Аверченко Аркадий Тимофеевич
----------------------------------
Аверченко Аркадий Тимофеевич. Хлопотливая нация: Юмористические произведения. Сост. М.Андраша. - М.: Политиздат, 1991
----------------------------------
Перед лицом смерти
Веселье
Перед сном
Искусство и публика
Современный роман
Муха
В этот день я был на поминальном обеде.
Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.
Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.
- Слышали? Какое у меня несчастие-то... Конечно, я слышал... Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.
- Да, да...
Я хочу спросить долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:
- Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?
Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:
- Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий...
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
- Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.
- Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
- А что он с вами сделал? - с любопытством осведомляюсь я.
- Умер!
- Да, - вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. - Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
- А вы чего бы хотели? - сумрачно спрашиваю я.
- То есть? - недоумевает сивый старик.
- Да так... Вот вы говорите - жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
- А сколько дорогому покойнику было лет?
- Шестьдесят.
- Боже! - качает головой толстяк. - Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
- Бог дал - Бог и взял! - профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
- Все под Богом ходим, - говорит лиловая женщина.
- Как это говорится: все там будем, - шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
- Именно - "как это говорится", - соглашаюсь я. - А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
- Да, - вздыхает толстяк. - Он уже там!
- Ну, там ли он - это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
- Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища - глупого, пошлого человека.
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
- Да спойте!
- Право же, не могу...
- Да спойте!
- Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
- Да спойте!
- Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...
- Да спойте!
- Говорю же - я не в голосе...
- Да ничего! Да спойте!
- Что уж с вами делать, - засмеялась барышня. - Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
"Сейчас, - подумал я, - все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: "Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете..."
Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:
- Да-а... Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.
Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.
- Давайте поболтаем, - предложил я, садясь. - Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?
Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:
- Шесть штук.
- И все хотят замуж?
- Безумно.
- И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?
- А то как же... Все.
- И обирать будут мужей и изменять им - все?
- Если есть темперамент - изменят, нет его - только обдерут мужа.
- И вы тоже такая?
- И я.
В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.
Дома жена встретила меня слезами:
- Зачем ты обидел тетку утром?
- А зачем она разговаривает?!
- Нельзя же все время молчать...
- Можно. Если сказать нечего.
- Она старая. Старость нужно уважать.
- У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.
Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:
- Все вы, мужчины, одинаковы.
Ложусь спать.
- Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..
Вы - писатели, актеры и живописцы! Вы все (да и я тоже) пишете, играете и рисуете для того многоголового таинственного зверя, который именуется публикой.
Что же это за таинственный такой зверь? Приходило ли кому-нибудь в голову математически вычислить средний культурный и эстетический уровень этого "зверя"?
Ведь те, с которыми мы в жизни встречаемся, в чьем обществе вращаемся, кто устно по знакомству разбирает наши произведения, - эти люди, в сущности, не публика. Они благодаря именно близости к нам уже искушены, уже немного отравлены сладким пониманием тонкого яда, именуемого "искусством".
А кто же те, остальные? Та Марья Кондратьевна, которая аплодирует вам, Шаляпин, тот Игнатий Захарыч, который рассматривает ваши, Борис Григорьев, репродукции в журнале "Жар-Птица", тот Семен Семеныч, который читает мои рассказы?
Таинственные близкие незнакомцы - кто вы?
Недавно я, сидя на одном симфоническом концерте, услышал сзади себя диалог двух соседей по креслу (о, диалог всего в шесть слов).
- Скажите, это - Григ?
- Простите, я приезжий.
Этот шестисловный диалог дал мне повод вспомнить другой диалог, слышанный мною лет двенадцать тому назад, - не откроет ли он немного ту завесу, за которой таинственно прячется "многоголовый зверь"?
Двенадцать лет тому назад я сидел в зале Дворянского собрания на красном бархатном диване и слушал концерт симфонического оркестра, которым дирижировал восьмилетний Вилли Ферреро [1].
Я не стенограф, но память у меня хорошая... Поэтому постараюсь стенографически передать тот разговор, который велся сзади меня зрителями, тоже сидевшими на красных бархатных диванах.
- Слушайте, - спросил один господин своего знакомого, прослушав гениально проведенный гениальным дирижером "Танец Анитры", - чем вы это объясняете?
- Что?
- Да вот то, что он так замечательно дирижирует.
- Простой карлик.
- То есть что вы этим хотите сказать?
- Я говорю, этот Ферреро - карлик. Ему, может быть, лет сорок. Его лет тридцать учили-учили, а теперь вот - выпустили.
- Да не может этого быть, что вы! Поглядите на его лицо! У карликов лица сморщенные, старообразные, а у Вилли типичное личико восьмилетнего шалуна, с нежным овалом и пухлыми, детскими губками.
- Тогда, значит, гипнотизм.
- Какой гипнотизм?
- Знаете, который усыпляет. Загипнотизировали мальчишку и выпустили.
- Все ученые заявили, что под гипнозом человек может делать только то, что он умеет делать и в нормальной жизни. Так, например, девушку можно под гипнозом заставить поцеловать находящегося вблизи мужчину, но никак нельзя заставить говорить ее по-английски, если она не знала раньше английского языка.
- Серьезно?
- Ну конечно.
- Тогда все это очень странно.
- В том-то и дело. Я поэтому и спрашиваю: чем вы объясняете это?
- Может, его мучили?
- Как это?
- Да вот, знаете, как маленьких акробатов... Рассказывают, что их выламывают и даже варят в молоке, чтобы у них кости сделались мягче.
- Ну что вы! Где же это видано, чтобы дирижера в молоке варили?
- Я не говорю в буквальном смысле - в молоке. Может быть, просто истязали. Схватят его за волосы и ну теребить: "Дирижируй, паршивец!" Плачет мальчик, а дирижирует. Голодом морят тоже иногда.
- Ну что вы! При чем тут истязания. Вон даже клоуны, которые выводят дрессированных петухов и крыс, и те действуют лаской.
- Ну что там ваша ласка! Если и добиваются лаской, так пустяков: петух, потянув клювом веревку, Стреляет из пистолета, а крыса расхаживает в костюме начальника станции. Вот вам и вся ласка. А здесь - маленький мальчуган дирижирует симфоническим оркестром! Этого лаской не добьешься.
- Значит, по-вашему, его родители истязали? Странная гипотеза! - Он обиженно пожал плечами. - Выходит так: берем мы обыкновенного мальчика миловидного, начинаем истязать, колотить его по чем попало - и мальчишка через год-два уже дирижирует симфоническим оркестром так, что все приходят в восторг?! Просто же вы смотрите на вещи.
- Виноват! Вы вот все меня спрашиваете - объясни да объясни. А как вы сами объясняете?
- Что? Вилли Ферреро?
- Да-с.
- Тут если и может быть объяснение, то гораздо сложней. Последние завоевания оптической техники.
- Вы думаете, посредством зеркал?
- То есть?
- Знаете, зеркало под известным углом... Фокусники достигают того, что...
- Нет-с, это пустяки. А видел я летом в "Аквариуме" механического живописца. Маленький человек, который собственноручно портреты с публики писал. Представьте себе, я узнал, как это делается: он соединен электрическим проводом с настоящим живописцем, который сидит за кулисами и рисует на другой бумаге. И что же вы думаете! Устроено так, что маленький живописец гениально точно повторяет все его движения и рисует очень похоже.
- Позвольте! Механического человека можно двигать электричеством - но ведь Ферреро живой мальчик! Его даже профессора осматривали!
- Гм! Пожалуй. Ну, в таком случае я прямо отказываюсь понимать: в чем же тут дело?!
Я не мог больше слушать разговора.
- Эй вы, господа. Все, что вы говорили, может быть, очень мило, но почему бы вам не предположить что-либо более простое, чем электрические провода и система зеркал...
- Именно?
- Именно, что мальчик - просто гениален!
- Ну, извините, - возразил старик, автор теории об истязании. - Вот именно, что это было бы слишком простое объяснение!
Подумайте только: на красном диване позади меня сидели люди, для которых мы пишем стихи, рассказы, рисуем картины, Шаляпин для них поет, а Павлова для них танцует.
Не лучше ли всем нам, танцующим, поющим и пишущим, с Шаляпиным и Павловой во главе, заняться оптовой торговлей бычачьими шкурами? Я знаю немного бухгалтерию - возьму на себя ведение конторских книг.
А Вилли Ферреро будет у нас мальчишкой на посылках - относить счета заказчикам... А?
[1] Здесь дается позднейшая редакция этого рассказа. А. Т. Аверченко в своем примечании к рассказу вспоминает: "Этот крохотный гениальный мальчик разъезжал по России, с огромным успехом в годы 1911-1913-й выступая как дирижер огромного симфонического оркестра. Впечатление от его концертов было потрясающее..."
...Повенчавшись, молодые уехали за границу.
Прошло шесть месяцев.
В уютной квартирке на Кирочной сидели за столом муж и молодая жена.
- Так ты меня любишь? - осведомился муж.
- О, больше жизни! Ты для меня прекраснее всех.
- И ты для меня, - восторженно подтвердил муж.
- Я сегодня иду к папе, - сказала жена. - Ты не будешь скучать без меня?
- И я пойду с тобой!
- О, нет. Он просил меня одну. Хочет сообщить что-то важное...
Вернувшись от отца, жена разделась и, прижимая к глазам платок, вошла в кабинет мужа,
- Боже мой! Лили! Что с тобой?!
- Приготовься ко всему!.. - сказала жена, заглушая рыдания.
- О, ужас! Что такое?
- Мы должны расстаться.
Как тигр, прыгнул муж к письменному столу и схватил кинжал...
- О, проклятая! Ты, значит, полюбила другого?!
- Ничего подобного! Я обожаю тебя!
- Так ты... значит... подозреваешь в измене меня?!
- Нет, - сказала жена, всхлипывая. - Ты меня, я знаю, любишь.
- Так в чем же дело?!!!
- Будь тверд и мужественен. Вынеси удар, как подобает мужчине.
- Ну?
Супруги уселись перед камином, и жена начала свою грустную повесть:
- Как тебе известно, мой отец - чиновник государственной канцелярии. Тогда еще, раньше, он говорил: "Эй, Лили, не выходи замуж за журналиста - плохо будет!" Я не послушалась - и вот!..
- Что - вот!..
- Управляющий государственной канцелярией Крыжановский издал циркуляр, в котором запрещает своим чиновникам и их семьям общение с журналистами. Мой отец вызвал меня, показал циркуляр и потребовал...
Но несчастный уже не слушал ее. Склонившись на спинку стула, он тихо, беззвучно рыдал.
- Прощай, моя молодость, мое лучезарное счастье. Не довелось нам пожить с тобой - не сулил Рок.
Слезы брызнули из глаз жены. Дрова в камине зашипели и погасли.
- Итак, - спросил муж, утирая платком глаза, - я должен уехать. Сегодня? Сейчас? Может быть, мы эту последнюю ночь проведем вместе?
Опустив голову, жена молчала.
- Можно мне уехать завтра утром?
Жена молчала.
- Ответь же мне, мое счастье!
...Молчала.
- Или горе лишило тебя речи? - спросил со стоном несчастный. - Ответь же мне!
- Ах ты, Господи! Должен бы ты, кажется, понять, что я не могу с тобой разговаривать! Как не стыдно приставать!
- Ты? Не можешь? Со мной разговаривать?
- Ну да! Кажется, ясно сказано: "Воспрещается чиновникам государственной канцелярии, их родственникам и семьям иметь общение с журналистами!" Отвяжись! Ни одного сведения ты от меня не получишь!
Муж вздохнул и позвонил.
- Глаша! Что, мой желтый чемодан в порядке?
Отвернувшись, Глаша перебирала пальцами концы передника.
- Глаша! Я вас спрашиваю!
- Меня барыня нанимала, а не вы. Нам запрещено давать сведения журналистам.
Тихо заплакал муж.
Выйдя по черной лестнице во двор с чемоданчиком в руках, муж огляделся и крикнул:
- Дворник!!
Из дворницкой показался дворник, из подворотни выскочил мальчишка-булочник.
- Гляди, - крикнул дворник. - Никак журналист во двор забег. Ату! Киш, проклятый!
Булочников мальчишка схватил кирпич и бросил его в ногу журналисту.
- Кишь, анафема! Гони его отсюда, загоняй с парадной, дядя Микита! Мало на них, подлых, циркуляров пишут! Кш!
Завизжав от боли и прихрамывая, побежал журналист на улицу.
Была весна, светило яркое солнышко. Компания мальчишек весело шагала к реке, таща что-то в мешке.
К ним подошли другие ребятишки.
- Чего тащите?
- А топить тащим журналистова ребеночка. Сегодня родился, так дедушка ихний из государственной канцелярии велели утопить.
Мальчик из другой компании засвистал от избытка чувств и похвастался:
- А к нам вчера на огороды журналист забежал. Что смеху было! Никешка ему руку перебил, а Ванька Гайкин глаза выколол. Веревкой за ноги зацепили и по всему огороду таскали.
Глазенки мальчишки с мешком засверкали завистью.
- Ну? А где ж он?
- А в яму с водой бросили. Вы какие будете?
- А из государственной канцелярии! Сторожевы дети.
- Гайда к реке!
Молчало небо.
P. S. Такова схема бытового романа в 1913 году. Мы не сомневаемся, что П. Д. Боборыкин [1] со свойственной его таланту отзывчивостью и сугубым вниманием к новым течениям - использует эту схему для большой вещи в "Вестнике Европы".
[1] Боборыкин Петр Дмитриевич (1836-1921) - русский писатель - публицист, мемуарист, переводчик, автор многих романов. "Вестник Европы" - русский ежемесячный журнал либерального направления.
Итак - я в тюрьме! Боже, какая тоска... Ни одного звука не проникает ко мне; ни одного живого существа не вижу я.
О, Боже! Что это там?! На стене! Неужели? Какое счастье!
Действительно: на унылой тюремной стене моей камеры я увидел обыкновенную муху. Она сидела и терла передними лапками у себя над головкой.
Милая муха! Ты будешь моим товарищем... Ты скрасишь мое одиночество.
Я очень боюсь: как бы она, огорченная неприхотливостью пищи, не улетела от меня.
Устроим ей ужин.
Я беру кусочек сахару, смачиваю водой и, положив его рядом с крошками вареного мяса (не знаю, может быть, мухи едят и мясо), начинаю наблюдать за своим маленьким товарищем.
Муха летает по камере, садится на стены, на мою убогую койку, жужжит... Но она не замечает моих забот. Мушка, посмотри-ка сюда!
Я встаю с койки и начинаю осторожно размахивать руками, стараясь подогнать ее к столу. Не бойся, бедняжка! Я не сделаю тебе зла: мы оба одинаково несчастны и одиноки.
Ага! Наконец-то она села на стол.
Я не удержался, чтобы не крикнуть ей:
- Приятного аппетита!
В камере холодно.
Моя муха - мой дорогой товарищ - сидит на стене в каком-то странном оцепенении... Неужели она умрет? Нет!
- Эй, вы, тюремщики! Когда я был один, вы могли меня морозить, но теперь... Дайте нам тепла! Дайте огня!
Никто не слышит моих воплей и стуков. Тюрьма безмолвствует.
Муха по-прежнему в оцепенении.
Какое счастье! Принесли чайник с горячим чаем.
Милый друг! Сейчас и тебе будет тепло.
Я подношу осторожно чайник к стене, на которой сидит муха, и долго держу его так около мухи; вокруг распространяется живительная теплота; муха зашевелилась... вспорхнула... Наконец-то! Мы должны, дорогой товарищ, поддерживать друг друга, не правда ли, хе-хе!
Сегодня не мог уснуть всю ночь.
Всю ночь меня тревожила мысль, что муха, проснувшись, начнет в темноте летать, сядет на койку, и я неосторожным движением раздавлю ее, убью моего бедного доверчивого друга.
Нет! Мне кажется - смерти ее я бы не перенес. На столе горит лампа... Я лежу с открытыми глазами.
Ничего! Днем можно выспаться.
Какой ужас! Моя муха чуть не погибла в паутине. Я и не заметил этих адских сетей. Правда, паука я нигде не нашел, но паутина!
Я немного задремал, когда до моего уха донеслось еле заметное жужжание.
Встревоженный предчувствием - я вскочил... Так и есть! Она бродит у самого края паутины.
- Милый товарищ! Я так же попался в расставленные мне сети, и я предостерегу тебя от повторения этого ужасного шага. Кш!.. Кш!..
Я размахиваю руками, кричу, однако не настолько громко, чтобы испугать муху.
Заметив меня, муха мечется в сторону - и, конечно, попадается в паутину.
Вот видишь, глупыш!
Я снимаю рукой всю паутину и осторожно выпутываю из нее муху. О, если бы кто-нибудь так же разрушил и мою тюрьму и так же освободил меня.
Сегодня я не могу ни есть, ни пить.
Лежу на койке и бессмысленно гляжу в одну точку...
Муха исчезла!
Улетела, покинула меня, эгоистичное, самодовольное создание!
Разве тебе было плохо? Разве не был я тебе преданным, верным другом, на чью сильную руку ты могла опереться?! Улетела!..
Залетела я сюда из простого любопытства.
И сразу вижу, что сделала глупость.
Тоска смертная! Только что уселась на стену - привести себя в порядок и немного подремать, как вздрогнула, чувствуя на себе чей-то взгляд.
Мужчина. Что ему нужно?
Глаза на меня так пялит, что даже стыдно. Не думает ли он меня укокошить? Вижу, что придется распроститься с отдыхом. Полетаю по камере. Эх!
Чего он ко мне пристает?
Намесил на столе какой-то сладкой дряни с вываренной говядиной - и гоняется за мной по камере, хлопая в ладоши.
Что за смешное, нелепое зрелище: человек, а прыгает, как теленок, потерявший всякое достоинство...
Придется усесться на стол, отведать его месива. Брр!..
Что он там кричит? Как не стыдно, право! А еще человек.
Ни минуты покоя!
Только что я завела глаза, задремала, как он стал кричать, колотить кулаком в дверь и доколотился до того, что ему принесли чайник с кипятком.
Что-то он предпримет?
Этого еще недоставало! Тычет горячим чайником прямо мне в бок... Осторожнее, черрт!
Так и есть: опалил крыло. Попробую полетать...
Прямо-таки смешно: я летаю, а он носится за мной с чайником.
Зрелище, от которого любая муха надорвет животики.
На дворе ночь, спать хочется невероятно, а он зажег лампу, лежит и смотрит на меня.
Все имеет свои границы! Я так истрепала нервы, так устала, что жду не дождусь, когда можно будет удрать от этого маниака.
Ночью не выспишься, а завтра с утра, наверно, опять будет прыгать за мной с горячим чайником в руке...
Всему есть границы! Этот человек чуть не вогнал меня в гроб!..
Сегодня я подошла к паутине (паука давно нет, и мне хотелось рассмотреть это дурацкое сооружение...). И что же вы думаете! Этот человек уже тут как тут... Замахал руками, заорал что-то диким голосом и так испугал меня, что я метнулась в сторону и запуталась в паутине.
Постой! Оставь! Я сама! Я сама выпутаюсь... Да оставь же! Крыло сломал, медведь. Нога, нога! Осторожнее, ногу! Ф-фу!
Не-ет, миленький, довольно.
Что это? Сигнал на обед? Какое счастье! Открывается дверь, и я - адью!
Теперь уж не буду такой дурой. И сама хобота сюда не покажу и товарищей остерегу:
- Товарищи-мухи! Держитесь подальше от тюремных камер!! Остерегайтесь инквизиции!