Жданов Лев Григорьевич - Порча

  

  

   Жданов Л. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6 / Сост. Т. Прокопов.

   М.: ТЕРРА, 1995. - (Библиотека исторической прозы).

  

  

   Светлый морозный день занялся над престольной Москвой, над Кремлем великокняжеским.

   Круглым багровым щитом из-за зубчатых далей заречного бора показалось зимнее солнце. В пурпур и золото одело оно шатры пушистого инея, покрывающего вершины деревьев и кустов.

   Косые красноватые лучи, первые вестники короткого, безрадостного дня оставляют в сизом тумане, в густой тени, бегущей от векового бора по самой земле, все посады и пригороды, какими широко раскинулся на семи холмах этот огромный людской муравейник.

   На самом высоком из холмов белеет Кремль. И легкие стрелы лучей раньше всего проникают в узкие бойницы его, словно пронизывая надежные стены и башни, охраняющие сон и покой московских храмов, палат и теремов великокняжеских.

   Пробиваются алые лучи и в небольшие оконца великокняжеского дворца, хотя слюдяные оконницы в них наполовину затянуты льдистыми узорами, полузанесены снегом.

   Только одно окно в самом обширном покое дворцовом совсем раскрыто настежь, несмотря на сильный мороз.

   Невысокая, но большая горница полна народу. Людно и шумно в соседних покоях. Слышен говор и топот, и снуют челядинцы по всем лесенкам и переходам дворцовым. В женских теремах, несмотря на ранний час, тоже заметно особенное движение, словно переполох какой или ожидание чего-либо особенного, важного.

   В обширном покое, полном людей, на постели под парчовым пологом умирает Василий Иваныч, великий князь и царь московский и всея Руси, как он стал себя величать по примеру отца, Иоанна III.

   Месяца два с половиной тому назад, 22 сентября 1533 года, выехал Василий из Москвы на охоту к Волоку-Ламскому. Дней через пять появился у него на левом бедре небольшой нарыв, который стал быстро углубляться. Скоро открылся "антонов огонь". Ни разрезы, ни прижигания не могли остановить страшной "порчи". Наконец, врачи, день и ночь не отходившие от царя, увидели первые признаки заражения крови, первые знамения близкого конца.

   С пути, конечно, Василий поспешил на Москву.

   И вот лежит он исхудалый, потемнелый лицом, с пересохшими губами и ждет смерти. Настежь раскрыто одно из окон покоя, обращенного в опочивальню для больного. Сам Василий меховыми одеялами, периной и двумя шубами прикрыт. Но и под ними весь дрожит порою от внутреннего озноба, которым сменяются приступы горячечного жара.

   Другие, сидящие и стоящие здесь, все - в шубах, в теплых охабнях и меховых кафтанах. Кто имеет право, тот не снимает горлатных шапок. Духовенство - в скуфьях и клобуках. На восточных царевичах и беках, которых немало проживает при московском князе, - их чалмы, тюбетейки и мурмолки. На стариках боярах тапочки, вроде ермолок, как они и дома ходят.

   Тепло одета и молодая жена умирающего Василия, красавица литвинка Елена Глинская. Подавляя рыдания, прислонилась она к изголовью больного.

   Старший сын, княжич Иван, хорошенький, темноглазый мальчик трех лет, в собольем кафтанчике, в шапочке с дорогим пером, - стоит позади матери, совсем прижавшись к коленам своей мамушки - Аграфены, Челядниной по мужу, а из роду князей Оболенских. Она - сестра родная тому самому князю Ивану Овчине-Телепню, которого дворцовая молва давно уже нарекла ближним любимцем и князя и княгини.

   Этот молодой, высокий красавец князь стоит тут же, у самого ложа Василия, как его постельничий.

   У ног князя в широком, удобном кресле сидит митрополит Даниил в мантии, в белом своем клобуке, во всем облачении, так как предстоит, может быть, тут же посхимить Василия в миг его кончины.

   Хотя и довольно тесно в покое, но все же бояре, князья и воеводы, наполняющие его, разбились как бы на стаи. Оба брата Василия, Юрий Димитровский и Андрей Старицкий, удельные князья, Михаил Юрьев Захарьин, ближний советник Василия, затем печатник (канцлер) и наперсник великокняжеский, Иван Юрьич Поджогин, да Михаил Глинский, дядя Елены, - эти пятеро сгрудились у самой постели больного.

   За ними, ближе к окнам, второй кучкой, видны князь Федор Мстиславский, князь Иван Кубенский, князь Вельский Иван, Вельский Димитрий Федорович, - все близкие по крови и по свойству Василию; за ними бояре, братья родные Василий и Даниил Воронцовы, князь Дорогобужский, боярин Владимир Головин, хранитель большой государевой казны Михаил Поджогин, брат Шигони, да еще два ближних дьяка царских, Потата и Рак Феодорик. У стены, за пологом, стоят в тени, хмурые, словно напуганные чем-то, два иноземца-лекаря, Феофил и Николка Люев. Третий, гетман Ян, с казацким чубом, покручивая длинный ус, - тоже закручинился и прислонился к резному столбу, который поддерживает полог над кроватью больного.

   Все силы истощили лекари, испробовали все средства. Болезнь победила. Державный больной умирает. И, может статься, как в старину рабов на тризне, как раньше коней резали, зарежут после смерти Василия и его врачей, не сумевших доказать, что они - сильнее природы и смерти. Давно ли так был зарезан отцом Василия лекарь, не сумевший спасти приезжего принца, гостившего при московском дворе...

   Два брата, князья Шуйские, Иван и Василий Васильич, сторонники князя, стоят за плечом княгини.

   Отделясь от великокняжеской стаи, своим гнездом сгрудились других два брата Шуйских, Андрей и Иван Михайлович, строптивые, крамольные бояре, "бегавшие" на поклоны к Юрию в Дмитровск, недавно только вызванные на Москву, вместе с Михаилом Семеновичем Воронцовым, стоящим тут же. Теснятся к ним и бояре, князья из свиты обоих удельных князей, Юрия и Андрея: братья Вельские, Семен и Иван Федорович, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Ляцкий, того же роду Кошкиных, что и первосоветник Василия, Михаил Юрьевич, но по духу не схожий с смирным, прямым стариком.

   Князь Димитрий Палецкий, князь Пронский Федор Григорьевич, князь Юрий Андреевич Ленинский, роду Оболенских, только из Старицы, воевода удельного князя Андрея, с братом Иваном и еще несколько бояр и воевод не так знатных родом - стоят особой стаей, в глубине покоя, ближе к выходу, переговариваются негромким шепотом, поглядывают то на Василия, то на дверь, где в соседнем покое видны еще группы дворцовых ближних людей, боярыни, сопровождающие из терема на царскую мужскую половину княгиню Елену, мамки, няньки и мелкая челядь дворцовая, монахи-богомольцы из кремлевских обителей и попы.

   Вот Василий, лежавший в легком забытьи, пришел в себя.

   - Не изопьешь ли? Легче станет, - осторожно склоняясь к больному, предложил Люев, принимая чарку с лекарством от Феофила, державшего ее наготове.

   - О-о-ох... все едино... Силы бы маненько... О-стан-ный... час... мой... Надоть еще... при... казы... дать, - невнятно пробормотал больной.

   - Выпей, сил прибудет, государь!

   Елена, уловив движение больного, осторожно приподняла ему голову, и с трудом, расплескав часть напитка, проглотил Василий лекарство Люева.

   По всему покою прошел сильный запах индийского мускуса и еще каких-то пахучих снадобий. Неподвижный, слабо, но порывисто дыша, молча пролежал князь несколько мгновений. Наконец, дыхание стало ровнее. Глаза раскрылись. Полное сознание светило в них. Мощная, привычная к вечной работе мысль словно не мирилась с омертвением тела и властно и жадно хотела жить.

   - Пить! - спокойнее и более внятно, чем раньше, потребовал больной. Жадно сделал несколько глотков из золотой чарки с освежающим питьем, которую тоже держал наготове лекарь. Затем с благодарностью и любовью перевел глаза на Елену, которая осторожно и ловко помогала ему оторвать голову с подушки, чтобы сделать несколько глотков.

   - Все ли тута? - обратился затем Василий к Шигоне. Толстый, неуклюжий боярин весь как-то подобрался, мягко изогнулся и не резко, но очень внятно и покорливо заговорил:

   - Как же не всем быть, коли ты приказывал, государь-милостливец! Почитай все опальные съехались... И Михалко Воронец, и княжич Вельский с братаном. Рази кто уж в больно дальних волостях заслан сидит. Да и те не нонче-завтра подоспеют.

   - Нет уж... Ныне конец... Видение мне было...

   - Видение? - эхом отозвалась первая Елена. И перекатилось по всей вдруг насторожившейся толпе одно это слово: "Видение..."

   А Василий сразу, широко раскрыв глаза, устремил их перед собой, словно силился опять вызвать образы, созданные в мозгу игрой горячечного воображения и принятые суеверным князем за весть из другого мира.

   - Какое видение, княже? Давно ли оно осенило тебя? - с живым интересом спросил митрополит, склоняясь к больному всем своим сухим, высоким и сильным, несмотря на года, станом.

   - Не теперя... После... Дело надоть... А там доспею - скажу, - нетерпеливо ответил больной и, передохнув, позвал: - Аленушка!..

   Княгиня поняла, осторожно, с помощью лекаря, приподняла больного и положила подушки так, что он принял подусидячее положение.

   Передохнув от такого незначительного движения, Василий довольно внятно заговорил:

   - Братья мои... Вы, Шуйские князья... И Вельские... Ляцкий... Все супротивники наши... ближе идите. Слово скажу...

   Вся стая "супротивных" князей и бояр, нежданно-негаданно вызванная из разных городов, где они тосковали в ссылке и в опале, - все, собранные у постели умирающего господина, подошли с сильно бьющимися сердцами, желая отгадать: что скажет им этот властный, суровый и лукавый всю свою жизнь повелитель? Не для того ли привезены они сюда, чтобы можно было покончить с ними разом и обезопасить ребенка, будущего князя, от опаснейших врагов владычного московского дома?

   - Слушайте все! - торжественно, голосом крепнущим, быстро обратился к ним Василий. - Вот, призвали мы вас... по своему изволению и по поводу молитвенника и заступника неустанного, владыки митрополита... Позабыть велим все старые прорухи наши, все затеи негожие. И шатанье ваше великое, и клятвы преступления, и измену крестному целованию. Последний час пришел нам. И пусть Господь простит нам так грехи многие наши, яко мы от чистого сердца прощаем всем врагам нашим.

   Смолк и тяжело дышит от внутреннего напряжения Василий.

   Легко вздохнули все опальные. Не смерть им грозит. Наоборот, мириться хочет перед смертью тиран. И опущенные за миг перед этим к земле глаза, рабски согнутые шеи - сразу поднялись, выпрямились.

   - Вы же, бояре, и ты, брат Юраш... и Андрей... клятву на кресте святом, на мощах нетленных дать повинны, - передохнув, продолжал Василий. - Великое слово нам подайте и руку на листах приложите: после часа кончины нашей - волю мою господарскую поисполните.

   - Волим, брате-господине! - первым отозвался князь Андрей Старицкий.

   Моложавый лицом, сорокалетний, могучий и статный, он невольно располагает всех к себе ясным выражением больших голубых глаз и доброй улыбкой, в какую часто складываются его полные губы.

   Князь Юрий Димитровский, средний брат, крупный по фигуре, как и все Рюриковичи, походит на обоих братьев лицом. Только очень тучный, обрюзглый, он кажется неповоротливым. Глаза недовольно-сонливо выглядывают из-под густых бровей, щеки и подбородок, покрытые кудреватой бородой, отвисают. Короткая жирная шея в складках мало выделяется из воротника кафтана и шубы. Общее впечатление не в пользу Юрия. А когда порою его полусонные глаза загораются и блестят каким-то хищным огнем от наплыва честолюбивых дум, в минуты злобной, затаенной зависти, князь Димитровский становится страшен.

   И сейчас, словно бересту на огне, повело Юрия. Но он сдержался и продолжал стоять молча, как бы выжидая: что дальше будет?

   Не сразу заговорили и опальные, только что прощенные князья и бояре.

   Согласиться - выгода невелика для них. Воспротивиться?.. Так та же стража, те же пристава, которые явились за ними и свезли всех на Москву, мгновенно развезут по старым местам, а то и в такое место угодишь, откуда нет возврата.

   Эта одна мысль пронеслась в голове и у опальных, и у всех остальных, кто слышал речь Василия.

   И, ударив челом князю, степенно заговорил первым поводырь "крамольной" партии, Андрей Шуйский, вместе с князем Семеном Вельским давно отмеченный как запевала той кучки бояр и князей, которая всеми силами борется с новшествами на Москве, исходящими от дворца великокняжеского, особенно когда эти новшества ведут к умалению власти боярской в земле, к ослаблению силы перводружников при великокняжеском престоле, в земской и государевой думе.

   - Поизволь слово молвить, великий княже-господине! И когда Василий утвердительно кивнул головой, князь

   Шуйский так же степенно продолжал:

   - Клятву долго ль дати? Попы на местах. Каноны на листах. Вон на налое и кресты заготовлены... Дадим, государь великий. Недуга твово ради - потешим твое сердце господарское. Дай Бог жити еще князю и господарю нашему, свет Василью Ивановичу, многая лета...

   - Многая лета! - подхватили рядом стоявшие. И рокотом прокатилось пожелание по обширному покою.

   - Вот, все со мной же одно мыслят! - продолжал князь. - Воедино дума моя такая. Не поизволишь ли объявить: о чем присяга буде? На что клятву давать, крест целовать с рукоприкладством указуешь, государь! Повести. Тогда - и клятва крепче будет. А мы - твои слуги, государь!

   И, снова добив челом, Шуйский замолк и отступил на прежнее место.

   "Лукавая лиса!" - это привычное название, которое Василий часто бросал в лицо обоим братьям Шуйским, Андрею и Ивану, сейчас тоже едва не сорвалось было с губ. Но больной нашел еще в себе самообладания настолько, что дал кончить князю, не прервав увертливой речи, и довольно спокойно заговорил:

   - Али позабыты дела давние, печали лютые? Не при деде ли при нашем, при Василье {Василий Темный.}, так же сродники жадные да бояровья, князевья буйные, непокорливые крамолу завели? А что вышло? Горе земли, разорение людям. Того ли снова видеть нам охота? Могу ли ждать, что дети мои, малолетки, не только на волостях своих наследных пребудут, а и живы станут ли? И вот ныне смерть над душой моей витающа, - говорю тебе, князь Михайло, слушай заповедь, смертное слово мое великое, душевное...

   Князь Глинский, к которому внезапно обратился Василий, выступил вперед из-за племянницы, великой княгини, за плечом которой стоял.

   - Видишь, княже, как на смертном одре рабы владыку своего исконного, Богом данного, пытают. Но ин так. Пусть нам помирать. Ты - жив и здоров. Рать наша присяжная, вся дворня и дружина нам покорствуют. Воеводы - не продали души своей ворогам нашим... Послушают, что моим именем сказано буде... А говорю я: ты бы, князь, за моего сына, великого князя Ивана, за мою великую княгиню Елену да за молодшего сына, княжича Юрия, кровь свою бы пролил и тело на раздробление дал? Клятву даешь ли?

   - Пьять разов даю, не то цо еден раз! - с ясным литовским говором, поспешно и громко ответил князь, победоносно взглядывая на кучку коренных русских князей и бояр, которые этим приказанием умирающего повелителя как бы поступали к нему под начало.

   Без звука переглянулись толькр все князья и бояре. Еще больше потемнело и насупилось лицо князя Юрия Димитровского. Даже открытое чело князя Андрея словно омрачилось легкой тенью.

   - Вот, слыхали ль? А и сызнова я пытаю вас: присягу нам, на исполнение воли нашей, даете ли?

   - Даем... Вестимо, даем!.. Как не дать?.. Все волим. Все крест целуем! - сначала отрывистыми возгласами, потом общим согласным звуком вырвалось у толпы, наполняющей покой.

   - Ну, ин добро!.. На моих глазах пусть святое дело совершится... С вас починать! - обратился к обоим удельным князьям больной, видимо сразу успокоенный.

   - Приступим, чада мои! - медленно подымаясь со своего места, заговорил митрополит Даниил.

   По его знаку на середину покоя был выставлен небольшой аналой и выдвинут стол с письменным прибором.

   Шигоня принял у Штаты небольшой ларец, раскрыл его и из трех-четырех свертков пергамента вынул один, поменьше, развернул его, уложил на столе, подведя верхние концы под тяжелый каламарь (чернильницу), а на нижние концы положил небольшой ножик с тяжелой ручкой, которым чинились гусиные перья.

   Пергамент наполовину был исписан кудреватым, четким письмом, текстом присяги, остальная половина была оставлена для подписей.

   Содержание присяги гласило, что оба дяди, удельные князья князь Юрий Димитровский на Яхроме и князь Андрей Старицкий, обещаются довольствоваться своими уделами, в пределы власти и владений племянника и великого князя своего в грядущем, Ивана Васильевича, не вступаться; до совершенных лет его оберегать землю и власть государя московского, порухи ему не чинить, от злых замыслов охранять, самим на него не умышлять и опекать до вступления в полный возраст, а именно до совершения ему пятнадцати лет; после - чтить и слушать, не глядя на молодые годы, как главу рода и владыку земли. Все же права удельных князей и их безопасность остаются неприкосновенны, за что отвечает и великий князь Василий, и наследник его Иван, и все, кому поручено будет, кроме дядей, блюсти детство и юность будущего государя московского.

   Нового ничего не было в присяге. Давно уже, еще дедом Василия, был порушен старый уклад, прежний порядок престолонаследия на Москве, когда власть получал не старший сын умирающего князя, а старший во всем роде, то есть следующий из братьев государя.

   Но до сих пор братья плохо мирились с таким новшеством. Обидно казалось дядьям присягать на верность и подданство родным племянникам.

   Даниил прочел молитву, благословил предстоящих на великое дело: на присягу и креста целование.

   Попы и монахи, окружившие во время молитвы владыку, отступили. Первым по старшинству подошел Юрий.

   Он уже взялся было за перо, но Василий, который как будто оживал с каждой минутой, видя, как благополучно все идет, - приказал:

   - Шигоня... чти вслух присягу.

   Звонко, отчетливо прочел Шигоня текст, который самолюбивый Юрий предпочел бы подписать втемную, не оглашая.

   Едва кончилось оглашение, торопливо, крупными, неровными буквами вывел он под текстом: "Юри, кнезь Димит..." и закончил резким росчерком. "Андрий, княжа на Старице", ровно, старательно вывел другой брат. Сложил перо на край каламаря и отошел к больному брату.

   - Послухами Шуйские да Вельские руку приложить волят, - пожелал Василий.

   Двое Вельских и четверо Шуйских один за другим расписались на листе как свидетели.

   - Ну, ин ладно! - совсем довольный, почти радостно объявил Василий. - Памятуйте же, братове мои, что ныне творили. Ради смертного часу моего, ради спасения душ ваших не рушьте присяги... Сотворите по обету. И Господь Благой воздаст нам по делам вашим. Теперя крест целуйте! Митрополит поднял над головой крест, заключающий в себе частицу святого Древа Господня, осенил им всю толпу, упавшую на колени, и подал целовать обоим удельным.

   - Во, и крест же святой, чудотворный вами поцелован. Памятуйте же! - еще раз не удержался и напомнил Василий. - Теперя дале!

   Прочитан текст второй, общей присяги, где для "крамольных", а теперь возвращенных и прощенных бояр было сказано, что "все князья да боляре, на коих вины объявилися и измены или уходы ко удельным и всяким иным владыкам и потентатам крещеным, а наипаче - к некрещеным, - таковым прощенье являет государь за себя и за сына своего. Но таковые обещают и клятву дают вдругое не бегать, не изменивать присяге, верою и правдою служити осударю, великому князю московскому, хоша бы и малолетнему, до его совершенного возраста, как по старине. А по совершенных его летах, как он повелит. И лиха никакого не умышлять, сговора не делать, шатанья не творить".

   Один за другим подписали лист Вельские, Шуйские, Ленинские, все Оболенские, и Васильевой, и Юрьевой свиты, словом, все главные князья и бояре, собранные здесь И крест на своем обещанье целовали.

   Еще не затих гул голосов присяжников, еще тянулась вереница целующих крест, которые протискивались в тесноте, прикладывались, по вызову дьяка, и снова уходили в толпу, а Василий, видимо потрясенный, с глазами, полными слез, воскликнул:

   - Слава тебе, Господи! Хвала и слава! Помру спокойно. Сыне, Ивасик... Ко мне его... Стань тута!

   По знаку отца мамка Челяднина подняла и поставила трехлетнего царевича на край постели царской.

   Головы ребенка и умирающего оказались почти на одном уровне, одна против другой.

   Даниил перешел к изголовью больного и, не выпуская из руки, подал Василию чудотворный крест так, что худые, бессильные пальцы его охватили нижний край святыни.

   И, трижды осенив крестом Ивана, Василий торжественно, внятно произнес:

   - Во имя Отца и Сына и Духа Свята!.. Волим и приказуем, благословляем тя сим крестом Мономашьим... И вторым крестом, Петра-Чудотворца, заступника и строителя земли! - меняя первый крест на другой, такой же чтимый и принадлежавший митрополиту Петру, вторично, при помощи Даниила, благословил сына Василий. И продолжал: - Буди на тебе и на детях твоих милость Божия из роду в род! Святые два креста сии да принесут тебе на врагов одоление. И все кресты, и все царства, и державы мои тебе, сын мой и наследник мой, отдаю. А по статьям то в нашей духовной записи писано. И наше, и владыки митрополита, да иных с ним послухов, рукоприкладство дадено... Слышали ль, боярове и князи, и вси иные люди наши?

   - Слышали... В добрый час! - зашумели голоса. И сразу гулко прорезало общий говор обычное приветствие новопоставленному князю:

   - Здрав буди! Живи на многая лета, господин великий княже наш свет Иван Васильевич.

   И, как колосья по ветру, преклонились все, на глазах умирающего отца, перед его преемником-малюткой.

   Иван все время с живым вниманием приглядывался к тому, что творится в покое.

   Никогда не видел он столько народу. И, бледный от бессознательного волнения, подавленный быстрой сменой впечатлений, молча глядит он на все, исполняет, что велят, слушает, что скажут. И сейчас, видя, как все склонились и провозглашают его имя, мальчик, радостно улыбаясь, с порозовевшими снова щечками, стал торопливо кланяться и, лепеча, повторять, как учила его мамушка:

   - Спаси вас Бог... Благодарствуйте, бояре... Судорожным движением больной прильнул к головке сына и спрятал в кудрях его свое измученное, влажное от слез лицо.

   В покое постепенно восстановилась тишина.

   - Не увести ль младенца-то? - осторожно спросила Елена.

   - Ладно, ведите... берите... - беспомощно откидываясь на подушке, словно окончательно истощенный этим порывом, согласился Василий.

   Челяднина поманила Ваню.

   Он сначала привычным движением потянулся к ней. Но, уже очутившись на руках мамушки, вдруг обернулся к отцу и залепетал:

   - Худо тяте... Ваню к тяте... Не волю я, мамушка, в терем. К тяте пусти! Любый тятя... мой тятя... Худо ему... Больно, слышь, ему...

   - Нишкни, нишкни, красавчик... Леденчика дам....забавку нову... лошадку, - стала негромко уговаривать птенца своего Челяднина.

   - Слышь, Груша! - обратился к ней Василий. Челяднина, уже готовая уйти, остановилась и приблизилась к самой постели больного.

   - Ты гляди! Богом клянись беречь наследника моего.

   - Клянуся да крест на том целую, государь! - поспешно приложив правую руку к кресту, подтвердила кормилица, приложилась к распятию, отдала поклон и, что-то шепча, словно убаюкивая ребенка, вынесла его из покоя сквозь толпу, которая почтительно расступалась перед ними.

   Среди сравнительной тишины, наставшей в это мгновение, раздался слабый детский плач.

   Это по знаку Елены из соседнего покоя приближалась вторая мамка с младшим сыном Юрием на руках.

   Пухлый, бледный ребенок с большой не по возрасту головой пищал тихо, жалобно.

   Елена склонилась на колени перед мужем и негромко заговорила:

   - Младшего сына своего поблагословить не поизво-лишь ли?.. Да и что ему в наследье идет, не поукажешь ли? Лучше, коли на людях. После не скажут, что воля твоя поиначена.

   Поглядев на Юрия, великий князь сухо произнес:

   - Доля ж его в записи поназначена. Не отымут, небось. Углич да Поле ему... Благослови Бог малого... и мое над ним благословение...

   Торопливо унесла мамка Юрия.

   - Да и всем молодшим людям повыйти бы! - распорядился Василий. - Ближние пусть поостанутся, да бояре старшие с князьями.

   Исполняя приказ, дьяки прошли по покою, вытеснили, кого надо, заперли двери.

   Осталось человек двадцать первых людей.

   - О том скажу, как царству быть... Писано у нас, да и сказать не худо: тверже буде. Править боярам, и князьям и воеводам по старине. И думе нашей по земской пошлине быти... И боярам думским на доклад по делам по всяким государским ходить ко великой княгине, к Елене!

   Все бояре ударили челом литвинке, назначаемой теперь, до совершеннолетия сына, опекуншей ему, правительницей царству.

   - А доклады вести главнее всего трем боярам! - продолжал Василий, как будто торопясь использовать прилив сил и энергии, конечно, последний в этой земной жизни. - И те трое... князь Михайло Глинский... ты, Михаил Юрь-ич... да Шигоня с вами. Мастак он на все дела.

   - С княжеской милостью! челом бьем! - отвешивая поклон трем счастливцам, проговорили остальные бояре, кланяясь Захарьину, Глинскому и Шигоне.

   Оба удельных князя тоже отвесили им молча по поклону.

   - Челом бьем государю на милости! - в один голос заговорили три правителя и кланялись до земли перед Василием. - По совести да по разуму послужим сыну твоему, господарю нашему, как и тебе служивали.

   - Верю, знаю. Да буде, Аленушка, чего плакать-то. Кинь! - обратился он жене. - Слышь, что сказывать стану.

   Княгиня, крепившаяся все время, наконец не осилила себя. Рыдания, давно подступавшие к горлу, прорвались, и она, закрыв лицо рукавом, громко стала всхлипывать.

   Но, заслыша повелительный голос мужа, сразу отерла глаза, прикусила полные, пунцовые губы и смолкла снова.

   - Вот и ладно. Дело скажу. На поминках успеешь наплакаться, наголоситься вдосталь. Ты бояр береги, советов слушай их доброхотных. И они тебя поберегут. И сама ума своего не теряй, что на пользу Ване да царству подойдет. Граде наше стольный укрепил я довольно. Почитай весь каменный он стал. Так и вершите. Ты ныне. Сын потом. Маните мастеров на Москву заморских, украшайте стольную. И посады. Особливо торговый. Церквами да торговыми рядами наша земля, московская вотчина, искони красна да сильна была. Торговыми людьми, как и ратными, земля тверже стоит. Э-эх, рано смерть подошла. Задумано-почато не малое дело у меня. Круг посадов не хуже, что и круг города, - стены каменные поставить... Шигоня, тебе ведомо... Митя, - обращаясь к казначею Головину, сказал Василий, - чай, у тебя столбцы все подсчитаны: много ль рублев серебра на дело надобно?.. Вот и разберете... И тогда уж, за четверной стеной, за каменной, за молитвами угодников Божиих, ни един враг граду Москве, царству нашему не страшен станет! Да звонницу ту великую, новую, что в прошлый год я закладал, - довершите... на помин души моей грешной. Знатные колокола для ней изготовлены. Хоть фрязинский в полтысячи пуд. Да в тысячу пуд евонный же... Фрязина Петра. Пусть недаром от всех народов православных наш стольный град, Москва, аки третий Рим наречется и почитается... яко непроходящий вовеки и царственный град христианский. Вырастет Ваня, все ему то поведайте, что ноне сказал... Да... на берег... на берег царства... на Оку {Ока составляла границу между кочевой Степью и владениями Москвы, почему и звалась "берегом" Русского царства.}... добрых воевод туды... Тебя бы хоша, Симской... али Мстиславского... Да, сторожу до... брую... да...

   Но тут внезапное забытье овладело больным. Он, тяжело дыша, умолк.

   Елена вскрикнула, громко разрыдалась, и ее поспешили увести в другой покой, где ждали боярыни. Почти на руках унесли они княгиню на женскую половину.

   Видно, пришла пора посхимить умирающего.

   Удаленные было перед этим попы и монахи вошли опять в покой. Митрополит приступил к обряду.

   День быстро угас. Свечи заколебались, засверкали тонкими красноватыми языками пламени.

   Творит молебны священный клир. Принесли мантию, рясу, возложили на Василия. Звонко поют молодые голоса монахов и певчих митрополита. Вылетают из кадильниц и уносятся в окно с паром дыхания клубы дыму от ладана...

   Посреди обряда пришел в себя Василий, очнулся. Чувствует, у него Евангелие и схима на груди. Рад государь. Умереть иноком - это последнее желание его. Протяжный, заунывный звон доносится в раскрытое окно.

   - Что за звон? Кое время? - спросил он окружающих.

   - К вечерням время близко.

   - И мое время приспело... Последние звоны слышу... Утреннее видение... Владимир, сам Мономах явился... Произрек: последние звоны услышу ввечеру церковные... Святая Божья воля!

   Перекреститься хочет обычным жестом умирающий. Рука отнялась, словно свинцовая лежит.

   Шигоня понял желание царя, поднял руку, Василий перекрестился с его помощью.

   Через полчаса, в ночь с 3 на 4 декабря 1533 года, не стало великого князя московского Василия Иоанновича, царя всея Руси.

  

  

   На своей теремной половине княгиня Елена ночью и не услыхала воплей, причитаний богомолок да плакальщиц, допущенных к покойнику, после того как сам митрополит омыл тело и монахи облачили усопшего в одежды великокняжеские.

   Утром рано проснулась она, когда еще и не светало. Вскочила на ноги, стала прислушиваться.

   Размеренный, заунывный благовест, мягкие, редкие удары тяжелого языка о стены "Бойца-колокола" возвестили вдове печальную весть.

   - Почто не разбудили меня?.. Как могли? - напустилась было княгиня на свою постельницу.

   Но вдруг зарыдала и умолкла. Новая мысль затем охватила ее.

   - Где Ваня? Встал ли великий князь-государь? Телу отца кланяться ходил ли?

   - Надо быть, нет... Тихо в опочивальне. И Аграфена Федоровна выходить не изволила. Покликать прикажешь?

   - Кличь... А мне - наряд печальный подавайте.

   Не успели прислужницы принести вдовий наряд княгине, заранее уже припасенный, как за дверью прозвучал голос Челядниной:

   - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ты!

   - Аминь, аминь. Входи, Аграфенушка! - громко отозвалась Елена и даже поднялась навстречу боярыне.

   Пока Челяднина отдала поклон княгине, та уже засыпала ее вопросами:

   - Как спал Ванюшка? Добр-здоров ли? Встал ли? Отцу поклониться сбирается ль?

   - Почитай и готов. Брат мой, князь Иван, у его. Слышь, ноне и на царство постанов творить положено. И ты, государыня, изготовляйся. Матушке твоей, княгине Анне, знать дадено.

   - Почитай изготовилась, видишь, Аграфенушка... Горе горькое, какие часы приспели! - запричитала было княгиня. - На кого ты нас оставил, государь мой, князь милостивый, солнышко мое красное?.. Сиротами покинул...

   - Поудержалась бы, княгинюшка, покуль. Дите встревожишь. Малое оно, неразумное у нас. Трудно будет в соборе на царство становиться. Негоже, коли там что прилучится. Уж потерпи. А после - наплачешься, нажало-бишься вволю.

   - И то, правда твоя! - как-то сразу оборвав плач и причитанье, согласилась Елена и, опережая Челяднину, поспешила через сенцы в опочивальню княжича Вани. Юрий спал с кормилкой и мамушками в другой комнате, соседней с опочивальней самой Елены. О нем и не вспомнила сейчас княгиня-правительница, всецело охваченная заботой о первенце - великом князе.

   - Матушка! - завидя княгиню, залепетал Ваня.

   Он, еще полуодетый, сидел на коленях у Ивана Овчины-Телепня, который присел было на кровать к ребенку. Соскочив с колен своего пестуна и любимца, княжич хотел было бежать босыми ножками навстречу матери.

   Но могучий красавец боярин осторожно и ловко подхватил ребенка и поднес к Елене.

   - Милый! Дитятко мое! Хорошо ли почивал? Что плохо снаряжаешься? Гляди, скоро и бояре придут, звать тебя с отцом прощаться.

   Низко наклонившись княгине, Овчина заговорил:

   - Одет уж почитай был князенька наш... Да мыслю я: получше бы что надо. День больно значимый... Вот и ждем, пока принесут наряд самый нам отменный...

   - Да! Какой поладнее! - вмешался Ваня. - Во, штанцы-кафтанцы... словно у Вани, у Овчинушки у моего. И мне... И мамину сыну, Ванюшке! - ласкаясь, словно котенок, к матери, объяснял ребенок, указывая на блестящий наряд молодого боярина.

   - Ишь ты, твоя одёжа ему полюбилась! - приветливо обращаясь к Овчине, с невольной улыбкой заметила мать. - Ну наряжайте мне его не мешкая да к матушке приводите. Там я буду. Оттуда все и на поклон к государю нашему пойдем...

   Крепко обняв и расцеловав ребенка, Елена пошла на половину матери своей, Анны Глинской, как обычно делала каждое утро, навещая болезненную старушку.

   Между тем Челяднина, вышедшая из покоя на минуту, ввела в опочивальню княжича двух прислужниц с целым ворохом праздничных нарядов.

   Брат и сестра выбрали наряд, где все подходило одно к другому: голубой с золотом да с белыми шнурами. Цветные сапожки с красными каблучками и шапочка с дорогим пером от райской птицы, укрепленным у тульи крупным изумрудом, довершали наряд.

   С темными сверкающими глазками, со светлыми золотистыми кудерьками над высоким, красивым лбом, ребенок в этой слабоосвещенной сводчатой небольшой опочивальне казался ангелочком, слетевшим с небес.

   - Гляди, Ваня! - заметила брату Челяднина. - Каков пригож наш князенька.

   - А поглядишь на нас в соборе... Там, где осияет светом нашего юного князеньку! - ответил Овчина. - Вот и все скажут: "Хорош наш государь, живет на многие лета..." Правда, Ванечка?..

   - Вестимо, вестимо, государь я... Всем государь... - принимая забавно-осанистый вид, ответил ребенок и от удовольствия, от радости стал шлепать ручонками по широкой груди сидящего Овчины, который совсем нагнулся к княжичу, смеясь, ловил его руки и целовал их.

   - Ну, будет вам. Старый да малый связались. Слыхал, чай, княгинюшка вести куды приказать изволила? Ступай. Тебе негоже к старице. Я одна сведу, вот с Орефьевной! - указывая на одну из старых нянек, помогавших при обряжении княжича, заметила Челяднина.

   - Ладно. Недолго вам еще моего государя на помочах водить. Пятый годочек пойдет, в наши, в мужские руки перейдет государь. Ладно ли, Ванюшка?

   - Ладно, вестимо, ладно. Люблю тебя! - кивая Овчине, ответил княжич. И все кланялся, пока вместе с нянькой, взявшей его на руки, не скрылся за низенькой дверью, в которую ушла перед этим и княгиня Елена.

  

   Между тем печальный перезвон колоколов продолжал разноситься над Кремлем, надо всей Москвой. И задолго еще до полного рассвета потянулся народ толпами без конца к собору Архангельскому, где на возвышении возлежало тело Василия, чтобы все могли проститься с усопшим и дать ему последнее целование.

   Но, кроме народа, на той же кремлевской площади, рано утром 4 декабря 1533 года, как разноцветные волны, колебались ряды строевых дружин великокняжеских в разноцветных кафтанах, в блестящем вооружении.

   Над "передовым" полком, одетым в белое, колыхались белые хоругвь и знамя.

   А дальше - и зеленые, и ярко-малиновые, и лазоревого цвета кафтаны, знамена и хоругви, смотря по полку. И колпаки блестящие, и сверкающие полированными стволами тяжелые пищали.

   На хоругвях разные изображения видны: вытканы святые иконы, чудно вышит византийский орел, перенесенный на Русь, в виде приданого, греческой царевной Софией Палеолог, родной бабушкой малолетнего царя Ивана {В 1497 году, четверть века спустя после женитьбы на Софии, Иван III впервые употребляет печать с византийским двуглавым орлом на договоре с племянниками, наследниками удельного князя Бориса Волоцкого.}.

   И восточные огнистые драконы, всякие чудовища и страшила также скалят зубы с высоты, нарисованные на реющих по ветру знаменах.

   Стройно подходят и равняются полки, занимая пространство перед соборным храмом во имя Пречистыя Богородицы, что в Кремле.

   Установились полки. И сейчас же длинной двойной вереницей, с топориками на плече, прошли в собор рынды царские в высоких шапках, в белых парчовых кафтанах, словно снегом блестящим облитые.

   Наконец, окруженный первыми боярами, всей блестящей свитой, показался из Архангельского собора малолетний великий князь московский, царь всей Руси, вместе с великой княгиней-правительницей. И князь Андрей Старицкий здесь же.

   Вместе совершили они обряды последнего прощания с усопшим государем.

   Бледен ребенок-царь, глаза его сильно расширились, потемнели. Целый ряд жгучих вопросов шевелится в его детском мозгу: отчего так крепко спит отец, что даже не ответил на поцелуй любимца сына? Отчего он такой холодный? Почему лежит не в опочивальне, а в соборе, в пышных бармах и в царской шапке? Никогда не спал так раньше отец. Почему все подходили и целовали руку ему или край ризы царской?

   Многое хотел бы спросить Иван, впервые увидавший покойника, да еще - родного отца.

   Но ребенок знает, что они "на выходе", на большом. Народу показываются. Идут в собор, где будут его, Ивана, нарекать царем. И не годится теперь обращаться с вопросами, даже самыми важными, хотя бы и к матери. Молча идет ребенок.

   Вошли под своды храма. Митрополит поставил ребенка на царское место, на помост, покрытый пурпурным ковром. Один. Все, даже мать и мамка Челяднина, отступя от помоста, пониже стоят. И кивают любимцу своему, улыбаются, шепча:

   - Гляди, не заплачь. Не можно. Гляди, стой чинно! Шепчут. А у самих - так слезы на глазах и дрожат.

   В храме черно от народа. Митрополит в самом блестящем одеянии, окруженный всем соборным и кремлевским главным причтом в пасхальных ризах, правит службу.

   Торжественно осеняет чудотворным крестом Даниил младенца-царя и громко, раздельно возглашает:

   - Бог, Держатель мира, благословляет Своей милостью тебя, по воле усопшего родителя твоего, государь великий князь Иван Васильевич, володимирской, московской, новгородской, псковской, тверской, югорской, пермской, болгарской, смоленской и иных земель многих царь и государь всея Руси! Добр, здоров буди на великом княжении на столе отца своего.

   И старец приложил холодный блестящий крест к горячим губам малютки.

   В то же мгновение, подобно сонму ангелов, многоголосый, стройный хор митрополичьей стайки грянул "Многая лета!". К первым звукам звонких детских голосов присоединились гудящие октавы басов. Стекла дрогнули, огни замерцали в паникадилах и в многосвечниках...

   Ребенок-царь окончательно растерялся.

   А тут еще бесконечной вереницей потянулись перед ним разные люди, важные, нарядные, послы иностранные, царевичи и цари восточные, которые проживают на Москве, вельможи, бояре первые, в парче, в шелку, в соболях и в рытого бархата шубах. Первым подошел дядя, удельный князь Старицкий. Князя Юрия не видно. Он не явился под предлогом нездоровья, чтобы избежать участия в торжестве малолетнего племянника.

   Приветствуют все его и "здравствуют на царстве", бьют челом, целуют руку. А к ногам то и дело складывают меха дорогие, кованые сосуды, оружие, ларцы изукрашенные, одежды богатые, сбрую, усаженную каменьями... Кто что может. Прислужники едва по