гассана предстала ненавистная ему фигура его врага.

   Лицо пленного было бледно, но спокойно. Ярким огнем горели два синих глаза на изможденном лице... Миша Зарубин знал, что его смерть неминуема, и безропотно подчинился жестокому року.

   Последняя ночь его перед смертью прошла сравнительно спокойно. Он даже успел заснуть немного и видел во сне своих. И потом этот мальчик-горец, принесший ему кусок жареной баранины, сумел заставить его отчасти примириться со смертью. Что говорил он, Миша не понял и не разобрал, но одно уже его появление доставило ему огромную радость. Ему отрадно было встретить в предсмертные минуты сочувствующее, ласковое существо... Патимат зовут его. Какое славное, хорошенькое имя!.. И лицо у него хорошенькое, точно девочка, и до странности напоминает ему кого-то... Кого? Он решительно не может вспомнить... Он хорошо запомнил это лицо, несмотря на скупое освещение месяца, и узнает его из тысячи!..

   Однако ему сейчас суждено умереть... Красноголовый Гассан, всей своей фигурой олицетворяющий возмездие, говорит ему это... Умереть теперь, сейчас, когда он еще так молод и ничего пока еще не сделал для своей родины! Где же те доблестные подвиги, о которых ему так сладко грезилось в корпусе?.. Где та служба на пользу царя и отечества, о которой он мечтал? Двухгодовое бездельничанье в маленькой крепости, этот недолгий бой на бруствере и в результате смерть преступника от руки какого-то чеченца! О, зачем он не послушался тогда голоса Полянина и кинулся на вылазку!..

   Однако не поздно ли ему каяться теперь в этом? Надо, по крайней мере, показать горцам, как умеет умирать русский офицер!.. И он поднял исхудалое лицо на Гассана и твердым, бесстрашным взором впился ему в глаза.

   Тот в свою очередь измерил глазами свою жертву с головы до ног и сказал что-то переводчику-горцу.

   Этот выступил вперед и обратился к Мише со своей коверканной речью:

   - Мой господин желает знать, насколько ты боишься смерти, саиб? И еще хочет знать, какое будет твое предсмертное желание?

   - Передай твоему господину, что я не трус, чтобы бояться смерти,- гордо отвечал Зарубин, и бледное лицо его вспыхнуло слабым румянцем,- а мое предсмертное желание - чтобы он как можно скорее попался нашим и был повешен на толстом суку ближайшей чинары... Твой господин, очевидно, хочет посмеяться над своей жертвой, прежде чем отправить ее к праотцам. Так поступают трусы, передай это твоему господину!

   Переводчик перебросился несколькими фразами с наибом. Потом снова сказал, обращаясь к Мише:

   - Смерть не замедлит явиться. Ты можешь быть спокоен, саиб!

   Действительно, несколько нукеров в тот же миг окружили пленника, крича что-то по-чеченски, чего он, однако, не мог понять. Потом Гассан-бек-Джанаида быстро подошел к нему. С минуту оба врага мерили друг друга глазами. Самая жестокая, почти безумная ненависть пылала в глазах обоих.

   "Чего он медлит? - вихрем пронеслось в голове Зарубина.- Уж убил бы скорее!" И вдруг новая, безумно-жгучая потребность жизни заговорила в нем усиленным голосом.

   О, как не хотелось бы ему умереть!.. Над его головой синело небо, белели снеговые вершины и курились бездны, точно огромный алтарь, воздвигнутый для приношений Невидимому Творцу этих дивных красот... Сердце Миши забилось сильно-сильно...

   "Господи!- мысленно произнес он,- спаси меня! Помилуй меня! Дай мне жить! Жить!. "

   А кинжал Гассана уже занесен над его головой... Глаза наиба впились с жгучим любопытством в его, Мишины, глаза... Он с бесконечным диким восторгом старается поймать трепет и страх в лице своей жертвы...

   Лицо Зарубина бледно, очень бледно, но спокойно, как только может быть спокойно лицо обреченного на неизбежную смерть... Он закрыл глаза... Перед ним снова милые, милые лица... Снова большая уютная столовая с круглым столом посередине почему-то приходит в голову молодому человеку, и слышится голос Джемапа, читающего Лермонтова его сестре, Лене... И вдруг все это покрывает ворчливо-добродушный голос Потапыча: "И что это вы, ваше высокородие, как сапоги носите... У всех подошвы рвутся, а у вас носки..." - ясно-ясно, как бы в действительности слышится ему голос его дядьки.

   Удивительно, что именно это воспоминание, а не что иное приходит ему на ум сейчас... Он снова открывает глаза... Лицо Гассана уже перед самыми его глазами... Горячее дыхание врага обдает Мишу. Кинжал его приставлен к груди пленника... Зарубин чувствует даже холод стали, проникающий ему в самое сердце...

   - Да убей же меня скорее, разбойник! Нечего издеваться надо мною! - вырывается из груди несчастного полный отчаяния возглас.

   Не от страха смерти вырвался у Миши этот возглас. Только подлое издевательство со стороны врага сводит его с ума...

   В лице Гассана злорадное торжество... Он достиг своей цели... Он измучил жертву. И с диким криком, в котором нет ничего человеческого, он высоко поднял кинжал...

   В ту же минуту с быстротою молнии на двор влетел всадник.

   - Удержи твою руку, Гассан! - кричит он голосом, исполненным волнения и дрожи.- Светлейший имам приказывает тебе отдать ему пленного уруса!.. Мне велено доставить его немедленно во дворец.

   И вдруг говоривший разом обрывает свою речь |и смолкает на полуслове. Легкий крик срывается с его губ.

   - Зарубин! Миша... ты!

   - Джемал! - слабым эхом откликается пленник, и они бросаются в объятия друг другу.

   Слезы радости обильно катятся по исхудалому лицу Зарубина. Господь услышал его молитву! Он не только отклонил руку убийцы, но послал ему, в лице избавителя, его лучшего, неизменного друга.

   - Миша! Голубчик! Так вот какого пленника пришлось мне спасти! - горячо пожимая ему руку, дрожащим голосом произнес Джемалэддин.

   И вдруг лицо его нахмурилось, глаза потемнели; он быстро наклонился к уху своего друга и тихо шепнул:

   - Медлить некогда... Отец не отдавал никакого приказания... Гассан скоро поймет это и пошлет погоню...

   Лишь только мы выедем за ворота, ты пойдешь в противоположную сторону, держась берега истока... За Ведени будет лес... Там ты в безопасности... Я бы дал тебе коня, но пешему укрыться легче... В лесу держись востока... Там русские укрепления... Револьвер я тебе дам за воротами, а теперь идем... Время дорого... На улице пока нет ни души... Все спят...

   И, говоря это, он тронул коня, сделав знак пленнику следовать за лошадью.

   Гассан, мрачно следивший все время за каждым движением молодых людей, лишь только они тронулись в путь, преградил им дорогу.

   - Господин! - обратился он, нахмурясь, к Джемалэддину.- Чем докажешь ты истину твоих речей? Чем подтвердишь приказ повелителя отдать ему моего есыря?

   - Что?!

   Джемалэддин сильно дернул повод и разом остановил коня. В лице его была целая буря негодования.

   - Как смеешь ты не доверять устам сына имама, твоего главы и повелителя! - гневно крикнул он наибу.- Мое дело приказать тебе, а твое - повиноваться, жалкий караваш!

   И с гордо поднятой головою он поехал дальше.

   Если бы Джемалэддин или спасенный им Миша оглянулись назад в эту минуту, то они увидели бы искаженное злобою лицо Гассана и его пылающий ненавистью взор... Но им некогда было делать это... Каждая минута была на счету. Выехав на самый конец аула и не встретив ни души на его сонных улицах Джемалэддин быстро обнял своего друга и, еще раз сделав все нужные указания, сунул ему в руку большой турецкий пистолет.

   - О, Джемал, как мне благодарить тебя! - вскричал глубоко потрясенный Миша,- семнадцать лет тому назад ты спас жизнь моего отца, теперь спасаешь мою жизнь, рискуя навлечь на себя гнев и месть Шамиля. Буду ли я когда-нибудь в состоянии отплатить тебе за. все это?..

   - Полно, Зарубин! Будь это не ты, а другой, неведомый мне пленник, я бы сделал то же самое... Разве я знал, кого томит в гудыне Гассан? Уж конечно, не тебя думал я там встретить. Полно, мой дорогой, самый дорогой друг! Я не жду отплаты, но только если когда-либо моим близким будет грозить опасность, особенно ей, Патимат, моей любимой сестре, если они попадутся когда-либо в руки ваших и меня не будет с ними, облегчи ее участь, Зарубин! Вот все, что ты можешь сделать для меня.

   "Патимат,- мысленно пронеслось в голове Миши,- и того ночного посетителя, мальчика-горца, звали также Патимат... Уж не сестра ли Джемала была у него в эту ночь?.." Но ему некогда было рассуждать об этом. Нельзя было терять ни минуты. Он быстро и горячо обнял своего друга и, еще раз поблагодарив его, скрылся за ближайшими деревьями леса...

   А Джемалэддин повернул коня и тихо поехал по улице аула...

  

   Лишь только Зарубин очутился в лесу, его первой мыслью было снять свой офицерский сюртук, так как он мог привлечь внимание каждого встречного.

   Он быстро исполнил это и, спрятав амуницию в кустах дикого орешника, погрузился в самую чащу, поминутно оглядываясь по сторонам, не теряя из вида тропинки.

   Солнце уже стояло высоко на зените, когда он отошел довольно далеко от Ведени и очутился в дикой глуши. Здесь он вздохнул свободнее... Со всех сторон вокруг него высились исполинские дубы и каштаны, перевитые цепкой арханью... Там и сям были разбросаны кусты диких роз, путь через которые был почти немыслим благодаря обильно снабжающим их терниям. Здесь погоня не скоро бы настигла его...

   Но, избавившись от одной беды, он должен был ожидать другую. Ему грозил голод. Он слышал не раз, что убегавшие из Шамилева плена солдатики питались корнями по дороге. Но где ему набрать этих корней и где растут они, он решительно не знал. К тому же усталость давала себя чувствовать не на шутку. Его так и т