Чарская Лидия Алексеевна - Газават

именем, какого он еще не слыхал! Он, этот сердечный, добрый урус, должен умереть и этим возвратить свободу Джемалу!.. Только перешагнув через его труп, Джемал будет в состоянии увидеть мать... брата... отца... Ахульго!

   О!

   Он привстал на бурке и безумным от ужаса взглядом следил за всеми движениями Гассана.

   Вот молодой мюрид уже подле того места, где лежит Зарубин... вот он наклоняется над спящим офицером... вот осторожно вынимает изо рта кинжал...

   Разнородные ощущения волнуют грудь Джемалэддина... Он почти задыхается от двух противоположных чувств, сдавивших ему грудь... Его тянет, невыносимо тянет к матери, в аул, на волю, и в то же время ему нестерпимо увидеть мертвым его нового ласкового друга...

   Он стоит, не смея дохнуть... Глаза его горят во мгле... Зубы стучат и щелкают, как у голодной чекалки... Вот, вот сейчас будет уже поздно... Если он сию минуту не разбудит спящего- кинжал Гассана прорвет ему грудь. Вот рука его уже нащупывает сердце Зарубина... Вот он взмахнул кинжалом... Раз...

   - Проснись, саиб! Здесь смерть! - словно чужим, не детским голосом вне себя вскрикивает Джемалэддин, со всех ног кидаясь к спящему.

   - Проклятие! - в ту же минуту глухо срывается с уст Гассана. И он с быстротою молнии кидается из палатки...

   В ту же минуту гремит выстрел, пущенный из казачьей винтовки наудачу в темноту ночи... и где-то совсем близко слышится топот коня...

   Бравый казак-кубанец с раздутой головней вбегает в палатку.

   Разбуженный криком Зарубин открывает глаза. Подле него, скорчившись, сидит крошечная фигурка... Чье-то тихое всхлипывание нарушает тишину ночи.

   - Джемал, ты?

   - О, слава Аллаху, ты жив, господин! - вскрикивает радостно мальчик и, облитый слезами, падает ему на грудь.

   - Что такое? Кто кричал? Чьи это выстрелы?

   Джемал трепещущим, вздрагивающим голосом рассказывает что-то. Но из прерывающегося лепета ребенка трудно понять что-либо... Между рыданием слышится только: "мюрид... смерть... саиб... мать... свобода!.."

   Но Зарубину не надо большего. Он понял, скорее сердцем, нежели мыслью, понял... Понял, что благородный мальчик спас ему жизнь ценою своего собственного счастья.

   И не он один понял это: понял и Потапыч, поняли казаки, теперь разом наполнившие палатку.

   Глаза старого денщика ласково блеснули во тьме Точно повинуясь непреодолимому порыву, он подошел к мальчику, положил ему на голову свою закорузлую, жесткую руку и, сморгнув непрошеную слезу, сказал своим дрожащим от волнения голосом:

   - Ты... того... я виноват перед тобою, брат... Я думал, что ты, как папенька, значит, смутяга, а ты того... значит, при всем своем благородстве!.. Молодца! Я, брат, тебя не понимал покедова... Ты уж прости меня, старого дурня, за это!.. И кунаками, слышь, тоже таперича мы с тобой будем, на всю, слышь, жизнь таперича кунаки...

   Джемалэддин ничего не понял из всего того, что говорил ему по-русски Потапыч.

   Но если бы он и понимал по-русски, бедный мальчик, то все равно не разобрал бы ни слова из сказанного...

   Он тихо и горько плакал в эту минуту на груди своего друга-саиба- и по утраченному счастью, и по утерянной навеки свободе...

  

  

   Недолго красовался белый флаг на башне Нового Ахульго. Потеряв сына и сестру, видя перед собою едва живую от печали Патимат, Шамиль стал подумывать о возмездии победителям. Но прежде он попытался устроить дело миром и послал генералу Граббе уполномоченного с письмом, в котором просил вернуть ему сына или поселить его в Чиркве под наблюдением старого алима Джемалэддина, его воспитателя. Генерал Граббе отказал ему в этом. Безумный гнев охватил душу имама, когда он узнал об отказе. Новым приступом бешеной ненависти к гяурам закипела его душа. Сорвав с минарета белый флаг, он объявил новый газават и приготовился к набегам на русских. Но русские войска не дремали: генерал Лобинцев, по приказанию командующего отрядом, двинул первый батальон кабардинцев на бастионы вновь успевшего укрепиться и охраняемого Ахверды-Магомой замка. Опять закипела саперная работа, закладывались и подводились мины, заваливали русла ручьев фашинами, и скоро ближайшие сакли рушились под влиянием русских ядр и мин.

   На рассвете Шамиль с семьею и своими приближенными перебрались в Старый Ахульго. В это время генерал Граббе двинул кабардинцев и апшеронцев на покинутый имамом аул. Их встретили на шашки мюриды. Отчаянный бой длился до ночи. Даже женщины - жены и дети мюридов - кидались целыми массами на ряды штурмующих и бились не хуже мужчин. Но к вечеру защитники ослабели, обратились в бегство, и русские взошли в аул.

   Тогда генерал Граббе предпринял осаду Старого замка, двинув к нему свои неутомимые дружины. Едва горцы успели перебраться сюда, как в Старый замок ворвался третий Апшеронский батальон под командой майора Тарасевича и кинулся на утес, где сам имам лично заведовал защитой.

   Один за другим по узкой тропинке пробирались молодцы-апшеронцы, впереди которых шел их бесстрашный командир.

   Во главе колонны поднялся такой же отчаянный храбрец штабс-капитан Шульц, несмотря на тяжелую рану не покидавший строя.

   Шамиль, засевший в укреплении, встретил русских целою тучей свинца. Но апшеронцы, воодушевленные своими вождями, бесстрашно кинулись на приступ.

   К вечеру на обоих Ахульго - Старом и Новом - развевались русские знамена...

  

   Белее своей белой чадры скачет на быстром коне красавица Патимат о бок с самим имамом. С ними несколько человек самых верных мюридов, пожелавших разделить судьбу своего вождя... Старая Баху-Меседу сидит на крупе коня Хаджи-Али и, извергая проклятия, грозит в сторону Ахульго, где уже развевается на башне русский флаг. Рядом с ними один из мюридов мчит на своем седле рыдающего от страха Кази-Магому. Как он бледен, бедный мальчик! Как бледны все они, и Кибит, и Ахверды-Магома, и все славнейшие из наибов... И повелитель не менее всех их бледен сам. Лицо Шамиля угрюмо и печально... Там, позади его, враги торжествуют победу, а он должен бежать от них как затравленный заяц. И его бедный ребенок остался у них в руках, и его несчастная мать, быть может, не увидит его больше... Что она должна чувствовать теперь?.. Шамиль старается не смотреть в глубоко запавшие от бессонницы и слез глаза Патимат. Ее горе травит ему сердце. Оно обезоруживает его. А ему еще надо много энергии и сил в будущем! Надо спасти женщин и сына, последнего, оставшегося у него!.. Он смотрит на Кази-Магому, с зажмуренными глазами в страхе припавшего к шее лошади, и горькая усмешка кривит губы имама. О, дорого бы он дал, Шамиль, чтобы его смелый, отважный старший сынишка скакал на месте этого маленького труса!.. Но русские знали, где чувствительнее нанести ему рану, и оторвали Джемала, а не Кази-Магому от груди отца...

   О ненавистные, презренные урусы! Они поплатятся ему за это! Аллах поможет ему отомстить им!

   Легкий крик жены сразу прерывает скорбные мысли Шамиля. Патимат, едва живая, чуть держится в седле.

   - Смотри, смотри, повелитель! - шепчут беззвучно ее помертвевшие губы.

   Он бросает быстрый взгляд по указанному направлению, и вдруг вся кровь холодеет в его жилах.

   Прямо наперерез им несутся казаки... Целый отряд казаков, очевидно посланных в погоню... Он ясно слышит то дикое гиканье, каким они погоняют коней...

   О, не даром они бросились по пятам за ним, точно хищные волки за горным оленем. Он, имам, знает, что его жизнь оценена на вес золота... Его поручено доставить живым и невредимым вз русский лагерь, к сардару...

   Но что будет тогда с нею, Патимат? Что будет со старой матерью и сыном? Их возьмут в рабство ненавистные урусы и заставят работать на своих жен, как последних рабынь-служанок... Она зачахнет в неволе, бедная голубка Патимат... Она - жена имама, предназначенная к лучшей доле,- и вдруг невольница урусов! И старуха-мать тоже... Каково ей покажется провести последок дней ее жизни в плену, в неволе?.. О великий Аллах! Он не допустит этого!..

   - Мой верный Хаджи-Али,- говорит Шамиль чуть слышно, обращаясь к своему неизменному другу,- постарайся с женщинами промчаться к мосту... Когда волки травят джайрона, они не обращают внимания на стадо зайцев, попадающихся им по пути... Окружите женщин и гоните, во имя Аллаха, ваших коней, а я...

   - Что ты хочешь делать, повелитель? - в страхе восклицает тот.

   Но Шамиль вместо ответа молча поворачивает коня и, взмахнув нагайкой, несется во весь опор в противоположную от своих сторону.

   Казаки, заметив издали быстрый маневр белого всадника, в свою очередь пришпорили лошадей и устремились за ним в погоню.

   Этого только и добивался имам. Ему надо было отвлечь их внимание от женщин и сына, и ради них он жертвовал собой.

   Теперь он несется как безумный на своем белом коне в белой чохе с зеленой чалмою, обвивающей сбившуюся набок папаху, поминутно снабжая ударами нагайки своего быстрого скакуна. Тот мчится как вихрь, точно чувствуя, что от быстроты бега зависит спасение всадника. Но и лошади казаков в скорости не уступают ему. Они несутся с быстротою стрелы, пущенной из лука... Расстояние между ними и конем имама делается все меньше и меньше с каждой минутой. Еще немного, и Шамиль уже слышит бряцание стремян и громкий говор своих преследователей. Вот они ближе, ближе... Он чувствует совсем уже близко за собою горячее дыхание их коней... Быстро оглядывается он в сторону... Слава Аллаху! Его верные мюриды промчали через мост порученную им семью своего владыки... Они вне опасности теперь и свободно углубляются в горы. Его хитрость удалась вполне: русские преследуют только его, имама. Теперь все зависит от одного Аллаха. О, ему еще нельзя умирать, Шамилю, когда дело газавата не охватило всего Дагестана. Темный Азраил, помедли! Ангел смерти, удержи твой меч!

   А погоня уже настигает... Погоня за его плечами... Ему что-то кричат проклятые гяуры на своем языке... что именно - этого он, конечно, не может понять, да и не желает... С быстротою молнии влетает он на крутой утес, высоко склонившийся над пропастью. Громко фыркая, останавливается на самом краю бездны его конь...

   С диким гиканьем в один миг окружают его казаки.

   Далеко в горы проносится их победный клик...

   Шамиль в их руках... Шамиль взят... Взят живым!..

   И вдруг... Новый взмах чеченской нагайки, и с громким криком "Астафюр-Алла!" настигнутый Шамиль бросается в бездну, прямо в бурно пенящиеся на дне ее воды Койсу.

  

  

  

   - Ну не странный ли ты человек, Джемал! Спокойно дремлешь в седле, когда кругом тебя такая прелесть! Ей-Богу, если бы мог только, так бы и захватил в свои объятия всю эту чудную природу. Ведь помимо того, что это твоя родина, она дьявольски красива- эта страна с ее суровыми, неприветными очами. И можно ли так равнодушно относиться к ней?..

   Эта восторженная, пылкая речь принадлежала молодому белокурому офицерику с жизнерадостным, симпатичным лицом, ехавшему впереди большого отряда по одной из тропинок нагорного Дагестана.

   Был вечер. Солнце садилось. Бесплодные, каменистые горы, покрытые внизу мохнатой, точно взъерошенной растительностью, уходя ввысь, постепенно обнажались от своего пушистого наряда и под самыми облаками принимали то фиолетовую окраску, то покрывались слоем синевато-сизого тумана, как дымок кадильницы. Высоко-высоко седели снеговые вершины, теперь отливающие рубинами и яхонтами в лучах умирающего дневного светила... Кругом точно хмурились утесы, сдавливая все теснее и теснее промежуток между своими каменными уступами, как будто грозя каждую минуту оторваться от груди своих могучих стремнин и ринуться вниз, прямо туда, в раскрытые руки жадно тянувшейся к ним бездны.

   А там, дальше, шумели горные потоки, низвергаясь с уступов, испещряя своими змееобразными лентами горные хребты и уносясь далеко-далеко в темные, затерянные у подножия гор низины.

   Картина была действительно величественно-подавляюще-прекрасна.

   Молодой офицер восторгался недаром.

   По самому откосу горной тропинки, повисшей над зияющей бездной, осторожно ступал его конь. Дорога над пропастью была узка, как нитка, и зазевайся путник - жадная бездна, того и гляди, поглотит его.

   Длинной, бесконечной лентой вытянулся отряд; чуть двигаясь, шагом, ступают друг за другом привыкшие ко всяким неудобствам и случайностям выносливые на диво русские солдатики.

   Впереди них едет высокий нерусского типа генерал... Чуть позади него далеко еще не старый полковник в адъютантской форме с печальным выражением красивого лица.

   Старший путник - барон Николаи, командующий отрядом; младший - князь Давид Александрович Чавчавадзе, его близкий родственник.

   Несколько офицерских фигур там и сям мелькают среди длинной вереницы солдат.

   Путь долог и труден. Все устали. У всех равнодушно-унылые или скучающие лица. Один только белокурый офицерик никак не может успокоиться. Суровая красота Дагестанских гор решительно очаровала его.

   - Нет, что ни говори, а хороша твоя родина, Джемал! - не унимается он, охватывая влюбленным взором горы и бездны.

   Тот, к кому относились эти слова, медленно поднял руку и, указывая ею на север, с едва уловимым оттенком грусти произнес гортанным голосом:

   - Моя родина - там, а не здесь... С тех пор, как я живу у русских, мое сердце отдано их стране.

   Это был необычайно красивый офицер с тонким, смуглым лицом и великолепными черными глазами, живыми и грустными в одно и то же время. Он был одет в форму поручика лейб-гвардии Преображенского полка и казался немногим старше своего белокурого спутника.

   - А если так,- весь вспыхнув, произнес его молодой товарищ, и синие, обычно добродушные глаза его блеснули гневом,- если так, ты бы и отказал отцу! Чего церемониться! Так вот и так, мол, папенька, а водворяться на родину я к вам не желаю, и ваш хинкал или шашлык, как его там, тоже кушать не намерен, и...

   - Тише! - быстро прервал его черноглазый красавец, указывая глазами на ехавших впереди отряда офицеров.- Перестань, ради Бога, Миша! Князь может услышать, и тогда...

   - Ах, пусть слышит,- так же горячо, но уже пониженным до шепота голосом заговорил голубоглазый юноша,- или ты думаешь, что князь не понимает всю тяжесть приносимой тобою жертвы! Нет, Джемал! Прости, но ты или странный человек, или просто... святой! Не угодно ли! После пятнадцати лет, проведенных в России, к которой ты так сильно привязался и где тебя успели полюбить и оценить по заслугам, ты, вполне сроднившийся с цивилизованным, гуманным народом, по доброй воле едешь снова в кавказские трущобы к твоим дикарям, хотя тебя вовсе туда не тянет...

   - Полно, Зарубин,- снова своим гортанным, но замечательно приятным голосом произнес черноглазый офицер,- или ты забыл, что от моего решения зависит участь, а может быть, и жизнь стольких несчастных? Ты же знаешь, при каких условиях является мое возвращение в горы: только заполучив меня домой, отец даст свободу бедным вашим пленницам, попавшимся в руки горцев! Неужели же ты, такой чуткий и отзывчивый, не понимаешь меня?..

   - О! - с необычайной горячностью вырвалось из груди белокурого юноши.- Все это я отлично понимаю, Джемал! Но... что поделаешь, если мне... мне... так тяжело терять тебя, дружище... Ведь с той минуты, когда я узнал, как ты спас жизнь моему отцу, я тебе отдал всю мою душу... И мне так не хочется отпускать тебя! И зачем, зачем ты уезжаешь только!

   - А ты разве бы не поступил на моем месте точно так же? - с чуть заметной улыбкой произнес молодой человек, обращаясь к своему другу.

   Тот замялся на мгновение.

   - Гм! Право, не знаю... но... но...

   - Ну, вот видишь!.. Нет, это дело считай поконченным, Миша! "Фатиха"... как говорят мои любезные одноплеменники, то есть быть по сему. Было бы ужасно повергнуть в отчаяние бедного князя Чавчавадзе моим отказом ехать к отцу, когда он уже надеется завтра с зарею обнять томящихся в плену жену и малюток...

   - Черт меня побери, если я когда-нибудь забуду тебя, товарищ! - неожиданно сорвалось с уст молодого офицера, и, чтобы не обнаружить своего волнения перед солдатами, он поскакал вперед и почтительно, приложив руку к козырьку фуражки, произнес, обращаясь к старшему из офицеров:

   - Внизу слышится шум Мечика, мы почти у цели, господин барон.

   Весь этот разговор происходил 15 лет спустя после того, как маленький сын Шамиля был отдан заложником русским. Красивый, черноглазый и черноволосый офицер-преображенец был не кто иной, как сам Джемалэддин, по окончании кадетского корпуса получивший офицерские эполеты, хотя он и продолжал считаться заложником. А его белокурый спутник был - ставший за это время уже взрослым юношею - Миша Зарубин, сын отставного капитана Зарубина, того самого капитана, которому Джемалэддин спас жизнь в первые же дни знакомства.

   Отряд, в котором ехали оба молодых офицера, достиг большой нагорной плоскости и по приказу командира стал готовиться к привалу. Рота подходила за ротой. Длинная тянущаяся гуськом вереница солдатиков словно выползала из-за уступа и занимала площадку. Вскоре обширная с виду каменистая плоскость была сплошь покрыта движущимися, снующими на ней фигурами. Для офицеров разбили палатку, для себя развели костры... Бивуачная жизнь вошла в свою колею.

   - Ну, а мне пора! - произнес молодой Зарубин.-Куринское уже далеко позади, а еще надо мне уклониться з сторону, чтобы попасть в наше укрепление. Едва ли поспею к утру. Позвольте вас поблагодарить, господин барон, что разрешили присоединиться к вам проводить товарища! - почтительно склонив голову перед начальством и вытягиваясь в струнку, заключил он.

   Старшие офицеры, ласково улыбаясь, пожали руку юноше.

   - Служите, хорошенько, Миша,- произнес князь Чавчавадзе, дружески хлопнув по плечу молодого подпоручика.- Помните, что наш старый друг, а ваш отец-герой честно послужил своей родине. Следуйте его примеру во всем, чтобы он мог гордиться вами.

   - Постараюсь, князь! - горячо ответил юноша. Потом он подошел к Джемалу и тихо шепнул:

   - Проводи меня немного!

   Ему хотелось проститься не на глазах начальства со своим другом.

   Тот послушно вышел за ним из палатки.

   Несколько человек казаков стояли неподалеку с оседланными наготове лошадьми.

   Это была охрана молодого Зарубина, без которой немыслимо было пускаться в горы.

   Между ними, подле коня, навьюченного тюками, стояла высокая сутуловатая фигура старика-солдата с добрым, морщинистым лицом.

   - Прощай, Потапыч! - произнес своим гортанным голосом красавец Джемал, обращаясь к нему.- Не поминай лихом!

   - Счастливо оставаться, ваше благородие! - сердечно отозвался тот.- Дай вам Бог, потому как я... По-божески скажу вам: больно мне вас жаль, ваше благородие... Обусурманитесь вы опять там в горах... А я... я вас век не забуду... Потому вот вы моего барина от Гасанкиной шашки выручили... Век за вас Бога молить стану!

   Голос старика дрогнул и оборвался. Растроганный Джемал ласково обнял его.

   - Ах вы русские! Души у вас драгоценные! - тихо прошептал он и, внезапно нахмурясь, чтобы скрыть охватившее его волнение, сказал:

   - Ну, Михаил, прощай!

   Друзья обнялись.

   - Слушай, Миша,- после минутного молчания, когда они отошли в сторону от конвоя и дядьки, снова произнес молодой офицер,- тебя я никогда не забуду... Ты так и знай: и тебя и твоих всегда, всегда буду помнить, клянусь тебе! До смерти буду помнить вас за то счастье, которое я нашел в вашей семье. Помни, Зарубин, у тебя будет испытанный, преданный друг в горах... И если надо будет пожертвовать жизнью за тебя, не замедля исполню это!

   - Спасибо, Джемал! - мог только произнести растроганным до глубины души голосом Миша.- Истинно говорю тебе: такого, как ты, сердечного, доброго, любящего ближних, я еще не встречал, и подумать только - ты не христианин! - вырвалось у него пылко, помимо воли.

   Если бы сумерки не сгустились так плотно, Зарубин мог бы увидеть яркий румянец, внезапно и густо окрасивший бледные щеки его друга. Мог бы заметить и то резкое движение, каким молодой татарин поднес руку к груди.

   - По условию отца, указанному русским, я не смею нарушить требований корана,- тихо произнес он,- не смею стать христианином, но... будь уверен и ты и сестра твоя, что я всей душой стремлюсь к вашей вере и от всего сердца ищу соединения с Иисусом Распятым. Отнеси это с моим прощальным приветом ей, когда ты снова ее увидишь! - глухим, глубоко потрясенным голосом заключил молодой горец.

   Миша бросился в объятия своего друга.

   Потом он быстро вскочил на лошадь, подведенную ему одним из конвойных, еще раз обернулся к товарищу и, дрожащим голосом крикнув: "Храни тебя Бог, Джемал!" - скрылся со своим крошечным отрядом в наступающих сумерках ночи.

  

  

   Топот коней давно уже стих в отдалении, а Джемалэддин все еще стоял на прежнем месте и ярко горящими глазами впивался в темноту ночи... С бивуака доносились к нему солдатские возгласы, говор, смех... Там и сям вспыхивало пламя костров, разбросанных по площадке. Где-то запищала гармоника, этот неизменный спутник каждой роты в походе. Но вот постепенно потухали огни костров, один за другим... Последние головни догорали... Солдатики, разложив на землю шинели, разлеглись на своих импровизированных постелях. Голоса офицеров тоже затихали в палатке, а Джемал все стоял и думал, прижавшись к холодной стене утеса и далекий мыслью о сне. Целый рой быстрых грез розовой вереницей поднялся в разгоряченном мозгу молодого офицера. Погружаясь в их сладкий, дурманящий голову туман, он забыл и весь мир, и печальную действительность, ожидающую его завтра...

  

   - О, какой смешной, бритый мальчик! Я еще никогда не видел такого... Почему он такой бритый, папа? Почему у тебя бритая голова, мальчик? Папа, откуда ты достал такого?

   И маленький Миша Зарубин во всю величину своих синих глазенок любопытно приковывается к смущенному лицу юного, черноглазого Джемала.

   Тот в свою очередь смотрит в ласковое детское личико, слушает звонкий детский голос и ничего не понимает...

   Этот бритый, черноглазый джигит - это он, Джемалэддин. Его только что привез в Тифлис, в свою семью капитан Борис Владимирович Зарубин, и уже новые впечатления вихрем закружили маленького дикаря в их быстром круговороте. Ласковая дама с густой черной косой крепко обнимает его и, усадив на свои колени, говорит:

   - Бедный крошка! Дорогой мой малютка!

   Ему, джигиту, совестно сидеть на ее коленях, но длинные косы ласковой дамы напоминают ему черные кудри его матери, а ее нежный голос, странно похожий на голос Патимат, проникает прямо в душу. Дама ласково смотрит на него, в то время как добрый саиб рассказывает ей что-то...

   И вдруг лицо дамы покрывается смертельной бледностью... А саиб все говорит, говорит без умолку... И вот постепенно на белом, как алебастр, лице дамы появляется румянец. Вот он ярче, ярче... Бледности как и не бывало. Глаза молодой женщины, теперь обращенные к маленькому пленнику, сияют неизъяснимой признательностью и добротой.

   Саиб кончил.

   Ласковые глаза, приближаясь к Джемалу, горят как звезды.

   - Вот ты какой! О чудный мой мальчик, благородный, милый! - шепчут нежные розовые губы и покрывают его лицо бесчисленными поцелуями...

   Так только целовала его мать.

   Джемалэддин вспоминает о ней и тихо плачет.

   И вдруг синеглазый мальчик подходит к нему...

   - Ты спас моего папу, я тебя люблю! Мы будем друзьями,- говорит он, и с длинных пушистых ресниц падают чистые детские слезы.

  

   Они друзья. Друзья на жизнь и на смерть.

   После трех лет разлуки, проведенных Джемалом в Петербурге под присмотром добрых и ласковых воспитателей, они встречаются снова.

   И как странно встречаются... Необычайно странно...

   Обоих их отдают в 1-й кадетский корпус,- только одного привозят туда из великолепных палат белого падишаха, другого, значительно раньше, из скромной офицерской квартиры в Тифлисе.

   Большое красное казенное здание смотрит так неприветливо своим некрасивым каменным фронтоном. Но еще неприветливее внутри его, в бесконечных длинных коридорах, где снуют несколько десятков смешных, стриженых маленьких существ в военной форме, делающей их похожими на уродцев-карликов.

   Посреди огромной светлой залы их собралась целая большая толпа. Они кричат, спорят, волнуются, грозят кому-то...

   В центре их стоит стройный, тонкий, черноглазый мальчик с тоскливыми, глубокими как ночь глазами, со смущением в необычайно красивом лице.

   - Бей его, братцы, некрещеную татарву, бей! - кричит, бестолково размахивая руками, маленькая орава.- Отец у него - разбойник. Наши крепости осаждает и проливает русскую кровь. У-у! Бритоголовый татарчонок! Проси прощения, а то пришел твой конец!

   Джемал, успевший за два года выучиться русскому языку, понимает все до слова...

   Точно под ударом нагайки вздрагивает он... Вся кровь полымем вспыхивает в его жилах.

   О, его, как сына имама, в горах никто не смел никогда трогать пальцем, а тут!.. Чувство жестокой обиды вспыхивает в гордом ребенке. И что он сделал этим крикливым мальчуганам? Чего они хотят от него...

   Русские бьют горцев, горцы русских... Одни хотят покорить, другие - отстоять свою свободу... Никому не обидно. На то и война... Его только сейчас привез в корпус саиб, адъютант белого падишаха, и он не знает никакой вины за собою... Разве он может быть ответчиком за поступки всех горцев? О глупые, неразумные дети, как бестолково жестоки они!

   А глупые дети уже наступают на него, потрясая кулаками, с громкими криками. Их глаза горят недетским огнем ненависти и вражды... Они готовы избить до полусмерти ни в чем не повинного ребенка...

   Но вдруг чей-то отдаленно знакомый Джемалу голос прозвучал за его спиною:

   - Оставьте его, или я вздую первого, кто поднимет на него руку!

   Быстро оборачивается Джемалэддин... Перед ним маленький мальчик, его тифлисский друг, сын саиба.

   Они бросаются в объятия друг другу. Его маленькие враги в недоумении расступаются перед ними.

   - Глупцы! - кричит им Миша Зарубин, и глаза его воодушевленно сверкают...- Знаете, кого вы бить хотели? Герой! Он от смерти спас моего отца!

   И тут же пылко выливается нескладный рассказ из уст белокурого кадетика.

   Жадно прислушиваются к нему остальные... В их глазах смятение... Они смущены... Джемал - герой!.. Теперь они сами сознают это. О, как несправедливы и жестоки были они!

   И за минуту до этого сжатые в кулаки руки дружески протягиваются навстречу маленькому татарину.

  

   "Он говорил им о смирении, и они не послушали Его... Он говорил о ничтожестве земной жизни, и они распяли Его... Они плевали Ему в лицо и всячески поносили Его... А Он, их Бог, который мог послать на их головы тысячу громов за это, Он сносил их обиды и смиренно молчал..."

   Ярким румянцем горит обычно бледненькое, худое, болезненное личико рассказчицы... Вдохновенно сверкают большие, ясные глаза. Джемалэддин жадно ловит каждое ее слово... О, сколько нового света проливает она в его смятенную душу!.. Как великолепно и светло это новое учение его новых друзей. Там отстраняется все: и война, и канлы, и жестокие обычаи его родины, все, все, что так претило с первых дней детства его душе. Исса! Великий, Кроткий, Незлобливый Исса проповедует мир и всеобщую любовь!

   Горячим умилением наполняется душа Джемала. Он быстро схватывает худенькую, красную, как у всех подростков, руку маленькой проповедницы и шепчет, сверкая разгоревшимися глазами:

   - О Лена! Я хочу отдать себя Иссе! Хочу быть христианином!

   Вся радостная, сияющая, летит к матери Леночка Зарубина, увлекая за собой потрясенного до глубины души Джемалэддина.

   - Мама! Мама! Он признал Спасителя! Он хочет принять нашу веру, мама! - еще с порога кричит она.

   И тут новое горе, новое разочарование...

   Ему нельзя креститься, нельзя познать учение Иисуса.

   Его отец, отдавая сына в заложники, поставил условием белому падишаху, непременным условием, чтобы его сын остался верен исламу, и без разрешения Шамиля Джемалу нельзя сделаться христианином, принять другую веру.

   А они с Леной не знали этого...

   Девочка горько рыдает, уткнувшись в колени матери, открывшей ей грустную истину.

   Темнее черной тучи становится Джемалэддин...

  

   Новые картины рисуются в разгоряченной воображением памяти Джемалэддина.

   Зарубины приехали из Тифлиса. Боевая карьера внезапно кончилась для капитана. Старая рана раскрылась, и вследствие этого он не мог больше участвовать в строю. Для Джемалэддина наступили розовые дни с их приездом. Ласки доброй Елизаветы Ивановны, дружба Леночки и Миши, отеческое отношение самого Зарубина и добродушная воркотня неисправимого Потапыча все это, вместе взятое, услаждало и красило жизнь юного пленника.

   Его тоска по матери и по родным горам мало-помалу стихла... Когда смутное, как сон, известие о смерти Патимат, засохшей в тоске по сыну, пришло с Кавказа, Джемалэддин, уже тогда взрослый юноша, только и мечтающий служить под знаменем белого царя, перенес его с покорной грустью.

   Предчувствие говорило ему еще тогда, при отъезде из Ахульго, что он не увидит больше матери. Он успел свыкнуться с этой мыслью и теперь трогательно покорился своей неумолимой "кысмет".

   А тут снова ласковые, тихие, полные христианского значения речи Леночки, говорившей о смирении и милосердии Христа, поддержали его в тяжелую минуту горя.

   И не только о Боге говорила с ним Лена... Чуткая, впечатлительная девочка, жадно стремившаяся к познанию и совершенству, заразила этой своей жаждой юного Джемала... Они вместе читали русских и иностранных писателей, вместе следили за новыми произведениями литературы и искусств, вместе учились понимать это искусство. Веселый, легкомысленный, жизнерадостный Миша далеко отставал в этом от них. Несмотря на природные способности, он учился лениво и кое-как переваливал из класса в класс, в иных засиживаясь по два года. Совершенно иные интересы притягивали его: он жаждал подвигов, войны, удалых набегов. Книга не удовлетворяла его... Его идеалом была война... Драться за царя и родину - было единственной целью и потребностью души подвижного и жадного на впечатления мальчика.

   Пример отца страстно воодушевлял его.

   Джемалэддин вышел в полк на три года раньше своего друга. Миша застрял. Он день и ночь бредил Кавказом, куда обязательно решил перевестись по окончании корпуса. Наконец желанный день настал, день счастья для Миши и глубокого разочарования для его друга.

  

   Быстро проносятся картины, сменяя одна другую, заставляя снова переживать молодого офицера то яркое счастье, то тяжелую тоску. Вот и оно, ужасное, полное невыразимого, безысходного отчаяния воспоминание. До них доходит слух о разграблении мюридами богатого поместья Цинандалы в Кахетии, о взятии ими в плен жившего в этом поместье, преданного русскому царю аристократического семейства, которое жестокие горцы угнали в горы.

   Говорят о каком-то выкупе... об обмене пленных на аманата... Говорят, будто Шамиль требует сына назад и в таком случае только соглашается возвратить пленным свободу...

   Вначале он не придал никакого значения слухам... Но вот они звучат все явственнее, все настойчивее... О нем, Джемалэддине, говорят всюду, его жалеют... Наконец сам государь призывает его к себе...

   Шибко-шибко бьется сердце Джемалэддина при этом воспоминании... Он до сих пор не может забыть задушевных речей монарха, сердечно приласкавшего его... Он, великий государь, ничего не требует, ничего не хочет. Он понимает, как тяжела, как непосильна будет задача для бедного Джемалэддина исполнить то, чего от него ожидают. Ему ли вернуться теперь назад, на суровую, дикую его родину, когда яркий светоч цивилизации преобразил совсем прежнего маленького дикаря? Государь только поясняет ему с необычайной лаской положение вещей, весь ужас неволи пленных женщин и детей, освобождение которых возможно лишь с возвращением сына имама в горы. Но он, Джемал, готов идти на все... Готов принести какую угодно жертву. И жизнь отдать за русского царя, за одну такую ласку готов он, Джемалэддин!

   К тому же учение Иссы требует жертв, а он в глубине души горячий последователь этого учения... О, он принесет эту жертву, во имя Иссы, во имя монарха, во имя милосердия!.. И потрясенный до глубины души, он дает слово ценою собственного благополучия возвратить свободу пленной семье.

  

   Ярко светит с неба февральское солнышко... Светит прямо на белую пелену снежных сугробов... Ослепительный, яркий морозный день, последний день зимы, повис над столицей... У окна квартиры Зарубиных стоит белая, тонкая как былинка, девушка, с ярким, как бы во внутрь себя ушедшим взглядом. Неизъяснимо кроткая улыбка застыла в ее необычайно одухотворенном, милом личике.

   - Джемал,- тихо, чуть слышно говорит она,- будешь ли ты помнить закон Иисуса? Будешь ли там у себя, в горах, милосердным и добрым, как Он нас учил этому?

   - Лена! - может только выговорить, задохнувшись от волнения, молодой офицер.

   Тогда белая девушка срывает маленький золотой крестик со своей груди и, быстро надев его на грудь своего друга, лепечет, вся так и сияя лучистой, светлой улыбкой:

   - Не надо переставать быть мусульманином, Джемал, чтобы следовать его Закону! Бог Един на земле и на небе и у мусульман, и у русских, и у всех! Слушай голос сердца, и пусть этот маленький крестик предохраняет тебя от всего дурного в твоей темной, дикой стране! Не расставайся с ним никогда и, глядя на него, вспоминай о Заветах Иисуса!.. Исполнишь ли ты все это, брат мой Джемал?

   Что-то неземное осеняет белое личико худенькой девушки, и в одну минуту оно делается прекрасным, как ни у кого... Великая, мировая любовь делает красавицей дурнушку Лену.

   Джемал смотрит в сияющее неземным светом личико, и ему кажется, что пред ним сам ангел Джабраил, посланный с неба...

   - Все, все исполню я, что только повелевает Христос! Клянусь тебе в этом, сестра моя Лена! - шепчет он, охваченный глубоким чувством.

   Она молча протягивает руку и кладет ее на голову своего друга, а он, повинуясь непреодолимому порыву, склоняется перед нею до земли...

  

   И потом долгий, бесконечный, унылый путь, путь о бок с Мишей, который к этому времени получает назначение в одну из вновь образовавшихся русских крепостей Нагорного Дагестана... Длинный путь, исполненный тревог, и сомнений, и глухой тоски...

   Все светлое, радостное, хорошее осталось позади него, далеко, далеко... Неизвестное, темное, как бездна, будущее ждет его там, впереди, глядя на него непроницаемыми и черными, как ночь, глазами...

  

  

   На высокой гористой площадке, покрытой лесом и как бы перерезанной горным источником, у самого подножия стремнины правильными рядами теснятся прочно выстроенные деревянные сакли, образуя между собой широкую улицу. На левой стороне ее, дальше к востоку, стройно высится белый минарет мечети, заканчивающийся большим полумесяцем из красной меди. На правой стороне улицы, прямо против мечети, окруженный деревянным тыном из заостренных кольев, находится имамский дворец.

   Из-за высоких стен не видно саклей дворца. Оба конца аула обнесены валами, а ворота, ведущие в него, снабжены небольшими башнями. Около западной башни находится окруженная низеньким тыном туснак-хана (тюрьма) с гудыней (подземельем) внутри нее.

   Недалеко от аула на правом берегу истока выстроен громадный сарай. Это завод Шамиля, где отливаются пушки. Рядом с ним такие же, но меньшие сараи: это кузницы, слесарня, мастерские и пороховые склады.

   Большой аул с деревянными саклями, башнями и минаретом - это Дарго-Ведени, новая столица и резиденция имама.

   Пятнадцать лет прошло с тех пор, как бушующие волны седого Койсу приняли в свои холодные объятия неустрашимого всадника и его коня.

   Отделавшись незначительным повреждением ноги, Шамиль, как оживший мертвец, поднялся из пены Койсу, чтобы с новой неутомимой энергией повести дело газавата с ненавистными его сердцу гяурами.

   Пылкая, вдохновенная речь имама снова зазвучала в Чечне и Дагестане, зажигая горячее пламя в сердцах правоверных...

   Под знамена Шамиля стекались все новые и новые отряды, стремящиеся ценою смерти в священном газавате обрести загробное блаженство. Бесчисленные племена Чечни и Дагестана, все горцы Койсубу, Гумбета, Салатовии, Андии, Технупцала и пр. и пр. присылали "землю и воду" в знак своей покорности имаму.

   Как раз в это же время один из злейших некогда врагов Шамиля, прославившийся на весь Кавказ своей храбростью, вождь аварцев Хаджи-Мурат, заявил желание примкнуть к мюридам. Шамиль с величайшею радостью, с открытыми объятиями принял услуги Хаджи-Мурата и сделал его первым своим наибом. Вместе с Хаджи-Муратом перешла на сторону мюридов и вся Авария. "Теперь уже скоро русский двуглавый орел сожжет свои крылья на сияющем полумесяце, красующемся на знамени правоверных",- предсказал тогда имам.

   Судьба покровительствовала Шамилю, но и сам он много сделал для того, чтобы упрочить положение горцев. Из беспорядочных полчищ он создал грозные отряды, объединив всех своих воинов, вместе с тем заботясь о внутреннем устройстве горской страны. С этою целью он разделил всю страну на несколько наибств, то есть участков, во главе которых поставил своих ближайших сподвижников-наибов. Все горцы в возрасте от 16 до 60 лет были обязаны по первому требованию вступать в ряды мюридов и выходить в бой. Ослушавшиеся подвергались жестоким наказаниям. Кроме того, однако, Шамиль завел и постоянное регулярное войско, или низам, пехоту и конницу, разделил его на альфы (тысячи), на хамсамиа (половина полка в 500 человек) и т. д. В награду храбрым установил новые знаки, которые щедро раздавал отличившимся.. Видя, что успех русских много зависит от действия орудий, Шамиль устроил литейные заводы, на которых выливались пушки, и оружейные - где выделывались шашки и винтовки.

   Много потрудился имам, много ночей не спал, много потратил сил и здоровья, водворяя порядок, разъезжая по аулам и наблюдая над исполнением своих преобразований. Везде и всюду он своими вдохновенными речами старался привить народу ненависть к русским, желание освободиться от русского владычества. Благодаря преобразованиям Шамиля и его неутомимой деятельности мюриды стали более достойными противниками своего цивилизованного врага.

   За эти пятнадцать лет беспрерывной войны с горцами счастье то склонялось на сторону русских, то снова улыбалось неутомимому фанатику-вождю. Ни взятие русскими Гимр, уже однажды разрушенных нами при первом имаме Кази-Мулле и снова восстановленных Шамилем, ни упорная безуспешная осада Назранского укрепления, куда кинулся было Шамиль,- ничто уже не могло остановить имама. Даже самое нападение русских на Чиркей и взятие этого укрепленного Шамилем гнезда, где он считал себя в безопасности и откуда бежал со своими мюридами,- даже такая неудача не прекратила энергии бесстрашного вождя горцев. Он верил, что неудачи должны смениться победами. И действительно, в 1841 году он овладевает аулом Гергебиль, охраняемым русским гарнизоном. Это была крупная победа. Со взятием Гергебиля прерывались все пути сообщения русских с Аварией. Шамиль уже считал себя победителем, твердо уверенный, что русские оставят Дагестан и уйдут. Но имам ошибся. В Кызикумыкском ханстве князь Аргутинский-Долгоруков наголову разбивает Шамиля, а неутомимый генерал Граббе в 1842 году направляется к столице имама - резиденции его Дарго. Глухи и страшны ведущие к ней Ичкерийские леса. А за каждым деревом ждут Удальцов чеченские и лезгинские винтовки. Ичкерийский лес точно ожил и кишит мюридами, на каждом шагу Удерживающими русских напад