Чарская Лидия Алексеевна - Большой джон

ец Василий и обратился к девочкам:

   - Спасибо, девицы! Отличились перед преосвященным... Покорно благодарю... Вот Даурская только... Священные предметы в рот, девицы, брать не полагается... А так все хорошо... Все хорошо... И даже отлично!

  

   Едва сдали экзамен Закона Божия, как приступили к усердной подготовке к математике. Шатров не раскидывали. Группы учащихся сосредоточивались около досок, на которых писались теоремы, рисовались геометрические фигуры, решались задачи. Досок всего было четыре, групп же, готовившихся к экзамену математики, пять. Пятой группе, где "учительницей" была Вера Дебицкая, а ученицами - Креолка, Сима Эльская, Додошка, Хохлушка, Елецкая, Малявка, Лида Воронская и Черкешенка, пришлось оставаться без доски.

   Но группа Дебицкой не унывала; вместо классной доски ей послужила плита святой Агнии.

   Это была совсем особенная плита, невесть откуда попавшая на последнюю аллею институтского сада и имевшая самое романическое, легендарное происхождение. Легенда о плите святой Агнии передавалась из уст в уста, из поколения в поколение и неустанно жила незабвенным сказанием в стенах института.

   Это было, как уверяли воспитанницы, очень давно, когда не было еще и самого института, а на занимаемом им месте стоял девичий монастырь. Среди монахинь жила красавица Агния. Она была так хороша собой, что все на нее глядели, как на что-то особенное, неземное. Душа же Агнии была тиха и смиренна, и общий восторг и удивление перед ее красотой смущали ее, доставляли ей невыразимое горе. Ей было неприятно, что все любуются ее прекрасным лицом. Ей захотелось уйти от людей и принять великий подвиг. И вот, красавица-монахиня велела выкопать глубокую темную могилу в огромном монастырском саду, спустилась в нее и приказала накрыть себя каменной плитою. Таким образом стала она жить в своем страшном склепе, в вечной тьме, раза три в неделю получая хлеб и воду, которую спускали к ней на веревке через соседнее отверстие, прорытое в земле... Прошли века, монастырь разрушился, кости монахини-подвижницы истлели в земле, но ее плита, плита святой Агнии, оставалась по-прежнему лежать тяжелой каменной глыбой в дальнем углу последней аллеи институтского сада...

   На самом деле ни девичьего монастыря, ни монахини Агнии, ни могилы-склепа здесь никогда и не существовало, но обожавшим все необычайное, таинственное и легендарное, восторженным девочкам предание о плите святой Агнии приходилось весьма по вкусу, и они всячески поддерживали его.

   Эта плита, собственно говоря, самый обыкновенный кусок плоского камня, имела для институток огромное значение. Во все трудные минуты жизни - обижал ли кто девочку, случалось ли с нею какое-нибудь горе или просто хотелось ей просить чего-либо у судьбы - воспитанница считала своим долгом идти помолиться Богу у плиты святой Агнии, причем это паломничество совершалось или рано утром, или поздно вечером и непременно весною, летом или осенью (зимой и сама плита, и последняя аллея засыпались снегом, и туда никто, кроме кошек, не проникал). Готовясь к экзамену математики, единственному "чертежному" экзамену, то есть к такому, на котором работали на досках, девочки позволяли себе некоторую вольность по отношению к таинственной плите. Они приносили кусочки мела из класса и писали на плите задачи и теоремы. Считалось особенно счастливым признаком заполучить к экзамену математики какой-нибудь группе таинственную плиту, так как готовившиеся на ней девочки были уверены в поддержке и покровительстве таинственной монахини. Вот почему, лишь только окончился экзамен "Закона", Вера Дебицкая - "учительница" своей группы - торжественно объявила классу:

   - Медамочки, я занимаю "плиту"...

   Пояснять, какую плиту, не было надобности, все уже знали, в чем дело, и со следующего же утра девочки отправились готовиться в сад.

   Солнце начало клониться к закату. Жара спала. Легкой истомой повеяло в воздухе.

   - Линия АВ равняется линии CD... Додошка, не смотри по сторонам... Найди мне гипотенузу в этой фигуре... - звонко говорит Дебицкая и колотит мелком о плиту.

   Додошка с грехом пополам отыскивает гипотенузу.

   - Покажи катет... - нимало не умилостивившись, приказывает Вера.

   Но Додошка ищет катет на небе. Ее голова закинута кверху, а глаза блаженно сияют.

   - Mesdames, правда, сегодняшние облака похожи на взбитые сливки? - сладко причмокивая, спрашивает она.

   - Даурская, ты глупая обжора и невежда. Ты осрамишь меня, твою учительницу, перед заграничным ассистентом! - выкрикивает Вера и хватается за голову.

   - Гм... Гм... Новый ассистент!.. Воображаю, что он подумает о нас, услыша наши ответы!.. - искренне смеется Воронская.

   - Плакать надо, а не смеяться. Ведь вы все так плохи, что из рук вон, - негодует Вера.

   Елецкая почти ложится на траву у края плиты и, приложив ухо к углу могилы святой Агнии, замирает.

   - Ольга, что ты? - спрашивает ее Креолка.

   - Тс... Тс... - отвечает Лотос, - я слышу, mesdames, я слышу... Святая Агния предсказывает мне билет...

   - Ах, не дури, Елка... Среди белого дня начинаешь галлюцинировать!.. - сказала Сима.

   Но Елецкая не обратила внимания на ее слова. Глаза девочки блуждали, а лицо стало неподвижно.

   Она лежала в прежней позе, почти касаясь ухом плиты. И вдруг поднялась порывисто и сказала:

   - Одиннадцатый билет!.. Святая Агния предсказала мне одиннадцатый!..

   - Одержимая! Ну не одержимая ли это, спрашиваю я вас? - расхохоталась Сима. - В какую чепуху верит!

   Но девочки, казалось, не разделяли мнение Эльской. Предсказание номеров билетов пришлось им по вкусу.

   Теперь место Лотоса заняла Черкешенка и приложила ухо к плите.

   Остальные замерли в ожидании.

   Но Черкешенке не посчастливилось, как Ольге. Святая Агния никоим образом не пожелала удовлетворить ее желание.

   - Додошка, ложись ты, - посоветовала Лида Воронская.

   - Ясно, как шоколад, лягу... - Додошка растянулась на траве.

   Сначала ее лицо выражало одно только нетерпеливое ожидание. Но прошла минута, другая, третья, и лицо Даурской приняло обычное апатичное выражение.

   - Слушай, Вороненок, схвати ее за ногу, - шепнула Эльская на ухо Воронской, - а то она так до ночи проваляется, и мы не успеем выучить ни одного билета.

   Лида осторожно придвинулась к лежащей у плиты Додошке и схватила ее за ступню.

   - А-а-а-а!!! - неистово взвизгнула Даурская и мгновенно очутилась на ногах.

   - Святая Агния меня хватает!.. Помогите!.. Караул!.. - И она опрометью кинулась по аллее. За ней, не говоря ни слова, взбудораженной, испуганной стаей бросились бежать остальные.

   - Ой!.. Ой!.. Ой!.. Монахиня бежит за нами!.. За ногу хватает!.. Помогите!.. Помогите! - неслись отчаянные крики.

   Лида и Эльская остались вдвоем у роковой плиты. Девочки долго смотрели вслед подругам, потом взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

  

   На следующее утро был назначен экзамен математики.

   Ровно в 10 часов раскрылись настежь коридорные двери. Одетые в чистые передники, пелеринки и "манжи", выпускные чинно, по парам, вошли в актовую залу.

   Тот же зеленый стол, те же расставленные полукругом стулья, те же кресла, предназначенные для экзаменаторов, как и на Законе Божием. Ничего нового, если не считать с полдюжины черных аспидных досок, размещенных по обе стороны экзаменаторского стола.

   При взгляде на черные доски сжалось не одно юное сердечко. Через полчаса они покроются цифрами, задачами, линиями, теоремами, и девочки, нервно постукивая мелками, будут выкладывать о равенстве линий и углов.

   - Интересно знать, молод или стар этот заграничный ученый, ассистент Аполлона Бельведерского, - послышался голос Креолки, и она "на всякий случай" поправила кудельки на лбу.

   - Пожалуйста, не старайся, - поймав ее движение, сказала Сима, - он, этот неизвестный, стар, как вечность, и безобразен, как Квазимодо, а зол он, должно быть, медамочки, как сорок тысяч братьев злы быть не могут.

   - Silence, Elsky!.. (Молчать, Эльская!)

   И m-lle Эллис, толстенькая, кругленькая, запыхавшаяся, с малиновыми от волнения щеками, метнулась к Симе.

   В отдаленном углу залы Лотос вдохновенно поверяла собравшимся вокруг нее девочкам:

   - Я слышала одиннадцать подземных ударов... Одиннадцать, один за другим. Это значит, что святая Агния предсказала мне одиннадцатый билет... И его я знаю отлично...

   - Смотри не ошибись, Елочка, как бы не случилось иначе! - заметила Воронская. - Может быть, это означало...

   - Экзаменаторы идут. И "маманя" на горизонте! - крикнула Малявка, дежурившая у входной двери в зал.

   Шумным роем вспорхнули девочки и, толкая друг друга, устремились к своим местам, спешно поправляя на ходу завернувшиеся передники и сползшие набок пелеринки.

   - Экзаменаторы идут!

   Крылатая фраза облетела зал в одну секунду. В следующую же - экзаменующиеся уже чинно стояли у своих мест.

   У крайнего стула стояла Воронская. Обычно веселая, не унывающая в самые трудные минуты жизни, девочка теперь была серьезна. Дело в том, что Лида, способная, восприимчивая к ученью, одаренная богатой памятью, была окончательно бездарна в отношении одной науки. Эта наука была математика. С математикой у Воронской с самого начала учения была непримиримая вражда. Математика невзлюбила Лиду, Лида ненавидела математику. Девочка путалась и терялась в решении задач, при доказательстве теорем и алгебраических уравнений. И одна из лучших учениц по классу, Лида по математике считалась едва ли не последней. Вера Дебицкая, зная это, великодушно приняла Лиду в число своих учениц, занимаясь с нею особо от "группы". Но, несмотря на эти занятия, несмотря на все старание Веры, злополучная математика все-таки не давалась Лиде. Цифры, буквы, линии, окружности, все это мешалось в голове Воронской, получалась каша. С трудом выучив десять первых билетов, Лида успокоилась немного в последний день подготовки.

   "Куда ни шло... вывезет кривая..."

   И до самого утра экзамена она чувствовала себя сносно.

   "Бог не выдаст - свинья не съест. Вытащу из первых билетов, и дело в шляпе", - бесшабашно думала до решительного дня Лида, но теперь смутный страх заползал в душу.

   "А что если вытащу билет после десятого? - сомневалась Лида. - Ведь всех билетов сорок, и весьма может статься, что мне достанется один из последующих...

   "Знать только десять билетов, когда всех сорок! Только четвертую часть! Разве это не риск? - терзалась девочка, - и еще этот незнакомый экзаменатор, ассистент из-за границы, как назло, явится сюда... Будь он "душка" или "чучело" - результат один: провал на выпускном экзамене... И к чему только Аполлон тащит его сюда?.. Еще ученый, говорит! Заграничный ученый! Воображаю этого душку... Нос до завтрашнего утра, тройные очки и голый, как тыква, череп..." - и, окончательно рассердившись и на математику, и на Аполлона-Зинзерина, в качестве ее представителя, и на незнакомого ученого, Лида с силой ударила по учебнику первоначальной алгебры.

   - Воронская, чего ты бесишься?!.. Maman на пороге... - И Рант изо всей силы дернула Лиду за передник.

   Действительно, в зал вошла начальница. За ней инспектриса, инспектор, Зинзерин, какой-то седой маленький старичок и...

   - Большой Джон! - громко крикнула Лида.

   - Большой Джон! - эхом откликнулись остальные девочки, и на их лицах отразилось самое красноречивое изумление.

   Да, это был он, Большой Джон, широкоплечий, с коротко остриженной белокурой щетинкой, с ястребиными глазами и большим добродушным ртом. Но его глаза глядели сегодня строго.

   В первую минуту его появления, столь неожиданного, девочки опешили до того, что позабыли даже поклониться вошедшим экзаменаторам и начальству.

   - Рант, Рант, голубушка, ущипни меня покрепче, а то мне кажется, что я сплю и вижу Большого Джона во сне, - прошептала чуть слышно Лида.

   Рант так добросовестно исполнила эту просьбу, что Воронская чуть не вскрикнула от боли на весь зал.

   M-lle Эллис заметалась, как курица перед грозой, среди вверенных ее попечению девочек.

   - Mais etes-nous folles, mesdames! Mais saluez done maman! (Что это вы ошалели, mesdames! Приветствуйте maman!)

   Оказалось, что Большой Джон был вместе с Зинзериным на математическом факультете Оксфордского университета и приглашен в качестве ассистента на экзамен своего коллеги. "Ясно, как шоколад", - сказала бы Додошка, но, пока каждая из девочек успела сообразить это, прошло немало времени.

   - Mais saluez done maman! - выходила из себя m-lle Эллис, продолжая метаться между остолбеневшими рядами воспитанниц.

   Тут только девочки пришили в себя, очнулись и, глубоко "окунаясь" перед начальницей, произнесли довольно нестройным на этот раз хором:

   - Nous avons l'honneur de vous saluer! (Имеем честь вас приветствовать!)

   И как бы по вдохновению, не сговариваясь, не условливаясь друг с другом, тем же хором, но уже более стройным и дружным, прибавили тут же к полному удивлению начальства:

   - Здравствуйте, monsieur Большой Джон!..

   Начальство заняло за зеленым столом приготовленные места. Большой Джон опустился на стул, стоявший подле Зинзерина. Он казался странно суровым и недоступным в своем, наглухо застегнутом черном сюртуке, с плотно сомкнутыми губами и строгим взглядом. Как мало походил он сегодня на того милого, веселого насмешника, Большого Джона, который проповедовал смирение и кротость сорока большим девочкам в этой самой зале в один из "приемных" четвергов!

   "Большой Джон играет роль строгого экзаменатора, и это очень забавно", - мысленно говорила себе Лида, хотя ничего забавного не ощущала в эти минуты взволнованная девочка.

   "Если вытащу какой-нибудь билет после десятого, осрамлюсь на веки веков".

   Как сквозь сон слышала она вызовы инспектора, вопросы экзаменаторов, знакомый и в то же время странно чужой, официальный голос молодого экзаменатора, Большого Джона, а мысли с поразительною быстротою перескакивали с предмета на предмет.

   Смутно припомнились девочке рассказы Большого Джона о его пребывании в Англии, рассказы, слышанные еще в детстве, о его особенной склонности к математическим наукам и о том, как писал он диссертацию на первую степень ученого математика, чуть ли не в 22 года.

   - Счастливец! Счастливец! - шептала сероглазая девочка. - Счастливец Большой Джон! Он математик... А я... я... Что я буду делать, если вытащу незнакомый билет?.. Что он подумает о своей сестренке, о своей маленькой русалочке?

   Как бы в ответ на мучительный вопрос, Лида услышала голос инспектора, произнесший два слова, погребальным звоном отозвавшиеся в ее душе:

   - Госпожа Воронская...

   Госпожа Воронская! Одно только маленькое коротенькое обращение, а между тем какая драма скрывается в нем!

   Девочка вышла на середину залы и, забыв "окунуться" по традиционному институтскому этикету, беспомощно обратила на лицо Джона свой испуганный взор.

   "Вы видите, - казалось, говорил этот взор, - вы видите, я в отчаянии... Ободрите же меня, Большой Джон... Ободрите"...

   "Какое мне дело до вашего отчаяния! Надо было хорошо готовиться, хорошо учиться", - отвечал "ястребиный" взор, исполненный холода и бесстрастия, и обычно добродушное, снисходительное лицо Большого Джона стало деревянным и чужим, каким еще никогда не видела его Лида.

   "Господи, рублевую свечу Владычице и по сорока поклонов каждый вечер!", - мысленно произнесла девочка и порывисто взяла верхний билетик.

   Голова закружилась, красные круги заходили перед глазами. Ничего не видя, она перевернула лицевой стороной роковую бумажку и едва удержалась от торжествующего крика, готового вырваться из груди.

   "Десятый билет! Десятый!"

   - Пожалуйте к доске, - как сквозь сон услышала она голос Зинзерина, и этот голос показался ей теперь таким милым, чудным, значительным.

   "Десятый билет!.. Спасена!.. Спасена!.. Десятый!" - пело на тысячу голосов в душе Лиды, и уверенными взмахами мелка она быстро набросала значащуюся на билете задачу-теорему. Она стояла теперь торжествующая, радостно взволнованная.

   Рядом Додошка врала что-то на своей доске, стирала и опять врала, готовая разреветься от досады.

   Недолго думая, Лида пришла ей на помощь. Билет Додошки был легкий, из первого десятка, и Воронская знала его.

   - У тебя ошибка, - шепнула она, не разжимая рта, в сторону подруги, - линия DC не может быть делима на EG... Понимаешь?.. Вот что надо делать... - и мелкими, чуть заметными цифрами Лида показала Додошке на своей доске, что надо было делать. Та исправила ошибку.

   - Госпожа Воронская, - почти тотчас же вслед за этим сказал ничего не заметивший Зинзерин, - извольте отвечать.

   Лида толково объяснила решенную ею на доске геометрическую задачу. С тем же ликующим видом и с пылающими щеками она блестяще отвечала на все, относившиеся к задаче, вопросы Зинзерина.

   - Прекрасно! Прекрасно, госпожа Воронская! - одобрительно закивал, смущенно улыбаясь, Аполлон Бельведерский. - Такая, можно сказать, была слабая ученица в году по математике и такой блестящий ответ на экзамене! Очень хорошо-с!

   - Прекрасный ответ! - согласились с ним все присутствующие и ласково глядели на сияющую девочку.

   Один только молодой ассистент сидел по-прежнему, с застывшим, точно окаменелым, лицом и холодно, сурово глядел на Воронскую своими ястребиными глазами, ставшими теперь такими же холодными, чужими и суровыми, как и при его входе в зал.

   "Что с ним?... На что он сердится? Как он строго и сердито глядит на меня! Что случилось? Или это шутка со стороны Большого Джона?"

   Полная неясного, гнетущего волнения, Лида вернулась на место.

   - Душка Вороненок, тебе двенадцать поставили, сама видела! - зашептала ей Рант и незаметно пожала руку своей соседке.

   - Поздравляю, Лидуша! Прекрасно ответила! Здорово отрапортовала. Небось, Большой Джон не нарадуется на свою любимицу... И какой сюрприз всем нам, а?! Большой Джон в качестве экзаменатора! - шептала другая соседка, Сима.

   Но Лида не слышала поздравлений. Она точно упала с неба на землю.

   Суровый, почти враждебный взор Джона преследовал ее и здесь.

   "Что с ним? Что случилось? Он должен был бы радоваться, хвалить, одобрить, а он... ни одного вопроса не задал, как другим. И этот взгляд!.. Да что же наконец все это значит?.."

   Экзамен математики, продлившийся часа три, показался вечностью для Лиды.

   Но вот, наконец, последняя из выпускных спрошена, девочек выводят из залы минут на двадцать, пока идет совещание между экзаменаторами и ассистентами, и снова приводят для оглашения полученных отметок.

   - Воронской двенадцать, - слышит Лида, но она почти не рада высшему баллу.

   Большой Джон, недовольный ею друг, вот кто занял теперь мысли девочки.

   А Большой Джон, сделав общий полупоклон, спешно направился между рядами институток к выходу из зала.

   "Большой Джон уходит! Уходит такой чужой, строгий и далекий!.. Нет!.. Нет!.. Нельзя его отпустить так! Надо выяснить все, во что бы то ни стало..." - Лида, нарушая все правила институтских традиций, выскакивает из залы и несется вслед за Большим Джоном.

   Широко шагая своими длинными ногами, он идет далеко впереди. Вот он завернул за угол и должно быть уже спускается с лестницы.

   Так и есть... Сейчас он спустится, и ей уже не догнать его...

   - Большой Джон, остановитесь!..

   Этот крик - крик боли, страха и мольбы вырывается из самых недр маленького сердца. Он достигает ушей большого, крупно шагающего человека. Большой Джон останавливается в самом низу лестницы, на последних ступеньках.

   - Большой Джон, что случилось?.. Да говорите же, говорите!

   - Маленькая русалочка, - говорит Большой Джон все тем же чужим, незнакомым голосом, - я узнал сейчас от моего товарища, что ваша классная дама, госпожа Фюрст, вышла в отставку по вине своих бывших воспитанниц. Вы не послушались меня, несмотря на то, что я советовал и просил во что бы то ни стало помешать этому. Она была сильно больна вследствие нервного потрясения... и теперь... теперь...

   - Теперь ей лучше, Большой Джон? Я видела еще недавно Карлушу, ее маленького племянника, и он сказал, что теперь...

   - Теперь она умирает.

  

   Весь день было душно. Зной опутал, как огромный паук, город, деревья, скверы. К вечеру разыгралась гроза, оглушительная, несущая, казалось, гибель...

   Огнедышащие молнии разрезали небо. Громовые раскаты сотрясали здание.

   Заперли окна, двери, трубы. Девочек раньше времени отвели в дортуары и велели ложиться спать. Дежурная Медникова, уложив выпускных, скрылась, торопливо крестясь тайком. Она боялась грозы. Боялись и девять десятых всего института. Все легли, но никто не мог уснуть.

   Из дортуаров младших неслись истерические крики и всхлипывания. В "выпускном" дортуаре, на крайнем окне, держась за оконную раму, стояла Сима Эльская. Она звучно декламировала:

  

  

   Оглушительный раскат грома прервал ее. Молния золотисто-огненной змеею проскользнула где-то близко-близко.

   - Отойди от окна, Волька, тебя убьет! - взвизгнула Малявка и полезла головой под подушку.

   Перед киотом стояла Карская и один за другим отбивала земные поклоны.

   - Свят, свят, свят, Господь Саваоф!

   В другом углу Пантарова-первая кричала:

   - Если нас убьет грозою, как вы думаете, mesdam'очки, будет плакать Чудицкий?

   Рант носилась подобно мотыльку по дортуару.

   - Не бойтесь, не бойтесь, душки! - говорила она. - Если умрем, то все умрем сразу, молодые, цветущие... Хорошо!.. Невесты Христовы! Все до одной! И экзаменов держать не надо. И протоплазма не срежет никого... Умрем до физики, душки!.. Хорошо!..

   - Рант, противная, не смей предсказывать! Тьфу... тьфу... тьфу!.. - рыдала и отплевывалась в одно и то же время Додошка. - Умирай одна, если тебе так нравится. Ты и так "обреченная", а я не хочу, не хочу, не хочу!

   - Додошка, на том свете пирожных-то не дадут, а?.. Ясно, как шоколад! - повернулась к ней Сима.

   - Отстань! Все отстаньте! Ай! Ай! Ай!.. - взвизгнула Даурская, потому что в этот миг золотая игла молнии снова осветила спальню. Зажав уши и плотно сомкнув глаза, Додошка бросилась ничком на кровать.

   - Свят! свят! свят! - снова залепетала в своем углу Карская.

   - Боже! глупые какие! Грозы боятся. Посмотрели бы, какие грозы на Кавказе бывают, - говорила Черкешенка.

   Она сидела на кровати Лиды.

   Воронская, притихшая, лежала на своей постели, прикрытая теплым байковым платком. На все вопросы Черкешенки Лида отвечала молчанием.

   Елена терялась в догадках. О том, что Воронская боится грозы, Черкешенка не могла и подумать. Бесстрашие и мальчишеская удаль Лиды были хорошо известны всему институту.

   "Да что же, наконец, случилось с нею?" - задавала себе вопрос Елена и не могла найти ответа.

   Веселая, смелая, немного дерзкая, Лида всегда была особенно мила и дорога ей, Гордской. Нравились в ней ее бесшабашная удаль, ее шалости, ее прямота и те особенные взгляды на вопросы чести, каким следовала Воронская. И каждый раз, когда серые глаза Лиды туманились, а стриженая головка клонилась долу под бременем отягощавшей ее невзгоды, Черкешенка пытливо заглядывала ей в лицо, а сердце южаночки сжималось от боли за ее любимого "Вороненка".

   Но никогда Лида Воронская не казалась Елене такой несчастной, почти жалкой.

   - Лидок, Вороненочек, мальчишечка ты мой милый, что с тобой?.. Скажи, поделись своим горем, легче тебе будет...

   Лида молча вскинула на нее глаза. И в этом взгляде Черкешенка прочла столько невыразимого горя, что невольно отшатнулась.

   - Уйди!.. Оставь!.. Не надо тебя!.. Никого не надо...

   Лицо Черкешенки исказилось ужасом.

   - Что с тобой, Лида? Что ты?

   - Фюрст умирает!.. Умирает из-за нас, из-за меня!.. Я убила ее своим поступком!.. Убила ее!.. - крикнула Лида и, растолкав подруг, выбежала из спальни.

  

   Темнота окутала длинные коридоры, огромную залу, просторную библиотеку, классы и столовую, словом - все здание. Подсвечники звенели в запертой церкви при каждом громовом ударе, и этот звук казался сверхъестественным и страшным в ночной час. Темнота прорезывалась яркими вспышками молний, и громовые удары потрясали здание.

   Лида мчалась по коридорам и лестнице, по нижней площадке, мимо швейцарской и "мертвецкой" - небольшой террасы-комнатки, похожей на часовню, где ставили гробы редко умиравших в институте воспитанниц.

   Вот и стеклянная дверь. За нею крыльцо, лестница, спускающаяся в сад.

   Что, если она окажется запертою?

   Но нет, слава Богу, вход в сад закрыт только на задвижку. Очевидно, никому и в голову не пришло запереть дверь на ключ. Кто захочет выйти в сад в такую ужасную погоду?

   Мысли Лиды несутся с поразительной быстротой.. Что ей надо здесь? Зачем она сюда прибежала? Но этот вопрос она задает себе лишь на секунду. В следующую же секунду он уже решен.

   Фюрст умирает из-за нее. Она, Лидия Воронская, виновница ее смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою. Надо предложить себя, свою жизнь взамен жизни фрейлейн, столь необходимой ее бедным маленьким племянникам и ее несчастной сестре. И Верховное Существо рассудит, решит. Господь всесилен и справедлив, и она, Лида, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна.

   Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую "крокетную" площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.

   "Протоплазма говорил на физическом уроке, что дерево хорошо притягивает молнию, - думает Лида, - и если я встану под деревом, молния ударит в него, и я умру... И я готова умереть, только, только, Господи, спаси фрейлейн от смерти... Сохрани ее жизнь, дорогой Господи, прекрасный, милостивый, добрый... Ах!"

   Удар грома ухнул со всею силой. Он раскатился по всему саду, сотрясая, казалось, весь огромный мир.

   Одновременно блеснула молния, стало светло на миг, как днем, в огромном старом саду. Лида осенила себя торопливо крестным знамением. И снова потемнело, словно осенней ночью.

   Тем же быстрым бегом Воронская достигла последней аллеи. Здесь стояла высокая старая липа, уже расщепленная когда-то грозою. В трех шагах от нее находилась плита святой Агнии.

   Ветви липы раскинулись шатром над воображаемой могилой легендарной монахини. В эту легенду о святой Агнии Лида не верила и смеялась, когда подруги рассказывали о ней. И не для святой Агнии, но ради того, чтобы получить душевный покой, прибежала сюда девочка. Она считала себя преступницей с той минуты, когда Большой Джон открыл ей печальную новость. А всякое преступление, по мнению Лиды, должно быть искуплено. И со свойственной ей горячностью, пылкая во всем, необузданная девочка в страстном порыве охватившего ее отчаяния взамен умирающей Фюрст предлагала взять ее собственную юную жизнь. В ту самую минуту, когда Черкешенка допытывалась там, в дортуаре, о причине мрачного отчаяния, охватившего ее подругу, эта мысль явилась в душе Лиды и ярким светом озарила ее.

   Не теряя ни минуты, она опускается на колени, на горячую, всю словно насыщенную электричеством землю.

   - Господи!.. Возьми мою жизнь! Убей меня молнией!.. И спаси ее... спаси ее... если можно!..

   Новый удар грома заставил ее поднять голову. Жуткий ослепительный свет озарил сад. Лида взглянула в конец далекой, змейкой вьющейся аллеи и вскрикнула от неожиданности.

   Высокая, во все черное одетая, фигура, казавшаяся огромной при ослепительной вспышке молнии, медленно подвигалась по направлению к ней.

   - Кто это?.. Агния?.. Призрак?.. Но ведь Агния легенда, предание, и призраки не приходят к нам!.. - терялась она в догадках.

   Вот фигура почти поравнялась с плитою. Послышалось ее свистящее дыхание.

   Молния вспыхнула снова и озарила ее с головы до ног.

   - Maman!

   - Воронская!

   Эти два крика слились в один.

   Одновременно баронесса-начальница (черная высокая фигура оказалась ею, одетой в просторный темный капот, с обмотанной черным шарфом головой) и выпускная "первая" узнали друг друга.

   Лида поняла сразу, что значила эта ужасная одышка. Maman страдала астмой и в минуты припадка астматического удушья находила единственное от нее спасение, выходя на воздух в сад. Присутствие ее ночью в последней аллее объяснялось, таким образом, очень просто, но присутствие здесь Воронской для начальницы казалось совсем необъяснимым.

   - Каким образом ты... - начала было она, с трудом переводя дыхание.

   Но Лида, не дав баронессе окончить, быстро схватила руки начальницы, спрятала в них свое пылающее лицо и глухо произнесла:

   - О, я хотела умереть!.. Я не могу... я не стою жизни, когда она, она умирает из-за меня... из-за нас!.. Господи, если бы молния убила меня, я бы была теперь такой счастливой, не мучилась, не страдала... О, maman, если бы вы знали только!.. Голубушка, maman, какая это тоска, какая мука!.. - заключила свою речь с страстным отчаянием бедная девочка.

   Должно быть, много затаенного горя уловило в этом возгласе чуткое сердце начальницы.

   - Что с тобой, девочка?.. Что с тобой?.. - произнесла баронесса, обвила плечи девочки и усадила ее на садовую скамью. - Расскажи все, все, что случилось... Или нет - плачь, плачь, лучше выплачься прежде всего, бедняжка. Тебе будет легче. Такое состояние должно разрешиться слезами.

   Все было поведано: и история с Фюрст, и нарушение совета Большого Джона, по вине ее, Лиды, ее - преступницы, одной виновницы всего, всего.

   - И вот, когда я узнала о том, что смерть грозит фрейлейн, я прибежала сюда... я сама захотела умереть, - заключила она свою исповедь.

   Рука баронессы легла ей на плечо.

   - Бедное дитя, я не хочу говорить о великом грехе желания себе смерти и гибели. Не буду говорить и о горе твоих родителей, если бы они потеряли тебя. Господь бы не попустил совершиться твоему неразумному желанию. И твоя смерть не могла бы принести искупления ни в каком случае. Но дело не в этом. Твой поступок - детский порыв и безумие. Твоя совесть может найти себе покой иным путем... Я была у фрейлейн Фюрст сегодня. Ей, правда, очень худо, она при смерти. Твой друг, monsieur Вилькинг, не обманул тебя. Но все в руках Божиих, и бывает так, что серьезно больные и умирающие поднимаются на ноги, выздоравливают - по Его святой воле. Завтра я еду снова к Мине Карловне и возьму тебя с собой. Ты будешь помогать ухаживать за ней ее сестре, и, кто знает, может быть, успокоится немного твоя измученная совесть, когда ты, если не словом, то действием испросишь прощение у той, которую ты так жестоко обидела... Неправда ли, ты поедешь к ней?..

  

   - Остановись, Иван, у серого дома.

   Баронесса захлопнула крошечную форточку, проделанную в передней части кареты и снова откинулась на сиденье, мельком взглянув на свою спутницу.

   Лида в своей скромной форменной фетровой шляпе и в темном драповом зеленом пальто казалась очень встревоженной.

   Всю ночь напролет девочка не смыкала глаз, и с самого утра она дежурила у дверей начальницы.

   Кучер распахнул дверцу кареты и осторожно высадил начальницу и ее юную спутницу.

   Сиявшее так весело с утра солнце теперь скрылось. Тучи снова собрались на потемневшем небе, и крупные редкие капли дождя зашлепали на мостовую.

   Вслед за maman Лида прошла в какие-то ворота, миновала узкий двор, заваленный наполовину дровами и всяким хламом, и стала подниматься по грязной лестнице с кривыми ступенями.

   Добравшись до пятого этажа, они повернули на маленькую площадку, добрую треть которой занимала полуразвалившаяся корзина, доверху наполненная глыбами льда. Одна глыба лежала на каменном полу площадки. Сидевшая перед ней на корточках белокурая девушка отбивала куски льда большим кухонным ножом. При виде прибывших девушка быстро вскочила на ноги и начала спешно вытирать багровые от холодного льда руки о синий клетчатый передник.

   - Здравствуйте, Лина, милая моя, - ласково произнесла баронесса и, наклонившись к девушке, поцеловала ее в лоб. - Как здоровье тети? Лучше ли ей?

   Та всплеснула руками, быстрым движением поднесла их к лицу и тихо, жалобно заплакала.

   Этот тихий, жалобный, словно детский плач отозвался мучительным отзвуком в сердце Лиды.

   "Ей худо... Она умирает... О, Господи, помоги ей!"

   Словно чувствуя, что происходит с ней, баронесса положила руку на плечо девочки.

   Они очутились, в маленькой, удивительно чистенькой комнате.

   У окна стояло старое потертое кожаное кресло, и в нем сидел, согнувшись в три погибели, уродец со старческим лицом, с темными, злыми глазами, с изогнутой колесом спиной, с синими губами и безжизненно повисшими ногами.

   - Не бойтесь! Это братец Фриц. Он неизлечимо болен, - услышала Лида и тут только увидела маленькую, лет одиннадцати, девочку, свернувшуюся у ног больного и искавшую что-то в целом ворохе гаруса и разноцветных лоскутков.

   - Здравствуй, Мария, - кивнула баронесса девочке, - вот я привезла мою воспитанницу, Лиду. Она хочет помогать ухаживать за вашей тетей.

   Маленький уродец, спокойно сидевший до сих пор в кресле, вдруг неожиданно заволновался, захрипел и замахал руками. Изо рта его рвались звуки, неумело слагавшиеся в слова. Угрюмые, дико вытаращенные глаза уставились прямо в лицо Лиды.

   - Уйди!.. Убирайся!.. Чужая!.. Злая!.. Не хочу!.. Тетю они убили!., мою тетю!.. Убирайся отсюда вон!.. Буду кусаться, буду, буду!..

   Воронская в ужасе закрыла лицо руками и прижалась к начальнице.

   Когда она снова взглянула, между ней и уродцем стоял знакомый мальчик с белокурыми локонами.

   - Здравствуй! - протягивая руку, произнес Карлуша, тот самый, с которым так неожиданно встретилась перед исповедью Лида в комнате Фюрст. - Здравствуй и ты, - обратился он к начальнице института, и, нимало не смущаясь, протянул руку ей. - Это хорошо, что вы приехали, вы поможете маме. Она устала, не спала столько ночей... И Лина устала, ведь ей надо постоянно колоть лед для пузыря и бегать за лекарством... А ты зачем напугал тетю?.. - сказал он уродцу и пристально, не по детски серьезно заглянул ему в глаза. - Не смей капризничать, Фриц!.. Не смей беспокоить больную тетю, а то я, твой братишка Карлуша, перестану любить тебя.

   Что-то осмысленное зажглось в озлобленных, мрачно горящих глазах уродца.

   - Не буду... не буду... - срывалось несвязными звуками с его губ, - не сердись только... не разлюби Фрица... пожалуйста, не разлюби... Фриц калека... Фриц несчастный навсегда... - прибавил он, неожиданно разражаясь жалобным плачем.

   - Не разлюблю... - произнес Карлуша и, поднявшись на цыпочки, коснулся губами несоразмерно большой головы уродца.

   По лицу несчастного Фрица проползла блаженная улыбка. Очевидно, этот маленький светлокудрый Карлуша являлся ангелом-утешителем, светлым лучом солнца среди жалкого прозябания несчастного калеки-брата...

   На пороге кухни показалась худая, высокая женщина с заплаканными глазами, очень бедно одетая и отдаленно напоминавшая кого-то Лиде. Она бросилась к начальнице, от нее к Воронской и заговорила:

   - Благодарю... о, благодарю... что приехали к нам!.. Моя бедная Мина!.. О... она так плоха, бедняжка!.. Сегодня был господин пастор и не мог ее напутствовать даже... Очень, очень плоха... Благодарю, благодарю вас, что навестили, баронесса, благодетельница наша, и вы, ангелочек барышня...

   И прежде нежели Лида успела отдернуть руку, заплаканная женщина поднесла ее к своим губам.

   Горячий поцелуй и упавшая чужая слеза словно обожгли Лиду. Она удержалась с трудом, чтобы не крикнуть:

   "О, не делайте этого!.. Если бы вы знали, кто перед вами!.. Я погубила вашу сестру, я ее убийца..."

   Но словно невидимые путы легли на губы девочки, не давая ей говорить.

   - Был доктор сегодня? - тихо осведомилась баронесса у хозяйки этого убогого жилья.

   - Доктор был рано утром и еще приедет вечером... Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни, и наша Мина или выздоровеет, или...

   Несчастная женщина не договорила, закрыла лицо руками и зарыдала. За нею заплакала Мария, зарыв лицо в лежащую перед нею груду лоскутков.

   Калека Фриц, видя слезы матери и сестры, заныл громко:

   - Га-га-га... Тетя Мина...

   - Молчи, а то я уйду сейчас, и ты меня никогда не увидишь, - прикрикнул на него Карлуша, потом подошел к матери, встал на цыпочки, дотянулся до ее лица и с трудом оторвал от него залитые слезами руки.

   - Не надо плакать, мама... Господин пастор сказал: "На все воля Божия"... Или ты не слышала этого?.. А теперь ложись спать, мама, а я и Марихен займем Фрица, чтобы он не кричал. Каролина пойдет в аптеку. А ты, - неожиданно сказал он Лиде, - ты пойдешь посидеть с тетей Минхен... И ты тоже... - тоном, не допускающим возражений, обратился он к баронессе. Сделав им знак следовать за собою, он вышел из кухни, служившей, впрочем, столовой и гостиной.

   Они миновали крошечный коридорчик, за ним темную комнату, где стояли кровати обоих мальчиков, и очутились в небольшом помещении, с завешанным темным платком окошком. Тяжелый запах камфоры, мускуса и еще чего-то заставил Лиду остановиться на пороге.

   - Вам дурно?.. Хотите воды?.. Это у вас с непривычки... - услышала она нежный голос и, открыв глаза, увидела белокурую Каролину.

   Девочка стояла у постели больной.

   В этой изможденной, сильно постаревшей женщине трудно было узнать фрейлейн Фюрст.

   И опять сердце Лиды сжалось мучительной болью.

   "Вот что ты сделала, полюбуйся на дело рук твоих".

   Она вынуждена была сесть в подставленное ей Каролиной кресло, стоявшее около постели. В другое кресло, у изголовья больной, опустилась баронесса.