Чарская Лидия Алексеевна - Большая душа

кая; вы правы, Ася, - запротестовала Дося.

   - А не все ли равно, кто сделал это доброе дело, но оно было сделано! - вырвалось у Аси.

   А на следующий день разыгрывали лотерею, и не было конца неожиданной радости Доси, когда фотография "Трувора" выпала на ее долю. Вне себя от счастья, прыгая и вертясь юлой, она совала ее в руки Вени, не переставая ни на секунду сыпать словами:

   - Ну, что? Ну, что я говорила тебе, горбунок? Право же, тебе решительно покровительствует добрая фея. Горбунок-голубчик, и ты, по-видимому, родился под счастливой звездой. Ей-Богу же, горбунок. И ведь надо же так случиться, что я вытянула билет с твоей картиной! На же, получай свое сокровище обратно. Я тебе дарю твоего "Трувора". Получай, он твой.

   Сконфуженный и счастливый, Веня смущенно взял из руки Доси картину. Мальчик не мог скрыть своей радости при виде возвратившейся к нему любимой вещицы, которую он уже и не надеялся увидеть когда-нибудь.

   Вдруг он вспомнил о том, что его маленькая подруга далеко не так счастлива, как он.

   - А твое белое платье? А твои открытки, Дося? - тревожно сорвалось с губ маленького горбуна.

   - Ау - открытки! Ау - платье! - беспечно тряхнув кудрями, засмеялась девочка. - И скажи, пожалуйста, на что мне открытки, в сущности? Что я - крошка, маленький ребеночек, что ли, чтобы заниматься таким вздором? Хорош ребеночек, который с нынешнего сентября месяца будет зарабатывать, как взрослый человек. А насчет платья уже совсем пустяковое дело, ерунда с маслом. Ты подумай, горбунок: на что оно мне, это белое платье? Да надень я его несколько раз кряду, оно у меня из белого живо превратится в серое или, что еще хуже, в платье неопределенного цвета. Так стоит ли жалеть его, горбунок? Зато если бы ты видел Асю, когда она тащила по двору свои сокровища от старухи. Что у нее за счастливая рожица была в те минуты! Уж за одно это можно, кажется, пожертвовать всеми платьями и всеми коллекциями в мире, - горячо и весело заключила девочка и тут же проплясала на радостях такое па, какому позавидовал бы любой индеец из племени папуасов.

  

   Когда Досины хлопоты с лотереей были закончены, девочка волей-неволей должна была "сесть под арест", как сама она называла такие наказания. Итак, на другой же день был розыгрыш билетов, происшедший в комнате Подгорской, в присутствии самой хозяйки и всех троих юных устроителей лотереи. А когда гости ушли и хозяйки остались одни снова, Досины ботинки были торжественно водворены в шкаф и заперты на ключ ее крестной.

   Как нарочно, тогда, когда долгий сон, убивающий незаметно часы, являлся особенно желанным, Дося проснулась в первое же утро своего "заключения" чуть ли не с зарей.

   Милое майское солнышко улыбалось девочке, словно подбадривая ее и приглашая на волю. А легкий утренний ветерок чуть-чуть колебал кисейную занавеску у незакрытого на ночь окошка. Дося вскочила с постели, натянула чулки, накинула легкий ситцевый халатик на плечи и, косясь в сторону ширм, за которыми спала крестная, прошмыгнула к окну.

   Так и есть! Эта труженица Лиза уже встала. Даром, что ее хозяйка на даче, - маленькая служанка поднялась в свой обычный час на работу и теперь, стоя на подоконнике, мочалкой перемывала окно.

   - Лиза, Лизонька, - шепотом окликнула девочку Дося. Но Лиза не слышит - вся с головой, по-видимому, ушла в работу. Говорить же громче Дося ни за что не решится: пожалуй, еще крестная проснется и забранит ее.

   - Господи, какая счастливица эта Лиза! - и легкий вздох вырвался из груди девочки, - дорого бы я дала сейчас, чтобы очутиться там, подле нее. Как это дивно приятно, должно быть, повиснуть так, как птица в воздухе. Дивно! Чудесно! Когда так повиснешь между небом и землей, можно отлично вообразить себя маленькой эльфой, той самой эльфой Дюймовочкой, что носилась по воздуху в скорлупе ореха, запряженной майскими жуками.

   Дося размечталась. Приятно было хотя бы в мечтах очутиться сейчас подле Лизы, тем более что мечты эти совсем уже не так трудно осуществить на деле. Крестная, наверно, проснется нескоро. На репетицию ей надо явиться не раньше как к одиннадцати часам, и она, Дося, сто раз успеет вернуться домой до пробуждения крестненькой. Вот только некоторое затруднение представляется с отсутствием башмаков. Гм! Не особенно-то приятна будет прогулка в одних чулках по двору. А если кто из жильцов попадется навстречу, так и вдвойне неприятно. И как нарочно нет у нее, Доси, даже ночных туфель. А галош она, Дося, не признает вовсе. "Вот разве завернуть ноги в газетную бумагу? Все-таки получится нечто вроде обуви. А ведь это будет самое лучшее, пожалуй", - совсем неожиданно пришла к своему новому решению девочка.

   И теперь уже ничто в мире не могло остановить Досю. Она разыскала листы старой газеты и две бечевки, соорудила нечто вроде бумажных лаптей. Теперь, шурша своей импровизированной обувью, крадучись, Дося проскользнула в коридор хозяйской квартиры и оттуда - в кухню. По счастью, хозяйской прислуги, Луши, не было здесь. Дося выбежала на лестницу. У нее мелькнула мысль забежать к Вене, чтобы захватить и его с собою, но она тотчас отбросила этот план... Нет, нет, на этот раз Веня не должен ничего знать. Он такой благоразумный, этот Веня, начнет еще отговаривать. Он и тогда не очень-то охотно соглашался идти к Лизе, смотреть Велизарихины богатства. А сейчас, после той злополучной истории и подавно не согласится; да, пожалуй, и ей, Досе, помешает еще, чего доброго.

   - Нет, уж я лучше одна пойду...

   И, порешив на этом, Дося перебежала двор и, влетев на третий этаж, где находилась квартира Велизаровой, что было сил затрезвонила у ее двери.

   - Никак, ты это, Дося? - искренне изумилась Лиза, отворившая ей дверь.

   - Я, собственной персоной, как видишь, Лизонька. Уж ты извини, пожалуйста, что на этот раз незваной гостьей. Я знаю отлично, что хозяйка твоя уехала, иначе бы, конечно, не рискнула явиться.

   - Уехала. На даче она. Ну, коли пришла, так уж входи. Небось, другой раз не явится, как намедни, нежданно-негаданно, моя старуха, да и рано еще для нее. Поезд, поди, еще не скоро придет с дачи. А ты, собственно, зачем ко мне явилась, девонька? - со своей обычной грубоватой ласковостью осведомилась Лиза.

   - Батюшки, - вдруг увидя ноги Доси в не совсем обычном для них виде, развела она удивленно руками, - да никак ты в бумажных лаптях, миленькая? Ну, и придумщица же ты, Дося. Да с чего ж это ты обулась таким манером?

   - Вот, видишь ли, - стала фантазировать юная гостья, - вот видишь ли, проснулась я нынче раненько, с петухами, подбежала к окну и увидела тебя за работой. И мне ужасно захотелось помыть с тобою вместе окна сегодня. А крестненькая спит так чутко-чутко всегда, как птичка, ей-Богу. И вот, чтобы не разбудить и не стучать башмаками, я, за неимением туфель, изобрела себе нечто вроде бумажных лаптей. А ведь недурно придумано, Лизонька?

   - Недурно-то, недурно, а только непрочно, - засмеялась Лиза, вполне доверчиво отнесшаяся к словам приятельницы. - Ну, коли прибежала, да еще в газетных башмаках, делать нечего, придется дать тебе позабавиться нынче. Пойдем-ка в горницы. Стой, только я тебе передник свой повяжу спервоначалу, не то вся вымажешься. Ишь, капотик-то у тебя какой - одно загляденье.

   И с этими словами Лиза отвязала и сняла с себя полосатый рабочий фартук и надела его на Досю.

   - Ну, теперь совсем ты вроде заправской служанки у меня, - любуясь хорошенькой белокурой девочкой, заключила она весело. - Принимайся же скорее за работу, да, смотри, не ленись у меня.

   Но торопить Досю было лишнее.

   С радостным лицом, вооруженная тряпкой, девочка вскочила на подоконник и принялась за работу.

   - Я уже вымыла все окна, осталось только протереть их хорошенько, - поясняла ей Лиза, - ну, Бог тебе в помощь, а я на кухню пойду. Работы и там найдется мне немало, а ты смотри в оба, да не вертись больно, не дай, Господи, сорвешься - косточек не собрать.

   И она с этими словами исчезла за дверью.

   А Дося была на седьмом небе, как говорится, от счастья.

   Теперь ее давнишнее желание осуществлено. Вот она стоит спиной ко двору, лицом к окну с наружной стороны подоконника, крепко уцепившись одною рукой за верхнюю часть рамы. Совсем так, как это делала, когда мыла окна, Лиза.

   Другая же рука водит тряпкой по мутным еще от мыла стеклам.

   В один миг окончена эта работа. Верхняя часть первого окна готова... Стекла протерты, и Дося спрыгивает на пол, чтобы перетереть нижние части рам, уже стоя на полу, внутри комнаты. Затем перекочевывает ко второму окошку. Отсюда - к третьему и четвертому, к последнему.

   "Господи, какая легкая и приятная работа, - думается девочке, - хоть бы каждый день, каждое утро заниматься ею, никогда бы не соскучилась, наверное, никогда!"

   Оканчивая перетирать последнее окошко, Дося нарочно задержалась у него, все еще стоя на подоконнике, с лицом, обращенным к небу. Синее-синее, как исполинский сапфир нежнейшего светлого оттенка, светится оно над нею своим майским сиянием нынче. Солнце горит на нем исполинским лучащимся алмазом. Золотая паутина его лучей ослепляет глаза своей нестерпимой яркостью.

   Запрокинув голову назад, ослепленная солнцем, сияющая Дося чувствует себя сейчас счастливейшим существом в мире. В самом деле, уж не принцесса ли она сейчас, не та ли самая сказочная принцесса, что живет в своем замке на скале у моря? Скала повисла над морской пучиной. А наверху, над ее головой, летают белые орлы и ибисы. А в королевском замке играет музыка. Это маленькие пажи перебирают серебряные струны лютней, чтобы порадовать и развлечь ее, их юную принцессу. И вот старый король, ее отец, зовет к себе дочь.

   - Дося, Дося!

   Он, действительно, зовет ее, кричит негромко:

   - Дося, Дося!

   Только какой у него нежный и слабый голос!

   - Сейчас! - весело и звонко отзывается ушедшая от действительности в яркие грезы девочка, живо представившая себя воочию в роли маленькой принцессы. - Сейчас!

   Она быстро и резко поворачивается всем корпусом на звуки раздавшегося еще раз за ее спиной голоса.

   Слишком быстро...

   И слишком не рассчитано это движение...

   Маленькие ноги внезапно теряют твердую почву под собою. Рука, влажная и скользкая от мыла, беспомощно отрывается от гладкого выступа рамы, и небольшая фигурка в ситцевом капотике пестрым комком летит вниз...

  

   Пронзительный вопль нарушает тишину огромного дома. Это кричит смуглая девочка, появившаяся минутой раньше в окне квартиры музыканта.

   - Дося, Дося! Спасите! Помогите! Дося! Дося!

   И весь большой дом сразу просыпается от этих криков.

   Все окна его заполнились людьми. В следующую же минуту небольшой двор его наполняется народом.

   - Кто убился? Кого спасать?

   Маленький пестрый комочек, распластанный на зеленой травке, окружен испуганными людьми. Пестрый комочек недвижим, и толпящиеся вокруг него люди боятся прикоснуться к нему.

   - Насмерть, должно быть... не шевелится даже.

   - А может, и не насмерть? С которого этажа-то свалилась?

   - С третьего, никак...

   - Велизарихина Лизутка, что ли?

   - Да нет, другая, актрисина, никак, крестница...

   - Ах ты, Господи!

   - Доктора бы скорее...

   - Побежали, да чего уж там. Попа, а не доктора тут, стало быть, нужно.

   - А может, еще отдышится... Всяко бывает.

   - Куда уж там! Ребенок ведь еще. Много ли надо, чтобы убиться?!

   - Глядите-ка, люди добрые, ноги-то у ней в бумагу обернуты. Чудно, право. Да что же это такое?

   - Дорогу, господа, дайте дорогу. Пропустите!

   - Кто это? Доктор?

   - Из сорок девятого номера музыкант.

   - Так чего же он-то? Нешто, чем помочь может?

   Толпа, повинуясь энергичному окрику, подалась и раздвинулась. Молодой черноволосый человек в бархатной куртке подошел к распростертому на земле пестрому комочку.

   Бледная, дрожащая Ася сопровождала брата, не переставая лепетать:

   - Подними ее, Юра, и унесем к нам... У нас ей будет лучше... И доктора, ради Господа... доктора, скорее... Может быть, жива еще... Дышит... Господи! Господи! Да приведите же вы его скорее сюда!

   Последние слова девочки относятся уже к толпе. И как бы в ответ на них появился незнакомый маленький старичок.

   - Пострадавшую прежде всего следует внести в дом, - раздался его спокойный, уверенный голос.

   Без слов, осторожно и легко Юрий Львович Зарин при помощи старичка-доктора поднял с земли неподвижное тельце. Перед глазами собравшихся мелькнули бледное лицо и плотно сомкнутые глаза Доси.

   - Померла, значит, - раздается чей-то соболезнующий голос.

   Громкий, пронзительный, сразу переходящий в причитание плач покрывает собою все остальные голоса.

   Это рыдает отчаянно Лиза, успевшая первой спуститься во двор.

   - Матушка, Владычица-Богородица! Святитель Божий, Николай Милостивец, что ж это, Господи! Досинька, миленькая, желанненькая наша! Да на кого ж ты меня покинула? Да куды ж мне таперича голову преклонить, - тонким вздрагивающим голосом запричитала она по-деревенски.

   - Молчите. Вы можете обеспокоить ее. Не надо этого, - неожиданно услышала над своим ухом незнакомый голос Лиза и, увидя смуглое безусое лицо и черные глаза, замолкла тотчас.

   Тогда Юрий Львович обратился снова к маленькому старичку:

   - Моя сестра права, лучше всего девочку пока перенести к нам; у нас спокойно и тихо, а родственницу пострадавшей следует осторожно подготовить к известию о несчастии.

   И юноша осторожно понес бесчувственную Досю в свою квартиру. Ася и доктор последовали за ним. Лиза тоже поплелась сзади.

   А толпа еще долго не расходилась. Люди, взволнованные катастрофой, продолжали делать свои предположения и догадки: будет или не будет жить пострадавшая девочка.

   Веня проснулся от неистовых криков. Он проспал нынче дольше обыкновенного и сейчас, разбуженный этими криками и наступившим вслед за ними шумом и суетой на дворе, долго ^: не мог понять, в чем дело.

   А когда, наконец, одевшись второпях и выскочив на двор, узнал обо всем случившемся, Дося была уже в квартире Зариных. Маленький горбун бросился туда. Дверь квартиры музыканта была открыта настежь, и очутившийся перед нею Веня столкнулся у порога с Асей. При виде маленького горбуна Ася бросилась к нему.

   - Это вы, Веня? Хорошо, что вы пришли, а я бегу сейчас оповестить ее крестную. Она все еще без памяти. Доктор приводит ее в чувство. Господи, что будет, если она умрет. Такая милая, добрая, красивая! И это я... я одна во всем виновата. Я увидела ее в окошке и так удивилась, что не могла удержаться от крика: "Дося!" А она услыхала, повернулась, оступилась. И вот теперь она... она умрет! - закончила с рыданием девочка и бросилась бегом вниз по лестнице. А Веня поплелся в комнаты.

   Дося лежала на широкой отоманке, в уютном маленьком кабинете Юрия Львовича Зарина. Ее белокурая голова покоилась на подушке, и молодой хозяин квартиры, при помощи служанки, ежеминутно менял на этой бедной голове холодные компрессы и давал ей нюхать соль, в то время как старичок-доктор накладывал повязку на разбитую и вывихнутую при падении ногу девочки.

   Веня приблизился к отоманке, неслышно встал в ногах ее и с трепетом вглядывался в помертвевшее лицо своей подруги.

   "Дося, бедная Дося, неужели она умрет?"

   И, словно отвечая на его мысль, старичок-доктор обратился к Юрию Львовичу:

   - У бедняжки сотрясение организма. Что же касается до вывиха ноги и ушиба ребер, то это обстоятельство, само по себе, не может принести существенной опасности. Но необходимо, во что бы то ни стало, как можно скорее привести в чувство пострадавшую и дать ей слабительного.

   - Вы надеетесь на благоприятный исход все-таки, доктор? - озабоченно и тревожно обратился Зарин к врачу.

   - Пока трудно сказать что-либо заранее. Я осмотрел ее и, кроме упомянутых повреждений, не нашел ничего. Вся суть, повторяю, в общем сотрясении организма.

   Не успел Веня вникнуть в эти слова, мало понятные для него, как на пороге комнаты появилась Подгорская.

   Ирина Иосифовна приблизилась к отоманке и обессиленная опустилась на колени перед крестницей.

   Сколько раз видел ее Веня, но никогда не замечал такого выражения в лице актрисы. Страх, отчаяние и глубокая нежность чередовались на этом лице.

   Как ни был убит своим собственным горем и страхом потерять Досю маленький горбун, но он не мог не заметить чужого горя. Слишком тяжело переживала несчастье, случившееся с ее крестницей, Ирина Иосифовна!

   "Она любит Досю. Любит мою бедняжечку. Она страдает за нее, а я-то ее считал холодной эгоисткой", - проносилось в голове маленького горбуна, и он уже совсем иными глазами глядел теперь на Ирину Иосифовну. А та шептала чуть слышно:

   - Детка моя, бедная моя детка. Любимая моя крошка. Только живи! Только живи, моя Дося! О, Господи! Сохрани мне ее, Ты, Всемилостивый и Всемогущий!

  

   Между тем молодой организм Доси боролся всеми своими силами.

   Здоровая, крепкая натура девочки не хотела сдаваться. Падение с третьего этажа на мостовую двора для более слабого ребенка стало бы смертельным. Дося еще жила...

   Ее сердце билось. Холодные компрессы, спирт, нюхательные соли и подкожные впрыскивания сделали свое дело, и она открыла глаза. Морщась от боли, оглядела она лица присутствующих и, не видя Подгорской, остановила взгляд на Вене. Слабая улыбка озарила прояснившееся личико. Она узнала своего друга.

   - Это ты, горбунок? Подойди ко мне.

   И когда Веня пододвинулся к изголовью Доси, закрывая от нее стоявшую на коленях Ирину Иосифовну, девочка подняла с усилием руку, положила ее на руку горбуна и заговорила срывающимся шепотом:

   - Послушай, горбунок, ты не говори крестненькой, что мне очень больно, что я так страдаю. И как все это было тоже не говори. А то она взволнуется, бедняжка. Я ведь все помню отлично. Я мыла окна, оступилась и упала. Ах, как было странно, горбунок, и ничуть не страшно! И пускай крестненькая знает, что нисколько не страшно и не больно. И пусть не сердится на свою несносную, гадкую Доську и не наказывает ее... Скажи ей все это, горбунок мой миленький. И еще скажи, что со мной этого в другой раз ни за что уже не случится, ей-Богу. Мне же и без того стыдно, что я опять обманула ее и убежала даже без башмаков, в то время, как должна была сидеть тихонько и смирненько "под арестом" дома. И еще скажи крестненькой, что Доська ее получила хороший урок, и что теперь она уже остепенится... остепенится, во что бы то ни стало, непременно, честное слово! Да и придется остепениться волей-неволей. Три месяца пронесутся быстро, их и не увидишь даже. А там, уедем мы отсюда с крестненькой. Уедет несносная Дося и будет служить в театре. Будет ходить по сцене, размахивать руками, изображать "толпу" и получать за это жалованье. Понимаешь, горбунок? Зарабатывать будет Дося самостоятельно... Ой-ой, как больно...

   - Вам вредно много разговаривать, полежите спокойно, тогда и поправитесь вы значительно скорее, - тихо произнес старичок-доктор.

   Дося удивленными глазами посмотрела ему в лицо.

   - То есть как это? Скоро поправлюсь. Разве я больна и должна лежать в кровати? - не то испуганно, не то изумленно вырвалось у нее.

   И тут только заметила незнакомую ей обстановку.

   - Горбунок, миленький, да где же это я, скажи мне на милость? - совсем уже растерянно проронила она.

   - Не беспокойтесь, вы у друзей, милая Дося, - послышался новый, незнакомый еще девочке голос, и Юрий Львович подошел к больной и встал подле ее ложа, рядом с Веней.

   - Господи! Да никак это наш музыкант, горбунок, миленький, скажи! Или мне показалось только? - И Дося улыбнулась.

   - Нет, не показалось, это действительно - я, игравший не раз на скрипке для вас и для вашего маленького друга, - произнес с ответной улыбкой Юрий Львович.

   - Ах, как я рада, как я рада, наконец, познакомиться с вами! Горбунок, Ася, где вы? Не правда ли, какое счастье! Теперь-то уж, раз мы знакомы, я посмею попросить вас сыграть мне и Вене что-нибудь. Я так люблю вашу скрипку. И право же, если я и больна на самом деле, то от нее я выздоровею тотчас же и отправлюсь сама к крестненькой. Я так боюсь, чтобы это противное падение мое из окна не подействовало на нее слишком сильно.

   Тут Ирина Иосифовна не выдержала и, протянув руки, осторожно обвила ими плечи Доси.

   - Твоя крестненькая здесь, моя детка. Я здесь, с тобою. Я около тебя. И все знаю. И не сержусь нисколько на мою бедняжку. Но, ради Бога, не волнуй себя разговорами, полежи тихо.

   - Вы здесь, крестненькая? Вы здесь, дорогая? И не сердитесь на меня? О, не сердитесь! Лучше накажите меня. Я виновата, ужасно виновата перед вами, крестненькая. Нельзя было уходить. Но вы подумайте только, я так долго мечтала очутиться наверху, между небом и землей. Точно на скале, над морем. И вот дождалась-таки. Я взобралась на скалу у старого замка над морем. Я была там, у старого замка короля, где маленькие пажи так чудесно играют на лютнях, и где море шумит и клокочет под скалой внизу...

   - Она начинает бредить. Не отвечайте ей ничего. Покой необходим девочке, - произнес доктор.

   - Да, да, я не потревожу ее, я только поцелую ее. Дося, детка моя, слышишь ли, что говорит тебе твоя крестная? Я забыла все, я простила, не волнуйся же, дитя мое!

   Веня взглянул на Ирину Иосифовну и опять не узнал в ней прежней суровой, холодной девушки. Ее красивое лицо дышало почти материнским чувством к девочке.

   Однако Дося не слышала этих ласковых, добрых слов своей крестной, не видела обращенного к ней любящего взора. Она впала снова в беспамятство.

  

   Несколько дней пролежала в квартире Зариных больная девочка, временами забываясь и бредя, временами приходя в себя. Было решено оставить Досю здесь, где за нею был гораздо более тщательный уход, нежели дома. Ирина Иосифовна не смела манкировать своею службой в театре, и, таким образом, пришлось бы перенести домой Досю и поручить больную заботам хозяйской прислуги. Да и обстановка меблированных комнат мало отвечала удобствам, необходимым больной.

   Оставалось или поместить больную в лечебницу, или принять предложение брата и сестры Зариных и оставить Досю у них в квартире. И Ирина Иосифовна, видя, с какой готовностью шли ей навстречу ее новые знакомые, согласилась оставить у них на время больную.

   Теперь Ася с прислугой Матрешей, Веня и сам Юрий Львович дежурили у постели Доси. Очень часто к ним присоединялась и Лиза, не перестававшая казниться за то, что не сумела "доглядеть тогда за Досенькой". Все свое свободное время проводила у ложа крестницы и Ирина Иосифовна.

   Боязнь за жизнь Доси сквозила в каждом движении, в каждом взгляде девушки. А когда Дося, разметавшись в жару, ничего не сознавая, выкрикивала в беспамятстве дикие, непонятные слова, Подгорская приходила в отчаяние.

   - Она умрет! Скажите правду, доктор, не щадите меня, - обращалась она к маленькому старичку-доктору, аккуратно навещавшему больную.

   - Бог даст, выздоровеет ваша любимица, у нее на диво крепкий организм. Будем же надеяться на хороший исход.

   И эта надежда, наконец, оправдалась.

   Дося пришла в себя. Жар уменьшился. Девочка, хоть и медленно, пошла на выздоровление.

   - Дося будет жить. Дося поправится. Ты счастлив, Веня? - встретила Ася как-то вечером спешившего к ним после ужина горбуна. Мальчик целыми днями теперь просиживал в квартире музыканта, забегая домой только для того, чтобы поесть наскоро да сообщить возвращающейся с работы мачехе о состоянии Досиного здоровья.

   - Лиза, слышишь? Поправится наша Досенька, - сообщил он радостным шепотом забежавшей в этот вечер справиться о Досином здоровье Лизе.

   - Слава Тебе, Господи! - облегченно вздохнула маленькая служанка и осенила себя широким крестным знамением, каким обыкновенно крестятся в деревне. - Слава Тебе, Господи, снял Ты огромную тяготу с моей души.

   - И с моей тоже, - прошептала подоспевшая Ася, - и с моей тоже, Лизонька. Ведь не появись я тогда в окошке, не позови Досю - все сошло бы тогда благополучно. Ведь я из-за этого места не нахожу себе все время!

   В этот же вечер, почувствовав заметное облегчение, Дося попросила вернувшегося Юрия Львовича сыграть ей на скрипке.

   Это был чудный вечер, которого долго потом не забывали дети.

   В открытые окна вливался весенний воздух. Голубые сумерки словно баюкали. Скрипка пела под талантливой рукой Зарина. Музыкант играл особенно хорошо и вдохновенно.

   Радость от Досиного выздоровления, по-видимому, отражалась и на его исполнении.

   - Точно пажи играют на лютнях там, во дворце принцессы. И как жаль, что крестненькая не вернулась и не слышит этой чудной музыки, - шептала охваченная восторгом Дося.

   - Она, кажется, снова бредит. Подожди, Юра. Не играй, - тревожным шепотом обратилась к брату Ася, аккомпанировавшая ему на пианино.

   - Нет, нет, играйте, умоляю вас. Я все понимаю и слышу. Я здорова, - произнесла Дося, и вдруг слезы брызнули из ее глаз и потекли по осунувшемуся за время болезни личику.

   - Дося, голубушка, что с вами? Опять больно? Нога болит? Бок? - озабоченный ее слезами, бросился к девочке Юрий Львович.

   - Ах, ничего, ничего! И мне так совестно, что я вас расстраиваю этими дурацкими слезами. Но, Боже мой, если бы вы знали, как мне стало грустно сейчас!

   - В чем же дело? Что случилось, Дося? - Тут Ася выскочила из-за пианино, бросилась к своей новой приятельнице и обняла ее.

   - Не следовало мне играть. Вы еще слишком слабы. Дося, - произнес, качая головой, Зарин.

   - О, нет, совсем нет! Не то вовсе, - всхлипывала девочка. - Я плачу из-за другого. Я плачу, потому что все вы счастливы, а я... так несчастна, - протянула она и снова залилась слезами.

   Тогда Юрий Львович решительным движением взял ее за руку.

   - Вам вредно волноваться, детка, перестаньте. Вы только что начинаете выздоравливать, и вам теперь надо особенно беречь себя. Постарайтесь взять себя в руки, будьте сильны Духом и бодры. Ну вот и отлично. Молодцом! Теперь вы сумели удержать ваши слезы. Объясните нам, друзьям вашим, почему вы заплакали?

   Тихо и бессвязно сначала, а потом все смелее, полилось признание из уст девочки. Ну, да, они все счастливы, конечно, и сам Юрий Львович с Асей, и Веня, и даже Лиза, хоть и мучит ее ведьма-хозяйка. По одному тому уже счастливы, что останутся здесь, в своем кружке, в этом милом доме. Они будут по-прежнему слушать чудную скрипку по вечерам, наслаждаться игрой Юрия Львовича. Они останутся здесь, в "большом доме", где каждая ступенька на лестнице знакома им, где каждый камень на дворе близок, потому что они давно живут здесь и свыклись с ними. А она, Дося, уедет скоро далеко отсюда: и от большого дома, и от них ото всех, и от милого Вени, и от скрипки, которая так чудесно поет под смычком Юрия Львовича. Придет осень, и она, Дося, улетит, как перелетная птица, в чужой город, к чужим людям, и будет делать то, что ей совсем делать не по сердцу. Но иначе нельзя. Не всю же жизнь ей висеть на шее у крестной! Надо начать когда-нибудь и самой зарабатывать на хлеб.

   - А учиться? Когда же ты будешь учиться, Дося? - вырвалось у Аси, которая давно уже перешла на "ты" и с новой своей приятельницей, и с ее маленьким другом.

   - Да я уже училась в гимназии в провинции, четыре года тому назад, перед приездом в Питер. А потом не пришлось как-то. Да и некогда было. Готовить уроки я не могу одна, а репетиторшу взять не на что. Крестненькой же некогда со мною возиться, она служит, ты же знаешь сама, Ася.

   - Послушайте, Дося, а вы бы сами не прочь были продолжать учение? - обратился к девочке Зарин. - Или эта ваша будущая служба статистки в провинциальном театре улыбается вам больше?

   - Мне улыбается больше? Мне? - горячо вырвалось у девочки. - Да я и теперь уже заранее ненавижу ее - всей душой, эту службу. И "Чтеца-декламатора", по которому меня учит крестненькая правильно читать стихи, и все, что относится к театру. Ведь я знаю, что я совсем бесталанная и никогда не сумею двух фраз связать на сцене. Ей-Богу! А только крестненькой этого нельзя говорить: она страшно сердится, когда я уверяю ее, что я - круглая бездарность. Да и потом, не столько для нее важно то, чтобы я служила и зарабатывала, а чтобы занять меня делом, чтобы я была у нее на глазах, а не "болталась" одна дома, потому что... Ну, словом, вы же сами знаете, какая я ужасная непоседа и что постоянно изобретаю что-нибудь такое... несоответственное! - призналась девочка, заставив рассмеяться обоих Зариных и даже тихо улыбнуться грустного Веню.

   В тот же вечер, когда вернувшаяся из театра Ирина Иосифовна заняла свое место у постели Доси, приготовляясь дежурить положенное время около больной, Юрий Львович задержал отправлявшуюся, было, уже спать сестру.

   - Подожди, Ася, мне надо переговорить с тобой, сестренка.

   Девочка подняла на брата загоревшиеся глаза. Она обожала своего Юру, заменившего ей покойных родителей, и каждая беседа с ним являлась для Аси истинным наслаждением.

   Несмотря на свою молодость, Юрий Львович представлял собою тип серьезного и сложившегося человека. Страстно любя музыку и чуть ли не с детства наметив себе карьеру музыканта, обладавший недюжинным талантом, Юрий Зарин ни на полшага не отклонялся в сторону от предпринятого им пути. Жизнь далеко не улыбалась юноше. Бедность, с ее неизбежными лишениями, не оставляла его порога, но юноша не унывал. Он боролся неустанно с судьбой и жизнью и неутомимо работал не покладая рук. И сестренку свою, любимицу Асю, он как будто заразил своей усидчивостью в труде. Вся в брата, серьезная, умная девочка отлично преуспевала и в пансионе, и дома с повседневными обязанностями, неутомимая в своих хлопотах по хозяйству и заботах о Юре.

   Брата с сестрой связывала тесная дружба. Юрий во всем советовался со своей юной сестренкой. Ася ничего не скрывала от брата. Они жили душа в душу. И сейчас, когда он шутливо взял сестру под руку, как взрослую даму, и торжественным шагом провел ее в столовую, где девочке был отведен небольшой уголок за ширмой, Ася почувствовала, что он хочет сообщить ей что-то важное. Присев на подоконник и указав сестре занять место в кресле, Юрий стал говорить:

   - Я вижу, что эта бедняжка Дося и ее горбатенький приятель пришлись по душе моей милой сестренке, и милая сестренка готова из кожи лезть, чтобы ее новым друзьям жилось хорошо и приятно. Или я ошибся, сестренка?

   - Ну, конечно же, не ошибся, конечно, - рассмеялась Ася.

   - Так. А теперь, ты, разумеется, ничего бы не имела против, если бы эта белокурая Дося получила возможность находиться подле тебя и дальше, например, зимой?

   - То есть как же это? Ведь зимой я в пансионе, у бабуси, и только по воскресеньям прихожу домой? - недоумевала девочка. И после короткого раздумья она вдруг неожиданно просияла.

   - Юрочка! - радостно сорвалось у Аси. - Да неужели ты хочешь помочь Досе поступить к нам, в бабушкин пансион? Ах! Неужели, Юра? Но ведь это было бы для меня таким счастьем, Юрушка, что я и сказать тебе не сумею.

   - Тсс. Прежде всего тише, не так горячо, сестренка. Хотеть что-нибудь сделать - не значит уже сделать. А пока ничего еще не сделано, не надо напрасно вселять надежды в другого. До слуха Ирины Иосифовны и самой Доси может дойти слишком преждевременно выраженное тобою удовольствие - преждевременное потому, что бабушка ведь может и отказаться принять Досю, и все наши надежды по этому поводу лопнут, как мыльные пузыри.

   - Да, ты прав, конечно. Но как может отказать бабушка тебе, Юра? Она, которая так любит тебя? - с горячностью произнесла Ася.

   - А вот посмотрим. Завтра у меня нет утренней репетиции в оркестре, к счастью, и я могу съездить к бабушке на остров. Ты ведь знаешь, мало уговорить бабушку принять девочку в пансион. Надо попросить ее принять на бесплатную вакансию Досю, так как Подгорская не может платить за крестницу. Да, кроме того, Дося не подготовлена вовсе и...

   - Я подготовлю ее заскоро! - Глаза Аси блеснули решительностью.

   - За три-то месяца? Не слишком ли быстро, сестренка? - улыбнулся Зарин.

   - Я попробую. Юрочка. Я попробую. Наконец, я буду заниматься с нею и в году вместе. Она умненькая, развитая и, наверное, способная девочка. Ах, Юра! Только бы тебе удалось уговорить бабусю. То-то будет счастье для Доси! Ей так не хочется расставаться с Веней и здешними; а главное - она, если нам удастся наша затея, не останется недоучкой. И Ирина Иосифовна будет рада. Ведь она с горя только, не имея иного выхода, определила в театральные статистки Досю. А тут подумай-ка: Дося будет пансионерка, получит образование - это ли не хорошо?

   И Ася еще долго распространялась на эту тему, пока Юрий Львович обдумывал предстоящий ему назавтра визит к бабушке.

   Анастасия Арсеньевна Ларина сидела в своем любимом уголку на террасе и вязала бесконечный гарусный шарф. Два белых шпица - Муму и Доди - мирно дремали у ног хозяйки. Высокая, худая, с совершенно седыми, по-старинному гладко причесанными волосами, Анастасия Арсеньевна уже одним своим видом внушала уважение к себе. Тонкие черты лица, внимательные и ласковые глаза, плотно сомкнутые правильные губы и породистый нос с горбинкой - все это говорило о былой красоте Анастасии Арсеньевны.

   Старуха жила в своем особняке на Крестовском острове. Этот дом, вернее, дача, двухэтажная, окруженная чудесным тенистым садом, находилась в стороне от проезжей дороги, вдали от городского шума, среди прекрасного парка, ведущего к взморью. Проезжающей на острова публике были видны часть зеленой крыши да белые колонны террасы, обвитые плющом. Высокая чугунная решетка отделяла от остального мира этот прелестный уголок, оставленный покойным мужем в наследство Анастасии Арсеньевне.

   Сюда она удалилась после его смерти с маленьким сыном Левушкой, здесь вырос отец Юрия и Аси; здесь же он провел свои молодые годы: здесь решил жениться на доброй, но крайне болезненной и хрупкой молодой девушке. Огорченная поступком сына, Анастасия Арсеньевна не могла питать нежного чувства к невестке. Молодые поселились одни. Старуха приезжала навещать их, но эти приезды не сближали ее с женой сына. Когда же, протянув, против ожидания врачей, десять лет жизни, молодая женщина умерла, а через несколько лет последовал за нею Лев Львович, сраженная потерей сына, Анастасия Арсеньевна стала уговаривать внучат переселиться к ней за город.

   Но ни шестнадцатилетний в ту пору гимназист Юра, ни девятилетняя Ася ни за что не согласились оставить своего гнездышка, где, казалось детям, еще обитали души их покойных родителей, и где каждый уголок, каждый закоулок были дороги им по воспоминаниям.

   Тогда старуха, согласившись на то, чтобы дети оставались жить у себя дома, уговаривала внука брать у нее хотя бы денежную помощь.

   Но юноша горячо запротестовал и против этого.

   Нет, нет. Он уже достаточно взрослый, чтобы суметь прокормить сестру и себя; он прилично учится; к тому же, может давать уроки. А вот если Асю бабушка согласна будет принять через год-другой в свой пансион - другое дело. Они были бы ей оба благодарны за это.

   Пансион, упомянутый Юрием, был любимым детищем Анастасии Арсеньевны.

   Огорченная ранней женитьбой сына, старуха-Зарина решила тогда же утешить себя заботами о других детях.

   Она разыскивала детей небогатых родителей или вовсе круглых сирот и давала им воспитание и образование в основанном у себя на острове пансионе. Этот пансион был рассчитан на три отделения, и в каждом из них училось не более десяти девочек. Учебный курс пансиона длился шесть лет, в каждом отделении по два года.

   В этот-то пансион через год после смерти отца и была определена маленькая одиннадцатилетняя Ася. Одинокая старуха питала к обоим внукам какую-то исключительную нежность. Всю любовь свою к сыну она перенесла на них. Но ни одного движения души она не проявляла внешне. Гордый отказ Юрия от помощи восхитил Анастасию Арсеньевну, хотя она ни одним словом не обмолвилась ему о том.

   "Так, в сущности, и должно быть. Он настоящий Зарин. Гордый и благородный, не привыкший жар загребать чужими руками", - мысленно говорила себе старуха. И Ася не меньше старшего брата сумела завоевать симпатию бабушки с первых же дней своего поступления в пансион. Она сразу же заняла положение лучшей ученицы среди воспитанниц.

   - Вся в отца пошла, умница, - говорила старуха со вздохом, вспоминая умершего сына, ученого-историка, занявшего незадолго до смерти профессорскую кафедру.

   И только когда по окончании гимназии увлекшийся скрипкой Юрий заявил о своем желании поступить в консерваторию, Анастасия Арсеньевна возмутилась.

   - Ты - Зарин, и хочешь быть каким-то ничтожным музыкантишкой, - говорила она внуку.

   - А почему же непременно "ничтожным", бабушка? - улыбался Юрий, уже решивший в душе своей не сдаваться ни за что в мире.

   - Как почему? Да потому, что все они ничтожны, эти музыканты...

   - И Моцарт, и Рубинштейн тоже ничтожны, по-вашему?

   - Ну, ты мне своими Моцартами и Рубинштейнами в глаза не тычь, пожалуйста. Их было один, два, и обчелся. А таких, как ты, музыкантов на каждом шагу не оберешься. Смешно даже надеяться стать Рубинштейном. То ли дело, шел бы в высшее учебное заведение, в горный институт или в путейцы, например, - предлагала бабушка.

   - А покойный папа всегда говорил, что человеку следует поступать так, как велит ему его призвание... Вон папа был ученым, читал лекции по призванию, занял кафедру тоже по призванию, и он был счастлив. А у меня влечение к музыке, и я тоже хочу испытать свое счастье, - спокойно и твердо ответил внук бабушке.

   И Анастасии Арсеньевне оставалось только согласиться с "упрямцем Юрой", как она называла мысленно внука.

   К этой милой, властной, но удивительно доброй бабушке и ехал сейчас Юрий Львович Зарин.

  

   - Анастасия Арсеньевна, никак, к нам кто-то едет.

   Белокурая в белом форменном переднике девушка лет пятнадцати степенно вошла на террасу и, почтительно сложив руки, остановилась у дверей.

   Это была воспитанница старшего отделения пансиона и круглая сирота Миля Шталь, из обрусевших немок, безотлучно жившая под кровом пансиона Зариной. Миля как нельзя более подходила к общему тону дома Анастасии Арсеньевны. Она двигалась бесшумно и степенно, как взрослая, говорила спокойным голосом, никогда не повышая его. Училась добросовестно и усидчиво, хотя особенными способностями не отличалась.

   Оставшись на лето в пансионе в обществе самой начальницы и еще другой воспитанницы из старшего класса, Миля Шталь не скучала здесь и была даже как будто довольна летним затишьем, которое наступило с разъездом воспитанниц на каникулы.

   Приезды гостей, особенно в летнее время, здесь являлись целым событием. Они вносили разнообразие в жизнь "Белого дома", как называли пансион Зариной ее ближайшие соседи по даче.

   - Кто едет? Взгляни-ка, у тебя глаза помоложе моих, - приказала старуха Миле.

   - Юрий Львович, внук ваш, кажется, - оживленно ответила девочка. - Остановился у калитки, расплачивается с извозчиком.

   Действительно, двумя минутами позже Юрий Львович входил на террасу.

   - Добро пожаловать, Юра. Входи, внучек, гостем будешь. Давно не приезжал что-то. Небось, забыл старуху. Миля, вели самовар поставить, да варенья наложи в вазочку земляничного. Садись, садись, Юра, рассказывай, как живешь. Да что ты такой озабоченный явился? По какому-нибудь делу?

   Лицо Анастасии Арсеньевны так и сияло радостью. Юрий почтительно поцеловал руку бабушки и под дружный и заливчатый лай Муму и Доди сел в указанное для него кресло.

   Миля внесла поднос с чашками и вареньем. За нею проскользнула с сухарницей, доверху наполненной печением, похожая на цыганенка, вторая девочка-пансионерка, с плутоватыми глазами.

   &