Чарская Лидия Алексеевна - Газават

к его неповинным женам и детям предлагает ему мир. Пусть он примет его скорее, потому что когда его гнездо разнесут вдребезги наши молодцы, то с ним будет уже поступлено иначе! Передай твоему зятю все это, Даниэль-Султан! И скажи, чтобы он уговорил отца не медлить с решением.

   Последний точно исполнил приказание Лазарева и слово в слово передал речь полковника. Кази-Магома угрюмо кивнул головою.

   - Я не последний уполномоченный отца,- произнес он сурово,- сейчас прискачет гонец с Гуниба, который и привезет его окончательное решение.

   Действительно, вскоре показалась стройная фигура всадника, несшегося во весь опор по горной тропинке. И русские, и горцы с затаенным волнением ждали его. И те и другие слишком много видели на своем веку бесцельно пролитой крови, чтобы не стараться избегнуть ее.

   От ответа Шамиля зависело все.

   Вот ближе и яснее значится фигура всадника, вот он уже совсем близко у ковра... Вот спешился и идет прямо к Лазареву.

   Как он еще молод, этот уполномоченный Шамиля. Молод, а глаза горят глубокой мыслью. На высоком челе печать мудрости. Полны выражения и неизъяснимого благородства тонкие, красивые юношеские черты.

   Вдруг взор Шамилева гонца приметил Даниэль-Султана. Гневом исказилось прекрасное лицо юноши. Уничтожающим презрением блеснули гордые глаза.

   - Я рад, что вижу тебя, изменник,- произнес он громко, сверкнув своими черными глазами,- и что в твоем присутствии могу выразить волю имама, чтобы научить тебя, как должны поступать верные слуги его. Слушай, саиб! - произнес он, повернувшись лицом к Лазареву, и смуглое лицо его вспыхнуло нежным юношеским румянцем.- Мой тесть и повелитель, великий имам, приказал передать следующее русскому сардару: "Гуниб- гора высокая. Я стою на ней. Еще выше меня Аллах надо мною. Русские внизу - пусть штурмуют!" Я повторяю слово в слово то, что сказал имам. И это его последнее решение! Переведи,- властно бросил он Даниэль-Султану, даже не удостоив взглядом того.

   И, сказав это, юный горец быстро отдал прощальный поклон русским, еще раз презрительным взором окинул Даниэль-Султана и, вскочив на коня, умчался, быстрый, как вихрь, по горной тропинке, ничуть не заботясь о том, следуют ли за ним Кази-Магома и остальные.

   Это был второй и любимый зять Шамиля, гордость маленькой Патимат, ее муж Абдурахим.

  

  

   "Гуниб- гора высокая. Я стою на ней, еще выше меня Аллах надо мною. Русские внизу - пусть штурмуют!" - таков был переданный Лазаревым Барятинскому ответ Шамиля, и после такого ответа оставалось только одно: штурмовать Гуниб. И войска приступили к штурму.

   Было решено наступлением на восточный склон горы отвлекать внимание Шамилевых защитников, но нападение произвести с какой-либо из противоположных сторон. В ночь на 24 августа ширванские и апшеронские стрелки двинулись к укреплениям восточного ската, а на следующую ночь другие войска приблизились к северной стороне горы, усеянной скалами.

   Главнокомандующий объявил охотничьей команде Апшеронского полка, что наградит орденом Георгия 2-й степени тех трех храбрецов, которые первыми взберутся на высоту. И разумеется, такие храбрецы нашлись и охотно согласились полезть на Гуниб, туда, где парили только горные орлы и где самый могучий из них нашел свое последнее убежище...

  

  

   - О чем замечтался, Зарубин? Или питаешь надежду попасть в число трех избранных? А?

   Молодой офицер, к которому были обращены эти слова, невольно вздрогнул и обернулся на говорившего.

   Сутуловатый, невзрачный, в старом боевом сюртуке, полковник с белым Георгиевским крестиком в петлице подошел к нему и ласково положил руку на плечо.

   - Ах, Алексей Яковлевич! - искренно произнес его молодой товарищ, в мужественном, загрубелом и загорелом лице которого с трудом можно было узнать когда-то нежные юношеские черты Миши Зарубина.- Не знаю, никогда не был трусом, а жуть берет, как задерешь голову кверху и взглянешь на эту махину. Ведь высь-то, высь какая! Выше облаков! Выше неба, кажется!

   - А завтра мы уже будем за этими облаками! Будем, Зарубин! - уверенно произнес его старший товарищ.

   - Ты веришь в это, Полянов?- робким звуком спросил молодой офицер.

   - Еще бы!

   Это "еще бы" было произнесено таким тоном, с такой не подлежащей сомнению уверенностью, что синие глаза Зарубина блеснули счастьем и весь он разом проникся сознанием и уверенностью, что действительно завтра они будут за облаками и возьмут Гуниб.

   Гуниб!

   Перед ним между темными Аварским Койсу и Кара-Койсу высилась огромная гора с крутыми скатами в виде усеченного конуса, отвесно вздымающаяся над бездной.

   Верхняя площадка ее представляла из себя котловину, где поместилось недоступное последнее гнездо Шамиля.

   Последнее убежище имама-вождя!

   Миша Зарубин даже глаза зажмурил; им больно было смотреть в эту вышину. Даже глазам больно, а они полезут туда! И не дальше как сегодня ночью полезут.

   Генерал-майор Келлер, командующий передовыми войсками, вызвал охотников пробраться на Гуниб во главе команды. Первым вступившим туда трем была обещана награда, высокая награда, заставившая смельчаков не думать об опасности. А опасность была большая: у каждого подъема, у каждого завала засели мюриды Шамиля, приготовившиеся собственной грудью защитить гнездо своего вождя.

   Но Миша нимало не думал об этих врагах. Его смущали иные мысли. Его точно подавляла высота этой страшной твердыни,- высота и неприступность Гунибской горы.

   Однако он, по первому же слову генерала, вызвался, в числе прочих храбрецов, войти на эту высоту...

   Три года прошло с тех пор, как Миша упал под ударом Гассанового кинжала и как его бесчувственного принесли в маленькую крепость, а сколько воды утекло с тех пор! За отличие при штурме маленькой крепости Зарубина перевели с повышением в Апшеронский полк. Полянову также дали иное, видное назначение. Они успели уже отличиться и при Буртунае, и при Ведени. Теперь предстоит еще отличиться при Гунибе или... умереть!

   В эту последнюю ночь перед штурмом они находились оба в лагере апшеронцев, расположенном недалеко от селения Куяда, у самого подножия Гуниба.

   - Я рад, Алексей Яковлевич,- произнес Миша,- что ты зашел поговорить со мною; Бог знает, что может случиться... Так, по крайней мере, отведу душу с тобою в эту последнюю ночь.

   - Ну уж и в последнюю!- недовольно протянул тот.- И что ты только не выдумаешь, Зарубин. Если такие молодцы, как ты, да будут уми...

   Полянов не окончил и махнул рукою.

   - Ты мне лучше вот что скажи,- после минутной паузы произнес он,- давно получал известие о Тэкле?..

   - Как же! Как же! - разом оживился Миша.- Сестра мне пишет, что она весела, здорова и скоро опять ее повезут в институт. Каникулы кончаются. Славная девчурка! Как привязалась ко мне! Никогда не забуду, как там, в Цинандалах, куда я повез ее к княгине Чавчавадзе, она растрогала меня. "Ты, говорит, спас мне жизнь, ты мой брат навеки... Не хочу расставаться с тобою ни за что... Хочу быть дочкой твоей матери, сестрой твоей сестры. Вези меня к своим"...

   - Так и сказала? - дрогнувшим голосом переспросил Полянов.

   Хотя он уже несколько раз слышал этот рассказ из уст Миши, но зная, с каким удовольствием тот повторяет его, желал хотя этим пустяком развлечь и порадовать друга.

   - Да, с тех пор как она у нас поселилась, точно солнце засияло в доме. И сестра успокоилась немного от тяжелой утраты Джемала. Ведь она как родного брата любила его... Всех оживила, расшевелила и пригрела эта милая девочка! Ты не успел, конечно, узнать ее за коротенькое пребывание в крепости, Полянов, но что это за золотая душа!

   - Сколько ей теперь лет, Зарубин?

   - Четырнадцать, но она кажется взрослой не по летам, как и всякая восточная женщина. Так, по крайней мере, пишет сестра. Они с Потапычем положительно боготворят ее. Впрочем, все ее боготворят- и отец и мама. Ее нельзя не любить - Тэклу! Подумать только: с какой стойкостью выдерживала она все мучения и обиды, не желая изменить вере! И это восьмилетняя крошка! Как после того еще не верить в существование героинь! Знаешь, Полянов,- с внезапным воодушевлением подхватил после минутного молчания Миша,- мне кажется, что недаром очутилась на моем пути эта девочка, точно сказочная фея, там, в Андийском лесу. С первой минуты этот ребенок заполнил все мое сердце. Даст Бог, останусь я жив сегодня, подожду, пока подрастет Тэкла, а там...

   - Ты хочешь жениться на ней, Зарубин?

   - Да. Ведь никто никогда не привяжется ко мне так сильно, как этот милый ребенок. И я никого не полюблю сильнее ее, моей Тэклы. Мы видели оба смерть перед глазами, вместе молились и вместе были спасены Милосердным Творцом. Нас связала сама судьба, Полянов! Я верю в это!

   - Дай Бог вам счастья, тебе и ей,- растроганным голосом произнес его друг,- оба вы славные. Дай вам Господь! От души желаю те...

   Тихий, едва слышный сигнал горниста, прозвучавший над лагерем, прервал его речь.

   - Пора,- произнес Миша,- это капитан Скворцов дает знать, что надо идти!.. Прощай, Полянов. Тут уже не увидимся больше. Либо на Гунибе, либо...

   Он махнул рукою в небо и обнял товарища. По суровому, некрасивому лицу Полянова пробежала короткая судорога.

   Видно, боевой служака крепился через силу, чтобы не проронить непривычную слезу.

   - Слушай, Зарубин,- произнес он дрогнувшим голосом,- я тебе вот что скажу: ты, брат, горячий парень. Без толку в пекло не суйся. Я ведь тебя знаю... Помни, твоя жизнь нужна; храбрость и без этого проявить можно. Осторожнее действуй и зря на кинжал не лезь.- И потом, помолчав немного, заключил он нахмурясь: - Человек ты золотой и солдат бравый, и мне душевно будет жаль, если эти разбойники убьют тебя.

   - Во всяком случае, если убьют,- произнес Миша не совсем твердым голосом,- ты сообщи отцу. Он тебя знает по письмам моим и чтит, как героя. Ты ему передай, Алексей, что он может быть спокоен: его сын шел по его следам и жизнь свою не щадил ради царя и родины...

   - Передам, Зарубин. Облегчу душу старика. А теперь позволь благословить тебя, как старшему брату.

   - Спасибо, Алексей! Благодарю, товарищ! - мог только произнести Миша.

   Полянов несколько раз перекрестил его, потом обнял крепко, по-братски.

   Снова прозвучал сигнал горниста. По этому сигналу охотники должны были неслышно выступить из лагеря и сосредоточиться у самой подошвы горы.

   Миша еще раз крепко обнял своего друга, пожал ему руку и поспешил к команде, выстроившейся длинной шеренгой и готовой к началу своего трудного пути.

   - Или там, за облаками, или на том свете! - мысленно повторил Полянов и медленно поплелся к своей палатке.

  

  

   Ночь на 25 августа была черна, как могила. Только зловеще белели уродливыми привидениями горные уступы среди ее непроглядной темноты. Тишина царила кругом. Такая тишина, что, казалось, вымер и Гуниб, и окруживший его плотным кольцом русский лагерь. Только Кара-Койсу да Андийский Койсу нарушают своим монотонным шепотом эту тишину. Лишь едва уловимый, как скреб тигровых когтей по камню, шелест чуть прорывается сквозь рев потоков.

   Тихо, неслышно поднимается охотничья команда с уступа на уступ, с камня на камень.

   Смельчаки, как кошки, взбираются на утес, подсаживая один другого, зацепляя за чуть заметную горную выбоину шестами.

   Чтобы не производить шума, на ногах у всех надеты мягкие чевяки. Впереди охотников лезет бесстрашный начальник капитан Скворцов. За ним удальцы-юнкера Сресули, Терпев и Миша Зарубин.

   Руки и ногти Миши давно уже изодраны об острые кремни и утесы. Страшная ломота от продолжительной непривычной и непосильной гимнастики охватила все тело. Голова кружилась. Сердце бьется так сильно, что, кажется, можно услышать самый звук его биения.

   "Еще, еще немного,- подбодрял себя молодой человек,- и я буду вон на том утесе, что белым гребнем выступает из темноты". И он лезет и лезет вперед и вперед, цепляясь ногтями за каменную грудь утесов, стараясь не отставать от Сресули, Териева и других.

   - Ваше высокородие,- слышится где-то над его головою шепот,- пожалуйте. Я лесенку прикрепил к утесу, на первую террасу влезем.

   Это рядовой Молодых, ловкий гигант-парень, привязал веревочную лестницу к уступу и приглашает его... Минута, другая... Слава Богу! Он достигает террасы, согнувшись в три погибели, на четвереньках, как зверь. А впереди много еще таких утесов. Только вряд ли достигнут они их. Каждую минуту могут заметить или, вернее, услышать их мюриды, и тогда... Тогда они на выбор по одному перестреляют их, как куропаток.

   Еще долго, очень долго ползти, а уже ночь начинает расползаться понемногу, и где-то наверху чуть брезжит первая полоса рассвета. Теперь уже яснее выступают над ними глыбы террас. О, сколько сил, нечеловеческих сил надо положить здесь, прежде нежели они достигнут последнего уступа! Теперь не только эти уступы, но и лица своих спутников может отличить Миша в побелевшей пелене рассвета. Бледные, изнуренные лица. Вон змеей извивается перед ним юнкер Сресули, повисший над бездной, ухватясь руками за утес... Вот с трудом вскарабкался он на выступ и оборачивается к Мише.

   - Пожалуйте руку, поручик. Я вам помогу.- И улыбается, а у самого пот катится градом. Взобрался совсем, Мише помог взобраться.- Теперь бы вон на вторую террасу,- бормочет он озабоченно,- засветло бы.

   И приноравливается забросить веревку за новый гребень.

   Одиночный выстрел нежданно раздается над их головами.

   За ним другой, третий.

   - Пропало наше дело! - прошептал какой-то солдатик и истово перекрестился широким крестом.

   - Врешь, не пропало,- с каким-то бешеным ожесточением произнес другой голос.- Мы, гляди, робя, у цели... Вон и караулка Шамилева на ладони... Так оно и есть.

   Миша поднял голову. Что такое? Неужели они под мраком ночи доползли до самой башни, где Шамиль утвердил первую защиту Гуниба!

   Действительно, на той террасе стоит караулка... При окончательно водворившемся над горами рассвете можно уже ясно разглядеть башню, из амбразур которой торчат стволы мюридовых винтовок.

   - Ну, братцы, не робей. Шашки наголо! С нами Бог! - слышится звучный голос капитана Скворцова.- Не дадим перестрелять себя в одиночку. Ура!

   - Ура! - эхом подхватили неустрашимые солдатики и бегом кинулись к башне. Немного их кинулось, человек десять во главе с юнкерами Териевым и Сресу-ли, поднявшимися первыми на Гуниб. Остальные еще карабкаются на террасу. Еще работают руками и крючьями. Но их некогда ждать.

   - Ура! - кричит вместе с остальными не своим голосом Миша и несется с обнаженной шашкой прямо ко входу башни.

   Оттуда грянул залп. Кто-то из бегущих тяжело рухнул с утеса прямо в бездну, кто-то с тихим стоном бесшумно опустился на землю. Некогда смотреть, некогда жалеть.

   Из караулки выбежало человек двадцать мюридов, шашки наголо, кинжалы в зубах.

   - Ля-иллях-иль-Алла!- завопили они и с остервенением кинулись на русских.

   - С нами Бог! - еще раз мощным призывом прогремел голос Скворцова, и разом завязалась жаркая схватка.

   Миша очутился в самом центре сражающихся. Вся мысль молодого офицера сводилась к одному: как можно больше уничтожить врагов, как можно скорее проложить путь к Гунибу.

   Но русских было вдвое меньше, нежели мюридов. Команда еще не успела взобраться на уступ, и число штурмующих обогатилось лишь двумя-тремя подоспевшими солдатиками.

   Зарубин смутно понимал одно: надо было драться с удвоенной силой, потому что одному приходилось биться против двоих. А между тем они значительно ослабли, эти силы, от долгого же карабканья на горы дрожала рука, нанося неверные удары.

   Быстро тает число нападающих. Миша не может не заметить этого. Несколько человек из его спутников уже лежат на земле, кто с раздробленным черепом, кто с прорванной шашкой грудью... А из караулки бегут новые мюриды...

   - Алла! Алла! - вопят они.

   О, как невозможно резок и противен ему этот крик! Он напоминает ему отвратительное время его плена, те ужасные мгновения, когда он бежал, преследуемый Гассаном, по поляне к крепостным воротам.

   - Помоги, Господи! - шепчут пересохшие губы Миши, и он, собрав последние усилия, поднимает шашку. Перед ним высокий, сухой горец с горящим взором и черной бородою. Красная чалма обвивает его голову. Зарубин быстро поднял на него глаза, и вдруг невольный крик вырвался из груди молодого офицера.

   Он узнал красную чалму и хорошо знакомое лицо мюрида.

   Гассан-бек-Джанаида был снова перед ним.

   Вмиг усталость как-то разом исчезла из его существа. Безумная, острая ненависть охватила его при виде своего мучителя. Жгучей враждой запылало сердце.

   - Наконец-то я встретил тебя, разбойник! - крикнул он охрипшим голосом, совершенно не заботясь о том, понимает ли его мюрид.

   Но тот, очевидно, понял, потому что его глаза ярко блеснули, непримиримой враждой исказилось сухое лицо. Он также с первого взгляда узнал своего бывшего пленника и врага.

   - Будь ты проклят! - вскричал он дико и с обнаженным кинжалом кинулся на Мишу.

   Но тот был наготове встретить нападение. Он поднял саблю и предупредил ею удар Гассана. Оружия их скрестились теперь. Глаза врагов пожирали взорами друг друга.

   Вот снова взмахнул своим кинжалом Гассан, и алая струя крови брызнула из руки Миши. Но Зарубин даже и не заметил раны; все его существо было наполнено одним порывом, одною целью: уничтожить во что бы то ни стало своего злейшего врага. Он поднял шашку и готовился нанести удар прямо в сердце мюрида, но в эту минуту Гассан ловким движением вышиб из его рук оружие и сильным толчком бросил своего противника на землю...

   В одну минуту он был уже на груди Зарубина и, придавливая его к земле, хрипел глухим, срывающимся голосом:

   - Урус!.. Гяур!.. Собака!.. Будешь помнить канлы Гассана... Умри... собака... гяур!

   Острый кинжал быстро взвился над головою Миши.

   В пылающей голове Зарубина в один миг мелькнул милый образ: кроткие черные глазки и белокурое личико ребенка.

   - Молись за меня, Тэкла! - успели шепнуть губы Миши... Кинжал молнией блеснул перед его глазами... и... разом тело Гассана рухнуло всею своею тяжестью на него: чья-то меткая дружеская сабля ловко ударила в грудь бека Джанаида.

   Но и с искаженным от муки лицом, с залитой кровью грудью он еще грозил Мише, протягивая к нему свой окровавленный кинжал.

   Зарубин выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в своего врага.

   - Велик... Алла... и... Магомет... его пророк!.. Я умираю в священном газавате! - простонал Гассан и закрыл глаза.

   Злая улыбка скорчила лицо его и застыла на нем навсегда.

   Пуля Миши угодила ему в сердце.

  

   Следом за командой охотников на Гуниб поднялся и первый батальон апшеронцев под начальством полковника Егорова.

   На каждом утесе, за каждым завалом их поджидали неутомимые защитники Гуниба, принимая прямо на шашки и кинжалы храбрецов, русских удальцов. И несмотря на страшное сопротивление, к шести часам утра этот путь на Гуниб был очищен.

   В то же время 21-й стрелковый батальон, по приказанию генерал-майора Тарханова, взобрался туда по северному скату, а шедший с ним батальон Грузинского полка был отправлен в обход аула к сакле, где находился Шамиль.

   Тогда же, несколько позднее, взобравшийся на Гуниб полковник Радецкий, командовавший другим батальоном Апшеронского полка, окружил самый аул.

   Густой туман застилал горы и мешал защитникам Гуниба видеть движение русских войск. Только когда штурмующие показались у самых стен аула, мюриды с дикими криками кинулись вовнутрь его и, засев в сакли, приготовились мужественно встретить нежданных гостей.

  

  

  

   - О мой Абдурахим, мой повелитель, кажется, пришел наш смертный час! Ты слышишь эти ужасные крики? Гяуры в ауле! Гяуры здесь!

   И бледная как смерть Патимат закрыла в невыразимой тоске лицо руками. Это лицо, чуть-чуть освещенное лампадами мечети, теперь осунулось и исхудало, как у труднобольной...

   Страх и отчаяние наложили свою тяжелую печать на нежные черты молодой женщины. Прижавшись к груди мужа, она скрыла на ней свое испуганное личико и не слышала тех ласковых слов и увещаний, которыми он старался успокоить свою юную подругу.

   Да и не одна она была полна смятения и страха. Шуанет, Зайдет, Нажабат и Написет, даже обычно спокойная и флегматичная Написет, были насмерть перепуганы всем происходящим.

   Да и не только они: у Кази-Магомы, у Магомет-Шеффи и у прочих, укрывшихся вместе с ними в мечети, были такие же взволнованные лица.

   Только двое людей спокойны, точно весь этот ужас не касается их.

   Эти двое людей - Зюльма и Шамиль.

   Зюльме нечего опасаться. Самое худшее, что может ее ожидать,- смерть - не пугает вдову Джемала. Ведь смерть желанна для бедной Зюльмы. Только смерть соединит ее в садах Аллаха с ее мертвым Джемал эдд ином.

   А Шамиль? Какое властное и могучее решение написано на его высоком челе! Последнее решение... Он привел в мечеть всю семью из аула, чтобы погибнуть последним здесь, под сводами мечети.

   И женщины и дети должны умереть вместе с ним. Не в рабство же урусам отправить его бедных, его дорогих детей...

   Нет! Лучше пусть они примут смерть из рук своих близких и родных...

   Когда русские подойдут к джамии, он прикажет сыновьям убить женщин, а потом... потом погибнет сам с пением священного гимна на устах. Так велит ему долг чести, так приказывает ему его собственное сердце - сердце верного слуги Аллаха и ретивого последователя тариката. Он умрет в священном газавате, умрет в борьбе за свободу горцев, как и подобает имаму-вождю, как умер двадцать семь лет тому назад его учитель и наставник Кази-Мулла.

   А шум битвы приближается с каждой минутой. Уже слышно, как они штурмуют нагорные сакли. Нет сомнения больше: русские ворвались в аул. А еще на заре он, Шамиль, объезжал своих воинов, ободряя их, повторяя им, что Гуниб неприступен и что взять его невозможно...

   Да разве есть что-либо невозможное для этих шайтанов-русских?..

   Взяли Ахульго, взяли Дарго-Ведени, берут Гуниб! Ничто не в силах их охранить. Надо покориться судьбе и отдать им все, и землю, и свободу, и жизнь... Только чем же виноваты его бедные дети, его несчастные жены? Пусть казнят его- Шамиля, но помилуют их!.. Нет, нет! Это невозможно. Они не забудут его вины, эти урусы, не забудут гибели тех несчастных, которых он убивал у себя в плену, и не помилуют в свою очередь его близких...

   - Мой верный Юнус,- говорит он своему приспешнику и другу.- Ты слышишь? Шум приближается, мои старые уши не обманывают меня!

   - Так, повелитель, гяуры близко! - отвечает тот. Действительно, страшный гул повис над аулом. Вот

   ближе и ближе шум кровавой сечи. Стоны и вопли повисли в воздухе. Отчаянные крики "Аман! Аман!" (Пощады! Пощады!) покрывают их.

   - Аман? - нахмурясь произносит Шамиль.- Нет, пощады не будет. Напрасно просит о ней, у кого ослабела воля и кто не имеет мужества погибнуть в газавате! - мрачно заключает он.

   Вот уже совсем близко слышится победный крик русских. Русская непонятная речь звучит уже на самой площади.

   Сейчас они ворвутся сюда. Сейчас увлекут его и близких отсюда, чтобы столкнуть в черное отверстие гудыни.

   - Кази-Магома! - говорит он сурово, отворачивая свои взоры от глаз сына.- Делай то, что я приказал тебе: обнажи твою шашку, наступил час, когда нужно исполнить то, о чем я тебе говорил, и да помилует Аллах души невинных.

   Белее белого снега на Дагестанских вершинах стало лицо Кази-Магомы.

   - Убить женщин? Это ли велишь ты мне, повелитель? - с дрожью спрашивает тот.

   - Что же, лучше, по-твоему, чтобы они, как последние рабыни, прислуживали женам урусов или погибли в мрачной тюрьме у наших врагов?.. Исполняй то, что тебе приказываю, Кази-Магома, сын мой! - сурово заключил имам.

   Тот нерешительно подошел к группе женщин. Там послышались стоны и плач.

   - О повелитель! - вне себя кричала Зайдет.- Ты всю жизнь свою посвятил Аллаху! Ты был ему верным слугой. Так неужели все это было для того только, чтобы увидеть на закате своей жизни окровавленные трупы твоих жен и детей?.. Если Аллах так могуществен и велик, если Он умел принимать людские почести, то пусть спасет своих верных рабов, пусть помилует их!

   - Не богохульствуй, женщина! - остановил ее, дико сверкнув глазами, Шамиль.

   - Мать права!- исступленно рыдая, кричала Нажабат.- За что мы погибаем? Зачем ты требуешь нашей смерти, отец?.. Я молода, я не ведала жизни, я жить хочу! Жить! Жить! Жить!

   - Ты умрешь, потому что смерть лучше рабства, несчастный ребенок!- произнес печально имам.

   - Я предпочитаю жить в рабстве у русских, которые простили и приняли моего отца, нежели умереть...- надменно произнесла Керимат, обдавая Шамиля негодующим взглядом.

   И снова слезы и стоны наполнили своды мечети. Имам отвернулся от женщин и, распростершись на полу, стал громко молиться:

   - О Великий Предвечный Анд! Прими в Твои руки несчастных! Невинная кровь их чистой рекою польется к подножию Твоего престола! Прими их, Бессмертный, на лоно Твоих садов!

   Обильные слезы текли по лицу несчастного, скатываясь на его белые одежды и на каменный пол мечети. До исступления молился Шамиль.

   Кази-Магома, не смея ослушаться отца, ближе придвинулся к женщинам. Рука его дрожала. Лицо стало иссиня-бледным, как у мертвеца.

   Сейчас поднимется над головою первой жертвы его острый кинжал и первая пара очей, волею Аллаха, потухнет навеки...

   Крики и стоны Зайдет перешли теперь в смутные угрозы. Керимат и прочие вторили ей. Они боялись смерти и не хотели умирать.

   - Да падет наша гибель на твою голову, имам! - истерично выкрикивали женщины, и глаза их бешено сверкали на помертвевших от страха лицах.

   - Отец! Отец! Пощади нас! - вопила Нажабат, заламывая руки.

   А двери мечети уже вздрагивали под напором сильных ударов. Громкие крики слышались за порогом ее... Вдруг чей-то нежный голосок прозвенел над склоненной головою Шамиля:

   - Бедный отец! Бедный отец! Как ты страдаешь!

   И в один миг смуглые худенькие ручки обвились вокруг его шеи... Чьи-то черные глаза впились в имама наполненным слезами взором. Он поднял голову.

   Перед ним было измученное, кроткое личико Патимат.

   Крепко обнял свою любимую дочь Шамиль и, прижав ее к груди, тихо спросил:

   - И ты, наверное, мое сердце, бранишь твоего старого отца, что из-за него должна расстаться с жизнью?

   - О повелитель! Ты приказал нам умереть - и я умру! - произнесла бесстрашно Патимат.- Они боятся смерти,- кивнула она на остальных женщин,- но я покажу им, как не страшно умирать тому, кто не чувствует вины за собою!

   И она смело подошла к Кази-Магоме и твердо сказала, подняв на него свои прелестные глаза:

   - Ударь меня первую твоим кинжалом, господин! Пусть остальные видят, как смело умирает дочь имама!

   Абдурахим и Зюльма с двух сторон бросились к ней.

   - Спеши, Кази-Магома,- повелительно крикнула она брату,- а то урусы сейчас ворвутся в мечеть и уже будет поздно тогда.

   Потом положила на грудь мужа свою белокурую головку и кротко улыбнулась ему.

   Кази-Магома взмахнул кинжалом. Минута... и кровь первой жертвы обагрит каменные плиты мечети.

   - Стой, Кази-Магома! - раздался в ту же секунду за его плечами отчаянный голос имама.- Патимат, моя бедная дочь, живи! И вы все живите с Аллахом и миром. Ценою собственной жизни я куплю ваше спасение!.. Я отдам себя самого в руки урусов, с тем чтобы они сохранили вашу жизнь... Мой верный Юнус, и ты, Хаджи-Али, и ты, Магомет-Худанат,- обратился он к трем оставшимся в его свите мюридам,- ведите меня к русскому сардару... Я, ваш имам и повелитель, сдаюсь белому падишаху!

   С этими словами он вышел из мечети в сопровождении своих трех вернейших слуг и друзей.

  

  

   Лишь только высокая, широкоплечая фигура имама скрылась за порогом мечети, сравнительное спокойствие воцарилось там.

   Стоны и вопли женщин утихли.

   Теперь они знали, что им нечего бояться: опасность миновала. Шамиль отправился с повинной к русскому сардару. Они, русские, наверное, казнят его, но зато они останутся живы...

   Одно только существо не переставало мучительно волноваться, поминутно прислушиваясь к тому, что делается на улице.

   - Ты слышишь, Зюльма, как они кричат? Это они увидели отца! - в тоске лепетала Патимат своей маленькой подруге.

   - Они торжествуют, что добрались до него... Он нелегко достался им - повелитель!

   - О, Зюльма! Мое сердце бьется, как подстреленная птица! Я боюсь, что они... они... убьют его! Да, да, они убьют его, Зюльма. Моя душа говорит мне это. Он пошел умирать за нас...

   - Успокойся, звездочка-джаным! Если и суждена твоему отцу смерть пророком, то он сумеет умереть, как подобает шагиду, во славу священного газавата. Успокойся, дитя!

   И сама полуребенок по летам, но вполне взрослая по испытанным ею тяжелым страданиям, Зюльма крепко обняла свою подругу.

   Но Патимат уже не слушала ее. Как острые лезвия кинжалов вонзились ей в сердце слова Зюльмы: "Он сумеет умереть, как шагид, во славу священного газавата".

   Он, отец! Ее отец, которого она так нежно и горячо любит!

   О, как недосягаем он был для нее прежде, там, в Ведени, когда она видела его из окон сераля идущим в сопровождении огромной свиты мюридов в мечеть или творившим суд на гудекане! Там он был святейший имам, властитель, вождь, на которого она не смела поднять очи, которого даже не смела любить, и вдруг неожиданно в ту ночь пути к Тилетлю этот вождь и имам показался ей таким бедным, таким несчастным, одиноким существом! Острая жалость впилась к ней тогда в сердце, и боязнь и страх перед ним исчезли у нее: она увидела в нем в ту минуту близкого человека, любимого отца.

   И теперь ему, этому дорогому, любимому отцу, грозит опасность, смерть! Ему, всеми покинутому, обиженному, оскорбленному! Его бросят в гудыню, замучают, убьют!

   О!

   Слезы разом высохли на прекрасных глазах Патимат.

   Она гордо выпрямилась. Взор ее загорелся дивным огнем. И, выйдя на середину мечети, она обратилась к толпе.

   - Отец пошел отдавать свою жизнь за нас уру-сам,- задрожал под сводами храма ее звенящий голос,- и мы отпустили его, старика, убитого горем... Его, может быть, убивают в это время, а мы спокойны! Мы согласились принять его жертву ради нашего спасения!.. Нет! Нет! Этого не будет! Я пойду к гяурам и на коленях вымолю пощаду отцу... Я до тех пор буду ползать у ног сардара, пока он или помилует его, или прикажет убить меня, как ничтожную муху!

   И прежде чем кто-либо успел опомниться, она с быстротою молнии кинулась из мечети. Абдурахим бросился за нею.

  

  

   - О, какой ужас! Сколько крови! О мой Абдурахим, накрой мне очи чадрою, чтобы я не видела этого кровавого моря кругом! - тихо шептала Патимат, пробираясь по усыпанной изуродованными телами улице аула.

   Некоторые сакли еще пылали. Русские, не зная, что вождь мюридов сдался, продолжали драться в ауле, штурмуя и беря приступом сакли.

   Абдурахим и Патимат, как кошки, крались задними переулками селения, между дворами и пристройками, чтобы не быть замеченными русскими. Они не знали, где находится сардар, и шли наугад, повинуясь голосу инстинкта.

   А кругом них кипела битва. Вон за теми зданиями дрались еще: длился неумолимый и страшный рукопашный бой. Всюду мелькали лица врагов. Русская речь и крики покрывали гортанные голоса горцев.

   - О, лишь бы они не заметили нас! - в тоске лепетала Патимат, прижимаясь к своему путнику.

   - Ты боишься, ласточка?

   - Не за себя, мой повелитель! Я- женщина, а с женщинами они не дерутся. Мне страшно за тебя, мой Абдурахим!

   - Пока со мною мой кинжал, тебе нечего бояться, дорогая,- сверкнув глазами, произнес тот.- Впрочем, мы теперь удаляемся от битвы. Вон за теми саклями начнутся более безопасные места.

   - Алла! Алла! - послышалось несколько голосов неподалеку от них в эту минуту... И вмиг затрещали выстрелы винтовок, зазвенели сабли...

   Среди шума, крика и стонов раздался нестройный хор нескольких голосов:

  

  

   - Ты слышишь? - вскричал Абдурахим.- Там умирают наши мюриды. Они зовут на помощь своим гимном... Я должен спешить к ним...

   - И я! И я за тобою!

   В одну минуту они были у входа в саклю. Там кипела схватка. Несколько русских солдат схватились с засевшими в ней мюридами, стараясь выбить их из убежища.

   При виде присоединившихся двух новых врагов (в полутьме сакли они не могли заметить женской чадры Патимат) нападающие с громким криком "ура!" еще ожесточеннее кинулись в бой. Мюриды не уступали им.

   - Сам имам прислал нам своих детей на помощь! - кричали мюриды, воодушевившись присутствием молодой четы.- Умерших в газавате ждет рай, не бойтесь, правоверные!

   Абдурахим тоже выхватил из-за пояса свой кинжал и кинулся в середину мюридов.

   Патимат, прижавшись к стене, в ужасе следила за мужем.

   Вот высокий, плечистый стрелок-апшеронец бросился на него с поднятым наперевес штыком. Но Абдурахим ловок, как тигр, и одним прыжком очутился в стороне от врага. Вот сзади него новый враг с поднятой саблей. Но его движение подкараулил ближайший мюрид, и урус летит на пол с раскроенным черепом. Там уже много лежит таких урусов, а мюриды держатся стойко. Их выбыло куда меньшее число, нежели врагов.

   "Слава Аллаху, теперь врагов осталось только трое",- быстро мелькает мысль в пылающем мозгу Патимат.

   Вот и последний из них валится, пораженный шашкой правоверного.

   Но вдруг новая толпа урусов с безумным торжествующим криком врывается в саклю.

   - Сдавайтесь на милость государя!- кричит их предводитель, молодой загорелый офицер с орденом в петлице.

   Что-то знакомое чудится Патимат в этом офицере, в его синих глазах, не имеющих в себе ничего зверского. Но кого он ей напоминает, она решительно не может вспомнить. Усталый мозг работает вяло. А сердце бьется страхом за мужа и отца. До чего-либо иного ей нет дела теперь... О, если бы не этот гимн, обязывающий каждого правоверного спешить на помощь братьям, она ни за что не пустила бы сюда Абдурахима...

   - Во имя Аллаха умрем в священном газавате, правоверные! - снова слышится призыв обезумевшей от страха женщине.

   - Так умирайте же, упрямцы! - кричит синеглазый урус и бросается в самую толпу врагов.

   Один за другим, как подкошенная трава, валятся мюриды. Вот их уже трое, четверо осталось, не больше.

   Впереди всех рубится Абдурахим. Вдруг русский офицер заметил его и бросается к нему с обнаженной шашкой. Вот они схватились оба. Вот бьются насмерть. Шашка уруса уже занесена над головой Абдурахима...

   Вдруг в один миг перед синеглазым офицером очутилась легкая фигурка и заслонила горца от его удара. Это женщина... Чадра ее отброшена на спину, и юное бледное личико почти у самого его лица.

   - Патимат! - вскрикивает Миша Зарубин и роняет саблю.

   Там, на краю гудыни, в свою предсмертную ночь он видел уже раз это юное личико... Видел мальчика-горца с этими знакомыми черными глазами и теперь сразу узнал его.

   - Патимат! - еще раз произносят его губы.

   - Есырь Гассана! Гяур-кунак! - отвечает она, разом узнав в свою очередь бывшего Веденского пленника, и счастливая улыбка озаряет ее бледное лицо.

   - Эй, кто из вас знает по-чеченски? - в ту же минуту обращается к солдатам Миша.

   Один из апшеронцев, солдат Сидоренко, выступил вперед; он побывал когда-то в плену Шамиля и знает горский язык.

   - Скажи ей,- приказал ему Зарубин,- что, кто бы ни был этот,- он кивнул на Абдурахима,- я дарю ему жизнь. Из-за нее дарю... За ее доброту и заботы обо мне в ту ночь, на краю гудыни, когда я сидел в плену. Переведи ей и спроси, кто она.

   Солдатик в точности исполнил приказание. Выслушав ответ Патимат, он перевел его своему начальнику.

   - Она не простая горянка, ваше высокородие,- пояснил он.- Дочкой самому Шумилке приходится... а этот горец муж ейный, значит,- бесцеремонно ткнул он пальцем в Абдурахима.

   Дочь Шамиля? Патимат? Сестра Джемала? Та самая сестра, за которую Джемал просил заступиться его, Мишу? Патимат, подруга Тэклы, добрый ангел сераля!..

   Так вот с кем столкнула его судьба.

   - Патимат... голубушка... милая! - оживленно заговорил Миша, протягивая руку молодой женщине.- Как я рад, что вижу вас... Ведь Джемал мне друг... кунак был... Да переведи ты ей, ради Господа, Сидоренко! - нетерпеливо крикнул он солдату.

   Тот живо исполнил приказание. Патимат радостно закивала головою.

   - Яхши! Яхши! Кунак Джемала наш кунак,- залепетала она оживленно, и вдруг легкий румянец, набежавший было на ее лицо, внезапно скрылся, и она снова побелела, как стены сакли.

   - А отец? Где отец? Урус, не знаешь? - схватив за руки Мишу, в смертельной тоске прошептала она.

   Сидоренко, продолжавший свою роль переводчика, перевел ее слова.

   Миша, ничего не знавший про Шамиля, поспешил, однако, успокоить свою старую знакомую.

   - Скажи ей, братец, что Шамиля мы разыщем и отведем ее к нему. Что я не дам ее в обиду и буду защищать обоих, потому что они бли