Ахшарумов Николай Дмитриевич - Концы в воду

ашел ничего подобного. Передо мною теперь, как и прежде, стояла статная молодая женщина с простым и свежим лицом, на котором, в эту минуту по крайней мере, не было ничего трагического... Парадный туалет сбил меня окончательно с толку. "Бодягина! Ну, это совсем не то... Но не успел я сказать себе это, как что-то знакомое остановило мое внимание: память попала на след; звено за звеном, правда реального впечатления воскресла во всей своей полноте, и я узнал ее... Это была несомненно она - Ю. III., моя попутчица и любительница хороших сигар. Ее манеры, голос и взгляд, ее светлые волосы и глаза, ее роскошный стан, и страстный подъем плечей, затаенная нега телодвижений - все это было знакомо, и вместе казалось ново, так ново, как будто я никогда ее не видал.

   "Фу! Как чертовски похорошела!" - сказал я себе, и, странно, - сердце забилось, как у влюбленного после двухлетней разлуки. И пульс был, конечно, другой, но механика до того похожа, что я испугался. Я не мог себе дать отчета, что со мной делается. Меня влекло к ней какое-то жадное любопытство. Мне трудно было отвести от нее глаза. И я украдкою вглядывался в ее лицо, стараясь найти в нем если не древний знак, по которому, говорят, можно было узнать иных людей, то, по крайней мере, хоть что-нибудь, какой-нибудь след... Нет, ничего! Ни тени!... Она сидела передо мною' весь вечер, гордая и сияющая. Успех написан был у нее на лице и, судя по тому, как ее ласкали у Горбичевых, успех, одобренный светом. Чего же еще?... Она спокойна - значит ей нечего опасаться. Но если ей нечего опасаться, то отчего же она избегала меня? Отчего ее взор, встречаясь с моим, скользил так упорно мимо, и отчего, когда я пробовал с нею заговорить, она обернулась ко мне с таким лицом?... На этот раз в нем было что-то застывшее и немое, но не спокойное. Она была испугана, чем? И что она рассказала мужу, когда воротилась домой?... О, дорого бы я дал, чтобы знать истину. Да как узнать ее теперь, когда все это кануло в воду?... Они уже с год как обвенчаны, и у них есть дочь, и никто их не обвиняет, не трогает. История об отравлении давно поступила в архив тех басен, к которым, натешившись ими до отвращения, публика начинает потом относиться скептически и кончает глубоким забвением. Z** не хочет больше и слышать об этом. Пустяки, мол, все выяснено. Тетушка Софья Антоновна тоже молчит... Забыла? Что же, пора, значит, и мне забыть. К чему ведут все эти вопросы, которые я не могу решить, и эти бесплодные подозрения? Как ни натягивай, а надо же наконец сознаться: я не уверен. Я не могу поручиться, что все это не совпало случайно, и, стало быть, не могу ее обвинить публично. А мимо этого все пустяки. Я не Лекок {Полицейский сыщик, герой одноименного романа французского писателя Эмиля Габорио (1832 - 1873).}, чтобы открыть через три года то, что не в силах были открыть артисты сыскного дела, люди, которые зубы съели на этого рода вещах.

   Что же дальше?... Ничего нет и быть не должно, это ясно как день, а все-таки я пойду к ним... Чувствую, что я глупо делаю, - порчу только себе напрасно кровь и чувствую, что из этого ничего не выйдет, кроме дурачества, а все же пойду... Тянет...

  

  

  

   Был поутру и не застал никого, или не приняли?... Лучше всего бы сделали, если бы заперли двери раз и навсегда. Тогда и глупости этой конец. Чего мне нужно от них? Я его ненавижу, ее не знаю; я бы желала, чтобы она была за тысячу верст отсюда, а вот, кокетничаю с визитами!

  

  

  

   Бодягин был... Сейчас, воротясь домой, нашел у себя его карточку и на листе бумаги, особо, несколько слов: "Любезный друг Черезов! Пожалуйста, не финти с визитами, а, благо уже знаком с моею хозяйкой, приезжай просто к обеду, завтра или когда удобно, к 6-ти. П. Б."

  

  

  

   Живет как Ротшильд, этот недавний нахлебник и прихвостень знатной родни, который пять лет обивал пороги у К-ва и был недавно еще в долгу по горло... Теперь квартира в 3 000; шестерка заводских, и буфетчик, и метрдотель, и целая шайка челяди... За обедом была довольно большая компания и между нею знакомые имена, хотя в лицо я почти никого не помню. Невольно думается, что я у них тут напоказ, кузен по первой жене и живой свидетель, что между ее родней есть люди, не ставящие ему в счет того, в чем он ни душою, ни телом не виноват...

   К вечеру, впрочем, все это разъехалось, и мы пили чай по-семейному. Она сама разливала. Ее опять узнать было невозможно. Сущий хамелеон! Ни следа недавней холодности: мила, внимательна и любезна. Должно быть, он надоумил... Впрочем, она говорила мало и ничего серьезного, он взял это все на себя. Поздравил меня с удачей, расспрашивал, что я теперь намерен делать, журил за старое и уверял, что пора, наконец, взяться за ум...

   - Mieux vaut tard, gue jamais, mon cher! {Лучше поздно, чем никогда, дорогой мой. (фр.).}

   Время еще не ушло; напротив, оно никогда не было так удобно. Ты попал сюда в самую пору и в самых счастливых условиях. Когда-нибудь я тебе все это объясню... Сколько, бишь, ты сказал, тебе приходится?... Хо, хо брат! "Только", ты говоришь?... О! Простота! Да ты что думаешь? Тридцать две тысячи чистых, мобилизированных, так что вот взял, да и вывел в любую минуту, это, mon cher, такая армия, с какою немногие вступают в поход. Это, если им дать надлежащий форс, пойдет за полтораста, за двести... Я не имел ничего подобного. Пять лет назад, когда я сошелся с П** и мы оснастили суденышко, с которого, собственно, и началось мое плавание, знаешь ли, сколько у меня было в наличности?... 500 рублей.

   - Не может быть!

   - Клянусь тебе честью, ни гроша более... Правда, я только что перед тем уплатил тысяч 15-ть долгу, из денег П**, разумеется, но это поставило мой кредит в такое цветущее положение, что через полгода мне дали сорок... Слушай, расскажу тебе.

   И он рассказал, довольно цинически, как ему удалось встать на ноги. Потом пошла старая песня: как он получил и продал концессию.

   - Это было как раз перед нашею встречей, три года тому назад; помнишь, еще обедали у Бореля и говорили об Ольге?

   - Помню.

   - У меня это осталось в памяти, потому что она... ты знаешь?... Это случилось скоро после того, в ноябре.

   Я смотрел ему прямо в глаза, но не мог уловить его взгляда. - Тебя известили, конечно?

   Я отвечал, что получил известие через три недели от Софьи Антоновны.

   - Ох уж мне эта Софья Антоновна! Обязан я ей, много обязан!... Чего они только тут не наплели?... Ты слышал, конечно? Ну, скажи, ради Создателя, есть ли совесть? Хотя, конечно, о совести нечего говорить, когда у людей в голове нет здравого смысла... Пойдем в кабинет.

   Мы пошли в кабинет, а она куда-то, должно быть в детскую... У нее есть дочь, грудной ребенок.

   - Много обязан! - ворчал Бодягин. - Много!... Садись, потолкуем. Я рад, что ты наконец воротился, рад между прочим и потому, что теперь есть хоть один живой человек, которому я могу рассказать по-приятельски все, что я вынес в ту пору... Хочешь сигару?

   В кабинете горела одна большая лампа под абажуром, который сосредоточивал свет в небольшом кругу. Мы сели с ним у камина: я боком, а он спиною к лампе. Лицо его было так слабо озарено багровым отблеском кокса, что я не мог хорошо разглядеть выражения.

   - Да, - продолжал он, вздохнув, - наделали они мне в ту пору хлопот! Благодаря им и только им одним, я вынужден был показать это письмо, которое прекратило следствие... Ты имеешь понятие, как это было? Постой, я тебе расскажу, только на вот, сперва прочти.

   Он достал из стола письмо Ольги, то самое, о котором писал мне Z**. Он не мог ничего хуже выдумать, но об этом после.

   - Ну что? - спросил он, когда я кончил. - Ясно, не правда ли?

   - Ужасно! - вырвалось у меня. Но он не понял, к чему это относится.

   - Да, - повторил он, - ужасно! И тем ужаснее для меня, что я оплошал в этом случае. Я никогда не прощу себе, что отложил это дело. Я должен был ехать к ней в Р** немедленно, добиться, что это значит, и успокоить ее. Только мне в голову не пришло. Я думал, что она так, дурит... Сам посуди: мог ли я верить этому? Мог ли я допустить, хоть на минуту, чтобы она, в здравом уме и в памяти, не только решилась сделать такую глупость, а даже имела ее серьезно в виду?... Из-за чего? - После я понял из-за чего, но в ту пору я был, ей Богу, во всех отношениях за тысячу верст...

   Он замолчал и задумался.

   - Она писала тебе перед этим? - спросил он минуту спустя.

   - Писала раз.

   - Ах да, кстати, скажи, пожалуйста, ты был у нее в последний приезд?

   - Был.

   - И ничего не заметил?

   - Ничего, что могло бы навесть на мысль о подобной развязке. Она тосковала, и я нашел ее очень переменившеюся с лица...

   - Ну, а помимо этого и помимо лица, - так, вообще?

   - Ничего.

   - Странно! А впрочем тебе, конечно, и в мысль не могло прийти. Я сам не мог составить себе никакой догадки, пока не узнал, кто была эта... которую видели у нее за час до смерти и из-за которой вышла вся эта сказка насчет отравы... Потом оно выяснилось... какая-то повитуха...

   Я вздрогнул, и это не избежало его внимания.

   - Жила сперва в Р**, потом наезжала туда. Когда они познакомились, и чего Ольге нужно было от нее на первых порах, неизвестно. Женщины этого рода имеют часто рядом с открытым их ремеслом два или три другие - тайные. Но есть догадки, мало того, почти доказательства, что этот приезд ее был не первый, и нет никакого сомнения, что Ольга через нее получила яд. Трудно только сказать, когда. Я полагаю: ранее, и полагаю, что женщина эта не ожидала того, что случилось, то есть, или ошиблась в средстве, или рассчитывала, что яд не будет принят, по крайней мере, немедленно; потому что иначе она не сделала бы такого дурачества...; Теперь, надеюсь, ты понимаешь? - сказал он, видя, что я молчу.

   - Нет, - отвечал я, - не понимаю. Ты хочешь сказать, что она была...

   - Беременна; это почти несомненно. Что ж делать? Я ее не виню. Если бы я знал, я бы ее увез из Р** и дал бы возможность скрыть это.

   - Ты шутишь?

   - Нет.

   - Ну, полно, Бодягин, признайся: шутишь?

   - Клянусь тебе честью, нет.

   - Но это должно было бы открыться?

   - Да, если б ранее не открылось другое. Яд было нетрудно найти, это бросалось в глаза и в нос... Остальное могло ускользнуть от внимания. Впрочем, не знаю; я не читал их протоколов; думаю только, что в них об этом не упомянуто, потому что меня об этом не спрашивали.

   - Но как могла повивальная бабка дать яд?

   - Не знаю; дала. Может быть, и сама не знала что, потому что они вообще не много знают. А может быть, и знала; да ей-то что?... Не ей ведь околевать.

   - Что же, ее так после и не нашли?

   - Ее-то? Нет. Ее, собственно, вовсе и не искали, так как, на первых порах, не знали, кого искать, а потом, когда это письмо стало известно, нашли, что убийства не было, и следствие было прекращено. То, что я сообщил тебе, дошло до меня как слух, которому я, на первых порах, не придавал значения и уже после, доискиваясь на месте, в Р**, до его источников, вынужден был убедиться, что это правда. Все это, само собой разумеется, дознано было негласно, и стоило мне огромных хлопот, не говоря уже об издержках.

   Терпение мое лопнуло ранее, и мне было уже все равно, что он говорит. Я ждал только случая оборвать его так, чтобы он помнил это и никогда вперед не осмелился повторять при мне ничего подобного.

   - Ну, - произнес я, - если все это не шутки, то я тебе вот что скажу, Бодягин: хлопоты и издержки твои пропали даром.

   - Ты думаешь?

   - Да, думаю; мало того, я ручаюсь тебе, что все это вздор. Не знаю, кто сообщил тебе все эти сведения, но кто бы он ни был, он лжет. Я не могу постичь, как ты поверил ему, как ты не плюнул ему в лицо!

   - Не горячись, Черезов, - сказал он, но тотчас же вслед за тем, понизив тон, прибавил, - я понимаю, что это тебя шокировало.

   - А тебя нет?

   - Ну да, и меня сначала, но ты меня знаешь. Я, братец, смотрю на эти вещи совсем иначе. Что ж тут такого особенного, если бы и была... Дело естественное. Мы жили три года врознь, и она была, фактически, уж давно свободна.

   - Нет! - вскрикнул я, выходя из себя. - Она не была свободна. Она была твоя вся до конца костей, твоей осталась до смерти, и ты это знал, знаешь лучше, чем кто-нибудь. Как мог ты, зная ее, поверить? Да что я говорю, поверить! Ты сам не веришь этому; теперь, в эту минуту, когда говоришь, - не веришь!

   - Трудно не верить факту.

   - Какому факту? Кто тебе сказал, что это факт? С тебя даром содрали деньги - вот факт. Я видел ее своими глазами за семь недель до смерти, и она мне открыла всю свою душу... Я знаю, что этого не было. Я голову ставлю, что нет. Это проклятая, подлая ложь, клевета.

   Я смотрел ему прямо в глаза, а он смотрел в землю.

   - На что же ей была повитуха? - произнес он нетвердым голосом.

   - Это была не повитуха.

   - А ты почем знаешь?

   - Я знаю. Я был у нее в сентябре, как раз после того, когда эта женщина приезжала к ней в первый раз, и Ольга мне говорила о ней... Это была не повитуха.

   - А кто же?

   - Не знаю, кто... Она приезжала под ложным именем.

   Он замолчал, и я тоже. Сигара моя потухла, но мне было не до нее. Мне нужно было немного света, чтобы увидеть его лицо. Возле меня, на столике, стояли свечи и спичечница. Я зажег спичку, потом свечу. Покуда я это делал, он встал и начал ходить по комнате, но не мог совладать с собой так быстро, чтобы скрыть от меня, что в эту минуту происходило с его лицом. Не то, чтоб оно было особенно бледно или как-нибудь очень искажено, но на нем было что-то глубоко встревоженное и озлобленное, что-то, напоминавшее крысу, шныряющую в своей западне, не находящую выхода. Сходство еще было усилено тем, что он бегал взад и вперед, и глаза его бегали, не останавливаясь, то туда, то сюда, во все стороны, кроме того угла, где я сидел.

   - Это меня удивляет! - бормотал он, не обращаясь ко мне. -Этого я не знал... Значит, тут было еще лицо... Под чужим именем?... Под каким именем? - произнес он, вдруг останавливаясь передо мной.

   - Под именем баронессы Фогель.

   - Фогель! Кузины Фогель! Ах, Боже мой! Это странно... Неужели это была она?

   - Нет; я тебе уже сказал, что имя было фальшивое.

   - Но каким образом ты узнал?

   - От Ольги.

   - Нет, я не то... Я спрашиваю, как ты узнал, что это была не Фогель?

   Я объяснил ему коротко, что я писал об этом из М** и что по этому поводу деланы были справки.

   Тревога его росла... "Зачем же она приезжала?" - спросил он глухим, сдавленным голосом.

   "Ну, нет, брат, довольно с тебя покуда", - подумал я.

   - Не знаю, - ответил я. - Ольга мне говорила об этом что-то, несколько слов, на которые я в ту минуту не обратил внимания.

   Мы замолчали, и он опять забегал.

   - Ты, стало быть, думаешь, что это та самая, которая приезжала потом, в ноябре?

   - Конечно та. Ее узнали в том доме, где она останавливалась.

   - Но может быть, - продолжал он растерянно, - может быть, эта, которую, ты говоришь, узнали, и которая приезжала два раза, была не та, о которой тебе говорила Ольга?

   - А какая же?

   - Да эта... другая...

   - Какая другая?

   - Бабка.

   - Нет, это была не бабка.

   - Почем ты знаешь?

   - Знаю. Никакой бабки не было. Это ложь!

   - Черезов! - вскрикнул он вдруг, останавливаясь. Зная его издавна, я ожидал бешеной выходки, но точно что-то было надломлено в этом человеке. Он постоял, посмотрел, и на лице у него мало-помалу затеплилось нечто похожее на усмешку.

   - Ну, Бог с тобой! - произнес он, махнув рукой. - Я не могу на тебя сердиться за то, что ты так горячо берешь ее сторону. Я перед нею, конечно, неправ, и дело, конечно, темное. Оставим его; нечего сызнова поднимать все эти дрязги. Дай руку! Я тебя всею душою уважаю, люблю и надеюсь, что мы с тобою всегда останемся в старых приятельских отношениях.

   На этом мы и покончили. Я взялся за шляпу, но он не хотел меня отпустить, и мы просидели еще часа полтора. Вошла она. Болтали о пустяках.

   Когда я вернулся домой, горячка моя совсем остыла. Я начал припоминать на досуге случившееся и мог наконец понять, какую глупость сделал. Я вел себя как дитя; вместо того, чтобы выведать что-нибудь, я сам проговорился и выдал себя кругом. Дивлюсь, как я ему не сказал еще, что узнал его Юшу, что мы с нею оба ехали в Р** и что это она отравила Ольгу. О, простота!... Теперь все кончено; они будут настороже и их уже не накроешь врасплох... Сначала, когда я сказал это себе, я был в отчаянии; но за ночь оно прошло, и теперь я спрашиваю себя: жалеть ли, что это так вышло, или поздравить себя? Чего я хочу? Чего мне нужно от них? Покаяния, что ли? Конечно, нет, а если нет, то к чему раскапывать эту грязь?... Конечно, так и кончено, - ну их к черту!

  

  

   Одним из несчастнейших приключений в жизни моей была эта дорожная встреча, а между тем, как случай, она не имела в себе ничего особенного. Кондуктор ночью впустил какого-то господина в купе, где я сидела одна. Господин этот спал, как сурок, несколько станций, потом проснулся, вступил со мной в разговор и, узнав, что я в затруднении по части спокойной квартиры в Москве, предложил мне свои услуги. Мы с ним отправились вместе, нашли какие-то нумера, я почти не видала его. Всего только раз мы сошлись и просидели с ним часа два, курили, шутили и говорили вздор. Ни слова о том, зачем он приехал или зачем я тут, и после этого я его не видала. Самое имя его я узнала случайно. Могла ли я думать, что это будет иметь какие-нибудь последствия? А между тем это-то именно и была ловушка, которую приготовила мне судьба!...

   Его звали Черезов. Он служил за границей, в М**, и приезжал на короткий срок. Это был господин лет за тридцать, смуглый, с серьезным лицом и с умными выразительными глазами. Судя по тому, как он вошел в купе и тотчас улегся, я заключила, что не услышу от него ни слова дальше того короткого извинения, которое он мне предложил по-французски. Но я ошиблась. Он был потом очень внимателен и любезен; в Москве, в его нумере, это зашло даже несколько далее, но я была осторожна на этот раз, и все окончилось пустяками.

   Три года после того о нем помину не было. Когда я развязалась со Штевичем и вышла за Поля, у меня образовался круг новых знакомств. Но ни малейшей мысли, что я могу его встретить в этом кругу, не приходило мне в голову, как вдруг - это было у Горбичевых, - смотрю: мадам Горбичева подводит ко мне какого-то господина...

   - Юлия Николаевна, позвольте мне вас познакомить, если только вы не знакомы уже, Сергей Михайлович Черезов, старый приятель и даже отчасти родня Павла Ивановича.

   Что-то знакомое в звуке имени остановило мое внимание на его лице. Смотрю, и лицо как будто знакомо... "Родственник Поля?... Черезов? - промелькнуло в моем уме. Какой Черезов?... Ах!" - и я вдруг узнала его... Все это было так неожиданно, что кровь бросилась мне в лицо, и стало вдруг как-то неловко в комнате, как-то не по себе, особенно когда я припомнила обстоятельства, при которых я встретила этого человека. А тут, как нарочно, Горбичева шепнула, что это родня по первой жене. Я не могла себе объяснить хорошенько чувство тревоги, которое охватило меня при мысли, что и он, вероятно, тоже узнал меня, и что он может при всех напомнить мне нашу встречу. Все это черное, что мне удалось так счастливо схоронить и что лежало под спудом, три года не подавая голоса, вдруг шевельнулось и, словно подкравшись, выглянуло из-за угла.

   Надо однако отдать ему справедливость: он не сделал и виду, что узнает меня. Держал себя скромно, и раз только за целый вечер обратился ко мне с каким-то пустым вопросом о Поле. Но нервы мои были уже не прежние, и я, не давая себе даже труда дослушать, так струсила, что, думаю, он не мог не заметить. После того мы сказали друг другу несколько слов, и он оставил меня в покое.

   Возвращаясь домой от Горбичевых, я чуть не плакала - так у меня вдруг стало на сердце. "Зачем, - думала я, - зачем это случилось?... Неужели на свете так мало места, что всякий, кого мы когда-нибудь встретили и с кем мимоходом сказали несколько слов, должен потом опять непременно явиться и стать у нас на пути, как человек этот стал теперь на моем, непрошенным гостем, неловким, докучным, опасным свидетелем ненавистного прошлого, которое я и так напрасно стараюсь забыть? Что делать теперь? Надо сказать это Полю". И я сказала.

   Услыхав имя, он крепко поморщился.

   - Вот черт принес! - проворчал он. - Ты знаешь, кто это?... Это ее двоюродный брат и наперсник, сердечный друг.

   - И твой тоже?

   - Мой?... Да, пожалуй, мы с ним товарищи и на "ты".

   Я колебалась. Он ничего не знал еще о дорожной встрече. Сказать или оставить на божью волю? Последнее было рискованно, потому что теперь это могло открыться и мимо меня. К тому же, думала я, мне нужен его совет, да и ему не мешает быть наготове.

   - Постой, Поль, - сказала я, видя, что он собирается уходить. - Я забыла тебе сказать: этого Черезова я встретила... прежде, когда он сюда приезжал.

   - Встретила?... Ну, так что ж?

   - Погоди, выслушай... Это было в ту пору, когда я ездила в Р** первый раз, на Московской железной дороге, в вагоне, так что мы с ним немножко уже знакомы.

   - Как так знакомы?

   - Так... мы разговаривали дорогой.

   - Ну!

   - И стояли в одной гостинице.

   - В какой гостинице, где?

   - В Москве.

   Лицо его вытянулось, и он смотрел на меня в изумлении, как бы недоумевая, что это значит, и ожидая чего-то дальше.

   - Ну, - сказал он, видя, что я молчу. - Продолжай, я слушаю. До сих пор все ладно и все как две капли воды на тебя похоже. Связалась дорогою с первым встречным, ехали вместе, стояли вместе... Еще что у вас было вместе?

   - Ничего.

   - Лжешь! Было!

   - Клянусь тебе Богом, нет.

   - А почему же ты не сказала об этом в ту пору?

   - Я не считала это важным.

   - Лжешь!

   - Я никогда тебе не лгала.

   - Да, это теперь особенно кстати; теперь вот и видно, как ты не лгала. Тьфу! Вот поди, положись на женщину! Петля на шее, каждый шаг рассчитан, а она подхватила прохожего по пути! Мило! Забавно, не правда ли?

   Не стану описывать всей этой сцены, потому что она была отвратительна. Расскажу только то, что имело какой-нибудь смысл.

   - Славную ты находку сделала! - говорил он, ругаясь и издеваясь. - Ты и сама еще не догадываешься, какую славную, и как это нам с руки... Знаешь, куда он ехал?

   - Нет.

   - Ну, так я же тебе скажу, чтобы ты могла измерить всю глубину твоего дурачества. Он ехал туда же, куда и ты; ехал к ней в Р**, это теперь несомненно. Я слышал уже давно от кого-то, что он был там около этой поры.

   У меня в голове помутилось, и я сидела растерянная. Этого только недоставало!

   - Недоставало немногого, - продолжал он. - Недоставало вам вместе туда приехать и погулять там еще сутки-другие.

   - Поль!

   - Да почему же нет? Молчание. Я утирала глаза.

   - Что ж он, узнал? Да полно нюнить, дура!... Отвечай сию минуту, когда я спрашиваю.

   - Не знаю, - отвечала я, - может быть. Но если узнал, то не подал виду.

   - Намеков не было?

   - Нет.

   Он долго сидел, сжимая в ладонях виски, и думал.

   - Его нельзя так оставить, - сказал он глухо, и вдруг, обернувшись ко мне, добавил: - Чего вздрогнула? У тебя все одно на уме! Выбрось ты это из головы, пожалуйста. Да не пугайся; я не к тому это сказал. Я говорю только, что его нельзя упускать из виду. Надо его обыскать. Он не может знать много, но он единственный человек на свете, который может знать что-нибудь, и в этом смысле заслуживает внимания.

   Дней через пять после этого Черезов был у нас; потом через день обедал и просидел весь вечер. Сделано было, что только возможно, чтобы его задобрить и, как казалось, не без успеха. Но после чаю, когда разговор коснулся этой истории, Поль увел его в кабинет, и я до конца не знала что у них там. Помню только, что когда я вошла, все уже было кончено, и оба они показались мне как-то расстроены, особенно Черезов, который был бледен и молчалив, моргал, ежился, щипал себе бороду и кусал усы. Что касается Поля, то он, напротив, болтал без умолку и казался необычайно весел; только меня это не обмануло. Я видела по их лицам, что дело неладно и что у них было что-то. В первом часу он ушел. Мы проводили его в переднюю, жали руки, заставили дать слово, что он у нас будет часто, как можно чаще и без приглашений, к обеду, когда угодно. Но как только захлопнулась дверь, мы посмотрели друг другу в глаза и кинулись чуть не бегом в кабинет.

   Лицо его вдруг осунулось.

   - Что это значит? - спросила я.

   Он опустился в кресло и молча, растерянным взором, смотрел на меня. Мне стало страшно.

   - Поль! Ради Бога, не мучь меня!

   - Постой, - отвечал он. - Дай отдохнуть... Я устал, как собака... Дай коньяку.

   Я принесла ему коньяку. Прошло минут пять. Сердце мое то билось, как птица в клетке, то замирало. Я не могла дольше вытерпеть.

   - Да что такое? Ради Создателя!... Скажи что-нибудь, хоть слово!

   - Скверно! - сказал он. - Садись, я сейчас тебе расскажу. И он рассказал мне, вкратце что между ними произошло. Поль

   пробовал объяснить ему дело по-своему, рассчитывая, естественно, что это удастся так же легко, как с другими, но он ошибся. Тот выслушал, вспыхнул и отвечал ему наотрез, что это ложь. Но, вслед за тем, он и сам увлекся. Он был раздражен до крайности тем, что называл клеветой, и сгоряча высказал Полю такие вещи, которые перепугали того до смерти. Сказал ему прямо в глаза, что Ольга отравлена, что он был в Р** следом за женщиной, которая приезжала туда в сентябре, слышал от Ольги об этом приезде, знает фальшивое имя, которым приезжая назвалась и... что-то еще. К несчастью, он не сказал, что именно, и это, как Поль говорил мне, хватаясь за голову, "хуже всего!" Но он это понял потом, когда пришел в себя, а в ту пору, я, говорит, сто раз благодарил судьбу, что он не сказал мне больше.

   - Была минута, - рассказывал он, весь бледный, - когда я думал, что все пропало. Прибавь он хоть слово лишнее, хоть заикнись, и я не знаю, чем бы это кончилось. Я думал, что с ума сойду, или, недалеко до этого, схвачу его за горло. Но он помямлил и замолк. Не помню, мол, говорила что-то, не обратил внимания. Слышишь?... Не обратил внимания!

   Я слушала, но с трудом понимала. Мне чувствовалось, словно пол подо мною проваливается и стены, качаясь, грозят задавить. Он посмотрел на меня.

   - Эге! Да у тебя губы белые! - сказал он. - Это скверно, потому что мне нужно с тобою серьезно потолковать. На, выпей глоток. - Я выпила. - Слушай. Я не верю ему ни на копейку. Он должен знать больше, чем говорит, и это нельзя так оставить. Надо или все сразу выведать, или зажать ему рот, пока не выведали. Главное, чтоб он не болтал; другой беды я покуда не вижу, потому что знаю его. Он мямля и резонер: будет взвешивать и обдумывать целый год, покуда решится на что-нибудь. А чтобы он не болтал покуда, надо ему замазать рот. Я сделаю все, что возможно, со своей стороны. Ты тоже подумай. Смекаешь?

   - Нет, - отвечала я.

   - Тьфу, как ты некстати тупа! Надо его купить, говорю я тебе, и ты должна с своей стороны помочь мне.

   - Чем?

   Он топнул ногой.

   - А чем ты испортила дело? Из-за чего мы теперь дрожим и хлопочем, когда могли бы и в ус не дуть? В ту пору небось хватило смыслу поставить весь план вверх дном, а теперь, когда предлагают поправить дело, у тебя не хватает ума понять, что всякая институтка поймет с двух слов? Какой ваш первый и последний урок? Чем вы торгуете с тех пор, как вам в первый раз надели длинную юбку, и до тех пор, пока у вас зубы не выпадут? Чем покупаете и за что продаете людей?... Ну, поняла?

   - Поняла.

   Он долго смотрел мне в глаза, потом медленно поднял палец и погрозил.

   - Только чур, помни, Юшка, не увлекаться!... Играй какую угодно игру, но будь холодна как лед. Помни, что если ты наглупишь еще, то мы оба за это поплатимся дорого, страшно дорого!

   Он замолчал, и мы сидели с минуту в раздумье; потом разговор вернулся мало-помалу к догадкам.

   - Что он мог узнать от нее? - спросила я между прочим. Поль отвечал, что это трудно сказать. Может быть, ничего, а может быть больше, чем нужно, чтобы потом связать концы с концами в своей голове.

   - Ты думаешь, он догадывается, что это я?

   - Весьма вероятно. Но это само по себе еще небольшая беда. Мало ли кому может прийти охота догадываться? Повод прямой: ты вторая жена, стало быть, ты и отправила к черту первую. Это вздор! Важно не то, к чему приводит догадка, а то, откуда она идет, ее основания и источники. Это-то прежде всего и надо узнать.

   Мы просидели до свету.

  

  

   Был у Софьи Антоновны. Оказывается, что эта басня насчет беременности и прочем известна здесь многим. Слух пущен был в ход два года тому назад, пожалуй, даже и ранее, ибо это пришло сюда в Петербург из Р**. Это зажало рот всем, кому дорога память несчастной Оли. Мало того, это ввело в сомнение даже таких людей, которые знали и знают отлично сами, что это ложь. Тетушка, например, даже озлилась, когда я у ней спросил: неужели она верит хоть на волос этой сказке? А между тем и у ней на уме есть что-то, какой-то ребяческий страх, так сказать, чтобы из темного уголка как-нибудь, паче чаяния, не выглянули рога и хвост той самой химеры, от которой она так усердно открещивается. По крайней мере, она была очень затруднена, когда я пристал к ней с расспросами, отчего она не сказала мне до сих пор ни слова об этом слухе, и отчего она вообще молчит, она, которая громче и дольше всех кричала, что Ольга отравлена, и чуть не в глаза обвиняла мужа? И это не со вчерашнего дня. Ее письмо с известием о женитьбе Поля - письмо, которое я получил в М**, назад тому уже с год, не содержало в себе почти ничего, кроме имени новой жены; никаких сведений об этой особе, никаких подозрений, намеков. Все, чего я теперь успел от нее добиться, - это что люди злы, что кривой толк плодовит на выдумки и что есть случаи, когда честь семейства повелевает молчать.

   Все это, признаюсь, вводит в соблазн и меня. Не то, чтобы я усомнился в Ольге, - это немыслимо, но я начинаю думать, что может быть, в основании этой бессовестной клеветы есть нечто, какое-нибудь первоначальное зернышко правды, из которого она развилась и которое сообщило ей эту силу. Легко могло быть, что Ольга действительно имела когда-нибудь дело с подобною личностью. Для этого нет нужды быть непременно беременною. Мало ли есть недугов, мнимых не менее, чем действительных, на счет которых женщина робкая без крайней необходимости не скажет ни слова своему доктору и, худо ли, хорошо ли, всегда предпочтет совет другой женщины. И женщина эта, раз допустив, что такая была, конечно, могла переехать из Р** куда-нибудь поблизости, после чего нетрудно уже представить себе, что Ольга могла воспользоваться ее случайным прибытием на короткий срок, могла даже выписывать ее по железной дороге, для совещаний. Одно только скверно, трудно остановиться на этом пути догадок и решить, где оканчивается нить трезвой истины и где начинается вымысел.

   Третьего дня, только что воротился в седьмом часу и сел пить чай, гляжу - входит Бодягин... В духе, лицо веселое.

   - Здравствуй, - говорит, - Сергей Михайлович. Что ж это ты?... Я думал, дела, с собаками не отыщешь, а он сидит тут дома один! Что не заглянешь? Жена о тебе каждый день спрашивает. Поедем к ней, она тут недалеко, в опере, и я обещал тебя привезти, если поймаю. Брось чай; после, у нас допьешь. Кстати, у меня до тебя есть дело, пустое; пока одеваешься, я тебе расскажу.

   У меня мягкий характер на этого рода вещи. Меня можно взять всегда с нахрапу и увезти куда угодно. Стоит только явиться, как он явился, врасплох, и сказать мне решительно: едем.

   - Пожалуй, поедем, - отвечал я, не видя действительно никаких причин, почему бы мне не поехать в оперу.

   - Вот что, - продолжал он. - У нас по... железной дороге в понедельник собрание, выборы... Нужен директор, знакомый с движением внешней торговли, и я предложил тебя.

   - Меня? - сказал я, до крайности удивленный. - С какой стати меня!

   - Так... Это мой выбор.

   - Да ты разве хозяин?

   - Один из сих.

   - Но у меня нет акций.

   - Так что ж?... Купи. А не хочешь, и так запишем.

   - Нет, - отвечал я. - Спасибо.

   - Что ж так?

   "Timeo Danaos! {Бойтесь данайцев... (лат.)}" - хотел я сказать. Но до таких откровенностей мы не дошли, и я, признаюсь, был в затруднении. Нельзя же сказать человеку в глаза, что я не хочу с ним иметь никакого дела.

   - Так, - отвечал я. - Нанюхался уж я ваших компании, довольно с меня.

   - Ну, полно чудить! Разве тебе предлагают ехать куда-нибудь в ссылку, поденщиком? Тебе предлагают 5 000 в год просто за то, что ты два раза в неделю подпишешь журнал. Это одно только и обязательно, а остальное все - вздор, не труднее, чем вот теперь прослушать "Дон Жуана". Однако поедем, дорогой успеем договорить.

   Я надел фрак, и мы отправились... Дорогою сказано было немного. Он мне заметил, что от таких предложений не отказываются, что это глупо. Я отвечал, что, конечно, глупо, но что я восемь лет кряду вел себя рассудительно и что мне это надоело до тошноты.

   - До того, - заключил я, - что мне наконец не терпится сделать какое-нибудь существенное дурачество, чтобы убедиться, что я свободен, что я человек и не утратил высшего изо всех человеческих прав.

   - Понятно, - сказал он. - Но в таком случае я бы советовал тебе вот что: выбери, братец, ты дурачество подешевле. Влюбись или женись: это будет почти так же глупо, а между тем 5 000 в кармане.

   - Ты полагаешь, что это мне обойдется дешевле?

   - Ну это, однако... как возьмешься. Я полагаю, что с некоторым расчетом...

   - Черт побери расчет! - перебил я. - Мне опротивел расчет!... Хочу наконец пожить без расчета хоть год: лезть на стену или лежать на боку, все равно, только бы не думать о том, что я делаю, а главное, чтоб было глупо, ужасно глупо!

   Смеясь, мы подъехали и вошли... Финал увертюры звучал в коридорах. Она была в бельэтаже с какою-то чопорною и раздушенною старушкой, которой Бодягин представил меня. Это была Мерк, та самая, которая приняла ее к себе в дом ребенком и воспитала. Потом, говорят, у них вышло что-то, какая-то ссора или семейный скандал, вынудивший старуху сбыть ее на руки первому встречному. У этого встречного Бодягин ее и купил. Но все это было теперь заштопано и имело приличный семейный вид. Бодягина называла ее маман, та говорила Жюли и с мужем ее обходилась как с сыном.

   Не прошло и пяти минут, он исчез куда-то, оставив меня одного со своими дамами. Но мне было не до них, сначала по крайней мере: я их не видел, не думал о них. Я был охвачен гением звука и увлечен в мир дивной, чарующей красоты. Это было сперва насильственно. Я окунался в гармонию как в волну и несколько времени жил безотчетно в чем-то чужом, в потоке образов, мыслей и чувств, расплавленных в воздухе, и в форме звука навязанных мне чьею-то могучей рукой. Мало-помалу, однако, то, что казалось сперва насильственным и чужим, нашло отголосок внутри и этим путем закралось в душу. Это минута, вслед за которой сцена с ее актерами и оркестр исчезают для слушающего, исчезают басы и скрипки, и ему чудится, что на сердце его играет кто-то, сердце его поет; сцена внутри, и он видит на ней знакомые лица, слышит родные, милые голоса. Тогда фантазия его вмешивается, и на тему сердечной музыки импровизирует собственную поэму...

   Моя поэма, впрочем, была в связи если не с подлинным содержанием драмы, происходившей на сцене, то, по крайней мере, с одним из лучших ее мотивов.

   Героиня - сестра донны Анны - такая же чистая, любящая, прекрасная, и так же оскорблена. Сердце ее разбито, но руки крепко схватили руку предателя. "Ты не уйдешь!... Non sperar sе non m'uccidi, ch'io ti lascio!" {Не надейся; пока ты меня не убьешь, я тебя не оставлю! (итал.)} Только в моей поэме развязка проще. Он понял, что с нею нечего больше делать, и кончил разом.

   - Не правда ли, как смешон этот жених, всегда опаздывающий? - шепчет мне кто-то на ухо... Тени исчезли, и я очнулся. Передо мной и слегка наклонясь ко мне сидела живая, полная силы женщина. На ней было бордовое бархатное платье, в волосах крупная нитка жемчуга. Грудь, руки и плечи Юноны. Она сидела так близко, что я мог чувствовать на щеке ее дыхание. С ее лица веяло прямо в мое лицо огнем затаенной страсти. Я что-то сказал, она отвечала усмешкой и взглядом. Не могу объяснить, что, собственно, было в этой усмешке и в этом взгляде; но я почувствовал вдруг всем существом своим, что эта женщина тянет меня к себе.

   Антракт. В ложу вошел какой-то юноша, родственник или питомец "маман", потому что она обратилась к нему с материнской улыбкой. Мы вышли с Бодягиной в коридор, из коридора в фойе.

   - Что вы так пасмурны? - спросила она.

   Я ей сказал, что опера производит на меня тяжелое впечатление.

   - Как странно! А на меня напротив!

   Я отвечал, что это совсем не странно. Это как жизнь: для безучастных свидетелей это комедия, а для того, кто всею душою в игре, может быть совершенно напротив.

   - Но тут почти сплошь комедия... Все эти люди смешны. Дон Жуан, и жена его, и лакей. А этот несчастный жених! И эта невеста, которая, кажется, так разгневана, а между тем не пускает его от себя! Зачем она не пускает? Это смешно!

   - Нет, ужасно! Это фатальная сила минуты, связавшей ее с человеком, которого она должна ненавидеть и презирать.

   - Вы думаете? Мне кажется, что она, напротив, любит его.

   - Может быть... Но это еще ужаснее.

   - Отчего? - сказала она, очевидно, не понимая. - Он грешник, но очень мил. Разве нельзя любить грешника? Или, может быть, вас надо спросить об этом иначе? Ну, я скажу, пожалуй: грешницу и даже большую, но...

   - Привлекательную?

   - Ну, разумеется.

   Я посмотрел ей в лицо. На нем было что-то невыразимо странное. Она шутила, а между тем под шуткою шевелилось что-то другое, словно она боялась втайне того, с чем она заигрывает.

   - Знаете, - говорю, - это вопрос, который гораздо труднее верно поставить, чем верно решить.

   На этот раз она мне призналась прямо, что не понимает.

   - Я бы желала, чтоб вы объяснили это, - сказала она. - Но я боюсь, что мы не успеем.

   - Успеем... это не так хитро, как кажется... Грехи, согласитесь, трудно любить, особенно некоторые, но грешницу - это другое дело. Вопрос весь в том: насколько эти две вещи связаны - грешница то есть, или, пожалуй, грешник - с своим грехом. Потому что грехи бывают часто случайные и очень нередко вынужденные. Вы понимаете?

   - Понимаю.