Бутков Яков Петрович - Невский проспект, или Путешествия Нестора Залетаева

господин Трясо... Трясо...

   - Трясинин! Покорно прошу - вот здесь.

   Пока Залетаев обозревал мастерскую художника, сам художник, облекшись в длинный зеленый сюртук и поправив растрепанные волосы, принял на себя человеческое подобие и занялся уничтожением, по возможности, беспорядка в своей комнате: шляпку, чепчик и еще какую-то вещь двусмысленного значения поднял с пола и покрыл ими достопочтенные, хотя и гипсовые, головы Сократа, Аристотеля и Пифагора. Опустелые бутылки, разбросанные по разным углам комнаты, сосредоточил на столе в одну уважительную группу; треножник, скромно стоявший за печкой, выдвинул на почетное место. Потом обратился к Залетаеву:

   - Вам угодно иметь портрет?..

   - Да... маленький, не в дорогую цену.

   - Двадцать пять рублей серебром, я меньше не беру.

   - Хорошо. А как скоро вы можете его кончить?

   - Вам скоро нужно? Я могу - в три сеанса: сегодня, потом через два дня и еще через два дня. Прикажете?

   - Сделайте одолжение, начните поскорее. Мне очень нужно поскорее.

   Господин Трясинин достал квадратный в пол-аршина кусок холстины, натянутый на раму, поместил его на своем мольберте и, вооружившись мелом, принялся за работу.

   Залетаев почувствовал, что мурашки пробежали у него по всему телу. Минута действительно была для него торжественная. Переселившись всем своим сознанием в начинающийся портрет, он уже видел, точно наяву, как перед ним, перед этим двадцатипятирублевым портретом, останавливается в благоговейном созерцании отдаленное и решительно беспристрастное потомство; он уже слышал, как начинаются суждения о том, что обозначает та или другая черточка на его лице, каким грозным выражением сверкают эти - не то серые, не то бог весть какие глаза, сколько ума и соображения в этой узкой полоске пустого пространства между бровями и макушкой - в этом "возвышенном" челе, и почему, наконец, по каким таинственным причинам одна бровь у него черная, постоянно неподвижная, а другая темнорусая, мигающая и смеющаяся?

   "Не худо бы в руках иметь что-нибудь приличное, - подумал Залетаев и улыбнулся от удовольствия, что он тоже не хуже других умеет надуть отдаленное потомство и, сидя здесь, как ни в чем не бывалый, - произвести эффект, который может поставить втупик умников грядущих поколений. - Пусть они думают, что у нас все делалось спроста; что мы без всякого расчета списали с себя портрет и даже вовсе не заботились на счет выражения и прочего: человек был простой, не великосветский, так тут уже нет ничего поддельного, умышленно приготовленного для эффекта... Эх вы, потомки!"

   - В мундире или в вицмундире? - спросил художник, чертя мелом изображение лица Залетаева.

   - В мундире?.. О нет, нет! Я, знаете, так... - отвечал Залетаев, вдруг оторопев от неожиданного вопроса.

   - И без кавалерии?

   - Да, да, без кавалерии. Не нужно кавалерии.

   - Й без пряжки? Пряжку не худо... Многие важные чиновники...

   - Нет, нет, и пряжки не нужно. Лучше вот что... в руках что-нибудь такое... карточку визитную или книгу - адрес-календарь, например?

   - Зачем же адрес-календарь? Лучше другую какую-нибудь...

   - "Вечного жида", вы думаете? Нет, нет. Боже сохрани - я не употребляю, не читаю "Вечного жида"!

   - Я не говорю, чтоб "Вечного жида", одним словом, книгу какую-нибудь...

   Вдруг лицо Залетаева озарилось светлою мыслью. Вздрогнув от быстрого и живого сознания своей идеи, он наклонился к портретисту и произнес вполголоса, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь посторонний не перехватил его мысли:

   - Граф Монте-Кристо!

   - Это все равно, - заметил художник равнодушным голосом: - была бы книга в руках. Конечно, можно на корешке написать ее заглавие, если вам это угодно.

   - Да, да, непременно обозначить, что книга называется "Граф Монте-Кристо"!

   Художник, посмотрев на Залетаева с улыбкою, продолжал свою работу. Залетаев попрежнему погрузился в созерцание отдаленного благоговейного потомства, даже вздремнул немного и даже не заметил, как художник, оставив мел, принялся работать красками.

   "И будут удивляться, - рассуждал Залетаев: - что человек тоже, к несчастию, имел свои слабости, свойственные несовершенной человеческой натуре, а впрочем, отдадут полную справедливость характеру и поведению... А паспорт-то, паспорт у меня, кажется, и не прописан", - вспомнил вдруг Залетаев - и побледнел.

   "Так и есть, что не прописан!" - решил он, припоминая свою историю в течение последней недели до самых мельчайших подробностей.

   "А что, если потомство... И, ну его, потомство! Если - хозяйка и дворник... пропала моя головушка, потерялся я совсем! Затаскают меня по конторам... ну!"

   - Позвольте, еще несколько минут просидите спокойно,- заметил художник Залетаеву, который начал вертеться и корчиться, как будто сидел на горящих угольях.

   - Да, да, я спокойно... извините. Мне уж давно пора. Сделайте одолжение, оставим до другого дня...

   - Как вам угодно. Когда же вы будете?

   - Завтра непременно, а теперь мне пора... крайнее дело.

   И Залетаев, торопясь и робея, схватил свою ншнелишку и шляпу. Он уж и забыл о своем портрете, когда портрет сам напомнил ему о себе: перед глазами его мелькнуло только что начертанное художником изображение какого-то лица - кислого, испуганного, разукрашенного пятнами, оживленного гримасами. "Эх, какое оно вышло странное! - подумал Залетаев. - Оно, может быть, и не очень похоже... да мне-то что! Вздумалось же мне списывать с себя такую рожу, - продолжал он, выходя на лестницу. - Дурачина я и сумасброд - куда мне тут рассчитывать на потомство, когда у самого паспорт не прописан, когда не держу себя в порядке, как следует честному и благонамеренному обывателю. Поди теперь с хозяйкою да с дворником!"

   Снова очутившись на Невском, Залетаев хотел было бежать в свою квартиру, чтоб исправить, пока можно, важное упущение по своему званию петербургского обывателя, но как-то развлекся приятным зрелищем блистательной публики, прогуливавшейся перед его наблюдательными глазами. Он вспомнил, что было же, и еще недавно было, такое злополучное для него время, когда не смел он, как говорится, и носа показать на Невский проспект, а теперь, ни с того ни с сего, совсем другое наступило время; есть у него и карета собственная и человек - чего ж еще! Остается только гулять по Невскому, наслаждаться жизнию да колоть кому следует глаза - не выходя, впрочем, из пределов своего звания.

   - Прикажете подавать? - спросил человек, вынырнув из какого-то подземелья и подходя к Залетаеву с совершенно развязным видом и бесцветною, полинявшею физиономией).

   - Как же, братец, подавать скорее. А где ж ты находился во все это время?

   Человек, уставив на него свинцовые глаза, молчал и как будто собирался посинеть от затруднительности своего положения.

   - Ну, хорошо! Вели подавать.

   Пока человек исполнял это приказание - Залетаев отдавал ему полную справедливость насчет того, что он должен быть непременно плут и пройдоха. "А у меня вот - человек!" - заключил Залетаев с самодовольною улыбкою, садясь в карету и входя в свою роль сибарита и великосветского путешественника по Невскому проспекту.

   Карета двинулась куда-то, не спрашивая особых приказаний Залетаева. Человек сел на свое место и погрузился в долгую думу, а Залетаев возвратился мыслию к своему портрету, писанному для потомства, и к самому потомству.

   Тут ему показалось, что платить двадцать пять рублей серебром за портрет очень дорого - и что не худо бы ему вовсе выбросить из головы мысль о потомстве, а если уж на то пошло, чтоб оставить ему свое изображение, то пусть оно, потомство, само обратится к художнику и заплатит ему двадцать пять рублей. Другое дело - потомки, не беспристрастные и признательные, а обыкновенные - детки и внучата: о них стоит позаботиться.

   Проникнутый важностию этой мысли, Залетаев вынул из кармана бумажник и провел в нем карандашом иероглифическую черточку, которая имела для него такое значение:

   "Позаботиться о фамилии; иметь в виду Настасью Павловну Караваеву, для чего примириться с Павлом Александровичем и прочими. В случае неудачи обойтись посредством Феоны Мартыновны, с тем чтоб она бросила неприличное светской даме ремесло хозяйки и кухмистерши".

   В это время взгляд его упал на покупки, о которых он успел уже забыть: адрес-календарь и толстая пачка визитных карточек напомнили ему о его прежних намерениях.

   "Да, да. Будем действовать по примеру славного графа Монте-Кристо!" - решил он, погружаясь в новые планы и соображения.

   Но в ту минуту, когда он удивительнейшим образом мстил обществу и наполнял вселенную шумом, в ушах его зазвенела язвительная фраза:

   - И вы здесь, Залетаев?

   Он торопливо оглянулся и никого не заметил возле себя. Карета, достигнув Адмиралтейской площади, снова поворачивала на Невский проспект. Брызгал мелкий дождик. Разные человеки, под зонтиками и в калошах, толпились перед картинками, выставленными в окнах магазина Дациаро, - другие человеки ехали в различных экипажах по разным направлениям, да еще по улице шел писарь, впереди писаря - бульдог, далее немец, еще далее гувернантка без места, и никто, казалось, не замечал присутствия Залетаева и не изумлялся тому, что и он здесь тоже.

   Когда Залетаев совершенно убедился, что никто не думает осведомиться о причине присутствия его на Невском проспекте, он снова принял спокойное положение на бархатных подушках и согласился, что знатное дело - карета; потом вздремнул немного - а через несколько минут очнулся и, опустив одно из окон кареты, дохнул свежим воздухом, почувствовал себя очень большим барином и стал с совершенно новой для него точки озирать, наблюдать и трактовать встречавшиеся ему лица, экипажи и здания. В одном месте увидел он лошадей таких, что едва мог воздержаться от приказания отправить их куда-то на Волково, в другом заметил несколько лиц, возбудивших в нем неприятное ощущение.

   В таких размышлениях и путешествиях провел он целый день, а к вечеру признал нужным возвратиться домой, чтобы составить план решительного отмщения обществу прежних своих несчастий.

   Отпуская кучера, он не забыл приказать, чтобы лошадей переменили, чтобы дали лошадей хороших, а не таких; потом уже отправился в свою каморку, сопутствуемый человеком.

   - Послушай, братец, ты будешь покамест там спать, в передней, слышь?

   Братец, он же и человек, не отвечал ни слова.

   - Что же ты, слышь, человек? Ты слышал?

   - Слышал-с.

   - Ну что же?

   - Ничего-с!

   - А, ты в том смысле... Ну, хорошо. Сходи же теперь сюда, недалеко, в аптеку: принеси мне дюжину содовых порошков... вот деньги.

   Человек, взяв деньги, принялся думать, что показывало в нем приближение готовности уйти.

   - Слышь, содовых порошков! - повторил Залетаев.

   - Слушаю-с, - отвечал человек, удаляясь.

   В ожидании содовых порошков Залетаев успокоил волнение души своей и свои расстроенные нервы приемом уважительного стакана рома, в который он, по скромности своего характера, подбавил чайную чашку воды. Это средство оказалось до такой степени успокоительным, что Залетаев, не тревожась более насчет своего драгоценного здоровья, принялся было деятельно писать обширный план своим будущим операциям против общества. Возвращение человека отвлекло его от этого занятия.

   Человек поставил перед ним на подносе множество пирожков и отступил к дверям.

   - Что это? - спросил Залетаев, глядя с изумлением на пирожки.

   - Это - сдача с полтинника, - отвечал человек после достаточного размышления.

   - Какая же это сдача? Сам ты посмотри, похоже ли это на сдачу?

   Человек начал синеть и решился молчать. На повторенный вопрос - он еще больше посинел. Залетаев принялся за пирожки, не тревожа его дальнейшими расспросами. Вдруг человек подошел к нему и, положив перед ним горсть медных денег, объяснил:

   - Вот это и есть сдача, а то - пирожки: приказывали подовых пирожков, да подовых нет, я взял таких.

   - Ну, видишь ли, какой ты неаккуратный! - заметил Залетаев. - Ты ходил три часа сряду - а у меня теперь аппетит пропал. Я не могу есть теперь...

   Человек упорно молчал.

   - Ты должен бы иметь столько совести, - продолжал Залетаев растроганным голосом, - чтобы не мучить меня: здоровье у меня слабое, расстроенное... и аппетит пропал!

   - Всего десять минут ходил! - отвечал человек, впиваясь в своего господина свинцовыми глазами.

   - Не разговаривай! Я вашего брата знаю насквозь! Убирайся с своими пирогами.

   Человек взял пироги и, взглянув на них приветливыми глазами, спешил уйти.

   - Завтра ты разбуди меня в двенадцать часов и о карете распорядись к тому времени, а если кто придет и спросит - узнай, кто, и доложи... слышь? Смотри по наружности; иной может подождать, иному можно прямо сказать, что по четвергам не принимают...

   Решение не принимать по четвергам возникло в уме Залетаева без всякого с его стороны приготовления, совершенно по внезапному вдохновению, и как все вдохновенное - оно было удивительно. Залетаев сам изумился и готов был не поверить, что он не принимает по четвергам; однакож скоро убедился, что это согласуется и с высшею справедливостию и с светскими обычаями. Одобрив свою внезапную решимость, он принял потом во внимание всякие нужды своих просителей и нашел удобным, по неистощимой благости своего сердца, снизойти к ним, бедняжкам, и доставить им счастие, видеть его хотя один раз в неделю.

   - А принимаю я... гей, человек!

   - Чево-с? - отозвался человек из передней.

   - А принимаю я - да где ж ты - слышь, человек, человек!

   - Здеся-с! - отвечал человек, выглядывая из-за дверей с пирогом в руках.

   - Принимаю я... по субботам; слышь: по субботам!

   - Слышу-с.

   - Э, нет, нет - человек - по вторникам, понимаешь?

   Человек на эту пору рассудил молчать, и Залетаев, зная его несчастную способность терять в решительную минуту употребление языка, приказал ему убираться, что и было исполнено со стороны человека с похвальною скоростью.

  

  

   Прошло несколько дней после того, что Залетаев обзавелся собственною каретою и человеком. В это время он уже уснел совершенно освоиться с своею ролью нового графа Монте-Кристо и ездил по Невскому от Адмиралтейской площади до Знаменского моста - величественно глядя на смиренных пешеходов или перечитывая в десятый раз адрес-календарь петербургских жителей; чтение для него, повидимому, составляло потребность и труд важный, а не наслаждение; некоторые имена он отмечал крестиком, другие таинственною черточкою; над многими острил язвительно, и таким образом перебрал их все до одной, от аза до фиты. Кончив это дело, он приказал кучеру остановиться в одном месте Невского проспекта, у знакомого дома Павла Александровича, и, выскочив из кареты, охорашиваясь и улыбаясь, вошел в переднюю, где нашел знакомое лицо Максима Макарыча, местного, так сказать, человека.

   Максим Макарыч неприветно, с каким-то боязливым изумлением взглянул на Залетаева, который, напротив, скорчил для него самую дружелюбную мину.

   - Ну, здравствуй, Максим Макарыч! - начал Залетаев, по-приятельски трепля его по плечу. - Вот и я здесь! Ты, чай, и не ожидал? Ничего, еще не то будет! А что, он сам - дома?

   - Кто бы это-с? - спросил Максим Макарыч сурово, будто ничего не понимая.

   - Ну, известно кто, Павел Александрии - кто ж другой здесь сам!

   - Нетути-с! - отвечал Макарыч после некоторого размышления.

   - А она, Настасья Павловна то есть?

   - Нетути-с!

   - Очень жалею... так и скажи; да еще отдай им две карточки с загнутыми уголками: это значит, что я сам, лично приезжал к ним с визитом, только не застал их - так и оставил карточки, загнув у каждой уголок. Ты все это объясни им, любезный Максим Макарыч, так и... а вот тебе двугривенный на чай - так и скажи, что изволили приезжать господин Залетаев, Нестор Филиппович, в собственной, мол, карете изволили, но, не застав вас, изволили оставить две карточки, одну для Павла Александрыча, другую - для Настасьи Павловны, а сами изволили поехать с визитами... в собственной карете... Понимаешь?

   Макарыч отрицательно покачал головою. Залетаев, повидимому, совершенно удовлетворился этим и, повернувшись раза два на каблуках, засмеявшись чему-то с совершенною свободою, вышел из передней Павла Александровича.

   Сев в карету и приказав кучеру ехать дальше к такому-то и такому дому, он почувствовал во всей полноте дотоле недоступное ему удовольствие мщения и залился продолжительным, истерическим смехом. Лицо его искривилось, глаза засверкали слезами, и весь он, ежась и корчась в судорогах удовлетворенного эгоизма, был достаточно гадок для своего великолепного помещения. Потом, когда неистовые порывы в нем прекратились, он выглянул из кареты и обратил насмешливый взор на удалявшийся от него знакомый дом Павла Александровича и, к величайшему своему изумлению, заметил в окнах этого дома и самого Павла Александровича и Настасью Павловну, о которых ему сказал Макарыч, будто их нетути-с. Тут же, с ними, был неизбежный господин Громотрясов - управляющий конторою Караваевых, а выше, в третьем этаже, где помещалась контора, - мелькали знакомые лица кассира Кнабе, бухгалтера Крузе и всех конторщиков и сторожей. Все эти люди как будто нарочно прильнули к окнам, чтоб подивиться на великолепную карету и ее мстительного владельца. В смущении от этой чрезвычайной внимательности Залетаев опустил глаза к подвальному этажу дома и увидел, что оттуда тоже выглядывают повар с поваренком, далее горничная Настасьи Павловны, из-за нее - кухарка, из-за кухарки прачка, даже коричневый пес, принадлежащий повару, ученый воробей, принадлежащий поваренку, и все это смотрело на него с таким полным изумлением, что Залетаев даже сконфузился от скромности, хотя, разумеется, и не мог отрицать во глубине души, что нынче он действительно, по милости божией, лицо достопримечательное. Все это, впрочем, случилось в течение одной минуты. Карета катилась вперед, и скоро перед глазами Залетаева, вместо знакомых окон и лиц, замелькали окна и лица, совершенно ему неизвестные. Новые предметы рассеяли его минутное смущение, и он попрежнему почувствовал себя в добром здоровье и непостижимо веселом расположении духа.

   Через четверть часа он опять остановил свою карету - насупротив квартиры важного должностного лица, графа Алексея Петровича. Человек, уже достаточно выдрессированный, ловко высадил его из экипажа, и он с своим неподражаемо развязным видом обратился к толстому вызолоченному швейцару, стоявшему в сенях.

   - Что, любезнейший, у себя его сиятельство?

   Швейцар, приняв в соображение скромную наружность Залетаева и неукорпзненность его экипажа, отвечал почтительно:

   - У себя-с. Только они нездоровы, не принимают.

   - А, жаль! Ну вот, отдай, любезнейший, мою карточку.

   Он загнул уголок карточки и вручил ее швейцару; швейцар в то же время передал ее длинному лакею, лакей камердинеру, а камердинер уже представил ее самому его сиятельству графу Алексею Петровичу.

   Его сиятельство, посмотрев карточку, никак не мог, ио случаю болезни, вспомнить, кто бы это такой был господин Залетаев, и бросил ее перед собою на столик, чтоб отдать визит господину Залетаеву.

   Залетаев, между тем, катался со смеху в своей карете. Отношения его к обществу, которому он решился отмстить, казалось, все более и более запутывались, то есть он сам их запутывал по своему расчету. В этом интересном положении мстителя он чувствовал себя удивительно похожим на свой прототип - графа Монте-Кристо. Одна была между ними разница, но, к несчастию, весьма ощутительная: граф Монте-Кристо был богат, как ростовщик, а он, Залетаев, и последнюю шубенку заложил, чтоб достать небольшую сумму на издержки своего путешествия, и та сумма уже значительно оскудела, а снова заложить как будто ему было решительно нечего, так что даже хозяйке он задолжал за шесть дней с половиною...

   Эти воспоминания отчасти нарушили веселое расположение духа Залетаева. Даже к такому было привели его заключению, что, однакож, чем все это кончится, и послужит ли к пользе нового Монте-Кристо, и не лучше ли ему будет устроить свою участь совершенно другим образом? Однако это практическое направление его мыслей, обличавшее припадок малодушия, скоро было прекращено, или, так сказать, пресечено деятельными мерами самого Залетаева: скорчась в уголку своей кареты, он нашел в своем деятельном воображении смертельное оружие против практического направления. Одно уже скромное предположение о том, что, наконец, заговорит высший свет и весь город, - преисполняло душу его умилением и блаженством, а дальше появлялось и неизбежное следствие его замыслов и мудрых планов: Павел Александрович, разнежившись и восчувствовав угрызение совести, - скажет: "Вот вам, господин Залетаев, место на моей конторе; принимаю вас попрежнему в конторщики, а то, что я однажды отпустил вас за нехождение в должность, объявляю собственным моим недоразумением. Так помиримся же, господин Залетаев, а чтобы много не разговаривать, вручаю вам в супруги единственную мою дочь, Настасью Павловну! Что же касается до Громотрясова и Растягаева, вы ничему не верьте - пустяки!"

   - Так! - произнес Залетаев утвердительно, любуясь яркою картиною своего грядущего благополучия. - Оно действительно так все и кончится. Нужно только не уронить своего достоинства ни перед кем и каждому тоже отдать по достоинству... Гей, человек! Стой, кучер, стой!

   Карета остановилась. Человек, посинев от холода и строгости своих обязанностей, поспешил явиться у дверец кареты.

   - Куда это мы приехали? Чей это дом насупротив? - спросил Залетаев.

   - Не знаю,- отвечал человек после долгого размышления.

   - Ну вот, ты уж и не знаешь. Выпусти меня скорее. Нет, нет, не нужно: возьми вот эту карточку и снеси, отдай тому красному лакею, что стоит у дверей. Скажи, что от барина, господина Залетаева, к ихнему барину. Скажи, что - больше ничего, и что сами изволили приезжать... пожалуй, скажи еще, что не так здоровы... слышь?.. изволят, мол, жаловаться на расстроенное здоровье... Ступай.

   Человек, взяв карточку, отправился к красному лакею, мелькавшему сквозь стеклянную дверь подъезда. Залетаев следил за всеми движениями исполнителя своей воли: сначала показалось ему, что человек не так действует, как ему приказано, все перевирает, особливо ту статью, где говорится: "изволят жаловаться на расстроенное здоровье", потом он заметил, что к красному лакею присоединился черный, к черному зеленый - потом еще один, синий с золотом, и все они что-то заботливо хлопотали около человека, так что Залетаев стал даже опасаться за него.

   "А что, если они его... да и на съезжую?" - подумал Залетаев и вслед за тем стал отрицать свое предположение тем, что человек ни в чем не виноват.

   "А если спросят, чей ты такой?" - снова подумал Залетаев и, побледнев, решился протестовать против этой мысли новым предположением, что этого быть не может и примера не было такого.

   Глядя пристально на место действий своего человека, он заметил наконец, что человек отпущен и вышел на улицу, но за ним вышли и четыре лакея разных цветов и стали внимательно рассматривать карету и того, кто в ней помещался; особливо один из них, синий с золотом, так и впивался - пьяница, своими черными навыкате глазами в самую глубь совести Залетаева и как будто готов был в ту же минуту обнаружить все его планы и стремления.

   - Ну что, человек? - спросил Залетаев, выглядывая из кареты.

   Человек был решительно в цвету и в поту. Утираясь платком и оглядываясь на четырех своих спутников, он вдруг вскочил на запятки, закричав кучеру. "Пошел!"

   Залетаев тоже, по внезапному движению души своей, которая была истязуема проницательными глазами синего с золотом лакея, повторил строжайшим, чисто пожарным голосом:

   - Пошел, живо!

   Карета помчалась по какому ей было угодно направлению, а Залетаев, выглянув отчасти в окно, увидел, что четыре лакея смотрят ему вслед с прежним вниманием, указывают на его экипаж и как будто рассуждают о чем-нибудь весьма решительном.

   Очутившись в достаточном отдалении от этих подозрительных лиц, Залетаев велел кучеру остановиться и позвал человека.

   - Ну что, ты отдал карточку? - спросил он.

   - Отдал.

   - Что ж, ничего?

   - Ничего.

   Залетаев как будто не ожидал этого. Помолчав немного, он снова спросил:

   - И насчет здоровья докладывал?

   - Докладывал.

   - Сказал, что изволят жаловаться?

   Человек уставил в него свинцовые глаза и - ни слова.

   - Да что же ты, братец! Ведь ты говоришь, что докладывал?

   Человек был нем, как рыба. Только Залетаев заметил, что лицо его во время допроса из фиолетового цвета перешло в бурый, из чего и заключил, что в его душе происходит какая-нибудь "страшная, отчаянная борьба".

   - И сказывал, что сами изволили приезжать? - снова спросил Залетаев.

   - Сказывал! - произнес человек, к глубокому изумлению Залетаева.

   - Ну вот и хорошо, братец, и прекрасно. Так всегда отвечай - аккуратно на все вопросы. Что же они?

   Человек онемел попрежнему, и глаза его начинали тускнеть, сколько могли тускнеть свинцовые глаза.

   - Ну, бог с тобой, ступай себе, - произнес Залетаев, видя, что не может допросить человека о всех подробностях вручения визитной карточки.

   - Насчет ливреи спрашивали: какая такая ливрея и какой такой барин, всё спрашивали, - заговорил человек, неожиданно получив употребление языка.

   Залетаев принял это объяснение к сведению и уже не беспокоил человека новыми вопросами; но в глубине души невольно сознался, что человек - по всему видно - с характером: говорит, когда хочет, а когда не хочет - ни за что не говорит, значит - продувная штука, а у него все-таки - человек.

   Утвердившись в этом мнении, он двинулся вперед - все, однакож, в одном направлении, по Невскому проспекту, строго воспретив кучеру сворачивать куда бы то ни было с этой единственной арены "высшей гражданской и общественной деятельности". Тут, рассудив обстоятельно о причинах и цели своего путешествия, он произвел некоторое усовершенствование в способе посещения известных и знаменитых лиц, о которых он черпал подробные сведения из адрес-календаря. Он заметил, что гораздо удобнее сделать предположенные им визиты, руководствуясь не по рангам известных и знаменитых лиц, а близостью места их жительства. Таким образом, он мог начать свои визиты с первого дома у Адмиралтейской площади и кончить - на кладбище Невского монастыря. Эта мера обеспечивала ему сокращение драгоценного времени и сбережение не менее драгоценного здоровья.

   Отдав себе полную справедливость в остроумной находчивости, Залетаев деятельно принялся "делать визиты" счастливым обитателям Невского проспекта. Эту приятную обязанность исполнял он посредством визитной карточки, посылаемой с "человеком", которого при каждой посылке снабжал он теми же самыми наставлениями и полномочиями, что и при первой. Со стороны человека происходили постоянно те же изменения в лице, он так же часто лишался способности говорить и потом приобретал приятную способность говорить - как и прежде. Вся разница была в количестве лакеев, с которыми приходилось ему объясняться, и в звании лица, которому они принадлежали.

   И вот ездят они - ездят по Невскому все трое: сам новый Монте-Кристо, его верный, несравненный человек и их общий кучер - а лошади возят всех их неутомимо двое суток сряду - и ничего. Залетаев зайдет себе "покушать" в чистую половину, а "людей" пошлет "есть" в черную половину отеля, называемого в просторечии трактиром, и когда все насытятся и надремлются до изнеможения, опять едут с визитами - и ездят попрежнему неутомимо, так что даже целую ночь проездили по Невскому из одного конца в другой (ночью они ездили не для визитов, а для одной прогулки), и так изнурились в эту ночь, что даже поглупели все, не исключая и нового Монте-Кристо. Дрожь лихорадочная била их, несмотря на частые привалы к отелям, которыми изобилует Невский проспект. Кучер решительнл восставал несколько раз против вечного, так сказать, странствования по Невскому, грозил гневом хозяина и тем, что лошади не выдержат; но Залетаев не обращал на это внимания, требовал беспрекословного повиновения своей властной особе и награждал покорность кучера гривенниками, которые тот употреблял на отогреванье своего окоченевшего желудка и после нескольких гривенников, употребленных с этою полезною целью, - так хорошо отогрелся, что запел песню, пожелав Залетаеву доброго здравия и царства небесного, и доложил, что он по гроб свой не выйдет из-под его руки. Залетаев принял эти изъявления с свойственною ему благосклонностью и приказал ехать поскорее - вдоль Невского - потому что очень нужно.

   На другой день этого непрерывного путешествия, дремля в карете, с больною головой и развинченными нервами, Залетаев почувствовал желание узнать, куда и зачем это он ездит и что, наконец, выйдет из всего этого? Все свои визиты он уже сделал, весь Невский проспект видел и его, и карету, и человека и даже, может быть, успел уже взять их на замечание в том отношении, что как же это ездят по Невскому люди обыкновенного звания, дома не ночуют и всё только делают визиты да мстят обществу?

   "А что, - подумал Залетаев, - если они, по каким бы то ни было причинам, из зависти, или из корыстолюбия, или даже для одной шутки... и отнимут?"

   Эта мысль так потрясла его, что он на минуту впал в совершенное беспамятство. При этом случае он и уснул, сам того не ведая, часа три в своей карете, а карета отдохнула у одного не во всех отношениях пристойного места, которое, впрочем, нашли для себя пристойным кучер и человек. Многие пешеходы с изумлением останавливались и глядели на великолепную карету и на спящего в ней узколобого и до крайности величественного господина, которые удостоили отдыхать в таком невыгодном соседстве. Залетаев, однакож, не чувствовал на себе влияния посторонних суждений: очнувшись, он дернул шнурок, и к шнурку уже был, как следует, прикреплен кучер; позвал человека - и человек явился. Удостоверившись в наличности всего своего хозяйства, Залетаев немедленно отдал приказание, которое даже изумило его людей, - приказание повернуть к Каменному мосту, что, однакож, они поспешили исполнить с похвальною ревностию, как будто они имели в этом свою выгоду.

   Залетаев снова погрузился в бархатные подушки своего экипажа, который уже подвигался к предназначенной ему цели. В изнеможении от продолжительной деятельности, он готов был задремать снова, когда сердце его забилось предчувствием близости родной каморки. Залетаев поспешил выглянуть в окно кареты и боязливо стал обозревать знакомую улицу, с которою он не видался двое суток: все было на ней почти по-прежнему, только не совсем: у самой лестницы, которая вела в темную его каморку, - стоял так называемый в тех местах "помощник" и Борис Семенович, а перед ним пресмыкалась в прахе известная борода дворника; несколько лиц, повидимому посторонних, дополняли эту серую картину петербургского быта.

   В эту минуту вся природная сметливость, все отдаленные предположения Залетаева проснулись в нем и так потрясли его, что он вдруг растерялся и, растерявшись, ясно увидел, в какую бездну несчастия поверг себя своим неумением играть высшие роли в человечестве.

   "Пожалуй... и отнимут... Да что тут! Без всякого сомнения - отнимут, - подумал он в глубоком отчаянии: - да еще и самого... и человека, может быть, лишат по какой-нибудь обстоятельной причине".

   - Эй, братец, слышь? Ступай назад, на Невский поезжай - слышь. Человек, человек!

   - Слышь, приятель? - подтвердил человек, приподнявшись на своем месте и перемигиваясь с кучером. - Поворачивай оглобли-то известно куда!

   Карета поворотила на приличное ей место - на Невский проспект, а Залетаев почувствовал некоторое облегчение, удаляясь от своей квартиры.

   "Кажется, я уж слишком опрометчиво распорядился своими визитами, - подумал он, вспоминая о своих путешествиях в последние два дня. - Может быть, и вовсе не следовало бы брать в образец графа Монте-Кристо и ставить втупик высшее общество. Впрочем, Борис Семенович должен бы то принять во внимание, что я действую утонченным образом, и если я решился мстить обществу, так это вовсе не в том, не в каком-нибудь известном смысле: я только хочу напомнить, что вот тот же самый человек - только уже не тот, а нынче ездит в собственной карете, потому что обстоятельства у него поправились и он, по милости божией, достиг в своей жизни совершенного благополучия... В этом, с моей стороны, нет вины никакой, даже существуют благотворительные общества с тою целью, чтоб у страждущего, так сказать, человечества поправлялись обстоятельства. Ну, так я и - ничего, могу быть совершенно спокоен и объяснить свои резоны Борису Семеновичу, с тем чтоб он все принял в соображение и не лишал безвинно... да!"

   "А что, - предположил себе Залетаев в заключение успокоительного размышления: - что если они, с своей стороны, имеют свои резоны и соображения, да и... лишат?"

   Это неуместное предположение так озадачило изнемогшего Залетаева, что он уже вообразил себя действительно лишенным своей несравненной собственности - кареты. В отчаянии он схватился за горячую голову и зарыдал горькими-горькими слезами...

  

  

   Скоро слух о таинственной карете, путешествующей по столичному городу Санкт-Петербургу, стал распространяться всюду: сначала узнали об этом извозчики и вывели из необъяснимого, но подозрительного обстоятельства такое заключение, что появился ученый немец из англичан, и тот немец обозревает петербургские улицы, а наипаче петербургские экипажи, чтоб разузнать все до корня, также и насчет овса, кузнецов и барышников, а потом уж и пустить в ход бумагу об отмене и решительном пресечении всех извозчиков, барышников, дрог, карет, дрожек и всякого рода снарядов и махин, употребляемых нынче, по древним обычаям, для разъездов по городу; все это немец из англичан думает будто бы заменить своим собственным, несомненно хорошим экипажем, а у них, ни в чем не повинных извозчиков, кузнецов и барышников, отнять хлеб и средства к приятному препровождению времени у колод, в заведениях и других публичных местах.

   Люди других званий, ведущие менее практическую и более фантастическую жизнь, слуги при господах, служители в трактирах, маркеры, бильярдные игроки и даже действительные господа, существующие преимущественно непостоянными средствами, отыскиванием пропавших собачек и выпрашиваньем пособий в пользу многочисленного семейства, - эти люди отрицали всякую практическую цель в путешествиях кареты по Невскому проспекту: они достоверно узнали, что был когда-то на свете один хороший человек, который долго вел приличную великосветскую жизнь, играл в карты и ездил в карете, в этой самой карете; наконец он, по каким-то причинам, лишился всего, и кареты, и мебелей своих дорогих, и квартиры в Большой Морской (некоторые, напротив, упорно утверждали, что не в Большой Морской, а в Малой Мильонной), и попал, сердечный, прямо в шарманщики: в этом новом звании видели его будто бы многие на петербургских улицах, на Охте, в Парголове и на островах, - всюду он промышлял своим инструментом, собирал гроши и доставлял наслаждение публике. Таким делом занимался он долго и усердно, только раз как-то поздно ночью, в дождь и бурю, не нашлось ему приюта нигде во всем городе - даже под извозчичьей колодой, -- он и возроптал на свою жалкую участь и, так сказать, пожелал во что бы то ни стало ездить попрежнему в карете, а не шататься по городу с шарманкою. Только что он пожелал такого благополучия и стал ревностно дуть на окоченевшие руки с тем намерением, чтоб отогреться по возможности, - к нему подошел таинственный господин, в виде отъявленного француза и франта, - впрочем, господин известного всему роду человеческому неблагонамеренного звания - и тут же на месте, преобразив его из шарманщика в первобытный светский вид, завел его в кондитерскую у Синего моста, отогрел ликером и заключил с ним соблазнительную, душегубную сделку насчет того, что ездить ему, шарманщику, в своей прежней карете до такого-то и такого года, месяца и числа, а потом уж, разумеется, заплатить проклятому извозчику своею погибелью. Соблазнив бедного человека на эту сделку, таинственный господин вывел его из кондитерской и тут же, у подъезда, представил ему карету новенькую, немецкой работы, с цветными фонарями, синими (некоторые утверждают - малиновыми) бархатными подушками, фиолетовым человеком и всеми принадлежностями. Вот и появилась с той самой минуты на петербургских улицах, а преимущественно на Невском проспекте таинственная карета, которая денно и нощно тешит и возит злополучную человеческую душу.

   Против этой истории тоже нашлись возражения со стороны так называемых глубоких умов. Глубокие умы, по своему скептическому направлению, отрицали и практическое и фантастическое значение кареты, путешествующей по Невскому проспекту; они справедливо признали, что нет еще никаких данных для решительного заключения об этом необъяснимом случае; но, судя по времени и обстоятельствам, принимая во внимание изящество кареты, что утверждают согласно все видевшие ее,- и, наконец, руководствуясь глубокою идеею о стремлении всяких, белых и черных, медведей к проявлению своей личности, они полагают, что поездки неизвестной кареты имеют несомненную связь с всемирно-историческими обстоятельствами.

   А никто, между тем, и не догадывался, что дело началось таким образом.

   В былое время появился в Петербурге новый жилец, а у коломенского обывателя Филиппа Залетаева десятый сын и дармоед Нестор Филиппович Залетаев. По этому радостному случаю ни в природе, ни в человечестве не произошло ничего особенно замечательного, только странствующий Орфей, проникнутый дождем и внезапным вдохновением, остановился на непроходимой местности перед квартирою Залетаева и сыграл на своей шарманке известную торжественную кантату "Мальбрук в поход поехал", да еще страстный и голодный дилетант из порядочного собачьего звания, примкнув к Орфею, взвыл нечто свое, очень убедительное и жалостное.

   Между тем Залетаев-тятенька, двадцать лет поговаривавший о поездке в Новгородскую губернию, собрался было совсем в дорогу и уже старался обнажить упорно державшуюся в ножнах старинную и весьма убийственную саблю для защиты жизни своей от посягательства непристойных людей, занимающихся разбойным делом; но, узнав о счастливом приращении своего дома особою Нестора Филипповича, отложил свое путешествие на неопределенное время, даже совершенно растерялся: так пришлось ему по сердцу умножение предметов его домашнего благополучия. Долго он не мог управиться с нехитрою мыслию, что теперь он, по милости создателя, смело может назваться отцом многочисленного семейства, даже попробовал было усомниться в своем благополучии, но едва только успел подумать, что, может быть, со стороны, для беспристрастного наблюдателя, семейство его еще не вполне многочисленно, как в ушах его раздались звонкие и резкие голоса десяти Залетаевых всякого вида и возраста. Это обстоятельство, уничтожив в нем всякое сомнение в действительной многочисленности его семейства, привело его к живейшему согласию всей полноты его счастия: он только махнул рукой и возложил упование на бога. Возвратив себе такою решительною мерою приличное спокойствие духа, он закурил трубку и принялся выкладывать на счетах, во что ему обойдется, на первый случай, водворение на белом свете нового человека: вышло не то четырнадцать с полтиною, не то и всех пятнадцать бумажками.

   После этого Залетаев-тятенька снес куда-то шубу малоподержанную, на манер енотовой, побегал денька три-четыре по городу, постарался немножко, немножко даже устал и немножко упал духом, зато уж дело свое так обработал, что Залетаев-сынок или, вернее, душа Залетаева-сынка была крепко-накрепко записана и прописана в счастливом числе пеших обитателей великолепной северной Пальмиры.

   Свершив такое доблестное дело, тятенька вошел в прежнюю колею своей жизни: стал с утра уходить из квартиры в какую-то должность, стал просиживать вечера в своем углу с трубкою в зубах, созерцая величие природы в произведении табаку удивительно дешевого и непостижимо особенного, ничем будто бы не уступающего настоящему Жуковскому, стал сосредоточиваться в самом себе, не развлекаясь ничем (разве пожар где-нибудь случался, так ходил смотреть пожар), стал сильно поговаривать о поездке в Новгородскую губернию и, наконец, совсем собрался туда, только опять-таки не поехал, не то чтоб он вдруг раздумал после двадцатилетнего убеждения в пользе этого путешествия, а воспрепятствовало ему непредвиденное обстоятельство: накануне отправления в дорогу, когда уже сабля убийственная была доведена до способности выходить из ножен, где-то случился пожар, казалось, недалеко, на Выборгской стороне, а оказалось далеко, за Выборгской заставой. Сходив за Выборгскую заставу и узнав о происшествии обстоятельно, где, что, почему и как, он возвратился домой поздно ночью в добром здоровье и прилег в своем углу, чтоб возобновить в памяти все обстоятельства виденного пожара, да уж заодно и отдохнуть, - прилег, да так и не вставал, - умер, стало быть, по какой-нибудь причине, - и в Новгородскую губернию не поехал, а поехал на Волково.

   Тем и кончилась история Залетаева-тятеньки. Нет сомнения, что она по сво