Заяицкий Сергей Сергеевич - Земля без солнца

nbsp;  - Тебе тоже нужно жениться, старина, - сказал Дюко, - большое счастье иметь жену... И опять-таки не потому, что в такие ночи вместо того, чтобы бегать и искать, тебе стоит только протянуть руку... Да... Хотя и это уже очень важно... Но иметь рядом с собой влюбленное в тебя кроткое и нежное существо... Этакую маленькую толстушку, покорную твоим капризам... Что? Ты будешь отрицать, что это прекрасно?

   - Разумеется, не буду!

   - Я. думаю!

   Оба, вытянувшись в креслах, некоторое время молча наслаждались соленым морским запахом.

   - А вон Гарпуа идет с рыбной ловли, - сказал Дюко.

   Гарпуа был унылый человек, с миросозерцанием мрачным и безнадежным. Никто не помнил; чтобы он похвалил что-нибудь или обрадовался бы чему-нибудь при каких бы то ни было обстоятельствах. Сидя за бутылкой вина в кабачке, он обычно печально рассказывал о разных своих родственниках, умерших мучительно от алкоголизма, и говорил, что вино есть яд губительный для всех вообще, а для него в особенности. Если день был жаркий и ясный, он угрюмо предсказывал грозу и бурю; у красивых девушек предполагал тайные хвори; когда восхищались цветами, утверждал, что его дед умер, нанюхавшись резеды. Он безусловно верил во всеобщую революцию. Господин Дюко с высоты своего непоколебимого благополучия любил заглядывать в мрачную пропасть этого унылого сердца, и теперь, когда Гарпуа проходил мимо дачи, он крикнул ему:

   - О-э! Что плохого на свете, господин Гарпуа?

   Тот остановился, печально поглядел на море, на цветы, на солнце.

   - Все плохо, - сказал он.

   - Вам не повезло с уловом?

   - Не повезло.

   - Заходите выпить стакан вина с бисквитом.

   - Между прочим, - сказал Гарпуа, - в Париже от бисквита умерло шестьдесят человек, среди них есть старики, женщины и дети.

   - Заходите. Вы расскажите нам все подробно, - и господин Дюко, сказав так, улыбаясь, хитро поглядел на своего приятеля.

   - А вот мы сидим и говорим на тему о браке, - сказал он, пожимая руку печальному рыболову.

   - И что же вы говорите?

   - Мы находим, что это превосходное состояние.

   - Да, конечно. Однако, бракоразводные конторы завалены делами.

   - Много дураков, которые женятся не по любви.

   - Дураков, вообще, много.

   Прелестная Сюзо снова выпорхнула из комнаты.

   - Ты женился на мне по любви, одуванчик? - спросила она, заняв свою любимую позицию на мягких, как подушки, коленях своего возлюбленного.

   - А ты, моя ласточка?

   Уста любящих слились в столь страстном поцелуе, что рыжеусый господин покраснел и в волнении заерзал в кресле. Гарпуа между тем преспокойно вынимал из кармана газету.

   - Так что же плохого на свете? - спросил Дюко, не спуская глав с груди своей прелестницы.

   - Есть скверные сообщения:

   - Не началась ли мировая революция? - воскликнул Дюко против воли испуганно.

   - Гораздо хуже, - ответил печально Гарпуа.

   - В чем же дело?

   - Вы заметили, что в последнее время стало холоднее, чем было обычно?

   - Мне сейчас тепло! - воскликнул Дюко, за что получил от нежнейшей супруги сладкую, как поцелуй, затрещину. ...

   - Но, вообще, вы заметили, что стало холоднее, чем было всегда в это время года.

   - Говоря по правде, - сказал Дюко, делая серьезное лицо, - я это замечал; мой отец рассказывал, что он будучи юношей, купался в декабре и не простужался. Я сам помню, как я однажды в одном белье выскочил из окна.

   - Что? - спросила Сюзо.

   - То есть, не я, а один мой приятель. .

   - Ты сказал, что ты. Откуда ты выскочил в одном белье? Не от первой ли своей, жены?

   - Зачем же от жены выскакивать в окно?

   - Я почем знаю, что вы с нею делали?

   - Сюзо!

   - Ты постоянно вспоминаешь эту свою жену, можно подумать, что я плохо за тобой хожу....

   Неизвестно, куда бы завел этот спор, если бы господин Дюко не обнял со страшной силой пухленький стан своей супруги и не поцеловал ее так, что у рыжего красавца глаза слегка помутились. После такого объятия Сюзо забыла все претензии. Она стала нежно размазывать на лысине капельки выступившей на ней испарины, а господин Гарпуа, развернув газету, сказал грустно и торжественно:

   - По сообщению новой обсерватории на Атласских горах солнечная энергия все уменьшается и уменьшается. За последние недели это уменьшение приняло катастрофический характер... Мы не замечаем этого только благодаря накопленному землей теплу, но если будет так продолжаться, а пока это так продолжается, через пятнадцать лет солнце совсем погаснет... Но уже лет через пять земля покроется толстым слоем льда. У. нас будет температура междупланетного пространства.

   - Какая же это температура? - спросил Дюко неуверенным тоном.

   - Двести двенадцать градусов ниже нуля.

   Все умолкли. Хорошенькие кошачьи глазки Сюзо, а за нею и глаза всех с ужасом уставились на заходящее солнце. Красное и в самом деле какое-то холодное, заходило оно за такое же холодное стальное море и никого не грело косыми щупальцами. На мгновенье ясно представилось, как весь этот прекрасный, цветущий мир, оледеневший и молчаливый, кружится в темном пространстве, среди ослепительных, но никого не радующих звезд. Сюзо как-то невольно сползла. с колен своего житейского спутника, который, побледнев, как смерть, перевел глаза с солнца на страшную газету.

    - Значит, всему миру?.. - спросил он.

   - Предстоит смерть, - ответил Гарпуа.

  

   Пред огромным, оклеенным плакатами и.рекламами зданием газеты "Matin" стояла такая огромная толпа народа, которая не собиралась в Париже, с самого того великого дня, когда черные орлы, покружившись над берегами Сены, повернули вдруг к широкому Рейну и с крыльями, опаленными алым пожаром, разлетелись по миру. Толпа была пестра и шумна, какою всегда, была парижская толпа, автомобили с трудом, разделяли живую стену, а трамвай, с охрипшим звонком, тщетно обращал на себя чье-либо внимание. Все смотрели на синее небо, на то самбе его место, где сиял ослепительный огромный шар - солнце, время от времени закрываемое легкими июльскими облаками.

   - Оно светит на всю сотню процентов, - говорит какой-то человек с хризантемой в петличке.- Уф! Даже жарко.

   - Это обманчивая жара, сударь, - возразил ему синеблузый слесарь, - эта жара идет из. земли, входит к нам в пятки и оттуда бьет в голову.

   - Говорят, что после зимы не будет уже ни весны, ни лета, - пробормотал торговец штопорами, - правда, зимою лучше пьется...

   - Лучше пьется, - возмутилась торговка веерами, - куда денусь я с моим товаром, если не будет настоящей жары? Ведь иная дура, да простит мне святая дева эту брань, до тех пор не купит веера, пока не захлебнется в собственном поту.

   - Если не будет весны, - грустно заметила сероглазая девушка, - не будет и любви.

   - Будут влюбляться зимою, только и всего.

   - Усач, угости шоколадом!

   - Вы понимаете, - объяснил некий степенный человек в котелке и в очках, - когда .речь шла о гибели отдельной страны, например Германии или России, то для жителей этих стран оставалось утешение, что другие государства, например Франция или Англия, еще существуют.

   - Слабое утешение, - заметил кто-то, видимо, из эмигрантов.

   - Нет, не слабое, ибо человек этот мог все-таки жить в других странах среди так называемых себеподобных. Но представьте себе всю землю, покрывающуюся слоем льда... Сегодня замерзла Скандинавия, завтра Англия и Дания, там мы и т. д. Бежать некуда...

   - На Марс! - воскликнула поспешная в мыслях дама.

   - Марс согревается тем же солнцем, сударыня, - возразил благородного вида оратор, - нет, выхода не будет никакого.

   - Только успевай писать завещания, - пошутил кто-то.

   - Кому завещать?

   - Да, в самом деле. Я и не подумал.

   Двери пестрого здания открылись, и вереница мальчишек с серыми листками в руках ринулась в людское море.

   - Солнце за два дня потеряло еще три процента, - кричали они. - Конференция астрономов всего мира в Нью-Йорке. Польша угрожает войной России.

   Словно услыхав о себе такие громкие выкрики, солнце выступило из-за тучи и горячими лучами облило стены домов, деревья, лица и плечи людей.

   - Еще три процента, - кричали в толпе, - этак мы замерзнем через два месяца.

   В большой утренней газете появилась статья, где доказывалось, что падение температуры солнца должно скоро прекратиться и что состоятельные люди должны немедленно направляться на юг, где охлаждение будет менее чувствительно и наступит не так скоро. Тут же прилагались списки гостиниц в Алжире, Тунисе и Каире, а также расписание поездов и пароходов. Говорили, что семьсот богатых семейств уже покинули среднюю полосу и устремились на тропики. Рекомендовалось также селиться поблизости от вулканов. Замечалось, вообще говоря, странное явление. Никто не додумывал до конца гигантскую, грозящую миру катастрофу. Одним она представлялась в виде длительной и суровой зимы, вследствие чего в моду сразу вошли меха и лучшие портные стали соперничать друг с другом, изобретая фасоны дамских шуб, другие больше беспокоились относительно темноты и закупали свечи, третьи, наконец, полагали, что бедствие коснется только низших слоев населения. Солнце стало единственной темой разговоров. О нем говорили дети, старики, журналисты, художники, любовники, апаши. В Америке, приступили к постройке колоссальной электрической печки, долженствующей отоплять несколько штатов и приводимой в действие энергией Ниагарского водопада. Один издатель нажил целое состояние, выпустив дешевым изданием поэму Байрона "Тьма".

   Однако солнце продолжало греть с такой силой, что один толстый зеленщик, идя из пивной, умер от солнечного удара, и ему были устроены торжественные похороны.

   Все же, по сообщению обсерватории на Атласских горах, солнце потеряло еще два процента своей энергии.

  

   Хотя французский премьер и считался весьма левым, тем не менее он не был чужд некоторых совсем не республиканских предрассудков. Он любил титулы, гербы и высшее духовенство. Не будучи сам дворянином, изобрел он себе сложный вензель, производивший издали впечатление герба и украсил им свою посуду, белье, чемоданы и огромный камин в своем огромном кабинете. В этом кабинете двадцать второго июля тысяча девятьсот тридцатого года в три часа дня собралось небольшое, но блестящее общество, состоявшее из лорда Уорстона - представителя Великой Британии, монсиньора Антонио - кардинала пизанского, посланного в Париж самим святейшим римским престолом для улаживания некоторых конфликтов между викариями города Парижа, и, наконец, господина Сюпрэ - самого богатого французского фабриканта, мнение которого иногда было почти обязательно для министра финансов. Сам премьер, разумеется, был тут же: он стоял, опершись на кресло, и курил сигару, аромат которой наполнял комнату чрезвычайной культурностью. Блестящее общество некоторое время молчало. Лорд Уорстон, по английской привычке, стоял спиной к камину, и монокль придавал его бритому кирпичному лицу выражение необычайного спокойствия.

   - Я очень рад, господа, - сказал премьер важно и печально, - что имею честь видеть вас у себя именно в этот день и в этот час.

   - Почему именно в этот день и в этот час? - спросил лорд.

   Премьер помолчал немного.

   - Дело, конечно, не в дне и не в часе, - проговорил он, - дело в том, что, по-видимому, мир сейчас переживает канун грандиозной катастрофы... Если до сих пор мы обсуждали вопросы, касающиеся нашей родины или наших доблестных и верных союзников (он слегка взглянул при этих словах на лорда Уорстона, который, вынув из глаза монокль, стал тереть его замшей), если, говорю я, до сих пор мы обсуждали такие вопросы, то теперь речь идет о всем мире сразу... речь идет о существовании или несуществовании всей вселенной... Ибо солнце (это, по-видимому, факт) гаснет.

   Лорд Уорстон снова вставил в глаз монокль.

   - Дело идет, главным образом, о солнечной системе, - произнес он, - вы слишком широко ставите вопрос...

   - Да, но гибели солнечной системы для нас вполне достаточно, - возразил премьер с некоторым раздражением, - ведь ни у кого нет колоний на Сириусе... если я не ошибаюсь.

   Лорд наклонил голову в знак согласия.

   - За последнее время, - продолжал министр, - миром, по-видимому, начинает овладевать паника. Около ста семейств уехало из Парижа на юг. Дороги запружены бессмысленно стремящимися куда-то, работы всюду нарушены, жизнь переживает кризис еще более сильный, чем в первые дни великой войны. Мы никогда не думали о конце мира, но теперь с этим вопросом нам приходится считаться как с фактом. Я вас спрашиваю, что делать? Что вы, например, думаете обо всем происходящем, монсиньор?

   Кардинал устремил задумчивый взор в угол комнаты, на лице его заиграла смиренно-мудрая улыбка и он проговорил вкрадчиво:

   - Мы, служители церкви, всегда готовы предстать перед престолом всевышнего.

   - Так что вы полагаете...

   - Невесте же для и часа, в онь же сын человеческий приидет.

   - Но все-таки...

   - Все в руце божией.

   - Думает ли папа как-нибудь реагировать на эти события?

   - Истинно верующему ничто не страшно. Призывать к вере есть настоящее наше дело, смиренных слуг божиих.

   Все опять замолчали. За окном, слышен был, гул толпы, ожидающей сообщений.

   - По-моему, - заговорил вдруг Сюпрэ, - дело совершенно ясно. Если даже солнце не погаснет совсем, то оно может настолько охладиться, что жить не в тропической зоне на земле будет невозможно... Следовательно, нужно немедленно разработать проект переселения на тропики, где, по счастью, такие огромные земли еще совсем не заселены. Что касается до меня... то...

   - То что?

   - Я думаю уехать.

   - А ваши заводы?

   - Если земля замерзнет здесь, во Франции, то погибнут и мои заводы. На всякий случай я оставлю заместителя.

   - Кто согласится замещать вас?

   - Тот, кто не будет в состоянии почему-либо уехать.

   - Все кинутся уезжать.

   Сюпрэ стал ходить в чрезвычайном волнении.

   - Это недопустимо, - вскричал он, - если устремятся массы народа, то все будет сметено! Нет! Нам поневоле приходится играть роль Ноя: на тропики должны уехать наиболее достойные.

   - Наиболее богатые, - спокойно сказал лорд Уорстон.

   - Ваше мнение, моньсиньор?

   - Спасутся истинно верующие.

   - Наиболее богатые, - снова сказал лорд.

   - По-моему, - снова продолжал Сюпрэ, - надо немедленно издать приказы, целый, ряд приказов, регулирующих переселение. Я бы даже запретил распространять все эти сведения о солнце среди широкого населения. Пусть думают, что все по-старому, а мы тем временем успеем присмотреть места, где рациональнее можно было бы продолжать развивать нашу культуру... Но для этого необходимо...

   - Что?

   - Объединиться.

   - Нужно действовать в контакте со всеми странами.

   - И с Россией?

   - Пожалуй, что и с Россией. Вы сами сказали совершенно справедливо, что речь идет обо всем мире.

   - Об Интернационале? - спросил лорд Уорстон.

   Все укоризненно поглядели на него, но он так же торжественно и спокойно созерцал общество круглым своим глазом.

   - В известном смысле в об Интернационале, - сказал Сюпрэ. - Итак, я настаиваю на своем плане. Надо запретить распространение дальнейших сведений о потере солнцем энергии. Поверьте, что не эгоизм, а соображения общего характера заставляют меня говорить так... Надо упорядочить это бессмысленное бегство. Все равно для всех на тропиках места не хватит.

   Опять воцарилось молчание. Издалека донеслись какие-то крики. Очевидно, вышли вечерние бюллетени и мальчишки бегали по городу, раскидывая: направо и налево зловещие листки.

   - Вот этого не должно быть, - сказал Сюпрэ.

   Премьер подошел к окну и распахнул его... Прислушавшись, можно было различить доносившийся с улицы крик: "Еще один процент энергии!". Лорд Уорстон отошел от камина; он спокойно подошел к столу, взял из ящика длинную черную сигару и, не торопясь, закурил ее.

   - А что, если и на тропиках не будет солнца? - спросил он.

   Сюпрэ побледнел и взглянул на премьера. Министр с чрезвычайным вниманием рассматривал свои ногти, но руки его приметно дрожали. Монсиньор Антонио, кардинал пизанский, загадочно улыбался, гладя мягкую бархатную ручку своего кресла. Блестящее общество было смущено и подавлено.

  

   25 июля 1930 года весь Париж проснулся, охваченный глубоким ужасом. Небо было покрыто, тучами, а холодный, пронизывающий ветер несся по улицам, шелестя брошенными рекламами и газетными листками. Несмотря на холод и мелкий колючий дождь, огромные толпы собрались на улицах. Около южных вокзалов толпа была так велика, что конная полиция принуждена была вмешаться, дабы установить какой-нибудь порядок. Элегантные дамы с прекрасными желтыми чемоданами и клетчатыми пледами пробивались сквозь эту живую стену. Какие-то подозрительные субъекты продавали за необычайную цену билеты в Марсель. Рассказывали о богаче, который заплатил за свой билет сто тысяч франков. Женщины в толпе теряли своих детей, к поездам нельзя был пробраться, крики и плач сливались со свистом паровозов, некоторые люди дрались, как бешенные, только чтобы ухватиться за ручку вагонной дверцы и повиснуть на ней. Начальник дороги заперся в своем кабинете, увешанном картами и графиками, и звонил по телефону беспрерывно, куда только мог. В храмах говорили проповеди на тему о конце мира, читали воззвания святейшего отца, который напоминал верующим католикам, что им нечего бояться, неверующих же и некатоликов приглашал немедленно вернуться в лоно церкви. Теософы целые дни сидели в своих клубах, беседуя с тибетскими магами на расстоянии нескольких тысяч верст с помощью одним им известного способа. Около тысячи человек в городе сошло с ума от страха.

   В доме фабриканта Сюпрэ все пришло в полное расстройство, в особенности на половине прелестной его супруги, которая и недожаренное мясо переживала со слезами и обмороками, теперь же, при мысли о недожарении вселенной, она рассердилась на солнце, как на нерадивого повара, и устроила супругу ужасающую сцену. Разбужен он был сильным ударом по черепу каким-то твердым предметом, и когда вскочил, объятый страхом, с пышного своего ложа, на него вылился из сладких уст его супруги целый океан как общепринятых, так и сочиненных тут же вдохновленной гневом красавицей ругательств.

   - Старый лангуст, - кричала она, - креветка. Ты целый день корпишь над своими идиотскими конторскими книгами, набиваешь свои карманы этими никому не нужными: деньгами, а кругом - смотри, что делается.

   С этими славами она больно ткнула его в переносицу термометром (это и был разбудивший его твердый предмет).

   - Всего десять градусов! Это в июле! Это в июле! Что же будет дальше? Вот тебе (она подбежала к окну и распахнула его, дав холодному ветру овеять ее плохо защищенного супруга).

   - Ты рад? Ты рад? Я тебя спрашиваю! Ты рад?

   Господин Сюпрэ с тоской посмотрел на нёбо и на свой роскошный халат, к которому он не смел притронуться. Но взгляд его был все же подмечен.

   - Ха, ха, ха. Он, видите ли, хочет спастись от всеобщего замерзания, нарядившись в эту дурацкую попону. Он не понимает, что я обречена на гибель. Сию же минуту поезжай к премьеру. Пусть правительство прекратит это безобразие... Слышишь... Поезжай и ткни ему в нос этим градусником.

   - Но я же был у премьера вчера, - пробормотал Сюпрэ. Звук его голоса и оказался той каплей, которая должна была переполнить чашу терпения его красивой половины. Швырнув в него термометром, упала она в кресло и разразилась столь раздирающим воплем, что, казалось, в прелестное ее горло был вставлен свисток, подобный свистку паровоза. .

   - Спасите меня, - спасите, - кричала она, - я думала, что вышла замуж за человека, а на самом деле повенчалась с безмозглой сардинкой. Мама всегда ненавидела эту химеру! У меня было много женихов, а я вышла за эту треснувшую глыбу и вот обречена на замерзание. Спасите меня, спасите меня!

   Господин Сюпрэ кинулся в свой кабинет; схватил со стула халат, в который и оделся, пробегая по коридору мимо изумленной прислуги. Там он позвонил премьеру.

   - Ну, как? - спросил он, от холода и страха стуча зубами о трубку.

   - Плохо. Черт знает, что делается в Париже. Воззваниям никто не верит. Я боюсь, чтоб дело не кончилось...

   - А вы не думаете, что профессор Гампертон ошибается?

   - Кто их знает, этих астрономов. Солнцу градусника, не подставишь под мышку. Между прочим, в "Humanite" пишут, что нельзя: допустить отъезда одних богатых. Банкира Дюко с женой толпа сейчас вытащила из автомобиля и оттеснила от вокзала.

   - Нельзя ли договориться с социалистами?

   - Попытайтесь.

   - Если бы знать наверное, что будет с солнцем...

   Господин Сюпрэ положил трубку. Он вышел на балкон своего кабинета, выходивший на Елисейские поля. Резкий холодный ветер мгновенно забрался под роскошные полы его халата, и вместе с ветром донесся гул толпы с площади Согласия. Он ясно вообразил себе, как с темного неба сыплет густой снег, как замерзает Сена, как целый день мерцает огонь в его огромных каминах. Пожалуй, толпа нищих и обрванцев ворвется тогда в эти роскошные просторные залы и расположится тут лагерем. Он опять подошел к телефону.

   - Господин Клермон? Как дела в конторе?

   - Пока все благополучно, сударь. Что слышно о солнце?

   - Все вздор. Немедленно доставьте мне всю наличность...

   - Всю наличность?

   - Да.

   Он положил трубку и позвонил дворецкому.

   - Антуан, - спросил он, - барыня дома?

   - Они уехали к госпоже Дюко.

   - Подите немедленно на рынок и купите самое скверное и дешевое платье. Мужское и дамское.... Полный комплект...

   - Платье?!

   - Ну да... и чем хуже, тем лучше.

   Антуан вышел. Господин Сюпрэ подошел к огромному глобусу, стоявшему в углу и поддерживаемому тремя бронзовыми титанами. Он повернул его вокруг оси и задумчиво скользнул взглядом по тропической полосе.

   "Какая масса воды, - с. досадой подумал он: - или вода, или пустыня".

   Тут Пьер Бенуа умолк и лукаво поглядел на мистера Берроуза.

   - Однако, - пробормотал тот, - ваш стиль сегодня...

   - О, м-р Берроуз, когда пишешь в России, не надо забывать о цензуре... Но нужно также помнить, что цензор обычно читает только...

   - Начало? А, теперь я понимаю... Вам угодно продолжать?..

   - Нет, нет, теперь я передаю оружие в руки сильнейшего.

   М-р Берроуз с величественным смущением покачал головой. Подумав с секунду, он процедил сквозь зубы:

  

   Английский пароход "Эдуард VII" с грузом бензина вышел из Тулонской гавани, набитый людьми до того, что вода почти заливала иллюминаторы переполненных кают. И все-таки на пристани оставалась многотысячная толпа людей, не попавших на пароход. Они кричали, проклинали, грозили кулаками. Но французский берег скоро превратился в чуть заметную серую пелену, чайки закружились над пароходом, и соленый ветер освежил и успокоил тревожно бившиеся сердца людей.

   - Ну, как, господин Дюко, - спросил своего соседа один из пассажиров, человек в потертом пальто, сидевший на палубе около самого носа парохода.

   - Плохо, господин Сюпрэ, - отвечал вопрошенный, - меня так придавили в толпе, что, кажется, печень моя сплющилась.

   - Теперь не до печени, г. Дюко... Вы читали?.. Еще четыре процента энергии.

   - Однако оно опять жжет...

   - Да, но говорят, льды подступили к Шпицбергену, несмотря на лето...

   - А как ваша супруга?

   Господин Сюпрэ хотел что-то сказать, но вместо этого безнадежно мотнул головой. Обе дамы помещались в каюте, в обществе других дам, так как кают хватило лишь для слабой части человечества..

   - А вы не думаете, что мы слишком поторопились с отъездом? . . .:

   - Скоро во Франции, не останется ни одного человека... Вообразите - пустой Париж.

   - Какой ужас! Неужели это возможно?

   - Интересно, что России придется поневоле пойти на уступки... У нее нет земель на юге... .

   - Большевики этого не предвидели.

   - Однако я бы предпочел мировую революцию!

   - Ну, что вы!

   - Ну-с,- послышался позади них гневный голос, - вам, конечно, не пришло в голову позаботиться о провизии.

   Господин Сюпрэ вскочил в волнении.

   - Дорогая моя, все в этой корзине.

   - И вы сидите на ней!? Вы сидите на том, что я буду есть!?

   - Но, ведь все это в корзине.

   - Это безразлично... Меня тошнит от одной этой мысли. Ах!

   От этой ли мысли или от каких-либо других причин, но прелестную женщину в самом деле .стошнило.

   Господин Дюко грустно наблюдал все это. Его нежная Сюзо после того, как их медовый месяц прервался таким ужасным образом, тоже стала проявлять крайнюю раздражительность. Она однажды упрекнула его в незнании астрономии и высказала мысль, что если бы вышла .замуж за м-ра Вильямса, который за ней ухаживал, а не польстилась на деньги банкира, то ничего бы не случилось. Господин Дюко не стал доказывать ей, что астрономы не властны над светилами. Он не любил вдаваться в подробности о м-ре Вильямсе, ибо знал, что сравнение их внешности и лет не было для него выгодно.

   Пароход "Эдуард VII" направляется к островам Зеленого Мыса, где у господина Сюпрэ были деловые и родственные связи. На третий день путешествия, после того как давно уже пароход шел среди беспредельной глади величавого и спокойного океана, ничего не знающего о предстоящей гибели земного шара, пассажиры, стали замечать некоторую странность в поведении капитана. С какою-то лукавенькой улыбочкой он ходил по палубе, глядя в синюю даль, как-то неопределенно махая рукой, открыв морскому ветру свою грудь с вытутаированным на ней пингвином. Его помощник ходил следом за ним, словно зорко наблюдая за каждым его движением. Сначала пассажиры не обращали внимания на эти странные поступки капитана. Но однажды господин Сюпрэ был обеспокоен тем обстоятельством, что капитан, подойдя к его жене, взял ее за руку, долго смотрел ей в лицо и, наконец, отошел, пробормотав что-то недовольно. Бородатый матрос, присутствовавший при этом, грустно покачал головой.

   - У старого Мора начинается припадок, - проговорил он.

   - Какой припадок? - спросил Дюко с тревогой.

   - Белая горячка, сэр, белая горячка. То, что мы, моряки, называем морской болезнью. Скучно на море, сэр, оттого и пьется. А у старого Мора вдобавок умерла жена. Истинный ангел по доброте, сэр... Так вот он всегда начинает ее искать перед припадком... Только обычно припадок с ним бывает на берегу... У старика хватает выдержки...

   - Ну, а если припадок случится в море?

   - Ну, тогда плохо дело, сэр. Старый Мор силен, как дьявол, а припадок случается мгновенно... Неизвестно, что он успеет натворить.

   Тревожное настроение пассажиров еще усилилось, когда однажды вечером капитан объявил, что по случаю дня своего рождения он устраивает праздник на пароходе и угощает всех матросов грогом.

   - Говорят, приятели, - крикнул он все с тою же лукавенькой улыбочкой, - что солнце гаснет. Так пока хоть выпьем, как следует...

   Сюпрэ и Дюко были крайне недовольны.

   - Надо было дождаться большого парохода или улететь на аэроплане.

   - Вы прекрасно знаете, что нас бы не выпустили... Благодарите бога, что мы выбрались хоть на этом ковчеге.

   - Каналья! Он взял с нас по целому состоянию и теперь, того гляди, пустит ко дну.

   Бородатый матрос, вероятно, надеявшийся заработать на чувствах страха, пошел к ним.

   - Не выпускайте дам из каюты, - сказал он. - Неизвестно, что придет в голову старому Мору... И как на зло, сэр, небо хмурится, не я буду, если ночью не разразится буря...

   И как бы в подтверждение его слов вдали приоткрылись тяжелые веки туч, и из-под них сверкнули сердитые глаза молнии. А снизу уже доносилось веселое пение матросов:

  

   Плавал я одну неделю!

   Хо, хо, хо!

   Выпил десять бочек элю!

   Хо, хо, хо!

  

   С востока надвигалась ночь, а с запада ползла огромная черная туча. Загремел гром. Вдруг подул сильный ветер и первая большая волна плеснулась в бок "Эдуарда VII". Пассажиры, взволнованные, собрались на палубе. Пассажирки в страхе забились в каюты. Матросы, не успевшие еще напиться, готовились встретить бурю, но капитан, его помощник и большинство матросов занимались просверливанием и опустошением внушительной из трюма вытащенной бочки. Под палубой слышны были их веселые, пьяные возгласы. Бородатый матрос, взявший на себя обязанность старшего, отдавал кое-какие приказания.

   - Ничего, сэр, - говорил он успокаивающе г-ну Сюпрэ, - бояться нечего... У старого Мора хватит выдержки... Лишь бы не случился с ним припадок.

   Мужчины легли под палубным навесом и накрылись брезентом. Вдруг страшный удар грома раскатился по небу, ветер, как стена, налетел на пакетбот, огромная волна хлестнула через палубу, промочив до костей всех, кто на ней находился. Началась буря. Ничего не было видно кругом, только, когда молния лиловым своим светом озаряла дали, видны были стальные бугры и холмы волн и низкие тучи, бегущие куда-то.

   - Вы живы, Дюко? - спрашивал Сюпрэ, дрожа от ужаса.

   -. Кажется, жив, - отвечал тот, - вы не думаете, что следовало бы навестить наших дам?

   - Но как до них добраться? Если я встану на ноги, меня слизнет волною.

   - А эти мерзавцы веселятся!

   - Ах, что это?

   Из капитанской каюты донесся вдруг нечеловеческий вопль. К шуму и реву бури присоединились крики испуганных женщин и снова какой-то звериный рев. Бородатый матрос пробежал по палубе.

   - Помилуй нас, боже, - кричал он. - У старого Мора начался припадок.

   Из люка показались лица женщин, искаженные ужасом. Выпрыгнув из люка, несчастные поползли по палубе, прячась за груды багажа. Тотчас же вслед за ними появился сам капитан.

   Взъерошенный, растерзанный, с горящей паклей в руках, он казался духом этой черной бури, швырявшей пароход, как мелкую пробку.

   - Я найду ее, - кричал он, размахивая огнем.

   Его помощник схватил было его за руку, но, отброшенный с невероятной силой, перелетел через борт и исчез во мраке. Капитан побежал по палубе, освещая лица горящей паклей.

   - Где же она? - вопил он, - кто отнял ее у меня?

   И вдруг с безумным воплем кинулся и исчез в люке.

   - Он подожжет бензин! - крикнул кто-то.

   Ветер выл и свистал в ушах, гром гремел, волны, ударяясь о борт парохода, осыпали людей горстями холодных иголок. Ужас охватил всех. Дюко и Сюпрэ, впиваясь ногтями в палубу, захлебываясь от обрушивающихся на нее волн, ползли к люку, чтобы в этот страшный миг быть возле тех, кто еще так недавно украшали и услаждали их жизнь... Внезапно волна света ударила их по глазам, палуба зашевелилась, и чей-то голос, заглушая бурю, крикнул с отчаянием:

   - Спасайтесь, спасайтесь, - бензин загорелся!

  

   Грозный Гатар проснулся сердитый и недовольный... От его рева, казалось, затрепетала земля, а меленькие обезьянки и пестрые попугаи, качавшиеся на низких ветках, испуганно вскарабкались на самую вершину деревьев. Потряхивая роскошной гривою, грозный Гатар пошел в чащу, сердито ударяя хвостом по стволам .пальм... Никто не знал, почему сердится Гатар, но все знали, что, когда он сердит, он никому не дает пощады. Даже хитрый Алоэ, пятнистый леопард, и тот спрятался в свою темную берлогу.

   - Мрр, - мурлыкал он, - старый лев чем-то недоволен: мрр... лучше посижу в берлоге...

   А грозный Гатар сердился потому, что не так проворно ступали его ноги, не так остры были когти, не так тверды зубы... Уже вчера из-под самого его носа ускользнула антилопа, зебры, шутя, убегали от него, и только голос его по-прежнему напоминал гром в грозовом небе или рокот землетрясения... Гатар шел по джунглям, ломая кустарник. Он знал, что косули придут к ручью, текущему в великий голубой простор, как только огненный небесный орех утонет в нем. Гатар шел, низко наклонив голову, а колючий кустарник дергал его стальные кудри, он останавливался, и из его пасти вырывался вздох, напоминавший завывание урагана.

   Тихо ложились на золотой песок белые пряди прибоя. Огромный тропический лес был неподвижен и величествен... Весь он был наполнен хаотической и прекрасной музыкой цикад, попугаев, каких-то неведомых пестрых птиц, издававших громкие, печальные крики.

   Но почему так волнуются эти маленькие смешные обезьяны? Почему целою толпою облепили они длинные ветви, на кого указывают своими маленькими мохнатыми пальчиками? Два неведомых им существа сидели на золотом берегу, возле которого в воде плавали какие-то большие серые стволы, связанные между собой странными гибкими лианами. Существа эти сидели тихо, словно испуганные, хотя ростом они были немногим меньше обезьяны Малэ, только тело их было куда белее и не покрыто шерстью.

   - Что с нами будет? - прошептала Сюзанна, и обе бедные подруги, ибо это были они, с тоской поглядели на темную чащу. Лес был так ярок и прекрасен, что, казалось, вот за каким-нибудь стволом мелькнут белые колонны мраморной виллы и прозвучит веселый свисток автомобиля... На миг обе женщины вспомнили, как еще недавно сидели они на таком же золотом песке в роскошных шелковых купальных костюмах под взглядами сотен биноклей. Какой вкусный завтрак ждал их на огромной веранде роскошного казино. Увы, теперь никому не нужна была их нагота, никого не пленяли их мокрые блестящие на солнце локоны... Там, на глубине синего океана, затянутые песком и водорослями, спят те, который еще так недавно могли уснуть лишь на мягких, как пух, перинах. Во влажном мраке проносятся над ними безмолвные морские глубоководные чудища, и теперь никому уже не нужны те франки, которыми набиты еще карманы мертвецов. Женщины почувствовали, как откололось от них мгновенно их прошлое и новое неведомое грядущее втянуло их, как пылесос втягивает пылинки.

   - Что же мы будем есть? - спросила Сюзанна.

   И вдруг яркая мысль осветила их мозг и заставила задрожать от ужаса. Вот в этом темном лесу таятся львы, леопарды, слоны, огромные, больше людей обезьяны.

   - Смотри, - прошептала Люси.

   В траве на опушке леса лежал длинный, странно изогнутый гладкий и толстый посредине ствол дерева. Вдруг ствол этот медленно шевельнулся, ужасная плоская голова поднялась над травой и снова лениво упала. Женщины кинулись бежать, оглядываясь на отвратительное привидение.

   - Что это было? - спрашивала Люси.

   - Змея, - отвечала Сюзанна, и вдруг, несмотря на страх, она ахнула от удивления: к стволу высокого банана прибита была выпиленная из дерева рука с указывающим пальцем, вроде тех рук, которые в городах и пригородах указывают путь к ближайшему ресторанчику.

   Они посмотрели по направлению пальца и сквозь чащу деревьев на берегу моря увидели хижину, дверь которой была отворена. Робко приблизились к ней обе скиталицы. Хижина была, очевидно, пуста. Однако вкусный запах жареной говядины приятно пощекотал ноздри несчастных. Наконец, решившись, заглянули они внутрь. Накрытый на два прибора стол словно ожидал их, а из стоявшей на столе миски поднимались легкие струйки голубоватого пара. Нарвав каких-то огромных: листьев и задрапировавшись в них, они вошли в хижину. Никого не было. Тогда в восторге сели они за стол и, думая лишь об утолений мучительного голода, принялись за еду... Солнце склонилось совсем низко и готово было утонуть в голубом просторе. И. вдруг чья-то тень легла в хижину. Это был тот зверь, которого видали они иногда и дразнили сквозь толстую решетку, видали на тысячах картинок, на воротах дворцов, на гербах спальных вагонов. Это был лев яростный и прекрасный. Он бил хвостом по песку, глаза его сверкали, из широко открытой пасти вырывалось шумное дыхание, готовое, вот-вот перейти в грозный рев. За львом расстилались: безмерное небо и море - великое лазурное море. Женщины поняли, что в последний раз видят, все это. Они оцепенели. Лев припал к земле, мускулы его напряглись,.и глаза налились кровью... Он прыгнул...

   М-р Берроуз на секунду прервал рассказ, чтоб раскурить трубку. Но в это мгновенье дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился человек в клетч